Текст книги "Ловцы Снов"

А в стороне, под светом топорщившихся на мосту усиков-фонарей, укрывался сугробами застывший на зиму пустынный парк, окаймлявший вытянувшееся полосой спящее водохранилище, сливающимся вдали с небом – синим, фиолетовым и красным, в облаках, пропитавшихся рубинами. И вокруг, везде, куда хватало взгляда, – только снег-снег-снег. Клочками, обрывками, сугробами, снежинками, кляксами, кучками и разводами.

Искрящийся. Серебристый и серый, мелькающий в сиянии фонарей, точно плотное вязание шерстяного платка, укрывающего плечи. Сыплющийся фонтаном мягких брызг, блестящий резными гранями.

Снег влажными ватными шариками оседал на куртку, оставляя на ткани мелкие расползающиеся набухающие капли. Быстро мелькающие в луче фонарного света хлопья сливались танцующим радостным вихрем, вовлекая в свою кружащую карусель и завораживая, а подтаявшие сугробы вдоль дороги и перил моста казались большими комками сырого липкого теста, покрытого корочкой.

Снег есть самое прекрасное, что только можно придумать в мире. А когда он укрывает шапкой наши сказочные, маленькие, будто декоративные и игрушечные разноцветные дома, то становится по-настоящему волшебно и сказочно…

…Кто-то тяжело дотронулся до моего плеча, заставляя невольно обернуться:

«Отдел Снов…» – странная фраза, на которую я вначале почему-то не обратила внимания, растаяла на полуслове, так и не упав в прохладный влажный воздух. Я подняла глаза, глядя снизу вверх на подошедшего незнакомца, замерев, как еще совсем недавно неподвижно стояла в луче фонаря, глядя на снег.

Голос. Низкий, бархатный, как замша. Такие же мягкие, «пушистые», темно-серые глаза цвета асфальта под внимательными бровями, впалые щеки с едва заметными следами дневной щетины, косматая темная челка, нос слегка картошкой. На его кончике – съехавшие темные очки с непроницаемыми стеклами.

Последнее удивило больше всего: «Зимой? Вечером? Очки?..»

Я растерянно – и испуганно – заморгала, превращая налипшие на ресницы снежинки в воду.

Он продолжал неотрывно смотреть мне в лицо еще несколько секунд, словно стараясь запомнить, потом неожиданно резко отпрянул, будто отшатнулся.

– Простите… – незнакомец еще раз взглянул на меня поверх стекол, как мне показалось, многозначительно, и стремительно, не говоря больше ни слова, зашагал вдоль парапета моста, чмокая ботинками по раскисшему снегу . А я почему-то еще некоторое время продолжала неотрывно, оторопевши глядеть ему вслед.

Странный… И в манере поведения, и в одежде.

Вместо теплой обуви на ногах не то легкие ботинки, не то кеды с высокой шнуровкой, серые концы которой обмотаны вокруг щиколоток и воткнуты за «язычок». За спиной – безразмерный широкий капюшон явно не из одного слоя ткани и с подворотами: топорщится на худых плечах, покрывая их почти полностью. Сами плечи – явно насильно втиснуты в странную легкую куртку, с первого взгляда кажущуюся наоборот – слишком широкой. Затасканные джинсы, словно натертые песком до желтизны и ворсистости. Заплатки на локтях и вставки из другой ткани по бокам и на коленях – прием, которым пользуются, чтобы расшить ставшую маленькой одежду. Или сделать карманы. Чудной какой-то…

* * *

То, что время не идет, а летит вместе со снегом, незримо падающим под ноги, я поняла, проносившись по магазинным рядам и палаткам три с лишним часа, на бегу лавируя среди толпы таких же «забывчивых». И за все это время, пока ходила, искала, выбирала, стояла в очередях и снова ходила-искала-покупала, мысль о странной встрече со странным парнем как-то сама собой выпорхнула из головы. Или, точнее, задвинулась куда-то в самую глубину памяти, перестав волновать и интересовать, и взамен тревожности и суетливому беспокойству пришла какая-то усталая, но счастливая удовлетворенность собой и своим не зря потраченным временем. Только теперь, нагрузившись сумками и вынырнув наконец из предпраздничной и тоже, как мне казалось, счастливой круговерти, я хотела только одного: добраться наконец до дома. И побыстрее…

…Если в остальном городе улицы именуются названиями, но на нашей части они, по-видимому, закончились. В нашем районе дома стоят словно по линеечке, обрезанные часто односторонними проездами на одинаковые прямые полоски, обозначенные номерами и называющиеся «линиями».

