Текст книги "Самый синий из всех"

Глава 4. Мы же были друзьями

– Привет, Котлетка, – говорит Пикачу.

Я как раз пью чай из термокружки, когда это недоразумение появляется у меня перед лицом. Я не в духе. И чай, который теперь льется из моего носа, не улучшает настроения. Эй, вы бы тоже поперхнулись, если бы увидели… это! На Каше какой-то совершенно нелепый костюм. Что-то вроде желтого плюшевого комбинезона с ушами и покемонской рожицей на капюшоне.

– Ты такой желтый, что хочется выстрелить себе в голову. – Я говорю это самым ворчливым и мерзким голосом, на какой способна, но Каша не обижается. Напротив, на его лице расплывается прямо-таки блаженная улыбка.

– Она заговорила! Люди, это чудо! Моя соседка по парте заговорила! Хвала печенькам!

Соседка? Я со стоном утыкаюсь лбом в парту. В классе еще три свободных места. Так почему ему непременно нужно сидеть со мной?

– У моей мамы была такая шапка, – как бы между прочим говорит Каша, вытряхивая на парту содержимое рюкзака.

– И что? – Я натягиваю шапку на уши и безразлично пожимаю плечами.

– Моей маме почти сорок. И это ужасно. Ты выглядишь, как помятая жизнью сорокалетняя женщина. А, вот ты где! – Каша наконец находит то, что искал – какую-то тетрадь в тонкой обложке, – и как ни в чем не бывало сгребает весь хлам обратно в рюкзак.

Я пытаюсь испепелить этого покемона взглядом, но он, кажется, даже не понимает, как обидно звучат его слова. В кабинет входит Тор, и Каша примерно складывает руки на парте. Прямо как первоклассник.

Что вообще творится в его вафельных мозгах?!

Тор на ходу отряхивает куртку, отчего пол в кабинете покрывается россыпью капель, и быстро подходит к учительскому столу. Улыбка на его лице такая же широкая, как у Каши, и на минутку мне кажется, что они чем-то похожи.

Мокрая куртка занимает место на спинке стула, а Тор радостно потирает ладони и раскидывает руки, словно собирается разом обнять весь класс. Сегодня на нем светлая рубашка в голубую полоску и темные джинсы. Штанины заляпаны каплями грязи, будто он прыгал по лужам. Я тихо хихикаю, представив эту картину.

– Отличные новости! – басит тем временем Тор. – Директор полностью одобрил и поддержал нашу инициативу. Спектаклю «Евгений Онегин» быть! И чтобы вы не…

Его прерывает стук в дверь. Через мгновение в класс заходит Андрей. Кажется, это первый раз на моей памяти, когда он опаздывает. Да и выглядит немного… помятым. Растрепанные мокрые волосы облепили голову, из-под свитера торчит скомканный воротник, а кроме того, он запыхался: наверное, бежал.

– Опаздываем? – с улыбкой спрашивает Тор. – В первый учебный день недели? На литературу?!

Андрей молча поднимает забинтованную руку и с многозначительным видом трясет ею в воздухе.

– О, прошу прощения, – стушевавшись, говорит Тор. – Садитесь.

Я прикрываю рот рукой, чтобы спрятать улыбку. Столбик термометра моего настроения стремительно ползет вверх.

– Так, о чем я? Ах да, про пьесу! Мы немного сократим текст, выкинем описания погоды и лирические отступления, но суть сохраним, так что нам понадобится как минимум десять-пятнадцать актеров, включая массовку. Ориентировочная дата премьеры… Хм, ее еще нет. Где-то в начале декабря, а значит, времени в обрез. Даю вам неделю на размышления, потому что уже в пятницу после уроков мы с Анной Викторовной устроим прослушивание в актовом зале. Что-то вроде кастинга.

– Как записаться? – спрашивает Лера.

– Похвальное рвение! – радуется Тор. Кажется, он и вправду загорелся идеей спектакля. – Какая роль вас интересует?

