Текст книги "Мой сын – Иосиф Сталин"

Для Сосо настала пора самостоятельной жизни. Он регулярно, два раза в неделю посылал маме письма. Та читала и перечитывала их, с нетерпением ждала Рождества и Пасхи, когда сын приезжал на каникулы. В свой первый приезд Сосо привез гостинец: припасенную загодя горсть сахара – часть своего скудного пайка. Мать на целый год растянула удовольствие лакомиться сыновним сюрпризом.

Они очень любили друг друга, но вскоре над безоблачным счастьем Кеке сгустились тучи.

Сосо хорошо учился и считался примерным семинаристом. После первого года учебы он был восьмым в классе по успеваемости – весьма неплохой показатель. Вначале никаких признаков вольнодумства за ним не замечалось. Он уважительно относился к преподавателям, старался получить максимум знаний. Тбилисская православная духовная семинария была отдельным миром. Это оказывало немалое влияние на умы и воззрения учащихся, хотя далеко не такое, как хотели бы преподаватели. Сокурсник Доменти Гогохия впоследствии, описывая семинарию, именовал ее «каменным мешком», в котором царили жесткие антигрузинские порядки. Одновременно семинария была рассадником всякого рода освободительных идей – народно-национальных и марксистско-интернациональных. Установленный в семинарии иезуитский режим вызывал протест у Сосо, питал и усиливал его революционный настрой.

Тридцать лет спустя, в беседе со своим биографом Эмилем Людвигом, когда тот намекнул, что становлению протестного характера вождя способствовали тяготы детства, жесткое обращение с ним отца, Сталин возразил и настоял, что определяющим фактором послужила семинария[19]19
  Уроженец Польши и выходец из еврейской семьи Э.Людвиг (1881-1948) никогда не был биографом Сталина. Вождь вообще не допускал к себе никаких биографов, если не считать таковыми самозванцев разного рода. Став крупным немецким писателем и противником нацизма, Э.Людвиг мог рассчитывать на аудиенцию у советского руководителя, и он получил ее 13 декабря 1931 г. Его интервью со Сталиным обошло мировую печать. Оно воспроизведено в 13-м томе сталинского Собрания сочинений, печатавшегося Политиздатом после войны. Цитирование этого интервью Рональдом Суни является неточным, поэтому оно было убрано мною из предисловия. Вот, что на самом деле было сказано Сталиным по вышеназванному вопросу. Писатель спрашивает: «Что Вас толкнуло на оппозиционность? Быть может, плохое обращение со стороны родителей?» Сталин отвечает: «Нет. Мои родители были необразованные люди, но обращались они со мной совсем не плохо. Другое дело, православная духовная семинария, где я учился тогда. Из протеста против издевательского режима и иезуитских методов… я готов был стать и действительно стал революционером, сторонником марксизма…». Людвиг не преминул спросить: «Но разве Вы не признаете положительных качеств иезуитов?» Р.Суни приводит ответ и отмечает, что «ирония Сталина впечатляюща». К сожалению, профессор снова неточен в цитировании. Я взял сталинские слова из вышеназванного Собрания сочинений; они прозвучали так: «Да, у них есть систематичность, настойчивость в работе для осуществления дурных целей. Но основной их метод – это слежка, шпионаж, залезание в душу, издевательство, – что может быть в этом положительного? Например, слежка в пансионате: в 9 часов звонок к чаю, уходим в столовую, а когда возвращаемся к себе в комнаты, оказывается, что уже за это время обыскали и перепотрошили все наши вещевые ящики…». (Прим. перев.)


[Закрыть].

Большинство семинарских служителей, о которых нелицеприятно отзывается Сталин, были русскими. Они отличались негативным отношением к грузинской культуре и языку. Ректор семинарии архимандрит (10) Серафим (Мещеряков) называл грузинский язык собачьим. Такого же мнения был и экзарх (11) Грузии, архиепископ Владимир (Богоявленский). Семинарское начальство стояло на страже тех правил, которые запрещали чтение «посторонней» литературы на грузинском языке. Даже разговор семинаристов-грузин на родном языке не одобрялся. Использование грузинского языка было ограничено использованием его для чтения средневековых религиозных текстов. Однако обсуждение этих текстов шло уже на русском.

Еще за несколько лет до поступления Сосо в семинарию Ладо Кецховели уговорил одного тамошнего преподавателя разрешить один раз в неделю изучать произведения грузинских классиков на родном языке. Преподаватель согласился, но поставил условие, что и в этом случае обсуждение книг Шота Руставели, Ильи Чавчавадзе, Акакия Церетели, Давида Гурамишвили и других авторов должно вестись на русском. Семинаристы отказались от такой «уступки»[20]20
  Владимир, он же Ладо, Кецховели (1876-1903) – один из основателей социал-демократического движения в Грузии и в Азербайджане. Он учился в той же семинарии, что и Сталин, и тоже был изгнан оттуда за бунтарство. Дружил со Сталиным и вместе с ним вел подпольную революционную деятельность. Не раз арестовывался. Был убит тюремщиками в Тбилиси. (Прим. перев.)


