Текст книги "Петербургские дома как свидетели судеб"

Доходный дом Погодина

(нач XIX в.; ул. Союза Печатников, 5)

«Я проснулся за час перед полднем… Подхожу к окошку и вижу быстрый проток; волны пришибают к возвышенным тротуарам; скоро их захлестнуло; еще несколько минут – и черные пристенные столбики исчезли в грозной новорожденной реке. Она посекундно прибывала. Я закричал, чтобы выносили что понужнее в верхние жилья (это было на Торговой, в доме В.В. Погодина). Люди, несмотря на очевидную опасность, полагали, что до нас нескоро дойдет; бегаю, распоряжаюсь – и вот уже из-под полу выступают ручьи, в одно мгновение все мои комнаты потоплены; вынесли, что могли, в приспешную, которая на полтора аршина выше остальных покоев; еще полчаса – и туда воды со всех сторон нахлынули, люди с частию вещей перебрались на чердак, сам я нашел убежище во 2-м ярусе, у N. П. – Его спокойствие меня не обмануло: отцу семейства не хотелось показать домашним, чего надлежало страшиться от свирепой, беспощадной стихии. В окна вид ужасный: где за час пролегала оживленная, проезжая улица, катились ярые волны с ревом и с пеною…

Улица Союза Печатников, 5

Между тем в людях мертвое молчание; конопать и двойные рамы не допускают слышать дальних отголосков, а вблизи ни одного звука человеческого… лошадь с дрожками долго боролась со смертию, наконец уступила напору и увлечена была из виду вон; потом поплыли беспрерывно связи, отломки от строений, дрова, бревна и доски – от судов ли разбитых, от домов ли разрушенных, различить было невозможно. Вид стеснен был противустоящими домами; я через смежную квартиру П. побежал и взобрался под самую кровлю, раскрыл все слуховые окна. Ветер сильнейший, и в панораме пространное зрелище бедствий… Гибнущих людей я не видал, но, сошедши несколько ступеней, узнал, что пятнадцать детей, цепляясь, перелезли по кровлям и еще не опрокинутым загородам, спаслись в людскую, к хозяину дома, в форточку, также одна [девушка], которая на этот раз одарена была необыкновенною упругостию членов. Все это осиротело. Где отцы их, матери!!! Возвратясь в залу к С., я уже нашел, по сравнению с прежним наблюдением, что вода нижние этажи иные совершенно залила, а в других поднялась до вторых косяков 3-х стекольных больших окончин, вообще до 4-х аршин[10]10
  2,8 метра.


[Закрыть] уличной поверхности. Был третий час пополудни…»[11]11
  Грибоедов А.С. Частные случаи петербургского наводнения. С. 61–63.


[Закрыть].

Именно здесь, в доме Погодина, 29-летнего Александра Грибоедова застало печально известное наводнение 1824 года – самое разрушительное за всю историю Петербурга, которое вскоре Пушкин обессмертит в «Медном всаднике»:

 
Осада! приступ! злые волны,
Как воры, лезут в окна. Челны
С разбега стекла бьют кормой.
Лотки под мокрой пеленой,
Обломки хижин, бревны, кровли,
Товар запасливой торговли,
Пожитки бледной нищеты,
Грозой снесенные мосты,
Гроба с размытого кладбища
Плывут по улицам!
Народ
Зрит божий гнев и казни ждет[12]12
  Пушкин А.С. Медный всадник. С. 14–15.


[Закрыть].
 

Грибоедов, временно оставивший дипломатическую карьеру в Грузии, приехал в Петербург полгода назад и после пары месяцев пребывания в гостинице предложил своему 22-летнему родственнику и другу Александру Одоевскому разделить с ним квартиру в этом доме.

Писатель и его «питомец», как, любя, называл он молодого поэта, прожили здесь три месяца, до ноября, – именно тогда и застало их здесь наводнение, не позволившее далее оставаться в квартире (мороз, ударивший на следующий день после потопа, сделал затопленные первые этажи непригодными для ремонта до самой весны).

