Текст книги "Лапник на правую сторону"

Чуть скосив глаза, Вольский обнаружил на прикроватной колченогой тумбочке поильничек и попросил пить. Сдобная Полина Степановна Аркадия попоила, после чего он немедленно снова провалился – на сей раз в глубокий сон без каких бы то ни было сновидений.

Проснулся Вольский, когда за окном было темно. Так. Он в больнице. После аварии. Это ему сказала медсестра тетя Поля. Вольский попытался сосредоточиться. Какая авария? Он помнил все урывками. Темная дорога, туман, чьи-то холодные пальцы на запястьях… Перекрученные ремни безопасности… Крошево лобового стекла… Топот маленьких ног в темноте… Было это на самом деле или нет? Вольский не знал. Сон и явь в голове основательно перепутались. Совершенно точно, что он куда-то ехал. Он ехал… Да, точно, ехал в Москву, ему надо было на работу. Он никогда не болеет, потому что много работает. Утром он должен был подписывать договор с англичанами. А вместо этого лежит в больнице. Прекрасно.

Следовало немедленно позвонить на работу. Они там все, наверное, уже с ума сходят. Вольский очень живо представил, как все сходят с ума: охрана, заместители, шофер Федор Иванович, который всегда ворчит, если Вольский куда-нибудь едет один… Перед англичанами извинились, конечно, да и черт с ними, с англичанами – в конце концов, этот договор им нужен гораздо больше, чем Вольскому, подождут, не графья… С чем действительно плохо – так это с мурманскими верфями, которые Вольский собирался прикупить. Там самому надо разгребаться, надо лететь туда, а он в больнице, черт побери.

Нужно звонить на работу, успокаивать всех, чтобы с ума не сходили, и разруливать как-то с Мурманском. Нужен телефон.

Вольский скосил глаза и посмотрел на тумбочку. Там стояли какие-то склянки с лекарствами, белый эмалированный поильничек, валялись клочья ваты. Никакого телефона, конечно, не было.

* * *

Доехав до Маяковской (сорок пять минут на метро, сущие пустяки), Соня Богданова посмотрела афишу зала Чайковского (предлагалось народное гулянье в трех актах, постановка Понькина, дирижер Конькин) и пошла вдоль сверкающих витрин, крикливых вывесок и целующихся парочек вниз по Тверской. С неба сыпалась гаденькая снежная крупка, оседала кашей на мостовой, но Соне такая погода нравилась. Она любила бродить по холодному неуютному городу, а потом отогреваться где-нибудь горячим чаем с булкой, потому как после снежной крупки и осеннего ветра нет ничего вкуснее чая с булкой, факт.

Медсестра Богданова шла медленно, и мысли ее текли спокойно. Все хорошо. Мама гостит у сестры в Атланте, пробудет там минимум до Рождества, и это очень кстати. Маму Соня очень любила, но с ней вместе было нелегко. Зарплата через неделю, что тоже неплохо.

Пешая прогулка способствует оздоровлению и сжиганию лишних калорий. Чудненько, чего еще желать.

На Пушкинской она зашла в кафешку, полюбовалась пирожными в витрине, заказала чай с мятой и уставилась в окно. За соседним столиком две очень молоденькие девицы карамельного вида обсуждали личную жизнь. Соня тоже с удовольствием рассказала бы кому-нибудь, как Пашка ходит за ней хвостом, а Толик по этому поводу ревнует и устраивает истерики. Однако у нее не было ни Пашки, ни Толика, ни личной жизни как таковой. Да что там, у Сони Богдановой не было даже белозубой подружки в пушистом свитере, которой можно пожаловаться на отсутствие личной жизни.

«Ну что ж, каждому свое», – подумала Соня. В конце концов, личная жизнь – вовсе не самое главное. Можно прекрасно обойтись и без Пашки, и без Толика, и без Антона. Без Антона, про которого категорически нельзя думать никогда. Чтобы вредные и опасные мысли в голову не лезли, следует сосредоточиться на горячем чае. Или на слякоти за окном. Или заранее обдумать, какой роман любимой Кристи прикупить в книжном. Про это про все думать можно. Про Антона – нет. Можно и нужно думать о мудрой мисс Марпл, которая никогда не была замужем и счастливо дожила до глубокой старости. Но ни в коем случае нельзя вспоминать, что мисс Марпл – вымышленный персонаж. Счастливая одинокая женщина, не знавшая любви, может быть только вымышленным персонажем. Ну и пусть! Лучше жить ненастоящей жизнью, чем страдать и плакать по ночам в подушку, потому что некому тебя утешить и обнять. В конце концов, у нее есть работа, горячий чай, холодный день и уютный диван в маленькой квартирке на Теплом Стане.