[Закрыть].

Один из русских преподавателей семинарии впоследствии вспоминал:

«Семинаристы-грузины постоянно находились под прессом несправедливого обращения. Это способствовало неприятию всего русского и их сплачиванию в замкнутые группы»[21]21
  Судя по всему, речь идет о безымянных «Воспоминаниях русского учителя Православной Грузинской духовной семинарии», изданных в Москве «Русской печатней» в 1907 г. Автором предположительно является Иван Михайлович Меньшиков, служивший в Тбилисском учебном заведении с 1900 по 1903 гг., до перевода его в Могилевскую семинарию. Воспоминания написаны в третьем лице. В них довольно подробно рассказывается о педагогах и воспитанниках, о нравах заведения и различных конфликтах. В том числе – о конфликтах с ректором самого автора. Следует сказать, что в целом национальная политика царского режима и не только на Кавказе была, конечно, реакционной, нередко отличалась насильственной русификацей. В ходу был термин «туземцы», который царские сановники использовали применительно к грузинам, армянам, другим представителям нацменьшинств не только в разговоре, но даже в документах. Большевики и лично Сталин, безусловно, признавали ведущую роль русского народа в державном строительстве. При этом они понимали, что нельзя отождествлять народ с правящей верхушкой и ее верным помощником – церковью. Упор большевиков был на интернационализм и подлинную дружбу народов, благодаря чему их революция победила почти на всей территории империи. Поэтому, когда русификацию рассматривает буржуазный автор из-за океана – это одно, а когда эта тема рассматривается в русле сталинизма – это совершенно другое. (Прим. перев.)


[Закрыть].

Русификаторский режим не мог заглушить интерес молодых людей к грузинской литературе, к национальным традициям. Более того, субкультура семинаристов, основанная на юношеской взаимовыручке и ненависти к обскурантам (12) в рясах, отторгала наихудшие проявления официозной русской культуры, догматизм, высокомерное отношение к нерусским, инородцам.

Вместе с тем надо отметить, что некоторые учащиеся относились к вопросам обучения серьезнее своих преподавателей. Учеба становилась для них своеобразным, первым актом протеста… Образование, которое можно использовать против самодержавия и для открытой идентификации себя с политической оппозицией, было для Сосо Джугашвили и многих его последователей бо́льшим стимулом, чем тайное чтение запрещенной литературы. (Этот путаный вывод нисколько не соответствовал действительности и расходится с тем, что сообщается во всех источниках, включая исходящие от самого Сталина. – В.Г.)

Интерес к социальным проблемам стал движущим мотивом для Сосо Джугашвили. Сокурсник Сеид Девдариани, гостивший у него в Гори, свидетельствует: «Сосо мог целый день сидеть и неотрывно читать. Помню в его руках запрещенную книгу «Борьба английских рабочих за свою свободу»[22]22
  С. Девдариани, «Сталин», архив МВД Республики Грузия, ф. 8, о. 2, т. 1 д. 12.


[Закрыть].

…Сосо все реже навещал свою мать. Это ее очень беспокоило. Беспокойство переросло в тревогу, когда она узнала, что сын вовлечен в революционное движение против царя. Кеке не находила покоя – ведь бунтари всегда преследуемы властями. Мечтала увидеть сына епископом, а он бунтовать вздумал. Кеке немедленно выехала в Тбилиси. Сын встретил ее рассерженно: чего, мол, примчалась, не твое дело, чем я тут занимаюсь. Мать опешила, раньше он так с ней не разговаривал. Она взмолилась: сынок, не губи себя и меня, все равно тебе не победить царя Николая.

Сосо смягчился, обнял мать, поцеловал, успокоил. Обнадежил ее, сказав, что она введена в заблуждение. Видишь, мол, я нахожусь в семинарии, а не в Метехи (13). Это было первой ложью в жизни Сосо, но мать успокоилась и вернулась в Гори.

Несмотря на то, что Кеке была крайне расстроена отходом сына от церкви и его революционными настроениями, она никогда не оставляла его в беде, всегда была его заступницей.

Узнав об аресте Сосо, она снова выехала в Тбилиси. На беду встретилась с Бесо, который обвинил ее во всем и грозился собственноручно расправиться с опозорившим его сыном.

Кеке ответила, что не стыдится сына и, будь он хоть заключенным, хоть каторжником, для нее всегда останется родным.