Здание в то время было двухэтажным – верхний этаж занимала семья 34-летнего хозяина дома, сенатора Василия Погодина. Именно он сохранял невозмутимое спокойствие во время наводнения, не желая пугать родню и жильцов. Первый же этаж сдавался, и Грибоедов был самым известным его арендатором. «Горе от ума» уже дописано и, хотя пока не опубликовано, литературный мир уже вовсю обсуждал новую комедию, которую автор охотно читал в том числе и на этой квартире, разрешая гостям переписывать текст. Вероятно, и хозяин дома захаживал к популярным жильцам – всех троих объединяли идеи декабристов, за которые совсем скоро двоим из них придется поплатиться: Грибоедова ждет недолгий арест, а Одоевского – каторга. Погодин же проживет в этом доме до самой старости.

Современный вид здание приобретет в 1894 году, когда купец Иван Балуев с 36-летней женой Верой украсят надстроенный третьим этажом дом своим инициалом «Б», сохранившимся до сих пор.

Совсем скоро после переезда Вера станет вдовой и единоличной хозяйкой не только дома, но и всего семейного бизнеса – в соседнем доме № 3 она будет управлять чайным магазином, а сюда, на первый этаж своего собственного дома, Вера станет спускаться в винный погреб и во фруктовую и молочную лавку, окна которых, несмотря на прошедшие 70 лет и перестройку дома, все еще сохранились в тех же стенах, в тех же проемах, через которые когда-то наблюдал за стихией Грибоедов. Да и сейчас, спустя 200 лет, они все еще помнят день 7 ноября 1824 года.

Литература

Архитекторы-строители Санкт-Петербурга… СПб., 1996.

Грибоедов А.С. Частные случаи петербургского наводнения // Соч.: в 2 т. Т. 2. М.: Правда, 1971.

Декабристы: биографический справочник / под ред. М.В. Нечкиной. М., 1988.

Малькова Н. «На знакомом острову…». Пушкинские места на Васильевском острове. СПб., 2017.

Одоевский А.И. Полн. собр. стихотворений. 2-е изд. Л., 1958.

Погодин В.В. // РБС. Т. XIV: Плавильщиков-Примо. СПб., 1905.

Пушкин А.С. Медный всадник. Л.: Наука, 1978. (Литературные памятники).

Скабичевский А.М. Александр Грибоедов. Его жизнь и литературная деятельность. Киев: Мультимедийное изд-во Стрельбицкого, 2018.

Справочная книга о купцах С.-Петербурга на 1896 г. СПб., 1896.

Шустов А.С. Санкт-Петербургское купечество и торгово-промышленные предприятия города С.-Петербурга к 200-летнему юбилею столицы: Ил. альманах. 1903.

Яцевич А.Г. «Пушкинский Петербург», Пушкинское общество. Л., 1935.

Доходный дом графини Толстой

(1900 г., архитектор А.С. Хренов; Потемкинская ул., 11 / Фурштатская ул., 47–49)

«В мои два года она подарила мне концертный рояль, стоявший в великолепной гостиной Людовика XV. В три года – бриллианты, которых я не увидела, так как моя мать их вскоре прожила. Но когда мне исполнилось четыре, в 1905 году, бабушка Прасковья Петровна умерла.

Я хорошо помню эту маленькую, древнюю старушку, с букольками на совсем седой, белой головке, к которой меня приводили по утрам, когда она у себя в спальне, в пеньюаре, окруженная приживалками, как Пиковая Дама, пила кофе из большой фарфоровой чашки. Помню ее большую квартиру на Потемкинской улице, напротив Таврического сада, холодный мрамор подоконников, большие зеркальные стекла окон, сверкающий блеском паркет. Помню гостиную, золоченую, с гобеленовыми подушками мебель и гобелены на стенах. Столовую с огромным обеденным столом, под которым, на ковре, постоянно лежал сенбернар – я очень любила лежать с ним в обнимку, и нашу детскую, где спали три девочки: моя старшая сестра, средняя и я, младшая.

Потемкинская улица, 11 / Фурштатская улица, 47–49

По воскресеньям за ширмой помещался брат Митя, приходивший в отпуск из кадетского корпуса. Помню гувернантку, которую держала для нас Прасковья Петровна. Она была русская, но французский язык знала безупречно и дала нам правильное произношение.

Шла Русско-японская война, нарастали события революции 1905 года, а за зеркальными окнами квартиры Прасковья Петровна Жандр жила скорее в XIX веке, чем в ХХ.