К своему дивану Соня вернулась усталая, но вполне довольная. Приняла ванну, прочитала пятьдесят страниц свежекупленного Честертона и заснула как младенец.

Ей снились неясные шепоты, тихие шелестящие голоса. О чем они говорили? Соня не помнила. Может быть, они не сказали еще самого главного. Может, они как раз собирались сказать самое главное, но тут зазвонил телефон.

Была половина второго ночи. Звонил Валера Драгунский, бывший мужчина-начальник, с которым медсестра Богданова поддерживала некое подобие дружеских отношений. Они созванивались по праздникам и время от времени помогали друг другу на взаимовыгодных условиях.

– Сонь, прости, что поздно, у меня к тебе важное дело, – припустил Валерка с места в карьер. – Ты в ближайшие дни сильно занята?

– Как обычно, – ответила Соня, зевая (она еще не очень проснулась и соображала плохо). – Сутки через двое.

– А больничный взять можешь?

– Могу, наверное, если ты, например, мне его выпишешь. А в чем дело-то?

– Выручи, а? – взмолился Драгунский. – Позарез нужна сестра у больного дежурить. Самая лучшая. Ты ведь знаешь, что ты – самая лучшая?

– Знаю, конечно, – ответила Соня. Наверное, Валеркин больной – выживший из ума старый пердун, который бьет медсестер палкой, когда не в духе. Иначе с чего бы Драгунскому так миндальничать?

– Что за пациент? – спросила она.

– Золотой пациент, – затараторил Валерка. – И стратегически важный. Меценат и благодетель.

Мецената и благодетеля звали Аркадий Вольский. Он был владельцем какой-то монстрической инвестиционной компании, и компании этой, помимо многочисленных заводов-газет-пароходов, принадлежала клиника, где Валерка работал. Прошлой ночью благодетель врезался на джипе в дерево и теперь находится на излечении в больнице города Заложное Калужской области. Перевозить его пока нельзя, вот и приходится создавать условия в трехстах километрах от первопрестольной. Днем у постели Вольского будет дежурить его личный врач, а на ночь нужна медсестра – провинциальный персонал оставляет желать лучшего.

– И сколько времени я там буду нужна? – спросила Соня.

Ни в какое Заложное ей, само собой, тащиться не хотелось, но отказать Валерке было неудобно.

– Не знаю, – ответил Драгунский. – Может, три дня, может, две недели… Заранее сказать ничего не могу. Но заплатят по высшему разряду.

– А в цифрах? – спросила Соня.

Подработать по высшему разряду, хотя бы и сидя в этом дурацком Заложном, было очень кстати.

После того, как Валерка сказал в цифрах, Соня моментально согласилась.

* * *

Раздолбанный автобус трясся по проселку, и казалось, конца-края этому не будет. Нещадно воняло бензином и перегаром. На заднем сиденье культурно отдыхали строители. Отработав неделю в столице, на выходные они возвращались в родную Калужскую область и начали отмечать это радостное событие уже на автовокзале. За пять часов езды по ухабам Среднерусской возвышенности работяги успели опорожнить пол-ящика «Столичной», спеть про черного ворона и возлюбленную пару в камышах, подраться, помириться, выяснить, кто кого уважает, а кто кого – нет, и, притомившись, заснуть.

Стало потише. Соня поерзала на сиденье, поудобнее устраивая затекшие ноги, и снова раскрыла томик Кристи. Роман был хороший, но читать под черного ворона и возлюбленную пару в камышах не очень получалось.

Престарелая графиня как раз жаловалась мисс Марпл на нерадивую горничную, когда на ноги Соне с размаху опустилась пудовая корзина, укутанная платком.