Въезжая сюда из гулкого, новоотстроенного центра, сразу начинаешь всеми порами кожи чувствовать старину и памятность, вдыхать ее легкими, осаждая внутри душистой пыльной копотью заложенных дымоходов и печных труб, в которых гнездятся каждую весну птицы. Разноцветные фасады с затертой лепниной, витые барельефы и высокие аркады окон, балкончики с декоративной гипсовой колоннадой перил.

Каждый дом здесь выглядит по-своему, аккуратно и ажурно, в изящном барочном стиле, со всеми этими портиками, фронтонами, пилястрами и шпилями на многоуровневых крышах. А среди них: серые дворы-колодцы, к каждому из которых обычно ведет два или три пути, и все они – обходные; дымящие сумраком и сыростью темные сводчатые подъезды; въевшаяся за долгие годы в штукатурку речная влага и соль, и крики чаек с гудками теплоходов ранним утром; мощеные узкие улочки, кривляющиеся между домами, и длинная светлая набережная, изрезанная полудугами перекидных мостов с бронзовыми львами.

Я люблю свой город – это чистая правда…

…Автобус притормозил на углу дома, где, чуть в стороне от основной дороги, сияло желтой гирляндой окон уже закрывшееся на ночь кафе, освещая мерцающими неровными лучами кучки снега, наметенные под стеклом, и ломаную змею промерзшего водостока, спускающуюся откуда-то с крыши. На всем в двух метрах вокруг стелился оранжевый дробленый отсвет, и асфальт, поделенный вдоль разделительными непрерывными полосами, казался похожим на золотистую крошку под ногами, застывшую под влажной блестящей изморосью.

Автобус скинул меня – одну, хотя в салоне еще было несколько таких же запоздавших домой человек, – подождал, пока я вместе с охапкой пухлых пакетов не выберусь наружу, и снова тихо и почти бесшумно отчалил от остановки, мерно хрустя и пробуксовывая колесами в снежной мятой колее.

Все это время, пока ехала от площади, я еще ощущала внутри эйфорически взвитое пружинистое оживление, вызванное общей атмосферой украшенного центра и его мелодичной праздничной музыкой, и разноцветными огнями, сияющими в вихре снега, но, выйдя на остановке из полупустого автобуса, почувствовала, что оно начинает ослабевать, и мысли вернулись к прежним накатанным рельсам. Даже еще не мысли – слабые ощущения, словно что-то говорившие внутри, но я еще не могла разобрать, что именно.

Я постояла немного, одергивая шапку и пытаясь одновременно подтянуть капюшон, не ставя пакеты на землю. Покачавшись на покатом поребрике возле занесенной метелью клумбы с подвязанным деревцем, украшающим летом набережную своей зеленью, и подхватив покупки поудобнее, быстро перебежала дорогу, пару раз глянув по сторонам, чтобы убедиться, что все спокойно.

Машин не было.

Ни на проезжей части, ни на обочине, припаркованных на ночь к тротуарным бортикам. Только чуть в стороне, на углу соседнего дома, где основная «линия» смыкалась с ответвляющимся от нее узким переулком, стоял, словно забытый, одинокий синий микроавтобус с темными фарами. Почему-то я не обратила на него особого внимания, проскочив в праздном оживлении мимо, – посмотрела и забыла, и номер показался каким-то «нечитабельным», абсолютно не запоминающимся, точно нарочно так придумали.

Прохладный влажный ветер, пришедший с реки и, как всегда, привычно и слабо отдающий солью, растрепал мех капюшона, прошелестел боками пакетов, подминая их с тихим хрустом, и заскользил по улице вдоль, заглядывая в выдающиеся над тротуаром полукруглые подвальные оконца. И под его свистящий аккомпанемент я уверенно свернула за угол, надеясь сократить путь между домами.