– Главная, – без запинки отвечает Лера.

И я ни капельки не удивлена. В классе раздаются смешки, но Лера даже не реагирует. Тор задумчиво вертит в руках мелок, чешет бороду и решительно кивает:

– Я повешу вечером объявление на информационную доску на первом этаже. И каждый желающий сможет отправить заявку, указав имя, фамилию, класс и желаемую роль. Как вам такая идея? Там же, на доске информации, будут доступны все остальные новости. Но давайте не будем забегать вперед! Есть другие вопросы?

Взлетает еще одна рука:

– Это как внеурочка? – спрашивает Марина. – То есть дополнительные занятия после уроков?

– Думаю, с кое-каких уроков вас придется забирать, но в остальном это внеучебная деятельность, да. По желанию. Мы будем собираться два раза в неделю.

– А что нам за это будет? – выкрикивает Каша.

– Как я мог забыть про бонусы! – Тор хлопает себя по лбу. – С меня пятерка за тест по Пушкину и, скажем так, лояльность во всем, что касается сдачи домашек по литературе. Совсем освободить вас я не смогу, но мы сократим их количество. Оставим только те, которые действительно нужны для проверки ваших знаний, а не для галочек в электронных дневниках. Галочки я и так расставлю, только тс-с-с… – Он прижимает палец губам и насмешливо прищуривается. Берет со стола учебник, быстро листает страницы и удовлетворенно говорит: – Ага. Ну что, пора переходить к самому роману? У меня есть неделя, и я приложу все усилия, чтобы заставить вас в него влюбиться. Или может, вы уже того? Любовь с первого взгляда?

– Не, это фантастика! – выкрикивает кто-то. Мы смеемся, и Тор вместе с нами. Это, кстати, одно из двух его достоинств. Первое: он обращается к нам на «вы», а второе – он любит смеяться вместе с нами, а не над нами.

– Кстати о фантастике. Мало кто знает, но смерть Пушкину и Лермонтову предсказала одна и та же гадалка, мадам Кирхгоф. Пушкину она сказала, что он проживет долго, если только на тридцать восьмом году не случится с ним какой беды от белой лошади или белой головы. Дантес, как вы понимаете. А Лермонтов пытался узнать у гадалки, сможет ли он получить отставку и уйти с военной службы, но та ответила, что в Петербург он уже не вернется. Так и случилось. Опять дуэль! Кстати, кто знает, как выглядит название города Пятигорска на языке жестов? Даю подсказку: именно там умер Лермонтов. Ну, кто-нибудь?

– Спросите у Мацедонской! – выкрикивает Каша, толкая меня в плечо. Я пронизываю его смертоубийственным взглядом, но он в ответ лишь безмятежно улыбается. Откуда ему вообще известно, что я знаю правильный ответ?

Тор поворачивается к нам. Вздохнув, я открываю рот, чтобы ответить, но слова застревают в горле, споткнувшись о неожиданно свирепый взгляд. Лера. Смотрит на меня с таким гневом, что я замираю и вместо четкого ответа едва слышно лепечу:

– Скрещенные пистолеты.

В столовой мне везет. Я, как всегда, прихожу одной из последних, но на этот раз занимаю пустой столик. Судя по крошкам и мятым салфеткам, здесь кто-то уже успел перекусить. Кстати, если подумать, они наверняка оставили на салфетках свои ДНК. Так что… в какой-то степени можно сказать, что у меня все-таки есть компания! Ха-ха. Ха.

Я сгребаю мусор в кучу и аккуратно скидываю на пустой поднос. Аллилуйя, можно, наконец, поесть. Сегодня в меню столовская классика: бледная сосиска с кучей гречки и четвертинкой помятого жизнью помидора.

– Поговорим?

Лера выпрыгивает у меня из-за спины так неожиданно, что я закашливаюсь, и крупинки гречки изо рта разлетаются по всему столу. Лера кривит лицо в брезгливой гримасе, но все-таки садится напротив, вполоборота. Смотрит на меня пристально, будто ждет, что я первой начну разговор. Но я понятия не имею, в чем дело.