Позднее сам Сталин указывал, что включился в революционную деятельность в ранней молодости после того, как связался с подпольными группами русских марксистов, проживавших в Закавказье. Они оказали на него большое влияние и привили вкус к марксистской литературе.

В семинарии, где была налажена слежка за подозрительными, начали догадываться о нелегальной революционной работе Сосо. 28 мая 1999 года за пропаганду марксизма он был исключен из учебного заведения.

Когда он стал влиятельным человеком в стране, его мать заслуженно пользовалась любовью и уважением всех, кто теперь боготворил ее сына. Она была перевезена в Тбилиси и поселена в одной из комнат дворца царского наместника на Кавказе. Сталин регулярно писал матери; сохранилось 18 его писем к ней. Присылал фотографии своих детей – ее внуков. Однако виделись они редко. Последний раз он навестил ее в октябре 1935-го. Мать посылала сыну ореховое варенье, разные мелочи. В интернете размещены кадры, запечатлевшие, как она готовит это варенье. Русского языка мать не знала, поэтому Сталин писал ей на грузинском, хотя ему уже трудно было это делать. Поэтому писал он обычно коротко. (До конца своей жизни Сталин мог прекрасно говорить, читать и писать по-грузински. Краткость писем в данном случае свидетельствует о другом – о крайней занятости отправителя. – В.Г.) Самое пространное из его писем датировано 1934 годом:

«Здравствуй, мама-моя!

Письмо твое получил. Получил также варенье, чурчхелу (14), инжир. Дети очень обрадовались и шлют тебе благодарность и привет. Приятно, что чувствуешь себя хорошо, бодро. Я здоров, не беспокойся обо мне. Я свою долю вынесу.

Не знаю, нужны ли тебе деньги или нет. На всякий случай посылаю тебе пятьсот рублей. Посылаю также фотокарточки – свою и детей.

Будь здорова, мама-моя! Не теряй бодрости духа!

Целую.

Твой сын Сосо.

24/III-34 года.

Дети кланяются тебе. После кончины Нади моя личная жизнь, конечно, тяжела. Но ничего. Мужественный человек должен всегда оставаться мужественным»[23]23
  Текст письма Р.Суни взял из одного из произведений Жореса и Роя Медведевых – историков неоднозначных и предвзятых (некоторые даже считают их одиозными). Текст не является аутентичным. Я привожу здесь заверенную копию перевода сталинского автографа, хранящегося в Архиве Президента Российской Федерации, ф. 45, о. 1, д. 1549. (Прим. перев.)


[Закрыть].

Руководитель Компартии Грузии Лаврентий Берия и его жена Нина проявляли особую заботу о матери вождя. Ее переезд из Гори в Тбилиси организовал Берия. Ей предоставили двух домработниц. Она жила скромно, больше всего любила ходить в церковь. Дала несколько интервью, в том числе американским журналистам[24]24
  По всей вероятности, автор предисловия имеет в виду, что осенью 1931 года у матери Сталина взял интервью американский журналист Кникербокер. Екатерина Георгиевна в национальном грузинском костюме сфотографировалась с журналистом. Это интервью и фотоснимок опубликовали многие американские журналы.


[Закрыть]. Ничего плохого она им не сообщила, и подчеркивала исключительность своего Сосо в детстве.

В мае 1937 года Кеке заболела воспалением легких, 4 июля того же года скончалась. Похороны состоялись не по церковному обряду, как это, вероятно, хотелось усопшей, а по гражданскому. Сталин не смог проводить мать в последний путь. За гробом шли высшие должностные лица республики. Похоронили ее в Пантеоне грузинских писателей и общественных деятелей на горе Мтацминда (15), близ храма Святого Давида.

Мать Сталина не смогла оставить такого наследника, о котором мечтала и надеялась. Вместо священника она вырастила революционера, который в небольшом пантеоне кровавых тиранов XX века занял видное место[25]25
  Умри, Рональд, – лучше не скажешь… Правда, он не сказал, а написал. Что ж, бумага все стерпит. И не только от профессора, и не только в Мичигане или в Чикаго. (Прим. перев.)


[Закрыть].

Рональд Григор Суни

Воспоминания

…Мои детские воспоминания связаны с Гамбареули.

Гамбареули – отдаленный пригород Гори – находился у подножия горы Квернахи, на берегу Куры. Из-за сильной заболоченности место слыло малярийным. Лишь крайняя нужда заставляла людей селиться здесь.

Мои родители не были родом из Гамбареули. Отец – Глаха или Гиорги был из села Свенети, мать – Мелания была из села Плави. Оба до венчания числились крепостными крестьянами помещика Амилахвари и работали на него. По профессии отец был гончаром. Все его старания добиться расположения Амилахвари не увенчались успехом. Не выдержав жестокого обращения помещика, отец с семьей сбежал из Свенети и поселился близ Гори, в местечке Гамбареули. Несмотря на то, что Гамбареули для здоровья был гиблым местом, обилие хорошей глины было на руку отцу, да и городской рынок для сбыта гончарных изделий находился гораздо ближе.