Днем меня выводили в Таврический сад, на прогулку, вечером, если у Прасковьи Петровны были гости, в гостиную. Нарядную, в белом платьице с бантами на плечах и большим бантом в кудрявых волосах, меня учили приседать и делать реверансы старым дамам, приходившим в гости. В легких башмачках я скользила по блестящему паркету и склонялась чуть не до пола перед каждой гостьей, а старухи рассматривали меня в лорнеты. Изредка одна из них цедила сквозь зубы: „Прелестна, очаровательна, какая милая крошка“. Тогда моя мать краснела от удовольствия, а крестная ласково улыбалась»[13]13
  Барсова Н. Дневники. Рукописные дневники Нины Барсовой, крестницы Прасковьи Жандр, предоставлены хранящими их потомками.


[Закрыть].

В окна этого дома из квартиры № 11 смотрела в 1900 году на Таврический сад буколическая старушка Прасковья Жандр, встретившая свой девятый десяток под смех четырех малышей, которых она как крестная взяла к себе вместе с матерью, попавшей в стесненные обстоятельства из-за болезни мужа, отправленного в сумасшедший дом.

Прасковья Петровна не была аристократкой, как можно предположить из описания ее быта. Она – дочь прачки, которой еще в 1820-х посчастливилось попасть воспитанницей в дом литераторов Варвары Миклашевич и Андрея Жандра. Так и не женившись, они 20 лет прожили в глубокой платонической любви.

Добрая и умная Параша очаровала свою покровительницу и весь дружеский круг Жандров, куда входили Грибоедов и Одоевский, а затем и Пушкин. Варвара была значительно старше Андрея, а Прасковье и вовсе годилась в бабушки. Предчувствуя кончину, она попросила 45-летнего Андрея жениться на бедной 16-летней девушке. Эта история дошла даже до романиста Валентина Пикуля: «Меня скоро не станет, Андрюша, так вот тебе жена будет верная и молодая. Не дури! Осчастливь Парашу и будь сам счастлив с нею»[14]14
  Пикуль В.С. Через тернии – к звездам.


[Закрыть]. В этом браке родилось четверо детей, а Прасковья заняла достойное место хозяйки дома, открыв, как и Варвара, литературный салон и ни в чем не уступая светским дамам своего времени.

В этот дом напротив Таврического сада Прасковья въехала уже старушкой и вдовой. Графиня Надежда Толстая (урожд. Волконская) к 1900 году владела в Петербурге несколькими доходными домами и, узнав, что хозяйка мелочной лавки продает два участка на углу такого привлекательного места, приобрела их для постройки престижного 5-этажного доходного дома, законченного всего за год и дошедшего до нас почти без изменений. Здесь и поселилась с крестниками, слугами и приживалками 80-летняя Прасковья. Сама хозяйка здания, графиня Толстая, тоже успела недолго пожить здесь перед эмиграцией в 1917 году, когда дом, как тонущий корабль, спешно оставили все его состоятельные жильцы. Прасковье Жандр посчастливилось прожить долгую жизнь в своем привычном XIX веке и не застать потрясений века ХХ, когда дом национализировали, а квартиру, где она провела мирную и веселую старость, поделили на несколько коммуналок.

Литература

Адресная книга города С.-Петербурга на [1892–1902] год / Гор. обществ. упр. под ред. П.О. Яблонского. Ежегод. изд. СПб.

Б. М. [Модзалевский Б. Л.] Жандр, Андрей Андреевич // РБС. Т. VII. СПб., 1916.

Барсова Н. Дневники // Семейный архив. (Рукописные дневники Нины Барсовой, крестницы Прасковьи Жандр, безвозмездно предоставлены хранящими их потомками.)

Весь Петербург. 1901 г. Весь Петроград. 1917 г.

Пикуль В.С. Через тернии – к звездам: исторические миниатюры. М., 2010.

Руммель В.В., Голубцов В.В. Родословный сборник русских дворянских фамилий. СПб., 1887.

Доходный дом Мариинского ведомства

(1906 г., архитектор А.Ф. Красовский; Кирочная ул., 52 / Таврическая ул., 15)

«В большой столовой, разделенной аркой под потолок от соседней комнаты, было темно. В нашей семье обедали по-петербургски поздно, в 6 часов вечера. Яркий свет висячей лампы, со звонком, свисающим посередине, освещал только стол, покрытый белоснежной скатертью и красиво сервированный.