– Не думай о себе слишком многого.

– Чего?

Лера закидывает ногу на ногу и принимается раздраженно покачивать соскочившей с пятки туфлей. Она напоминает сердитую персидскую кошку, которая нервно дергает хвостом. Да и выражение лица такое же высокомерное.

– Не прикидывайся, Мацедонская.

Она выхватывает из кармана пиджака айфон. Розовые ногти быстро мелькают над экраном. Лера разворачивает телефон ко мне. О-о-ох…

Кто-то все-таки снял нас с Андреем в спортзале. Вот я до нелепости медленно забираюсь по канату (ужас, какое красное у меня лицо!), вот выпускаю его из рук, а вот Оксана, подскочив, кричит: «Осторожно!» Андрей бросается к канату, вытягивает руки, и я падаю прямо к нему в объятия.

Признаться, в моем воображении все выглядело гораздо романтичнее. На деле же я выгляжу как мешок картошки. И вешу, очевидно, столько же, потому что Андрей, не удержавшись, падает на спину. Прямо со мной на руках. Начинается паника, отовсюду слышатся голоса, и владельца телефона оттесняют, так что больше ему ничего уже снять не удается.

Я молчу, переваривая гречку и свои впечатления от видео. Лера изучает мое лицо.

– Это ничего не значит, – говорит она.

– Я и не думала, что это что-то значит. Но если тебе так кажется…

– Мне так не кажется!

Ничего не понимаю. Лера вдруг замечает что-то за моей спиной и отодвигается, откидываясь на спинку стула. Ее лицо становится непроницаемым.

– Привет, Котлетка, – говорит Каша, приземляясь на стул по соседству. – Ты сегодня с подружкой?

Лера фыркает и складывает руки на груди.

– Не сказала бы… – бормочу я.

– О чем болтаете? – Каша ставит свою тарелку на стол и впивается в сосиску зубами.

Лера смотрит на него со смесью удивления и презрения. Он что, и правда не замечает напряженной атмосферы между нами?

Вытянув руку, Каша тыкает пальцем в айфон и с интересом смотрит видео. На гладком экране остается жирный отпечаток.

– Ого, да ты прямо как прекрасная принцесса, которую поймал прекрасный принц!

– Я не прекрасная принцесса! – восклицаю я.

– Она не прекрасная принцесса! – вопит Лера в унисон.

Каша, усмехнувшись, пожимает плечами, а Лера вскакивает и хватает со стола телефон.

– Попробуй жевать с закрытым ртом! – рявкает она.

Каша в ответ любезно открывает рот и демонстрирует ей полупережеванное содержимое. Лера кривится от отвращения, и через секунду мы с Кашей остаемся вдвоем. Думаю, Лерин побег идеально описывает фраза «как ветром сдуло».

– Вот скажи мне, ты из этих?

Я поворачиваюсь к Каше:

– Каких?

– Ну, типа «я всех ненавижу, мир – говно, сдохните».

– Что? – ошарашенно переспрашиваю я. – Нет, конечно!

– Тогда что это за прикид? Ну, эти твои волосы, шапка, толстовки размера на два больше… Выглядит драматичненько.

Эти слова меня немного задевают. Я и не пыталась произвести впечатление на него или кого-то другого.

– А, понял! – восклицает он, не дождавшись ответа. – Это типа боевой раскраски у животных? Посторонним вход в душу запрещен?

Он замолкает, но только для того, чтобы запихнуть в рот очередную порцию гречки. Затем еще одну. И еще. Пауза, пожалуй, затягивается.

– Значит, так, – выдает он, вежливо рыгнув в кулак. – Сдается мне, подруга, твоя очередь начинать светскую беседу. Если ты, конечно, тоже заинтересована в том, чтобы задружиться. Чудикам лучше держаться вместе. Так что давай, спроси меня про погоду или типа как мне в новой школе, не нужна ли моральная поддержка. Вдруг я уже успел получить какую-нибудь душевную травму?