…В переулке слышались голоса. Какое-то неритмичное бормотание без слов, скрадываемое ветром и хрустом чуть затвердевшего под ночь снега на дороге.

Я резко остановилась, прижимаясь спиной к бежевой стене дома, и на миг замерла, прислушиваясь к доносившимся звукам. Почему-то само возможное присутствие кого-то на темной улице вечером меня уже настораживало, если не сказать «пугало». И сами слова, все-таки доносившиеся из-за угла отрывками, точнее, их интонации показались на мгновение какими-то странными. И мучительно на что-то похожими, только я никак не могла вспомнить, на что…

-…Куда его, в Отдел? Или сразу, напрямую?.. – поинтересовался нетерпеливый, чуть резкий мужской молодой голос – слыша такой, всегда непроизвольно представляешь, как кто-то нервно переминается с ноги на ногу, не находя себе места.

– Если по нарушению Правил, и… дважды. Нечастый случай. Оформить нужно… Учись, сынок!.. – грубовато-низкие басовитые перекаты со смешком и наставнически-поучительными нотками.

Мне не понравился ни этот, ни первый, но деться больше было некуда – ответвление переулка выходило как раз на ту линию, по которой мне нужно было пройти до дома, и обойти стороной не получилось бы никак. Как и не получилось бы пройти мимо незамеченной.

Я прижалась спиной к стене дома, надеясь, что незваные попутчики скоро уйдут – когда-то же они точно должны уйти отсюда, и, судя по нетерпеливости первого, скоро, – и только теперь, опустив глаза вниз, заметила, что на занесенной снегом улице, кроме моих, нет ни одного человеческого следа, ни единого отпечатка ботинка, словно все вымерло. Но эти, эти-то двое как-то должны были сюда пройти?!.

Я почувствовала, как меня начал охватывать страх – беспричинный, но такой осознанный и ясный, словно что-то происходило – уже произошло – прямо здесь, сейчас, не давая покоя. Нужно было убираться – и лучше побыстрее. Домой…

Я на цыпочках подкралась ближе, останавливаясь у самого входа в глубокий переулок, чтобы наконец набраться смелости проскочить мимо, и осторожно, краем глаза, заглянула внутрь, изо всей силы вжимаясь щекой в холодную каменную кладку стены.

В узком сквозном проеме между двумя домами, ведущим во внутренний темный двор, едва ли хватало места, чтобы разминуться двоим. Под тесным просветом крыш, соприкасавшихся почти вплотную друг с другом, в куцем фонарном свете с улицы, полунаклонившись, стоял человек. Грузный, широкоплечий «детина» с кудрявостью в смолистых черных волосах и в необъятных размеров пуховике занимал чуть ли не все пространство поперек прохода, почти полностью загораживая собой второго – на вид, молодого парня в шерстяном светлом пальто и смешной, абсолютно не вяжущейся с ним вязаной пестрой шапке с подвязанными на веревочках «ушами». Тот, второй, все время держал замерзшие руки в карманах, оттягивая их вниз, и нетерпеливо и чуть нервно почесывал ногу мыском другого ботинка. А за их спинами, полусмазанные в темноте и присыпанные снежной кашей, виднелись очертания чего-то большого, безвольно распластавшегося на земле.

Я зажала себе рот руками, стараясь не закричать.

– Подхватывай давай, потащили! – произнес нетерпеливый, еще раньше, чем до меня окончательно дошел весь смысл происходящего.

Произошедшего.

Оба, кряхтя и бурча что-то под нос, тяжело подхватили тело с земли, пытаясь поудобнее взвалить себе на плечи. Освещения фонарей на улице было слишком мало, чтобы чего-либо разглядеть, но в синеватом выцветающем сумраке, превращающемся в паре шагов в сторону в чернильно-красную ночь, я все равно с ужасом заметила темное круглое пятно, расползавшееся по ткани куртки на груди того, кто еще полминуты назад растрепанной куклой лежал у них под ногами. И что-то металлическое, тошнотно-блестящее, торчащее из самого центра багровой лужи, и видела, в каком-то замедленном окаменевшем ступоре, как светлые искрящиеся снежинки, сыплющиеся с неба в просвете между выступами крыш, падали сверху, мгновенно смешиваясь с кровью, заляпавшей разводами металлическую рукоять. Придававшие ей еще больше влажного, холодного, мертвого блеска.