В углах столовой темнели большие шкафы, резной буфет, на дверцах которого красиво и выпукло, в гирляндах листьев и цветов, соблазнительно выделялись яблоки, груши, сливы, а внизу, у края дверцы, были вырезаны овощи; тяжелые дубовые стулья с кожаным сидением; два кресла, одно для бабуши, другое для почетного гостя; стол для закусок, другой стол, ломберный, для игры в карты; тяжелые портьеры, падающие до самого пола – такова была обстановка этой комнаты.

У каждого прибора налево от больших тарелок – глубокой для супа и мелкой, для жаркого, – стояла маленькая тарелочка для хлеба или пирожков. На нее обыкновенно к обеду клали салфетку в кольце. Мое кольцо с французской буквой „N“ было красивого цвета слоновой кости, и буква горела на нем красной, как кровь, краской.

Кирочная улица, 52 / Таврическая улица, 15

В столовой висел портрет моей прабабки-цыганки, которую один из моих предков украл из табора за красоту. Живописец нарисовал ее с живыми, полными огня и ума, глазами. Они смотрели на зрителя в упор, и, главное, куда бы ты не уходил от портрета, глаза смотрели прямо на тебя. В раннем детстве я боялась этой женщины, а потом полюбила ее.

Хозяйкой в доме была бабушка Александра Саввишна Постольская, вдова генерала»[15]15
  Барсова Н. Дневники. Рукописные дневники Нины Барсовой, крестницы Прасковьи Жандр, предоставлены хранящими их потомками.


[Закрыть].

Такими были вечера последнего дореволюционного года, проведенного 16-летней смолянкой Ниной Барсовой в огромной квартире бабушки-генеральши.

Юная, но уже имевшая независимый характер Нина, лишившаяся на время отца, отправленного в сумасшедший дом за нападение на великого князя Константина, к которому он приревновал свою жену, переехала с матерью и тремя сестрами в этот дом, где вместе с бабушкой жила и овдовевшая тетя Нины.

Элитный доходный дом находился по соседству с Мариинским институтом благородных девиц, и вся арендная плата шла в сотни учебных и благотворительных учреждений Ведомства императрицы Марии (жены Павла I, основавшей его еще в XVIII веке).

ХХ век, однако, перевернул и устройство дома, и жизни его обитателей.

«В 1918 году в Петрограде наступил голод. Кружилась голова, было трудно вставать по утрам. Мать решила отправить сестру Ольгу и меня под Казань в село Кукмор.

В самом начале лета мы вышли из дома, чтобы никогда больше не вернуться обратно. На каждой из нас был надет синий строгого, „английского“ покроя костюм с белой кофточкой. В руках у каждой был небольшой чемоданчик желтой кожи, в котором лежало все самое необходимое: умывальные принадлежности, немного белья. Даже пальто мы не взяли с собой. Очень трудно было нести – ослабели.

В оставленной квартире плакали бабушка, тетя, мама. Было невыразимо трудно расставаться с родными. И, удивительное дело, совсем не жаль оставить хорошую, привычную, комфортабельную квартиру.

Наша бабушка Александра Саввишна, часто бывавшая за границей, привозила множество изящных вещей. Брат говорил, что, когда бабушка умрет, в квартире будут торчать одни ноги: все нырнут в ее сундуки, потому что бабушка никогда и ничего нам не дарила. Изредка она показывала нам свои сокровища и говорила:

– Вот, душенька, я умру, тогда вы все и поделите.

Кому это все досталось, я не знаю. Через несколько месяцев бабушка, тетя и мама приехали к нам, в Казань, и вся квартира со всеми вещами была брошена на произвол судьбы»[16]16
  Барсова Н. Дневники. Рукописные дневники Нины Барсовой, крестницы Прасковьи Жандр, предоставлены хранящими их потомками.


[Закрыть].

Что стало с квартирой, мы знаем – она была национализирована и переделана в коммуналку, а заграничные сокровища генеральши новые жильцы, скорее всего, продали на черном рынке. Не носить же в Гражданскую войну французские кружева, да и от голода спасаться надо. Александра Саввишна, последний столп дореволюционного быта семьи, проживет при новом строе еще несколько лет, а потомки ее пустятся в яркое, полное событиями плавание по волнам нестабильного нового мира и больше никогда не вернутся в Петербург.

Литература

Архитекторы-строители Санкт-Петербурга… СПб., 1996.