Соня тихонько взвыла, пнула корзину, и ругнула про себя ее обладательницу – румяную бабу с золотыми зубами. Втиснувшись на сиденье, баба издала вздох облегчения и сообщила:

– Весь день не присела. Ноги аж гудут.

Вежливая Соня кивнула, пытаясь изобразить в лице сочувствие. Баба, приняв это за поощрение, тут же затараторила:

– Расширение у меня, вены больные. Я уж и мажу, и компрессы кладу, а никакого толку. Покрутишься денек, так к вечеру без ног совсем. И гудут, и отнимаются. Все возраст! В молодости бывало, после работы на танцы, потом до утра гуляем, а к восьми опять на работу, и ничего. А теперь никаких сил не стало.

Соня поняла, что чтению конец, и спрятала книгу в сумку, остро пожалев, что у бабы больные ноги, а не язык.

Минут через сорок медсестра Богданова уже знала, что звать бабу Клава и муж у нее полгода отсидел (спер он сдуру какой-то стратегически важный кабель, снес в скупку цветного металла, вследствие чего расположенная поблизости воинская часть осталась без связи). Теперь раз в месяц этот прекрасный человек упивается до свинячьего визга, ссорится с Клавой и начинает делить имущество, для чего забирается на крышу с ножовкой и принимается пилить дом пополам с конька. На другой день, проспавшись, просит прощения и снова лезет на крышу: латать то, что накануне распилил.

Узнав, что Соня едет в Заложное, Клава немедленно вспомнила, что у нее там живет кума, и с кумой этой лет десять назад приключилось несчастье. Сын ее, работавший лесничим и круглый год проживавший на заимке, тронулся головой, хотя вроде непьющий был (впрочем, может, оттого и тронулся). Однажды спозаранку он явился в городское отделение милиции и сообщил, что убил свою сожительницу потому как та разорвала прижитого от него младенца. Рассказал, что прожили они вместе почти год, что была его гражданская жена женщиной тихой и ласковой, ребенка родила раньше срока, потому не в больнице, а в баньке, но все обошлось. Родила, положила на лавку, велела мужику воды нагреть. Он и пошел за водой. Что именно несчастный лесничий увидел, вернувшись, неизвестно. В милиции сказал только, что ребенка его жена «разодрала надвое». Больше ничего не помнил, будто туман на него нашел. Очнулся в лесу, километрах в трех от дома, с топором в руке. И отправился в милицию с повинной.

– Ужас какой, – выдохнула Соня.

– Во-во, в милиции тоже так подумали, – заговорщицким тоном проговорила Клава. – А потом приехали на заимку – а там никого. Ни младенца, ни бабы его, ни следов никаких. Ни тебе крови, ни беспорядка. Ну, милиционер заподозрил неладное. Говорит: «А нет ли у вас фотографии вашей гражданской жены?» Тот: «Как же, имеется, осенью в городе фотографировались, в ателье». Милиционер смотрит – на карточке мужик этот один стоит, за спинку стула держится. Ну и направили его в Калугу на лечение.

– Грустная какая история, – посетовала Соня.

– Да чего ж вяселого, коли с лешачихой связался, – прошамкала бабка с соседнего сиденья.

Бабка была сухонькая, в черном платочке, и всю дорогу сидела молча, поджав губы.

– С какой такой лешачихой?! – вскинулась Клава. – Говорю ж: умом он тронулся!

– Известное дело, – пожала плечами бабка. – С лешачихой кто связался, так всепременно и тронется. Они с виду как бабы, собой хороши. Да только не бабы вовсе, а упокойницы. Из которых в лесу заблудились, или, скажем для примера, утопли в речке. От оне лешачихами опосля и живуть. Когда и к мужику прибиться могут. Но ежели у лешачихи ребятенок народится, она его всепременно тут же и раздерет, а сама назад в лес. Такая у ей природа, что сама, значить, померла, и ребятенка раздерет, что б при ей был. Хотя и нелюдь, а все ж таки мамка она ему, вот с собой и бярет. А мужику, какой с ей связался, оно криво выйдет. Само мало тронется, а то и помереть недолго.

Клава тут же принялась ругать бабку, что выжила из ума, сует нос не в свое дело и болтает невесть что. Бабка тоже в долгу не осталась. Пока они переругивались, автобус въехал в Заложное.