– Повезло, что никто не заметил его раньше, – с каким-то оскалом, удовлетворенно-устало произнес молодой человек. – Хотя, если бы и был кто-то, то, можно сказать, сейчас было бы уже некому…

– Иди уже давай, разговорился! Как будто в первый раз, честное слово!..

Это фраза подействовала на меня, как щелчок, восстанавливающий время.

Почувствовав, что наконец отмерла, я опрометью кинулась прочь, назад, к дороге, лишь бы оказаться подальше от этих страшных людей и страшного переулка, подальше от всего и всех. Домой, любыми окольными путями, к теплому свету ламп и мыслям о празднике, которые теперь уже точно не смогут быть прежними и радостными. Без этой нереальной, искажающей их, жуткой всплывающей перед глазами картины красных снежинок, оседающих на холодную кожу.

Снег и холод в воздухе резали дыхание, забиваясь в легкие, и я почти ничего не слышала, кроме скачущего, разрывающегося под курткой, жутко аритмичного боя собственного сердца. Как и не услышала, выскочив без оглядки на пешеходный переход, влажного скрипа пробуксовывающих в снежной массе колес и протяжного резкого скрипа несрабатывающих тормозов.

И почувствовала удар, видя в замедляющихся кадрах, словно со стороны, как тело резко откидывает в сторону и на обочину, а перед темнеющими глазами встает белая хрустящая размокшая пелена.

Снег есть самое ужасное, что только можно придумать в мире…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. «Monster»; Антон, несколько дней спустя.

Ночью мне снился взгляд.

Чей-то незнакомый, но угаданный именно мною.

Открытый, светлый – и слишком острый, прошивающий насквозь, словно самая тонкая в мире игла, всегда попадающая непременно в сердце. И оттого, наверное, постоянно немного неловкий и печальный в своей глубине, какую бы улыбку ни пытались натянуть на лицо губы.

Взгляд, проникающей пронзительной чистотой в душу, потому что нельзя – невозможно ему, такому прозрачному, кристальному и хрупкому – деться куда-то еще, кроме нее, быть брошенным и растоптанным под ногами жестоких прохожих, отвергающих его как лишний – и не-нужный – дар. Этот взгляд был опасен – своей прямой, подставляющейся под лицо беззащитностью и надеждой, ловя которые, сам себе кажешься грязным и черствым. Но не находишь на это ни насмешки, ни укора – лишь сочувствие и сострадание.

И такое доверие и любовь к миру, что невозможно вместить их в простой человеческой душе, не хватит в ней места, переполнится, заливаясь через край. Заставляя утонуть в нем, забывшись, без следа, потерять себя и найти кого-то другого, измененного раз и навсегда.

Живой взгляд, так похожий на мертвый, – с одной лишь только оговоркой: теперь я буду видеть его перед собой всегда. И не помогут никакие очки…

* * *

Двадцать девятое декабря еще с самого утра стало днем начала все-городского праздничного апогея: только выйдя из дома на улицу, я уже сразу оказываюсь с ног до головы осыпанным разноцветными бумажными конфетти и перламутровыми лентами фольги из каких-то хлопушек. В центральном районе, на площади, было днем какое-то мероприятие – то ли шествие, то ли концерт (почему-то сразу вспомнилась установленная там несколько дней назад передвижная сцена), а то и все вместе, – растянувшееся на соседние улицы и еще дальше. Кажется, до бесконечности. Или просто те, кто все-таки не принимал участия в торжестве, успели за несколько часов перенять праздничный «вирус» от опьяненной ликованием толпы.