Я открываю рот, чтобы выдать гневную тираду в духе «дружба – удел слабаков», но вместо этого сердито ворчу:

– Что за фигня на тебе сегодня?

– Кигуруми. – Каша расплывается в улыбке, а затем, очевидно, вспоминает наш первый разговор и ехидно добавляет: – Погугли.

Я закатываю глаза, а он, воспользовавшись моментом, вонзает вилку в мою сосиску и в два счета расправляется с ней. Прекрасно. Я опять осталась без обеда!

– Шпашибо, – с набитым ртом благодарит Каша.

С трудом проглотив смешок, я сдержанно улыбаюсь. Пикачу похитил мою сосиску, вызовите санитаров!

– Вы говорили про мистера Совершенство? Поэтому красотка выглядела так, словно готова с визгом вцепиться тебе в волосы?

– Это Лера. А она так выглядела?..

– Еще как. Было бы из-за кого.

Каша пожимает плечами и, покопавшись в груде чужих грязных салфеток, выбирает самую чистую, чтобы вытереть руки. Я жду, что он продолжит, но Каша выуживает из кармана телефон и принимается свайпать экран. Я нетерпеливо покашливаю.

– Что такое?

– Тебе не нравится Андрей? Почему?

– Помимо очевидных причин типа «он красивый и богатый, а я нет»?

Я киваю.

– Ну-у-у… А тебя он разве не бесит? Он как дорогой пентхаус в отеле. Красивый, стильный, но без капли индивидуальности. Не, не могу объяснить лучше. Но меня это бесит. Никто не может быть таким глянцевым, если только не живет на обложке журнала.

– Знаешь, это вовсе не плохо, если человек умеет держать себя в руках.

Каша задумчиво слизывает крупинку гречки с вилки и постукивает ею по губам.

– Вообще-то, если слишком долго держать себя в рамках, можно превратиться в портрет.

Я открываю рот, чтобы яростно возразить, но почему-то не могу найти аргументов.

– Ты же видел, он меня поймал!

Каша громко хмыкает:

– Знаешь, в чем твоя главная ошибка? Тебе кажется, что он поймал тебя, потому что ты – это ты. А он поймал тебя, потому что он – это он. И вот еще что: тот, кто дружен со всеми, на самом деле не дружит ни с кем.

Я возмущенно хмурюсь, но вдруг вспоминаю море у Андрея внутри. Разве человек, у которого есть друзья, может быть таким синим? Таким одиноким.

Каша упирается локтями в стол и кладет подбородок на сплетенные в замок пальцы. Вид у него до странности довольный: глаза прищурены, а губы растянуты в широкой улыбке, прямо как у Чеширского Кота.

– Бог с ним, с этим вашим парнем 2D. Что гораздо интереснее, так это то, почему тебя так волнуют мои слова. Ты-то мне нравишься. – Он вдруг застывает, словно осененный гениальной догадкой. – Постой-ка, ты… да ты же влюбилась в него! Влюбилась!

– Заткнись! – яростно шиплю я, быстро оглядываясь по сторонам.

– Так, значит, я прав? Я прав! Боже, Котлетка и Принц, что за пара!

Каша хохочет, а я с трудом подавляю желание разбить о его голову тарелку.

– По-твоему, это смешно? Настолько нелепо, что… – Горло перехватывает от обиды. Неужели нас и правда так сложно представить вместе? Я знаю, мы, конечно, не пара, но разве это повод вот так надо мной смеяться? И вовсе я в него не влюблена.

Ведь правда же?

Каша перестает смеяться и вдруг накрывает своей ладонью мою ладонь. Все происходит так быстро, что я не успеваю отдернуть руку.

– Прости, – говорит он мягко. – Я не хотел тебя обидеть. И мне правда сложно представить вас вместе, но вовсе не из-за того, о чем ты подумала. Я думаю, ты – личность. А он – картонная фигурка.