* * *

Домашнему доктору Аркадия Вольского о том, что меценат и благодетель лежит, переломанный, в богом забытой больнице заштатного городишка, сообщили вчера около полуночи. Борис Николаевич, преуспевающий врач, за пятнадцать лет практики заработавший безупречную репутацию и самую блестящую клиентуру, как раз расхваливал одной очень привлекательной знакомой утиную печенку от шеф-повара ресторана «Галерея». Знакомая все никак не могла на печенку решиться, склонялась то к свежим брюссельским устрицам, то к лобстеру В сущности, Борису Николаевичу было глубоко наплевать, что дама станет кушать. Его живейшим образом волновало, где они будут пить кофе: в баре или все-таки у нее дома. Увы, после телефонного звонка и про даму, и про сложности выбора в стране победившего капитализма пришлось временно забыть. Что ж, кофе Борис Николаевич и один попьет. Из термоса, по дороге в город Заложное Калужской области. Изрядный донжуан и большой ценитель женских прелестей, в первую очередь он был все-таки врач. Так что прости, мон анж, не в этот раз.

…Говорят, как-то в 70-х дорогому Леониду Ильичу, нашему всенародно избранному генсеку, пришла фантазия посетить расположенный неподалеку от Заложного совхоз имени Первого коммунистического интернационала. В связи с этим в совхозе за два дня был проведен газ, водопровод и телефон, отремонтирован коровник и оборудован кинотеатр в клубе. В сельпо завезли сервелат и консервированные персики. Аккурат перед приездом генсека бригада маляров за три часа выкрасила веселенькой голубой краской все как один дома поселян. Неизвестно, какие чувства испытывали во время подготовки к визиту дорогого Леонида Ильича колхозники имени Первого интернационала. Очень возможно, они уверовали в приближающийся конец света, либо, напротив, в окончательное торжество коммунизма, о котором так долго говорили по радио. Но, по всей видимости, персонал и пациенты Заложновской больницы испытали нечто похожее, когда ближе к трем часам ночи одна за одной стали подъезжать разнокалиберные машины, из которых горохом посыпались реквизированные для Вольского медики с чемоданами, охранники с рациями, журналисты с кинокамерами и другие люди неизвестного науке назначения. Вскоре больница напоминала передвижной президентский госпиталь быстрого реагирования.

Спустя два часа все меры первой необходимости были приняты. Соседа Вольского по палате, местного алкоголика Микиту Хромского, перевели в другое крыло. Расставили в коридоре охрану. Вызвонили главврача больницы, милейшего старичка по имени Валентин Васильевич. Провели консилиум, созвонившись для страховки с коллегами, оставшимися в Москве. Убедившись, что травмы благодетеля не опасны для жизни, и если все пойдет благополучно, дня через три-четыре его можно будет перевезти в Москву, они поблагодарили Валентина Васильевича и его сотрудников за своевременное и квалифицированное оказание помощи звезде российского бизнеса, выпили кофе на брудершафт и пустили в палату Федора Ивановича – личного водителя господина Вольского, который вот уже десять лет был ему и сторожем, и нянькой.

К семи утра медицинская агитбригада укатила обратно в Москву, оставив в больнице запас медикаментов, кое-какое оборудование, охрану, Федора Ивановича и Бориса Николаевича. Борис Николаевич выразил желание лично дежурить у постели Вольского днем, а на ночь выписал из Москвы медицинскую сестру.

Утомленный ночными визитерами, Вольский практически весь день проспал под чутким наблюдением Бориса Николаевича. К вечеру прибыла медсестра. Вольскому она не понравилась. Рослая, крупная, с ярким ртом, в хрустком крахмальном халате, строгая и неулыбчивая. Стерильная такая барышня. Вольского медсестра Богданова раздражала. Он ее – тоже.

Едва войдя в палату, Соня поняла, что перед ней – тот самый мужчина, о котором она робко мечтала долгие годы. Он являлся во сне, уносил в другую, сказочную жизнь, где поцелуи сочатся медом, где в осеннем лесу остро пахнут прелые листья, шелестят под ногами, обещают длинную зиму и долгие вечера вдвоем, где тихий смех под одеялом, где никто не обидит… После таких снов весь день Соня чувствовала себя счастливой и робко надеялась на невозможное. Вдруг и ей повезет? Вдруг однажды она встретит мужчину своей мечты? Соня сразу узнает его, и тогда… Что «тогда» – она боялась думать, боялась желать, боялась поверить в невероятное. Что «тогда», она узнала только сейчас, войдя в палату заложновской районной больницы и увидев этого самого мужчину.