У меня было два брата – Гио и Сандала. Гио занимался обжигом кирпичей. Сандала пошел по стопам отца – стал гончаром. Стараниями братьев жизнь потихонечку наладилась, но именно в это время пришла беда: отца свалила лихорадка. Почти два года он был прикован к постели и в мучениях отдал богу душу. Мы осиротели.

Плохой климат, скудное питание подрывали наше здоровье. Временами и меня лихорадило. Кто знает, как бы все закончилось, если бы не одно важное событие. На наше счастье отменили крепостное право[26]26
  Крепостное право в России было отменено в 1961 г. На территории Грузии отмена состоялась на три года позже – в 1964-м. (Прим. перев.)


[Закрыть]. Известие об этом, казалось бы несбыточном событии, мигом долетело до Гамбареули. Народ ликовал. Толпы людей с песнями и криками «ура» двинулись в Гори. Крестьяне стали селиться на господских землях. По совету матери братья решили сменить место жительства. Гио и Сандала погрузили на арбу (16) небогатый скарб; там же нашлось место для меня и матери. Мы двинулись в сторону Гори.

Это было незабываемое путешествие. Гори был праздничным и нарядным. Гремела музыка. Море людей восторженно приветствовала марширующих вооруженных мужчин. Во всех церквях служили молебны. Амкари весело шагали со своими знаменами. Под звуки зурны (17), сазандари (18), дудуки (19) не смолкали народные песнопения.

При въезде в Гори наша арба застопорилась на мосту. Услышав гром аплодисментов и крики «ура-ура», я не выдержала и, как это свойственно 8-9-летним нетерпеливым девчонкам, вскочила на облучок и тоже захлопала в ладоши. Потеряв равновесие, тут же оказалась под колесом арбы. Я завизжала, братья стремглав бросились на помощь и предотвратили большую беду. Перепуганные братья внимательно осмотрели меня, приложили ко лбу пятак и перевязали голову косынкой. Мать, увидев, что все обошлось небольшой шишкой, немного успокоилась, но мною опять овладело любопытство. Глядя на море ликующих людей, я опять вскочила, сорвала с головы повязку и, аплодируя, снова начала кричать «ура-ура-ура». Мать встревожилась, силой усадила меня и прикрикнула:

Ты что, белены объелась? Не терпится под колесами арбы оказаться?

После этого случая она глаз с меня не спускала. Крепко сжав мою ладошку, так и держала за руку, пока мы не добрались до семьи нашего дальнего родственника Матэ Нариашвили. Родственники радушно приняли нас. Матэ оказался добрейшим человеком. Он близко был знаком с нашим отцом, не забыв помянуть его, тепло отозвался о нем.

Матэ из своего земельного надела выделил нам небольшой участок. Стараниями братьев вскоре была возведена добротная изба. Нам все помогли: кто кирпичом, кто кровельным гонтом (20), кто пиломатериалом, кто чем-то другим. Таким образом мы стали горийцами, жителями той его части, которая называется Русской слободой. В ту пору многие в землянках жили и лишь по дыму из печных труб можно было догадаться, что это – жилище. А вот наша изба гордо возвышалась среди землянок и развалюх.

* * *

Русская слобода не шла ни в какое сравнение с Гамбареули. От чистого воздуха я быстро поправилась, ожила, окрепла. Стала слыть привлекательной среди сверстниц. Так пролетели пять или шесть лет моей вольной жизни. Неожиданно близкий сосед вызвался быть мачанкали (21) и стал намекать братьям на некоего Бесо Джугашвили, который был старшим подмастерьем у ремесленника Барамова. Вскоре явился ко мне знакомиться сам Бесо. На другой день Гио сообщил об истинных намерениях Бесо и спросил меня, нравиться ли он мне. Я покраснела, опустила голову и, сдерживая слезы, ничего не ответила. Гио принялся хвалить Бесо. В конце концов, я дала согласие. В душе я радовалась, так как некоторые мои сверстницы положили глаз на Бесо и старались привлечь его внимание.

Вскоре состоялось знакомство наших семей, а затем обручение. Многие завидовали мне, считали, что своим замужеством я присвоила кусочек их счастья. Я понимала горийских девушек. У них был повод для обиды: Бесо представлял собой желанного жениха для многих. Статный карачохели, с роскошными усами, в ладно сидевшей на нем городской одежде, он свысока посматривал на местных юношей.