У раскаяния почти такой же цвет, как у страха и чувства вины, – оранжевый. Но теплый, мягкий, уютный.

– Я не сержусь. – Я осторожно высвобождаю пальцы и прячу руки в карманы. – Но ты меня совсем не знаешь. И еще ты не прав.

– Ну-ну… – громко хмыкает Каша, закидывая за спину свой джинсовый рюкзак.

Мы спешим в класс.

День пролетает в суете. Вот-вот начнутся триместровые каникулы, так что мы пишем контрольную за контрольной, сдаем охапки тестов и носимся по коридорам под окрики учителей «Не бегать!». Я прихожу домой только к четырем часам и без сил падаю на диван перед теликом. Вот бы заснуть хотя бы на сутки… Тем более мама и Ксю как раз сладко посапывают в родительской спальне: я вижу их, тесно прижавшихся друг к другу на кровати. Мама-медведица и медвежонок…

Сон ко мне не идет. Или это я не иду к нему? Мысли, как муравьи, носятся по тропинкам извилин в мозгу и не дают расслабиться. Я подтягиваю колени к груди и, поколебавшись, обхватываю правое запястье пальцами левой руки. Ничего. Сколько бы я ни пробовала, я была и остаюсь единственным человеком, чьи чувства для меня – одна огромная тайна.

Или может… Может, я просто бесцветная? Скучная, серая и неприметная настолько, что внутри меня вообще никаких красок нет? Но я же чувствую! Просто не могу разобраться, что именно. Кажется, боюсь. Но вот чего и почему?

Я снова тяну себя за челку и, растрепав волосы, замираю под синей завесой. Что-то меняется, вот что пугает. Каша, Лера, Андрей… Даже Оксана и Егор! Все они как будто делают шаг в мою сторону, занимают какое-то место внутри. А я этого не хочу. Или хочу? Ох, я не знаю…

Ксю начинает недовольно кряхтеть, и я выныриваю из мыслей. Тихонько захожу в родительскую спальню и уношу сестренку, пока мама не проснулась. Прижимаюсь щекой к ее нежной щечке и с наслаждением погружаюсь в покой. Знаю, немного эгоистично использовать младшую сестру как антидепрессант, но она, кажется, не против. Ксю играет с синей прядкой и – ой! – больно дергает меня за волосы. Я корчу рожицу, и она улыбается. А затем потихоньку засыпает.

Проходит минут двадцать, когда из комнаты выглядывает мама. Ее кудрявые волосы смешно сбились на одну сторону, а на щеке остался отпечаток подушки.

– Не знаешь, кто похитил моего ребенка? – Мама широко зевает и, шаркая босыми ногами по полу, плетется к дивану.

– Мне вернуть его обратно? – спрашиваю я шутливо.

– Нет-нет, наслаждайся, – сонно бормочет она, натягивая на плечи плед.

– А как же «вот станешь матерью, тогда и поймешь»?

– Это не про тебя. Ты и так уже все понимаешь. Может, даже лучше меня.

Мне почему-то становится грустно. В носу начинает противно пощипывать, а на глаза наворачиваются слезы. Я отворачиваюсь и утыкаюсь подбородком в плечо.

– Ты на меня все еще злишься? – тихо спрашивает мама.

– Наверное, нет.

– Саш… Я тебя не понимаю.

– Я знаю.

Мы не смотрим друг на друга, и пропасть между нами как будто растет. Почему так бывает, что люди любят друг друга, а все равно не могут понять?

Мама тянется ко мне, но я слегка отодвигаюсь. Незаметно, словно просто пытаюсь устроиться поудобнее. Мамина рука безвольно падает на диван, будто сдутый спасательный круг.

– Когда я была в твоем возрасте, мы с подружками столько всего отчебучивали. Меня и дома-то почти не было. Делали стенгазету, ходили на танцы, обсуждали мальчиков, учили друг друга целоваться, хихикали… Мы друг для друга были всем, и это было лучшее время в моей жизни. Я не могу просто смотреть, как ты упускаешь свое.