Барсова Н. Дневники // Семейный архив. (Рукописные дневники Нины Барсовой, крестницы Прасковьи Жандр, безвозмездно предоставлены хранящими их потомками.)

Собственная Его Императорского Величества канцелярия // ЭСБЕ. Т. 60. СПб., 1900.

Доходный дом Дурдина

(1894 г., архитектор П.И. Гилев; Кирочная ул., 12)

«…В эти зимние дни 1930 года начались в Ленинграде уплотнения жилплощади. Кончилась привольная, спокойная жизнь людей в своих квартирах. Заходили инспекторы, дворники и всякие представители с рулетками, лазали под кровати и диваны, скрупулезно измеряли площади жилых комнат.

У Татьяны Львовны созрел план: пожертвовать половиной квартиры… отделить каменной перегородкой три комнаты и огромную кухню, где можно соорудить санузел, а ей – оставить комнаты, выходящие на улицу, и проходную темную столовую, где за ее счет надо будет сложить плиту, поставить раковину, словом сделать кухню…

Помимо трех комнат, выходящих на Кирочную, была четвертая, выходящая во двор, большая квадратная комната, которая служила до недавнего времени как бы конторой супругу Татьяны Львовны, известному адвокату Николаю Борисовичу Полынову. У него работали два помощника, и комната до потолка была заставлена полками со сводами законов и прочими юридическими трудами»[17]17
  Миклашевская Л. Повторение пройденного.


[Закрыть].

Кирочная улица, 12

Таким образом свою квартиру № 5 на втором этаже этого дома вынуждена была разделить 56-летняя писательница Татьяна Щепкина-Куперник, прожившая здесь с мужем и прислугой в 7-комнатной квартире 16 лет, а теперь поставленная под угрозу уплотнения. Боясь подселения «семьи милиционера с шестью ребятишками», предприимчивая дама стала искать соседей в свою новообразовавшуюся коммуналку среди знакомых.

Так в этом доме на Кирочной оказались еще не женатые и потому смущенные влюбленные – 27-летний историк Исаак (Изя) Троцкий, прозванный Дорианом Греем за златые кудри и удивительную красоту, и 31-летняя Людмила Эйзенгардт, недавно вернувшаяся в СССР из Парижа, оставив позади первый брак с театральным режиссером Миклашевским, веселую, но эмоционально истощающую интригами и супружескими изменами жизнь творческой богемы и безденежье эмигрантского быта. Надеясь начать новую счастливую жизнь в родной стране, переступая порог этого дома, она еще не знала, что все трудности, что были до этого, – и были счастьем, а в этих стенах ей скоро суждено познать беду, разрушившую всю ее жизнь.

Пока же, въехав в две комнаты (одна – бывшая контора Полынова, выходящая окнами во двор, вторая – окнами на Кирочную), Людмила переводила дух, устраивая привычные для нее со времен первого замужества званые ужины и общаясь с полюбившейся ей соседкой Татьяной Щепкиной-Куперник, собиравшей на своей половине «последние остатки испарившейся эпохи» – артистов, театралов, исполнителей романсов: «Бывали дамы, затянутые в корсет, с пышными прическами и гипюровыми манжетками на черных шелковых платьях, их мужья слушали пение стоя и изящно аплодировали»[18]18
  Миклашевская Л. Повторение пройденного.


[Закрыть].

Главной отрадой быстро разочаровавшейся и во втором замужестве Людмилы стала родившаяся вопреки желанию Изи дочь Аленка. Всегда мечтавшая о ребенке, но вынужденная по требованию первого мужа перенести несколько абортов, в этот раз Людмила настояла на своем и окунулась в материнство с головой, чем немало раздражала и Изю, и друзей-интеллигентов, в среде которых осуждалось превращение из творческой личности в «сумасшедшую мать», тратившую деньги на игрушки, убегавшую с литературных вечеров на кормления, запрещавшую гостям шуметь возле спящего ребенка и упрекавшую мужа в равнодушии. Не желая расставаться с дочерью, вместо яслей Людмила организовала здесь, в квартире, группу из нескольких детей, собиравшихся по очереди в гостях друг у друга для игр и обучения. Только Щепкина-Куперник, не имевшая собственных ребятишек, понимала соседку:

«Она любила мою дочку… В огромной комнате Татьяны Львовны была пропасть этажерочек, столиков… и все это было заставлено самыми заманчивыми безделушками – пастушками, танцовщицами, собачками…

Глаза у девочки горели, но она ни разу не посмела протянуть руку даже к маленькой Красной Шапочке. В награду за такое поведение Татьяна Львовна разрешала Аленке поиграть с диванными подушками. Их было не менее тридцати – от огромных парчовых, вышитых бисером, до круглых кружевных думочек величиной с яблоко.

