Текст книги "Ржавчина. Пыль дорог"

Дэй старательно прячет улыбку.

– А вдруг она и вправду его сестра?

– Может, и так. Хотя фамилии в документах разные. Я ж говорю – ненормальные. А может, мир их так меняет, что на одно лицо становятся.

Теперь уже мне приходится приложить максимум усилий, чтобы не заржать в голос.

…Ящик. Фанерный, хотя раньше медикаменты паковали в картонные. Я знаю, изнутри хрупкие коробочки с ампулами переложили ватой.

Я смотрю на него с жадностью все время, пока мы заполняем документы и ставим подписи. Это шанс. Шанс для многих детей выжить и вырасти здоровыми.

Переглядываюсь с Дэем. Слова тут не нужны, он и так прекрасно знает, о чем я думаю.

Четырехлетней давности эпидемия. Трое детей и мужик-работяга, которому не повезло не переболеть этой гадостью в детстве. Да, жертв было больше, но эти – у меня на руках. Единственное, кажется, чего у нас тогда было вдоволь, так это дезинфицирующего раствора. Я почти не появлялась дома, боясь заразить Дэя. Он, правда, уверял, что у него иммунитет к любой болезни, что он большую часть жизни обходился без прививок, но рисковать все равно не хотелось.

Жертв было намного больше.

Особенно в других регионах.

Дэй

Погрузив ящик, мы запрыгиваем в кузов, закутываясь в плащ-палатки. Не факт, что удастся поспать, но уж точно не замерзнем.

– Расскажи мне что-нибудь, – просит Рин.

– Например? – я запускаю пальцы в ее растрепавшиеся волосы. «Дети ночи и тумана, пьющие лунный свет…». Все-таки с учеными общаться – себе дороже. Так мозги закрутят, что двойное дно будешь в банке с тушенкой искать.

– Ты же столько историй знаешь. Дорожную легенду какую-нибудь.

– Да ну их, эти ходячие трупы. Давай я тебе сказку расскажу. Добрую.

Духова Ночь Восемь лет назад

Но ждет дорога и зовет Бродяжьим роком меченных…

Дымка

Картинка, однако. Сижу на подоконнике, обнаженный по пояс, честно пытаюсь сохранить непринужденную позу. Распущенные волосы щекочут плечи. По мастерской гуляют сквозняки.

– Долго еще?

– Терпение – это добродетель, – на миг отрывается от альбома Конрад.

Если оно оплачено – тем более. Я посмотрел вниз, на улицу. Целые потоки воды с шумом обрушивались с крыши, у старых водостоков бурлило, как в водоворотах.

Пару дней назад, когда я шатался по здешнему базару, на меня налетела женщина. Рыжеволосая, в черном шерстяном платье, бледно-голубые глаза за толстыми стеклами очков кажутся огромными. Из ее корзинки посыпались овощи и какие-то бумажные пакетики. Я наклонился, помогая ей собрать разлетевшиеся покупки.

– Спасибо, мальчик. Я такая неуклюжая.

– Не стоит благодарности.

Вдруг ее взгляд задержался на моем лице.

– Мальчик, подожди, – тонкие пальцы с несколькими серебряными кольцами ухватили меня за подбородок.

– Леди, я ничего у вас не крал, – слабо запротестовал я. Но она меня даже не услышала.

– Нет, ну какой типаж. Скулы, разрез глаз… Скажи, ты красишь волосы?

– Нет, – я никак не мог понять, куда она клонит.

– Прекрасно, прекрасно, – пробормотала женщина в очках. – Идем.

– Куда? – но она уже схватила меня за запястье и потащила. Я бы, конечно, мог вырваться, но не устраивать же драку с женщиной.

Мы свернули в сторону от базара, туда, где асфальт сменился старой булыжной мостовой. Это был район старинных особняков, сейчас обветшавших и сдаваемых внаем как многоквартирные дома.

Дом, к которому она меня привела, оказался выстроен прямоугольником вокруг дворика с несколькими чахлыми деревьями и пустым бассейном. Вниз со второго и третьего этажей вели металлические лестницы вроде эвакуационных, явно пристроенные позже.

Мы поднялись по одной из них. Женщина толкнула дверь с написанным краской номером двадцать девять. За дверью оказалась полутемная прихожая.

– Конрад! – крикнула моя спутница. – Я нашла модель.

…Конрад и Мередит не были мужем и женой. Они вообще парой не были, как, впрочем, и родственниками. Творчество объединяло их куда прочнее. Официально студией была та большая комната, на деле же наброски и готовые работы давно рассыпались по всей квартире.

Поначалу мне было даже как-то неловко брать у художников деньги. Улица быстро учит не отказываться от того, что само плывет в руки, но получать плату за то, что ничего не делаешь…

– Брось, – уговаривал меня Конрад, – ты тратишь свое время, в которое мог бы подработать. Так что это всего лишь компенсация, к тому же не очень большая.

Тогда я стал помогать Мередит по хозяйству. Нес покупки с рынка, чистил овощи на кухне – к слову сказать, получалось у меня куда лучше, чем у нее.

Жители особняка напоминали мне не соседей, а большую, очень шумную семью, часто ссорящуюся и столь же часто мирящуюся. Художники, как Мередит и Конрад, уличные музыканты и актеры, была даже парочка журналистов из городских газет. Теперь я понимаю, что роднило меня с этими людьми. У них была профессия, деньги, крыша над головой, но жили эти люди улицей. Стихийными ярмарками под открытым небом, уличными представлениями и выставками, городскими новостями. Улица была их подлинным домом, источником дохода, холстом, вдохновением и выставочным залом.