– Может, я просто другая?

– Но ты же моя дочь. Ты мое продолжение.

И как такие простые слова могут сделать так больно? Может, я не хочу быть чьей-то пятой ногой, пусть даже ее. Не хочу быть удобной. Не хочу быть сиквелом к фильму про молодость в восьмидесятых. Не хочу влезать в круглую рамку, стачивая свои собственные углы.

Вот же странно. Получается, я хочу быть собой, хотя пока и сама не знаю, кто я.

Но и делать ей больно тоже не хочу. Я ведь и так ей вру насчет папы. А теперь, получается, и насчет себя…

– Я просто хочу, чтобы ты была счастлива, – неловко добавляет мама.

– Знаю.

– Вот и хорошо. Тогда можно… можно мне обнять тебя?

Я смотрю ей в глаза, и что-то в моем взгляде говорит лучше слов. Мамин рот округляется, превращается в обреченную букву О. Она кивает и отворачивается, а я остаюсь один на один с острым чувством вины.

Ксю просыпается. Мама мгновенно выхватывает ее из моих рук и отходит. Я знаю, ей со мной трудно… Она такая открытая, все чувства написаны на лице. А я, скорее, из тех, кто носит доспехи даже в одиночестве. Просто на всякий случай.

Вот и сейчас мамин голос немного дрожит, а спина неестественно прямая. Она сажает Ксю в манеж, повязывает фартук и стягивает волосы смешной детской резинкой с крольчонком.

– Пусть доказательством моей любви к тебе будет шарлотка! Что скажешь? Мы нарежем туда тонну яблок. Где же тут, кхм, где же тут мука…

Она хлопает дверцами, шуршит пакетами и без остановки бормочет что-то про «проклятые поварешки», лишь бы только заглушить тишину между нами.

– Мам… – зову я.

– М? – Она оборачивается.

– Тебе не нужно ничего доказывать. Я тоже тебя люблю.

Мама сжимает губы, смаргивает слезы и вытирает глаза рукавом. На пол с ее рук, будто волшебная пыльца, сыплется белая мука, но заклинание не срабатывает. Мы обе не знаем, что сказать. Слова, которые должны были сблизить, почему-то еще больше нас отдалили.

Ксю радостно молотит ладошками по клавишам музыкальной игрушки.

– Давай порежу яблоки! – нарочито бодро предлагаю я.

– Отличная идея! – так же бодро отвечает мама.

– Подать тебе форму?

– Конечно, спасибо!

Но чувство неловкости не исчезает. У нас все валится из рук, а готовый пирог подгорает снизу и остается сыроватым внутри. Ксю плачет, я выковыриваю из теста яблоки… К концу вечера мы все выглядим измученными.

Я чувствую взгляды, которые мама бросает на меня. Непонимающие, обиженные… Словно я не выполнила важное обещание или не оправдала ее ожиданий. Я и сама знаю, что не оправдала. Проехали.

Когда с работы возвращается папа, я сбегаю в комнату под предлогом домашки. На душе тяжело и гадко… Непропеченный пирог склизким комком оседает в желудке. Я ворочаюсь и ворочаюсь с боку на бок, голова трещит, словно ее зажали чьи-то огромные челюсти. Стиснут чуть крепче – и точно раскусят пополам…

В конце концов именно головная боль выгоняет меня из комнаты. Раздраженная, сердитая, я крадусь на кухню и тихо выдвигаю ящик с лекарствами. Одной рукой перебираю коробки, а другую прижимаю к виску. Мне плохо. Мне больно! А названия на коробках – чертов секретный шифр! Мне-то откуда знать, что из этого помогает при головной боли?

Я почти готова закричать. Хочется что-то сломать. Обрушить ящик на пол, растоптать таблетки ногами! Я бы так и сделала, если бы не мама. При мысли о том, как мне придется ей это объяснять, в животе появляется тяжесть.

От невозможности выплеснуть чувства в клетке ребер начинает вибрировать что-то темное. Внутри меня будто зверь.