Соня поняла, что это – конец. Мечтать больше не о чем и надеяться не на что. Мужчина мечты лежал среди мятых простыней, бледный, белозубый, надменный. Он смотрел на Соню странными холодными глазами цвета спелого крыжовника, кривил обкусанные губы и похож был не на многострадальную жертву ДТП, а на римского императора, возлежащего перед сенатом. Соню раздражала и эта надменность, и эти его невозможные глаза, и то, что он вовсе не был красив. Ей хотелось быть лучшей девушкой на свете. Хотелось иметь право на Вольского. Еще хотелось пойти и удавиться прямо сейчас, потому как лучшей девушкой на свете Соня Богданова явно не была. Она злилась на него, злилась на себя, злилась на весть свет, но изменить ничего не могла. Этот мужчина был не для нее, а других теперь просто не существовало.

…Борис Николаевич сделал назначения на ночь, поцеловал Соне ручку и откланялся. Она вытащила из сумки термос с кофе, недочитанную книжку, разложила на подносе шприцы, накрыла стерильной салфеточкой. Пора было ставить господину Вольскому капельницу. Соня зацепила флакон за крюк на подставке, выгнала из трубки воздух, поднесла иглу к запястью пациента. Вольский, казалось, дремавший, тут же открыл свои невозможные глаза и уставился на Соню с явной неприязнью.

– Это что у вас? – спросил он.

– Физраствор, – ответила Соня.

– Мне уже делали, – буркнул благодетель.

– Вам его полагается делать четыре раза в сутки.

– Кем это полагается?

Соня вздохнула, попросила у природы-матери терпения и очень вежливо проинформировала Вольского, что капельница с физраствором полагается ему четыре раза в сутки согласно назначению лечащего врача Кравченко Бориса Николаевича. По всей видимости, и на Кравченко, и на назначение, и на капельницу Вольскому было глубоко наплевать. Он набычился и заявил, что хватит с него физраствора – и так уже весь истыкан.

«Господи, помоги мне!» – подумала Соня.

– В мои полномочия не входит отменять назначения лечащего врача, – сказала она еще более вежливо. – Если лечение вас не устраивает, завтра утром можете обсудить это с Борисом Николаевичем. А сейчас разогните, пожалуйста, руку я должна поставить капельницу. Извините, но это моя работа.

– О Гос-споди… – закатил глаза Вольский. – Ну как же достало меня это все! Зачем мне капельница? У меня же рука сломана, а не кишки вынуты! Я практически здоров!

– Очень приятно слышать, что вы хорошо себя чувствуете, – сказала Соня. – Позвольте руку Вольский снова закатил глаза, рыкнул зло, но руку дал. Соня посмотрела вену, покачала головой:

– У вас и правда все исколото. Чтобы лишний раз не колоть, я вам могу поставить канюлю. Это такая специальная игла, со съемной трубкой. Очень удобно.

– А что, это в ваши полномочия входит? – спросил Вольский совершенно по-хамски.

– Входит, – ответила вежливая Соня. – Более того: по возможности облегчать страдания пациента входит в мои обязанности.

– Ладно, – разрешил Вольский. – Тогда ставьте. И Федора позовите, пусть телевизор принесет. Мне новости посмотреть надо.

Черт, теперь ему телевизор! Честное слово, лучше бы это был старый маразматик, который клюкой гоняет медсестер или требует, чтобы они плясали голыми джигу, пока он сидит на горшке.

– Извините, – сказала Соня, – Борис Николаевич предупредил, что вам нельзя переутомляться. Так что пока никакого телевизора… Это может плохо отразиться на самочувствии.

– Вот как? – заорал Вольский. – Значит, плохо отразится? Вредно?! Оч-чень хорошо! Что мне вредно без новостей, это вы не понимаете. Вы только что в назначениях написано понимаете. Отлично! Тогда я перестану есть. И Борису скажу, что из-за вас!