Но самым сказочным… были коллекции бабочек. В плоских застекленных коробках они висели на стенах, не простые бабочки, а огромные тропические… величиной с птицу»[19]19
  Миклашевская Л. Повторение пройденного.


[Закрыть].

Шесть лет проживут в этом доме, так и не зарегистрировав брак, Людмила и Изя с дочерью Аленкой, пока неожиданный стук в дверь не обрушится неминуемой бедой на их светлую квартиру на Кирочной.

Сначала арестуют Изю. Обвинив в заговоре против Кирова, историка сошлют на Соловки, где через год расстреляют (по официальным данным, через пять лет он умрет от инфаркта). Следом придут за женой «врага народа». Несмотря на отсутствие регистрации брака, 38-летнюю Людмилу за недонос на мужа вместе с 7-летней дочкой приговорят к ссылке в Архангельскую область.

«Я вошла в детскую. Леночка рисовала за партой… Дочка вскочила, подбежала ко мне и сразу спросила, почему наши вещи в чемодане. Я ответила, что мы должны ехать на Север… там мы будем ближе к папе… Девочка стояла в нерешительности… Но тут вошла Татьяна Львовна, улыбающаяся, веселая, подошла к Леночке и пригласила ее к себе на чай. Пробыла моя дочка у Татьяны Львовны не более пятнадцати минут и вернулась довольная… Татьяна Львовна говорила с ней о северной природе, обещала писать, просила присылать ей рисунки…»[20]20
  Миклашевская Л. Повторение пройденного.


[Закрыть].

Кроме Щепкиной-Куперник, еще один человек не побоялся оказать поддержку ставшей неугодной гражданке, от которой в страхе отвернулись все многочисленные друзья, часто бывавшие на ужинах в этом доме и приводившие сюда, в детскую группу, своих малышей. Этим человеком был давний поклонник Людмилы – Михаил Зощенко, примчавшийся на Кирочную со свертком денег и обещавший писать. Эти-то невинные письма знаменитого литератора, найденные в архангельской ссылке у Людмилы, и станут главной уликой в сфабрикованном деле о ее несуществующей террористической деятельности. Ее ждут арест, разлука с Аленкой, удочеренной дядей, тюрьмы, лагеря, потеря здоровья.

Покинув этот дом на Кирочной, Людмила вернется в Петербург только спустя 17 лет и то с правом прописки только за городом. Долгожданная встреча с дочерью, мысли о которой стали единственной ниточкой, связывавшей Людмилу с жизнью, окажется холодной – выросшая в чужой семье 24-летняя девушка, вышедшая замуж за физика, попросит Людмилу не называться при посторонних ее матерью, ведь ни она, ни отец еще не реабилитированы. Работу пожилой и больной женщине найти было сложно, а на пенсию бывшая каторжница права не имела. Татьяна Львовна умерла. Вся надежда Миклашевской оставалась на старых друзей, дослужившихся до важных должностей. Например, на писателя Константина Федина, в молодости бывшего поклонником Людмилы, а ныне имевшего влияние как депутат Верховного Совета РСФСР.

Благодаря его поручительству, 58-летней Людмиле удалось добиться реабилитации для себя и для Изи. Единственная отрада, дочь Елена, умерла в возрасте 28 лет от тяжелой болезни, и остаток жизни слепнущая и больная старушка провела в крохотной комнате в коммуналке, избиваемая соседкой-алкоголичкой, зарабатывая гроши машинописью и до последнего дня описывая свои мытарства в мемуарах.

Литература

Архитекторы-строители Санкт-Петербурга… СПб., 1996.

Весь Петроград. 1915 г.

Гордин Я.А. Историк и жизнь // Троцкий И.М. III-е Отделение при Николае I. Жизнь Шервуда-Верного. Л., 1990.

Миклашевская Л. Повторение пройденного. СПб.: Журнал «Звезда», 2012.