Тихо скрипит половица.

– Вы с мамой поссорились?

Только этого не хватало. Я прикрываю глаза, пытаюсь дышать, пытаюсь взять себя в руки.

– Тебе нужно больше о ней заботиться. Ей и так тяжело, – добавляет он.

И я слетаю с катушек.

Медленно закрываю ящик и поворачиваюсь к нему. Папа стоит, привалившись к столу бедром. В хлопковых пижамных штанах и белой футболке. В невидимом целлофане лжи.

– Что ты сказал?

Папа хмурится. Брови сходятся в птицу на переносице. В голубых глазах грозовые тучи. Он складывает руки на груди и чеканит:

– Мне не нравится твой тон.

– Тогда не заговаривай со мной.

Шаг вперед, грудь колесом. Он становится передо мной.

– Да что с тобой происходит? Это подростковый возраст? Что-то гормональное? Скажи, запишем тебя к врачу! Или ты просто в какой-то момент решила, что станешь невыносимой? Что это за поведение? Что за дерзость, дурость, протесты… Ну, объясни! Не можешь?

Я сверлю его взглядом. Сжимаю губы. Мы оба молчим.

Боль в висках становится нестерпимой.

– Саш, – наконец произносит папа со вздохом смирения. – Поговори со мной, а? Что не так? Мы же были друзьями…

Бах! И плотину внутри прорывает. Темное с ревом ломает мне ребра, затопляет все внутри.

– Были, – киваю. – Пока ты не изменил моей маме.

Папа вздрагивает. Бросает быстрый взгляд в сторону спальни, и в этот момент я ненавижу его каждым атомом.

– Как ты… – его щеки бледнеют. Губы сжимаются в нитку. Глаза в замешательстве прыгают с предмета на предмет, кружат вокруг моего лица, но посмотреть прямо не решаются. – Я… Я… – бормочет он.

Вот так! Получай! Я тоже могу сделать больно. На мгновение меня затягивает в водоворот триумфа.

– Может, это тебе надо больше о ней заботиться? – язвлю я.

Папа, пошатнувшись, приваливается спиной к холодильнику, а я прохожу мимо. Я не смотрю на него, да и он не пытается меня остановить. Он проиграл, я победила, но радости нет.

Тихо закрываю дверь, чтобы мама не проснулась, и на меня накатывает паника. Дышать становится труднее, комната расплывается перед глазами, и я словно рассыпаюсь, крошусь, разлетаюсь на тысячу осколков.

И каждый осколок продолжает болеть.

Утром я просыпаюсь с опухшим лицом и головной болью. Дурацкий будильник дрелью вонзается в виски и затылок. Вот бы никуда не идти сегодня… На мгновение эта мысль кажется соблазнительной, а потом я с ужасом представляю, как проведу целый день с мамой. Как целый день буду врать ей… Или хуже того, скажу правду.

Я вскакиваю и иду в ванную. Корчу себе рожу, чтобы отвлечься от мыслей, но они как вода: везде найдут себе щелку. Ни мой оскал, ни синяки под глазами их не останавливают. И я вспоминаю.

Я узнала случайно, как почти всегда узнают плохое. Мы сидели за столом, ужинали. Все было как обычно, разве что папа казался немного усталым. Мама громко смеялась, и искры в ее глазах согревали всех нас. Я тоже смеялась. Тихонько гудел холодильник, звенела посуда, и бряцали серьги у мамы в ушах.

Папа много шутил. Размахивал руками, жестикулировал и, конечно, смахнул со стола стакан. Я бросилась за тряпкой, а он – собирать осколки. Что-то тогда он смешное сказал, я не помню. Руки случайно соприкоснулись.

Я испугалась. Он весь будто корчился. Вспышки цветов метались в панике, оранжево-бурая жижа болотом засасывала их внутрь себя. Чувство вины. Настолько тяжелое, сильное, мутное, что я охнула и отшатнулась.