Свадьбу сыграли шумную, многолюдную. Мои шаферы – Якоб Эгнаташвили и Миха Цихитатришвили – были видными карачохели. Венчание состоялось в местном соборе, куда мы прибыли на фаэтоне, устланном коврами и шелковыми платками. Зурначи и певцы создавали неповторимую атмосферу народного гулянья. Особенно выделялся дружка жениха – молодой, храбрейший кулачный боец Гига Ходели. Якоб Эгнаташвили, как старший шафер, сыграл особую роль в свадебном церемониале. Он и впоследствии был нашим верным помощником.

Я была по-настоящему счастлива. Бесо оказался хорошим семьянином, прилично зарабатывал, у него была добрая душа. Истинно верующий, он каждое воскресенье, зачастую вместе с моей матерью ходил в церковь. После обедни шли на базар и нагруженные покупками возвращались домой. Одним словом, многие завидовали нашему семейному счастью.

Бесо так объяснял происхождение своей фамилии:

«Мои предки были табунщиками. Поэтому нас звали «джогаанами. Но раньше они носили, конечно, совершенно другие имена»[27]27
  По-грузински «табун» будет «джоги», «табунщик» – «меджоге». Отсюда «меджоге» или «джогаани» трансформировалось в Джугашвили. Есть, впрочем, гипотеза, что «джуга» на древнегрузинском наречии означала «сталь». Это могло породить прозвище, а затем фамилию человека, имевшего отношению к производству и обработке металлов. Кузнеца, например. Кстати, данная гипотеза согласуется с происхождением псевдонима «Сталин», впервые появившегося в 1913 г. (Прим. перев.)


[Закрыть]. По его словам предки жили в селе Гери и числились крепостными князей Мачабели. Между жителями Гери и пришлыми с гор осетинами постоянно происходили стычки. Междоусобица достигала такого размаха, что Мачабели уважил просьбу крепостных и разрешил им переселиться в село Диди Лило Тифлисской губернии.

Тем временем безоблачная семейная жизнь продолжалась. Бесо был востребованным маситером-сапожником. Он решил отделиться от своего работодателя Барамова и открыть свое дело. Узнав об этом, друзья-карачохели поспешили на помощь. Наш шафер Якоб заказал для Бесо станок. Гига Ходели в своем духане (22) выделил место для работы. Они же привели первых клиентов.

Через год венцом нашего счастья стало рождение сына. Радость Бесо не имела границ. Крестины провели с большим размахом. Крестным отцом избрали Якоба Эгнаташвили. Кто бы мог подумать, что горе не за горами. Через два месяца первенца не стало. Бесо запил. Фундамент семейного счастья дал трещину. Спустя год родился второй сын. Крестным и на этот раз стал Якоб. По воле злого рока и этот малыш умер в младенчестве. Бесо чуть рассудка не лишился. Мать в поисках ответа на случившееся обошла всех ворожей, постоянно молилась, ставила свечи. Когда родился третий мальчуган, Бесо решил не искушать судьбу и поменять крестного. Якоб обиды не держал.

Мать напомнила Бесо о необходимости поспешить в церковь Святого Георгия в селе Гери для жертвоприношения. Бесо ответил, что, если бог даст, ребенок выживет, то он на коленях дойдет до Гери и совершит обряд жертвоприношения. Такое вот пришлось пережить моей семье до появления на свет Сосо.

* * *

Мальчуган выжил, но был слабого телосложения, неженка, худющий. Он как магнит притягивал к себе всякие болезни. Не любил мясное, обожал лобио (23), часто ходил с лицом, перепачканным похлебкой из лобио. Бабушка (то есть мать Кеке. – В.Г.), обеспокоенная болезненностью внука, постоянно напоминала нам о необходимости жертвоприношения. Бесо тянул с обещанным, пока вдруг, простудившись, мальчик не потерял дар речи. Наши причитания в голос стали слышны всей округе. Соседи решили, что в Сосо вселился злой дух и он умирает. Через какое-то время ребенок пришел в чувство, опасность миновала.

Этот случай стал причиной ускорившей наш поход в Гери для покаяния. Преодолев многочисленные трудности далекого пути, мы достигли цели. Принесли в жертву овцу, совершили молебен. Во время проповеди Сосо с ужасом увидел, как некую невесту в белом одеянии с целью изгнания из нее бесов подвесили над пропастью. Этот метод «лечения» потряс ребенка. Мы поспешно вернулись в Гори. Какое-то время Сосо беспокоили тревожные сны. Он бредил, дрожал, в страхе крепко прижимался ко мне.

* * *

Сосо рано начал говорить. Помню каждое сказанное им слово. Увидев любой блестящий предмет, он по-своему агукал: «нда-а… дундала… нда». То есть заявлял, что он хочет «дундалу». (По-грузински «минда» означает «хочу». Выговаривая только второй слог – «нда» – ребенок действительно выражал свое желание. Что касается слова «дундала», то этот набор звуков был произвольным. А блестящие предметы естественным образом привлекали к себе внимание малыша. – В.Г.)