Соня разозлилась. Всерьез, на самом деле. Да что ж такое? Мало того, что у него невозможные глаза, мало того, что она, как дура, влюбилась, так он еще и истеричный придурок, лежит тут, орет на нее! Что он, знает, что она влюбилась? Нет. Вот пусть и не орет тогда. На жену свою пусть орет, а на нее – нечего. Она на работе.

– Знаете, – сказала она совершенно медовым голосом. – Вам сейчас кушать вообще необязательно. Все необходимое вы получаете внутривенно. А от перевозбуждения может подняться внутричерепное давление. Вам известно, что такое инсульт?

Вольский знал, но ничего этой стерве не ответил. Он больной человек. Ему плохо, его надо жалеть, тем более он за это деньги платит. А тут за свои же деньги он должен гадости выслушивать… Стерва и есть.

Больше всего Вольскому хотелось, чтобы стервозная медсестра положила ему на лоб прохладную ладонь. Но не мог же он просить об этом. Он никогда ни о чем не просил. С тех пор, как вышел из детсадовского возраста. Поэтому Вольский только презрительно скривился и отвернулся.

Соне сделалось его жалко. Вольский похож был на первоклассника, который изо всех сил старается быть мужчиной и не разреветься. Соня наклонилась к нему и заговорила, как с ребенком, сдуру наглотавшимся мыла.

– Поймите, – сказала она. – Вы сейчас мой пациент. Я обязана выполнять все предписания лечащего врача. Потому что отвечаю за ваше здоровье. Ну не могу я вам телевизор разрешить, правда не могу. Завтра спрошу у Бориса Николаевича, может, он позволит Федору Ивановичу читать вам газеты. А сейчас надо поспать.

Договорив, она подумала минуточку и неожиданно положила прохладную ладонь Вольскому на лоб. В конце концов, это был ее пациент. И в Сонины обязанности входило всеми силами стараться облегчить его страдания. Ничего личного. Просто такая работа.

Вольский покрепче зажмурился, и притворился, что спит. Вскоре он действительно заснул.

…В час ночи Соня налила две кружки кофе – себе и водителю Федору Ивановичу, который обосновался на диванчике в коридоре и вплоть до выздоровления Вольского никуда отсюда трогаться не собирался.

– Как я его одного оставлю? – неизменно отвечал он на предложения пойти поспать в гостиницу или посетить пельменную на другой стороне улицы. – А вдруг ему что понадобится?

В принципе, на случай, если Вольскому что-нибудь понадобится, при нем неотлучно находились врач или медсестра, плюс на этаже дежурили двое охранников. Но их Федор в расчет не брал.

– Что охрана? – говорил он. – Охрана – чужие люди, пришли, ушли. А я при нем десять лет.

В итоге упрямый водитель так и сидел на диване, периодически задремывая и изредка отлучаясь в уборную. Обложившись мобильными телефонами, он отвечал на звонки друзей и родственников Вольского, ругался с его заместителями, которые пытались достать патрона по каким-то рабочим вопросам, объяснял, что надо иногда своей головой думать, а то вгонят начальство в гроб, кто им тогда станет зарплату платить?.. В промежутках между руганью с заместителями и утешением родственников Федор хлебал супчик, который ему приносила с больничной кухни сдобная Полина Степановна, и читал газеты.

Соня вынесла водителю кофе, вернулась в палату и снова принялась за чтение. Горничная как раз обнаружила труп в саду, когда дверь скрипнула.

«Чего ему еще-то надо? – подумала Соня, решив, что это снова Федор. – Кофе дали, теперь печенья хочет, что ли?»

Она подняла голову. Это был не Федор. Незнакомая медсестра пропихивала в дверь дребезжащую тележку со шприцами.

– Простите, вы, наверное, ошиблись, – сказала Соня.

– Вольский здесь лежит? – весело спросила медсестра.

– Здесь, – ответила Соня.

– Укольчики! – радостно возвестила медсестра и покатила тележку к постели.

– Погодите! – Соня загородила ей дорогу. – Какие уколы?

– Кетаминчик, – еще более жизнерадостно сообщила медсестра.

– Кетамин Аркадию Сергеевичу уже кололи сегодня. У него свой лечащий врач, он делает все назначения. Я – медсестра Аркадия Сергеевича и отвечаю за то, чтобы эти назначения выполнялись. Так что спасибо большое, но уколы ему не нужны.