– Порезалась? – В голосе папы были тревога, забота, лю… Много чего. Он протянул мне руку, но я спрятала свою за спину и помотала головой. Мне было больно. И осколки стакана тут ни при чем.

А дальше просто. Это несложно, если знать, где искать. То, как он смотрел на маму, то, как все время прижимал ее к себе. То, как оглядывал всех нас больными глазами. Я просто поняла.

Ночью я взяла его телефон и нашла их переписку: это была ошибка, надо прекратить, я женат… Обычные пошлости, какие, наверное, говорят в таких случаях. Я их удалила. Не знаю, что папа подумал об этом, с техникой у него нелады.

Вот и все.

Я сплевываю пасту в раковину и умываюсь холодной-холодной водой. Синяя прядка падает на лицо. Я кручу ее в пальцах, а затем аккуратно срезаю маникюрными ножницами и смываю в унитаз.

На кухне мама воркует с Ксю, папа как ни в чем не бывало пьет кофе. А я… я чувствую себя так, словно смотрю на них из какого-то другого, параллельного мира.

Как он может так притворяться…

– Мам, надо поговорить, – произносят мои губы.

Папа замирает. Смотрит на меня в ужасе.

– Что такое? – спрашивает мама с улыбкой. – Будешь овсянку?

Папа встает. Тихо скрипит стул, трескается по швам тишина. Мама отводит взгляд и щекочет Ксю. Сестренка смеется. Что-то внутри меня переполняется, и я не могу, не могу, не могу с этим справиться. Папин взгляд умоляет молчать.

– Вы чего? Опять поругались?

Мы с папой смотрим друг на друга.

– Нет, все хорошо, – медленно говорит он. – Я обещал подвезти Сашку до школы.

Мы идем в коридор, обуваемся. Выходим за дверь, и я опять бегу вниз, перескакиваю через ступеньки, только бы он меня не догнал. Но папа и не пытается. Да и что бы он мог мне сказать? Есть такие поступки, которые не исправить словами.

Ветер на улице пробирает до самых костей. Сентябрь кончается, а вместе с ним и еще что-то важное. Только внутри меня.

– Привет! – радостно говорит Каша, выдергивая наушники из ушей. Он ждет у школьных ворот и напоминает дворнягу. Помпон на желтой шапке, как хвост, мечется в разные стороны. Ему явно не терпится что-то мне рассказать.

Я прохожу мимо.

– Ау, Саш, ты чего? – недоуменно кричит он мне вслед. – Какая муха тебя…

Я ускоряю шаг и врезаюсь в кого-то плечом.

– Мацедонская, ты обалдела?

Егор стоит возле лестницы. Коричневая кожаная куртка на нем даже не пытается притворяться новой. Оксана торопливо сбрасывает его руку со своего бедра и отводит глаза. Они оба мне противны.

– С дороги, – цежу я сквозь зубы.

– Чего?

Недоумение превращает лицо Егора в комичную маску. Я не задерживаясь взбегаю по лестнице и захожу в школу прежде, чем он успевает очнуться от шока. Чья-то рука ложится мне на плечо. Я разворачиваюсь и, шарахнувшись в сторону, натягиваю рукава толстовки на пальцы.

– Эй, ты в порядке? – спрашивает Андрей. За спиной у него маячит Лера.

– Не трогай меня. – Я не хочу сейчас знать, что он чувствует. Я вообще ничего ни про кого не хочу знать.

– С тобой что-то не так. – Андрей хватает меня за рукав.

Я вырываюсь и толкаю его с такой силой, что кожаная лямка соскальзывает с крепкого плеча, а сумка падает на пол.

– Не трогай! Отстань от меня! Отстаньте все!

– Ты что, больная? – верещит Лера.

Андрей поднимает сумку. Отряхивает ее, закидывает на плечо и прячет руки в карманы.

– Как скажешь, – отрывисто говорит он. А потом уходит, расталкивая плечами зевак. Уходит Лера, уходят все, и я…

Я остаюсь одна.