Ему очень нравились цветы, особенно васильки и ромашки. При виде ромашки им овладевало волнение, он размахивал ручонками и требовал: «зизи, нда, зизи». Так он называл ромашку.

Малыш любил и музыку. Мои братья Гио и Сандала хорошо играли на саламури (24). Под настроение пели дуэтом. Сосо радовался безмерно.

Из птиц его особенно привлекала иволга. Он звал ее «гогия-гогия». Моя мать падал от усталости, нося его на руках по саду, чтобы показать «гогия-гогия» или дать насладиться пением соловья.

Мою радость от выздоровления ребенка омрачало пагубное пристрастие мужа – он стал часто выпивать. Близкие нам люди старались удержать его. Все напрасно. Мольбы мои и матери он полностью игнорировал. Пагубно влияли на него и покупатели. Исполнение каждого заказа отмечалось магарычом (25). Он и сам зазывал всех на чарку. Примерный семьянин на глазах превращался в выпивоху. Появилась дрожь в руках, ухудшилось качество работы. Он часто оставлял мастерскую на попечение подмастерья. Стал капризным, скандально непокорным.

Подружился с русским Фокой – бывшим каторжником. Хвалил его, считая умным человеком. Никто особого ума у Фоки не замечал, а вот то, что он любил от души выпить, знали все. Надо отметить, что по сути Фока был добрым человеком. Как-то раз канарейку принес в подарок Сосо. Нередко, взяв его на спину, скакал как лошадь по двору и громко хохотал. Мою мать он обложил оброком: за каждый визит просил чачу (26), вино не признавал. Кончилось все печально. Фока окончательно спился, превратился в оборванца-попрошайку. Однажды в сильном подпитии свалился в снегу и отдал богу душу. Оплакивал и хоронил его Бесо в одиночестве, так как о покойнике больше некому было позаботиться.

О моем горе я рассказала братьям, потом крестному – Якобу. Ничего не помогло. Бесо спивался все сильнее. Мои братья решили поселить меня в комнате рядом с ними: мол, оставшись в одиночестве, Бесо, может быть, одумается. Так я вернулась туда, где жила до замужества. Но этим ничего не изменилось. Пьянки продолжались по-прежнему. По прошествии некоторого времени я переселилась еще дальше – сняла комнату в доме сельского священника Христофора Чарквиани.

Сосо рос чувствительным мальчиком. Услышав пьяное бормотание отца, он, со страхом прижавшись ко мне, просил укрыться у соседей от отцовского гнева. Семейные неурядицы наложили отпечаток на характере Сосо. Его печалило поведение отца. Он стал замкнутым, неразговорчивым, зачастую избегал сверстников, его даже не прельщала любимая игра в «Арсена». От нашего подмастерья он узнал о подвигах Арсена и торопил меня научить его грамоте, чтобы поскорее самому прочесть об этом народном мстителе.

Я хотела отдать сына в духовное училище, однако отец думал по-другому. Он собрался обучить сына сапожному делу. Бесо занялся его профессиональным становлением и говорил, что в возрасте Сосо он уже слыл правой рукой своего отца.

Сосо опять подкосила болезнь. В том году в Гори свирепствовала оспа. Во многие семьи пришла беда. Наш крестный Якоб в один день потерял троих детей. У сына болезнь протекала в тяжелой форме, я была на грани отчаяния. Думала, если спасу от смерти, то от слепоты не смогу его уберечь. Слава богу, обошлось – я оказалась счастливой матерью.

Запомнился один случай той поры. На третий день болезни у Сосо был жар. Он впадал в бред и вдруг заявил: покажите, мол, виновника моей болезни – Кучатнели. Бабушка обернула мутаку одеялом и сказала внуку: вот твой Кучатнели. Сосо принялся топтать идола, наславшего на него недуг. Затем, успокоившись, уснул.

* * *

Смертельная опасность миновала. Соседи поздравляли меня, предлагали посильную помощь. Бесо отстранился от семейных забот, строго наказав следить за питанием и здоровьем сына. Известно, что наказом сыт не будешь. Я ночи напролет проводила в слезах. Днем плакать не смела – слезы удручающе действовали на Сосо. Обняв и сына и осыпая его поцелуями, пыталась утешить его. Окрепнув, Сосо заговорил об учебе. Этого же хотели я и моя мама. Мы мечтали, чтобы он получил духовное образование. Перед глазами стояли торжественные встречи епископов (27), время от времени прибывавших сюда из Тбилиси. Шуршание риз (28), звон колоколов очаровывали. Вот и мы мечтали видеть Сосо епископом.