Именно на такую толпу-компанию я и натыкаюсь, практически с налету, только выйдя из-за ворот двора на еще более ожившую к вечеру улицу. Все в ярких разноцветных шарфах самых диких и пестрящих оттенков, с какими-то лохматыми помпонами в руках и рассыпающими искры палочками желтых бенгальских огней. Идут вдоль улицы, не замечая никого и ничего вокруг и оставляя за собой в воздухе звонкий смех и ошметки опадающей мишуры.

Только какая-то розовощекая полненькая девчушка в красной, мигающей встроенными огоньками шапке Санты, улыбаясь, вдруг вприпрыжку подскакивает ближе, вертлявая как заводная юла, и сует мне в руки елочную игрушку-подвеску – фигурку оленя папье-маше, обсыпанную серебряными блестками. Еще раньше, чем я догадываюсь что-либо сказать. А когда наконец соображаю, в чем дело, она оказывается уже на другой стороне улицы, присоединившись к своей цветастой шумной компании.

А я не успеваю ее даже поблагодарить.

Как и не успеваю сказать, что елки, на которую эту безделушку можно было бы повесить, у меня тоже нет.

Зачем вообще сегодня вышел на улицу?..

У меня было плохое расположение духа с самого утра, если так вообще можно было выразиться. Если этим можно было емко и однозначно передать всю ту странную, тяжелую сумбурность, взвесью оседающую в душе. И гораздо больше всего прочего меня привлекала возможность поваляться сегодня без дела дома. Может даже своеобразно поддаться всеобщему настроению и ради грядущего праздника разобрать весь скопившийся по углам старый хлам, спустив половину в мусорный бак у подъезда прямо из раскрытого окна.

Но именно сегодня Гере, внезапно обеспокоившейся моим душевным состоянием в общем и тем фактом, что из дома я выбирался за последние дни только на дежурства, пришло в голову вытащить меня в кино – развеяться. Дело, в принципе, хорошее. Только для начала нужно еще встретить ее «с работы»…

…Мы с Гердой – не пара.

По крайней мере, в прямом смысле этого слова, хотя со стороны, в особенности коллегами по Отделам, это всегда ставится под большое сомнение. В самом начале – почти два года назад – я был передан ей под присмотр и обучение, получив предварительно вводный инструктаж и основные «напутствия». Потом обнаружились, помимо работы, еще и общие интересы и симпатии. А еще чуть позже в моей комнате появилась стопка ее вещей, плотно обосновавшаяся внутри телевизионной тумбочки. И пусть мы довольно часто ходим куда-то вместе, а иногда Гера даже остается у меня ночевать (если на улице слишком темно и поздно, а идти все-таки далеко), оккупируя раскладное кресло в кухне, все же парой нас назвать можно весьма натянуто и уж точно при большой фантазии.

Хотя мне, если честно, иногда этого хочется. И еще, бывает, кажется, что иногда этого хочется и ей…

…Не знаю, что на меня действует больше – ожидание скорой встречи или мерцающе-таинственная атмосфера соединяющихся друг с другом, как перекладины, улиц, но вскоре настроение, вопреки моим самым точным ожиданиям, неожиданно начинает проясняться, и к торговому комплексу я подхожу уже с почти улыбкой на лице, загребая дорожные сугробы мысками ботинок.

Снег выпал ночью – обильной густой пеленой, – засыпав крупой, хлопьями и пухом все окружающие улицы и мои наклонные мансардные окна, затемнив спальню под плотным покровом и завалив сам город практически «месячной нормой осадков», как передавали по новостям. И с самого утра под домами – среди проспектов, улиц, аллей и переулков – слышался незатихающий гул и шум снегоуборочных машин, вышедших разгребать нежданные – и незваные – завалы. А мне снег нравится – он приятный и холодный, хотя самого холода я практически не ощущаю (еще одна дань полученным способностям), он не засоряет город – наоборот, просто делает его на мгновения безвинно чистым, свежим и помолодевшим, укрывая под собой.

Мне говорили, мы всегда неосознанно тянемся к чистоте.

Это почти тоже наше Правило.