– Так у меня тоже назначение, – объяснила медсестра. – Его главврач наш смотрел, Валентин Васильич, вот, прописал, сами по журналу можете посмотреть.

– С Валентином Васильевичем мы завтра этот вопрос решим, – пообещала Соня. – А сейчас давайте я вам подпишу отказ от уколов, если надо, и можете заниматься другими пациентами.

– Мне-то что… – пожала медсестра плечиком. – Меньше народу – больше кислороду.

И удалилась вместе с тележкой. Больше до утра никто Соню не беспокоил. Книжка почти закончилась, когда дверь снова распахнулась, и, громыхая ведрами, в палату протопало несуразное существо в белом халате, длинные полы которого были заткнуты за пояс, чтоб не волочились.

Существо было приземистое, исключительно кривоногое, патлатое. Лохмы прикрывала сестринская шапочка, из-под которой волшебное создание пучило на Соню темные, как спелая вишня, глаза. Один глаз то и дело закатывался под лоб, но потом возвращался на место.

Прошлепав в дальний угол, оно грохнуло ведра на пол, плюхнуло рядом мокрую тряпку и принялось возюкать ею в разные стороны.

– Чистота против микроба необходима находящимся на излечении, – бормотала косоглазая кривоножка себе под нос. – Таня моет, Таня санитар…

Таня-санитар махала тряпкой все энергичнее, пока, наконец, не своротила ведро, споткнувшись об него. Вода тут же залила полпалаты. На шум вбежала сдобная Полина Степановна, всплеснула руками и заставила Таню-санитара немедленно подтереть лужу, после чего скрыться с глаз долой и более сегодня не показываться.

– Извините, – сказала Полина Степановна Соне, поджимавшей под себя ноги в промокших тапках. – Кикимор – он и есть кикимор, ничего по-человечески делать не научится.

– Зачем вы так? – удивилась Соня. – Она старается. Что уж так сразу кикиморой ругать?

– Та кто ругает-то? – пожала пухлым плечиком Полина – Кикимор и есть. Ее в лесу нашли, при больнице выросла. Кто ж она по-вашему?

– По-моему – несчастная девушка, – честно ответила Соня. – Вы же медработник, неужели синдром Дауна не узнаете? Родители пили, по всей видимости, вот вам санитар Таня и получилась.

Однако Полина была другого мнения. Усевшись напротив Сони, она принялась рассказывать какую-то ерунду про некрещеных детей, умерших во младенчестве. После смерти такие дети ходят по лесу и плачут. В народе их называют кикиморами. Кикиморы и есть. Все, как один, кривоножки косоглазые, только плачут-жалуются да слюни пускают. В Заложном их чуть не каждое лето находят, возят в Калужский детский дом. Если кикимору взять к людям и воспитать как человека, она научится разговаривать, выполнять несложную какую-нибудь работу. Умной и красивой, правда, кикиморе не стать никогда, но в остальном – человек как человек. И про свою прошлую жизнь ничего не помнит.

Соня улыбнулась:

– Полина Степановна, неужели вы в это верите?