Однажды завели разговор с Бесо: дескать, скоро сыну восемь лет, а он грамоте не обучен. Бесо был категорически против: хорошая профессия важнее грамоты; у него дела идут все хуже и хуже, поэтому сыну самое время быть рядом с отцом. Я взмолилась: стану прачкой, возьмусь за любую работу, только не лишай сына учебы. Бесо обиделся, настаивал, что отцу решать, что делать с мальчиком. Я возразила. Услышав нашу перебранку, Сосо расплакался. Слезы ребенка скандал предотвратили, но еще более убедили меня в своей правоте.

В осуществлении моей мечты большую роль сыграла семья священника Чарквиани, его старший сын Котэ. Он был усердным, тихим, воспитанным мальчиком. Его мать София относилась к нам с состраданием, вот я и попросила, чтобы она поручила Котэ заняться моим сыном. София любила нас. Всякий раз, стоило ей заприметить захмелевшего Бесо, она, зная о его вздорном характере, спешила укрыть меня с сыном у себя дома. Вняв моей просьбе, она поручила Котэ взять опеку не только над его младшей сестрой и братом, но и над Сосо. Котэ энергично взялся за дело. Сосо проявил незаурядные способности. Букварь был освоен за неделю. Дальше дело пошло еще более успешно.

Близился сентябрь. Родители готовили детей к школе. София не оставляла в покое мужа-священника. Дело в том, что в те годы в духовные учебные заведения принимали только детей служителей культа и у нас возникли проблемы. Христофор Чарквиани оказался добрым и сметливым человеком. Он в свое время принимал участие в церемонии нашего бракосочетания, за что Якоб Эгнаташвили его щедро одарил. Да и Бесо на почве взаимных пристрастий быстро нашел с ним общий язык. Каждая новая пара обуви, пошитая им для Христофора, обязательно отмечалась магарычом. Священник уважил просьбу жены. Сам написал заявление, в котором назвал Бесо своим дьяконом и ходатайствовал о допуске на экзамены его сына. Хитрость удалась – Сосо вызвали на экзамены. Все испытания Сосо прошел так успешно, что его сразу зачислили в средний класс.

Мы были счастливы, от души благодарили Христофора, а вот Бесо неистовствовал. Сосо в следующий класс перешел первым учеником, но отца это не радовало. Работу он совсем запустил. Бывший опытный подмастерье Дата Гаситашвили ушел от него и открыл свое дело. Мастерская осталась на попечении неопытного подмастерья Вано Хуцишвили. Но он годился лишь на роль мальчика для мелких поручений: помогать по хозяйству, носить воду, подметать двор. Семья выстояла благодаря помощи Якоба Эгнаташвили. Крестный ни в чем не отказывал. После потери троих детей он выстоял, у него родились другие. Мне было так неловко зависеть от него при живом муже.

Бесо во всех бедах винил меня, утверждал, что если бы не мое упрямство, то Сосо вскоре стал бы гордостью амкарства. Однажды, явившись в сильном подпитии, силой забрал Сосо к себе и поручил тачать сапоги. Я всех подняла на ноги. На моей стороне были братья, крестные, соседи. Я требовала вернуть сына. Бесо заупрямился: у мальчика-де явные признаки хорошего мастера и нечего терять время попусту.

Вмешались начальник учебного заведения Беляев, большинство преподавателей. Бесо сдался, но посчитав это своим позором, навсегда оставил семью.

* * *

После ухода мужа нам пришлось трудно. Крестный по-прежнему щедро помогал. Его жена мариам искренне жалела Сосо – ведь он был сиротой при живом отце. Эта сердобольная женщина часто присылала нам корзину полную провизии. Якоб и Мариам никогда ничем нас не попрекали, но гордость не позволяла мне быть на чужом иждивении. Я не чуралась никакой черной работы. Стала прачкой. Преподаватели с вниманием относились к моим трудностям. Особенно внимательным был ректор училища Беляев. Он, как я уже говорила. Был добрейшим, скромным человеком, очень любил Сосо как первого ученика. Он послал ко мне свою супругу, с извинением попросил выстирать белье и предложил очень хорошую плату.

Кроме стирки я занялась шитьем. В доме крестного выстегала все одеяла. Получилось настолько хорошо, что заказы не заставили себя ждать. Вскоре я стала лучшей стегальщицей в Гори. Дальше – больше. Стала шить белье, потом платья. Одним словом, новая профессия стала спасательным кругом для моей семьи.

В ту пору две сестры Даро (Дареджан – В.Г.) и Лиза Кулиджановы организовали в Гори мастерскую по пошиву одежды. Наслышавшись о моем мастерстве, они пригласили меня, испытали и приняли на работу. Вскоре я стала искуснее этих сестер, но в отличие от них была малообразованной и об открытии мною самостоятельного дела не могло быть и речи. Семнадцать лет, не поднимая головы, проработала я в швейной мастерской. Меня ценили. Вначале платили по два гривенника (29) в день, затем – полтинник, четыре двугривенных (30), а при срочных заказах или при работе в выходные дни не жалели шести двугривенных. Так я содержала моего маленького Сосо. Старалась делать все, чтобы не дать ему почувствовать безотцовщину.