Торговый центр – с внешней стороны непримечательный длинный короб вытянувшегося здания – внутри похож если не на отдельный мир, то на целый отдельный микрорайон: шестиэтажная махина, наслоенная над головой и расходящаяся во все стороны переплетением улиц-аллей, повсюду рябит от светящейся, всплывающей, качающейся и мигающей рекламы на витринах, стенах и вывесках. В центре – словно выеденная дыра в пироге, образованная круглыми пустотами на каждом этаже; куполообразный прозрачный потолок перевернутой тарелкой накрывает крышу, и снизу к нему подвешен огромных размеров зеленый рождественский венок, обмотанный лентами и мерцающими огнями.

А под ним, словно мишень из детской игры, на которую следует забросить кольцо, возвышается в попытке дотянуться к самому потолку исполинское светящееся конусоподобное дерево в огромных шарах, гирляндах и целых композициях из игрушек, но помимо общих атрибутов украшенное еще и плоскими светящимися в такт фигурками, звездами и полумесяцами, от которых рябит в глазах. Разноцветные золотые, розовые и серебристые гирлянды лучами расходятся под балками потолка, сплетаясь единой сетью, и оплетают поддерживающие балконы колонны, дробясь миганием лампочек в стеклянных витринах. Труба лифта, покрытая точно такой же сетью, практически непрерывно гоняет по этажам прозрачную кабинку, распределяя поток посетителей, доходит ели почти до макушки и снова плавно стекает к первому этажу и подвальной автостоянке. И так до бесконечности, что надоедает смотреть.

Я хорошо помню Информационный Отдел (точнее, только филиал оного, обустроенный здесь и заведующий делами этого района города): странное место, так же странно затаившееся на задворках служебных помещений торговой площадки, в стороне от бессчетных магазинных аллей. Более нелепого расположения с точки зрения логики придумать было сложно, но Сны, как показывает опыт, всегда тянутся именно к оживленным местам, и лучше собирать информацию, имея к ней непосредственный близкий доступ и такое же непосредственное ее подтверждение.

Мне почему-то кажется, что здесь непременно есть сейчас кто-нибудь из «наших» – то ли простое ощущение, то ли предчувствие, то ли профессиональная привычка отыскивать в толпе взглядом, – но я ловлю себя на мысли, что все время высматриваю кого-то среди пестрых голов, плеч, спин и курток.

Когда мне уже чудится, что я на самом деле вижу в снующей толпе на другой стороне аллеи знакомый силуэт, то по инерции пытаюсь снова поймать его взглядом, щурясь на свет от постоянной привычки ходить в отражающих очках, и почти сразу же меня, как молнией в спину или неожиданным ударом, прошивает странное чувство дежавю…

…Она стоит в стороне, у стыка магазинных витрин, минуя основное течение покупателей, проходящих рядом, точно рыбий косяк. Рассматривает сквозь отполированное стекло сверкающие разноцветные игрушки, каскадом навешенные на елку, так, что почти не видно зеленых веток. Смешно вытягивается на цыпочках, сосредоточенно переводя указательный палец с одной на другую, мысленно пересчитывая. С моего места не видно, шевелит ли она неслышно губами, проговаривая слова, но само занятие девушки кажется мне забавным – и каким-то непривычным, до щемящей сердце нежности милым, – и я не могу просто так отвести взгляд.

На пару секунд меня охватывает странное оцепенение и смешанное, опасливое желание то ли попытаться подойти к ней, то ли кинуться прочь, чтобы снова не поймать на себе тот неправильный, так не похожий на все виденные мною доверчивый бесхитростный взгляд, словно протягивающий тебе душу на раскрытой ладони. Я знаю, какая-то часть моего подсознания все это время, с момента того странного, напрочь выбивающего из колеи вечера, продолжала думать о ней, несмотря на все мои отговорки.

Несмотря на то, что я упрямо уговаривал себя, что НЕ МОГУ о ней думать.

Я смотрю на девушку и вдаль, продираясь взглядом через все капюшоны, шапки, шарфы и плечи курток, мельтешащие между нами в отражении каких-то собственных, еще оставшихся до наступления нового года забот.