– Раньше не верила, – ответила Полина Степановна. – Пока Таню не нашла. Я тогда молодая была. Пошла как-то летом в лес за грибами – у нас тут такие грибные места, сказка просто. Бывало, с утра уходишь, а к обеду уже две корзины наберешь. Белые, подберезовики… Ну вот. Пошла я, значит, долго ходила, смотрю, дело к вечеру, пора домой. А я устала, ноги аж отваливаются. Думаю, сяду передохну. Села под дерево, слышу – наверху что-то шебуршится. Посмотрела – никого. Ну, думаю, гнездо, мало ли что. Может, сорока, а может, сова – тут до сих пор их в лесу полным-полно. Сижу дальше. Вдруг что-то как скокнет по стволу вниз, прям на меня. Еле пригнуться успела, оно меня по волосам шворкнуло, я даже и не рассмотрела, кто это был. Перепугалась, помню. Слышу – убегает по кустам, только ветки трещат, и смеется. Вот ей-богу, смех. Ну, думаю, детишки шалят. А лес густой, я далеко ушла. Думаю, покричу, а то забегаются, заблудятся, у нас так часто бывает, потом с милицией ищут. Кричу – слышу, снова смеется. Я на звук пошла. Тут раз – шишкой мне по макушке. Гляжу – и впрямь дите. Сидит на елке, в ветки зарылся, смеется и шишками кидается. Я говорю: «Так и так, ты что такое делаешь?» А потом ближе подошла – мама дорогая, да это ж маугли! Тогда, помню, в «Комсомолке» была большая статья: в Сибири где-то нашли мальчика, он маленьким потерялся, в лесу с волками жил. Его когда забрали, он ни ходить, ни говорить не умел, только кричит и кусается. Ну, думаю, и у нас тоже самое. Сняла кофту, кофтой его взяла с дерева – мало ли что, может, больной, все же в лесу жил-то… Смотрю – ничего, тихо сидит, вижу, что боится, но не кусается, не царапается. Девочка оказалась. Страшненькая, грязная, такая маленькая, как куколочка. Глазки косенькие, ножки кривенькие – слезы, одним словом. Ну, я ее в больницу принесла, так и так, говорю, нашла вот. Написала в милицию заявление, все как положено. Пришла домой, бабке рассказала. Бабка, она с Украины у меня, говорит: «О, Поля, так ты ж мавку подобрала. Теперь ее крестить надо, не то помрешь». У них в Херсоне этих кикимор мавками звали. Они по весне кричат, как кошки: мау, мау Я сначала рукой махнула: какие мавки, кого крестить, что за бабкины сказки… А через неделю свалилась с высоченной температурой, и ничего не помогает. Чуть не умерла. А потом Таню окрестили – и сразу поправилась, вот вам и сказки. Бабка ее крестить в Калугу возила, в корзине, платком накрыла, и на автобусе… У нас тут в округе ни одной церкви нету. Так-то, – резюмировала Полина, вставая со стула. И, широко улыбнувшись сочным розовым ртом, поинтересовалась:

– Вы, Сонечка, завтракать будете?

* * *

По дороге с работы Виктор Николаевич Веселовский вспомнил, что дома – шаром покати, и в течение двадцати минут околачивался у дверей гастронома, ожидая открытия. Веселовский трудился сторожем в детском саду номер семнадцать родного города Заложное и заканчивал смену в половине девятого утра. Гастроном открывался в девять тридцать. Каждый раз, покидая рабочее место и собираясь за покупками, Виктор Николаевич как мог тянул время, тщательнейшим образом причесывал остатки седеющей шевелюры перед низким зеркалом в уборной, аккуратно складывал в сумку газеты и научно-фантастические романы, которые на досуге почитывал, неторопливо обходил территорию детсада, дабы убедиться, что никакие злоумышленники не набросали по кустам пивных бутылок, и наконец неспешным шагом выходил за ворота. По дороге к гастроному Веселовский останавливался у каждого дерева, внимательно читал афиши на столбе, любовался проплывающими над головой облаками, но поскольку ходу от ворот детского сада до магазина было ровно двести пятьдесят метров, к запертым дверям Виктор Николаевич неизменно подходил на пятнадцать-двадцать минут раньше, чем рассчитывал. Сегодняшний день в этом отношении от других ничем не отличался. Веселовский тяжело вздохнул, еще раз глянул на часы и стал ждать, когда отопрут. Сквозь витринное стекло было видно, как уборщица орудует шваброй, наводя чистоту, как румяная дородная продавщица с поэтическим именем Цецилия Анатольевна облачается в белый халат и, водрузив на голову туго накрахмаленный форменный кораблик, расставляет ценники: колбаса докторская – 109 рублей 55 копеек, сосиски молочные – 90 рублей 70 копеек… Местный прейскурант Виктор Николаевич знал наизусть. Он с удовлетворением отметил, что за два дня цены нисколько не изменились, следовательно, сегодня он снова положит в свою потребительскую корзину стандартный набор: колбасы докторской – полбатона, сосисок молочных – четыре штуки, хлеба ржаного – буханку и кефира «Нежность» – один пакет. Полюбовавшись еще некоторое время на самоотверженный труд уборщицы, Виктор Николаевич отошел в сторонку, закурил «Яву золотую» и предался размышлениям.