* * *

Из старых воспоминаний для меня самые радостные – это первые шаги Сосо. Несмотря на мои почтенные годы, я отчетливо помню ту пору и с радостью вспоминаю ее.

Как я упоминала, малыш очень любил цветы, особенно васильки и ромашки. Моя мама все время гуляла с ним, умывала родниковой водой. Как-то почувствовав, что ребенок силится шагнуть самостоятельно, она позвала меня и мы вместе взялись за дело. Я с сыном присела у крыльца, бабушка отошла в сторонку и стала сорванной ромашкой манить и подзывать внука. Услышав знакомое слово «зизи» и увидев цветок, Сосо встрепенулся, глаза его загорелись, он протянул руки к цветку и повторил – «зизи». Бабушка продолжала махать ему ромашкой. Сосо напрягся, одной ручкой облокотился о мое колено и чуть приподнял ножку. «Зизи, зизи», – подбодрили мы его. Он на секунду задумался, загукал, отпустил меня и, шатаясь, сделал несколько шажков. Падая, уткнулся в подол платья бабушки. Мурлыча что-то свое, он с гордостью оглядел нас.

Настал мой черед. «Та, та!» – позвала я его, показывая яблоко. Не тут-то было. «Зизи» оказалось явно привлекательнее, чем «та-та». Ну, сорванец, подумала я, и решила действовать наверняка. «Сиси», – сказала я негромко, оголяя грудь. Малыш расцвел, то же самое расстояние он преодолел гораздо быстрее и заслуженно принялся за обед. Насытившись, он опять пришел в романтическое настроение и со словом «зизи» вернулся к бабушке.

Нашу идиллию прервал Фока. Он, оказывается, наблюдал за нами. Он от души хохотал над первыми шагами Сосо. Я смущенно прикрыла обнаженную грудь и с ребенком на руках поспешно ретировалась в дом. Бабушка выставила дань – бутылку чачи. Опустошив ее, Фока, выделывая ногами кренделя какого-то замысловатого танца, удалился.

С детским словечком «дундала» связано еще одно мое воспоминание.

Однажды нас пригласили на свадьбу. Мы взяли малыша с собой. Появились жених и невеста. Голову невесты украшал венец из цветов. Увидев цветы, Сосо тут же вцепился в них и начал стягивать венец с головы невесты. Жених, посчитав это плохой приметой, стал чернее тучи, невеста притихла от страха. Я отчитала малыша и попыталась разжать его ручонки. Не тут-то было. Он заголосил свое «дундала-дундала», и руки не разжимал. За малыша заступился крестный. Якоб рассмеялся, поцеловал ребенка и заметил, что если карапуз уже сейчас пытается похитить невесту, то что будет, когда он вырастет. Все развеселились, у жениха отлегло от сердца, невеста успокоилась, а Сосо довольствовался одним цветком, выдернутым для него из венца.

– Вот тебе твоя «дундала», – сказал крестный, передавая малыша с цветком нашему подмастерью Дате Гаситашвили, и мы вместе пошли домой.

Дата очень любил маленького Сосо. Однажды, прогуливаясь с ним, он встретили незнакомого русского. «Какой хороший саранчонок», – сказал незнакомец. Дата нахмурился. Безобидное слово «саранчонок» он посчитал ругательством и отмутузил обидчика. Дело дошло до суда, на котором Дата объяснил причину своего гнева. Судьи рассмеялись, и дело закончилось примирением сторон. Мировую, точнее мировое застолье организовывал крестный. Он и тамадой был. Пришлось ему и это нелегкое бремя вынести.

Надо сказать, что Сосо в детстве действительно был щуплым как саранча: плоть никак не нарастала на его кости. Сколько раз он был на грани выживания не счесть.

Ему было около пяти лет, когда Бесо на праздник преображения принес из города пару роскошных арбузов. Хотели, как это положено, вместе с другими фруктами освятить их в церкви. Бесо один арбуз разрезал на пробу. Арбуз оказался отменным. Сосо съел небольшой ломоть. Бесо его отругал: почему, мол, не дождался освящения. Малыш страшно обиделся и отказался идти с нами. Помолившись в церкви, мы освятили принесенные с собой фрукты и вернулись домой. Насупившийся Сосо по-прежнему торчал у входа, и никак не удавалось его уговорить пообедать со всеми. Бесо рассердился: пусть стоит. Тут в гости пришел крестный, но и тому не удалось уговорить ребенка.