Точно она: та же шапочка серого цвета с заломленным набок кончиком с помпоном, та же пухлая розовая куртка, простроченная на рукавах узором, и мелкая девчонка с мокрыми от снежинок русыми волосами – в ней. Я почти вижу в отражении витрины ее встревоженно-радостный взгляд, хотя это и невозможно. Но даже воспоминание о нем продолжает тянуть меня сделать шаг навстречу.

Похожий взгляд я видел до этого лишь однажды, и он до сих пор, спустя столько времени, продолжает преследовать, не давая покоя.

Именно с него все и началось.

Из секундного оцепенения меня вырывает нервная вибрация и приглушенные гудки мобильника в кармане. Дотягиваюсь до верещащей коробочки, не глядя на экран, но краем глаза все равно замечаю там всплывшее светящееся имя из четырех букв над помигивающим и слишком знакомым и привычным номером, которые набираю обычно почти машинально.

Но сейчас ответный звонок кажется почему-то до боли несвоевременным. Как будто потеряю драгоценные минуты, упустив что-то из виду. Или в прямом смысле упустив.

Мысленно извинившись перед Герой за намечающееся опоздание, с тяжелым сердцем сбрасываю входящий вызов, так и не ответив, и начинаю аккуратно лавировать в потоке, стараясь никого ненароком не задеть и не толкнуть и уворачиваясь сам.

Незнакомка внезапно настораживается, по-птичьи вытягивая тонкую шею под размотанным серым шарфом, накинутым сверху – на круглых щеках розоватый румянец, а куртка застегнута на все пуговицы, будто она только что с улицы или же наоборот – зашла ненадолго и уже собирается уходить.

Последние опасные сомнения оправдывают себя в жизни, когда я вижу, как она, будто приметив что-то или кого-то вдалеке, привстает на цыпочках, высматривая, а потом решительно движется в сторону выхода, все ускоряя шаги.

Мне уже становится неинтересно, кого девушка увидела в толпе – чертыхаясь на ходу, я почти бегом протискиваюсь в ту же сторону, зигзагами и прыжками огибая идущих противоходом мне навстречу.

Как же легко она виляет в толпе!..

Когда я пролетаю на одном дыхании через откидную дверь, проигнорировав медленно плетущуюся рядом по кругу «вертушку», то вижу ее на улице уже метрах в пятидесяти от входа: машет кому-то шапкой вдалеке, стараясь привлечь внимание, слегка по-смешному подпрыгивает на месте.

Но не добивается никакого результата и останавливается.

Я оборачиваюсь в ту же сторону, но не понимаю, кого она все это время зовет: народ на улице разный, и его достаточно или даже слишком много, чтобы можно было угадать наверняка.

Снег падает густыми взбитыми хлопьями, медленно и настолько густо, что скрывает за собой видимость уже метрах в пятнадцати, смазывая ее в молочный кисель, так, что кажется, будто даль, скрывшая за собой городские крыши, дороги и улицы, покрыта болотистым непроглядным туманом. Небо выглядит низким, плотным и валяным, точно шерстяное колючее одеяло, и где-то в центре его, за пределами доступной взгляду высоты, все продолжают набухать новыми тяжелыми комками облака.

Девушка еще какое-то время – может, всего пару секунд, – задумчиво и нерешительно покачивается в ботинках, глядя вдаль, и затем, сквозь снежную мельтешащую завесу, точно в ряби, торопливыми шагами удаляется от торгового комплекса.

Снег летит навстречу и в лицо, заметаясь в глаза, потому что привычные очки сейчас у меня в кармане, и я накидываю капюшон, чтобы не замочить голову, – с какого-то момента я перестал носить шапки, поняв, так же – с какого-то момента, что холод не может причинить мне вреда. Широкий край ткани низко падает на глаза, срезая обзор, но в центре сглаженного треугольника все еще продолжает маячить облачно-розовая фигура.

Куда ее только понесло?..

Сократив шаги между нами еще вдвое, пока не отдалившись от здания даже метров на пятьдесят, слышу, как ветром снова сметает на меня ее голос, зовущий кого-то, обернувшегося к ней спиной:

– Марин!.. Маринка!… – хрумкает снегопадом в глаза, сносит слова не столько ветром, сколько самой круговертью снежных хлопьев. В такую погоду очки мне и не нужны, и бесполезны – заметет в первую же минуту…

Сквозь пургу я наконец замечаю вдалеке длинноволосую блондинку в меховой шубке, окруженную немногочисленной компанией, и мне кажется, что именно ее и зовет девчушка, но та почему-то не может расслышать, хотя крик достаточно громкий. Достаточный, чтобы перекричать даже снегопад. Странно…

В какой-то момент я уже снова хочу ускориться на пути к девушке, пока она снова не упорхнула – и на этот раз совсем, но внезапно останавливаюсь, напряженно замирая. Смотрю еще раз, щуря глаза, а она тем временем вновь пытается докричаться до подруги, но опять безрезультатно, словно та нарочно не хочет ее замечать, и мелкими перебежками устремляется следом. Упрямая… Шиплю сквозь зубы, беззлобно, – извинение Гере, потому что срок моего опоздания явно затянется, – и срываюсь следом…

Огромное поле парковки как-то незаметно и очень быстро сменяется занесенным шалашиком остановки общественного транспорта, а уже он – близлежащей улицей. Тени от фонарей стелются под ногами, наслаиваясь и преломляясь друг в друге и в отсветах желтых огней в окнах, кое-где по мигающему сиянию я угадываю гирлянды за стеклом, хотя времени смотреть по сторонам нет совсем. Снег искрится россыпью, сугробами и мелкими холмиками на всех горизонтальных поверхностях, пытаясь поглотить собой цвета, кроме белого, серого и серебристого, слегка подсвечиваясь и затемняясь одновременно ночью. А улицы вьются дорогами, тротуарами, проездами, тупиками и переулками, в переплетении которых я теряюсь, потому что этот район мне не знаком.

Я меряю путь широкими торопливыми шагами, заглатывая литрами прозрачный морозный воздух и клочья обрывочного снега, стараясь не поскользнуться, и уже, кажется, начинаю уставать, но на соседней улице девушка наконец настигает цель, как вкопанная останавливаясь на месте, и только продолжает канючить рядом, повторяя то и дело радостным солнечным голосом:

– Маринка, привет! Мари-ина…

Длинноногая, худая, как спица, даже под мехами, девушка в рыжей пушистой шубке невозмутимо проходит дальше и мимо, звонко чеканя тротуар каблучками сапог, и в ответ на все возгласы со стороны лишь невзначай накидывает на голову меховой капюшон, продолжая легкомысленно щебетать о чем-то в окружении двух молодых людей, вьющихся рядом. До меня долетает со стороны их разносящийся эхом безмятежный удаляющийся смех. Вот и вся прелесть дружеских женских отношений…

Компания неспеша удаляется дальше, вверх по улице, оставляя одинокую девушку на обочине их разговора и веселого шума, и подойти к ней сейчас, такой расстроенной и подавленной, с приставаниями познакомиться, кажется неудобным.

Я останавливаюсь на углу улицы, все еще неотрывно глядя на незнакомку, пытаясь вскользь ухватить ее взгляд, но она не смотрит по сторонам – только себе под ноги, чиркая ботинком по тротуарным камням, и мне кажется, она расстроена чем-то еще. Чем-то намного большим.

Перевожу дыхание, пытаясь привести его после пробежки в нормальный спокойный ритм, и наклоняюсь выкинуть снег из-за отворотов ботинок, прежде чем все-таки подойти к Ней ближе. А когда наконец снова поднимаю голову, вижу, что Она уже на улице не одна. В первые секунды мне кажется, что это опять какие-то ее знакомые, но я ошибаюсь: двое парней дворового вида и явно подвыпившие, оба в каких-то полурасстегнутых засаленных фуфайках, бритые под «горшок», с перекашиваемыми ухмылками рожами. Один мнется кругами перед девушкой, загораживая собой проход, не девая сделать и шага, другой, с оскаленно-скользской улыбочкой стоит полубоком с другой стороны, придерживая ее за локоть, и чего-то бормочет растянутым срывающимся голосом, пытаясь утянуть за собой в узкий переулок между домами, ответвляющийся от основной улицы.