Я научился куче не самых нужных, но интересных вещей. Делать реквизит, смешивать краски, грунтовать холсты. Этим даже можно было немного подзаработать. Периодически Мередит сбивалась с ног, разыскивая меня по всему дому.

А еще мне давно не удавалось нормально почитать. Не урывками после работы или в ожидании автобуса.

Я, оказывается, успел забыть, каково это: сесть и прочитать книгу. Не следя за временем, не борясь со сном. Этим вовсю пользовался Конрад, когда работал над картиной. Шикарный способ удержать меня в одной позе несколько часов.

Странное ощущение: когда мы с ним вместе что-то делали, он рассказывал байки из своей жизни, расспрашивал меня, обсуждал со мной книги или свои работы. Но стоило ему занять место за мольбертом, как моя личность для Конрада исчезала. Я становился предметом, случайным образом, данным художнику для воплощения его замысла.

Праздновали в этом странном доме часто. Дни рождения, выставки, удачно поставленную пьесу, официальные праздники… Эти люди умели веселиться, но любили и работать. В тот раз отмечали помолвку. Накрывали большой стол во дворе, почти все жильцы что-то готовили, кто-то включил проигрыватель на полную мощность и выставил колонки в открытое окно.

– А бокалы-то мы еще в прошлый раз Аннабель одолжили, – вспомнила нарезающая фрукты Мередит. – Дэй, может, сходишь, а то я зашиваюсь с этой готовкой?

– Куда?

– Лестница, которая в палисаднике начинается. Второй этаж. Если никого не будет, возьмешь в кухне, на подоконнике. Красная такая коробка.

– Сейчас.

Я ссыпался по лестнице во двор. Вообще-то, существовало еще несколько лестниц и переходов внутри самого дома, но пользоваться ими никто не любил. Часть дверей была заколочена, чтобы хоть как-то разделить квартиры. Попетляв по коридорам, можно было выйти на старый и непонятно на чем держащийся каменный балкон, лепившийся к внешней стене здания. Особняк строил в конце позапрошлого века какой-то богатый псих, и на планировке это отразилось не лучшим образом. Палисадник явно разбили намного позже, отгородив угол внутреннего двора. Там в старых автомобильных покрышках росли неизвестные мне ярко-розовые цветы, а по стене змеился дикий виноград. На площадке второго этажа стоял ящик с такими же цветами, как и в палисаднике. Я постучал в облупившуюся дверь.

– Можно? Тишина.

– Аннабель? Вы дома?

Хм, а дверь и вправду не заперта. Впрочем, закрытая дверь для этого дома – редкость.

– Эй, я войду?

Нет ответа.

В прихожей было почти пусто. Висел на вешалке темно-синий летний плащ, в угол была сдвинута уличная обувь. Планировка такая же, как у Конрада и Мередит. Значит, кухня – там. Чисто, но есть этакий творческий беспорядок. Посуду здесь явно мыть не забывают, но часто занимаются на кухне чем-то, кроме готовки и еды. На столе – кружка с недопитым кофе, рядом – нитка непрозрачных зеленоватых бусин неправильной формы. Подойдя ближе, я увидел, что конец нити продет в иголку.

Ага, вот и коробка на подоконнике. Я поднял крышку – вдруг там не бокалы, а, скажем, стратегический запас конфет к чаю? Или нитки для вышивания? Но нет, под утренним солнцем блеснуло тонкое стекло. Я сунул коробку под мышку и уже собирался уходить, но мой взгляд вновь упал на недоделанное украшение.

Что-то оно мне напоминало. Нет, я ж не девчонка все-таки, бусы и прочая дребедень мне неинтересны. Понял только тогда, когда взял безделушку в руки. Такие камешки приносило морским приливом. Целую вечность назад. Только там они были в каком-то сероватом налете, вперемешку с ржавыми гайками, пивными пробками и прочей гадостью. А эти лежат уютно на кухонном пластике, чистенькие и отполированные, чуть ли не подмигивают.

Как и всегда при воспоминаниях о доме, настроение ушло в минус.

– Не останавливайся, – дружелюбно посоветовали от двери, – стырил сервиз, тырь и побрякушку.

Женщина прислонилась к косяку. Видимо, только что вышла из ванной. Мокрые светлые волосы отброшены за спину, на голубом халатике капли воды расплылись темными кляксами. На халатике, ага. Голубой такой, шелковый, заканчивается… значительно выше колена. А дальше – ноги. Красивые ноги, длинные, и… Надеюсь, я не очень заметно краснею?

– Меня Мередит послала.

– Далеко? – женщина явно развлекалась.

– Да уж не близко. – Боги, что я несу?! Кроме коробки, естественно. – Им бокалы нужны.

– Нужны – так бери, – пришлось посторониться, пропуская ее в кухню, и одновременно пристроить камешки на место. – Только тут не все, сейчас достану.

Она открыла посудный шкафчик и вытащила еще четыре бокала. Стеклянное семейство воссоединилось.

– Недавно здесь живешь? – как ни в чем не бывало спросила Аннабель (а кем еще могла быть эта дамочка?).

– Вторую неделю, – ей-то что?

– Оно и видно. Мрачный, как вороненок, – она шутливо дернула меня за хвост. – Красишься, что ли?

Есть два вопроса, в ответ на которые я начинаю шипеть. Первый – о родителях. Нет, ну в самом деле, какое продавцу в забегаловке дело, ждет ли меня в машине отец, если я зашел купить поесть? Что ему – денег с этого в кассе прибавится? Второй – вот этот. В моду всегда входит то, что считается редким, поэтому девчонки и парни из центральных регионов часто выкрашивают свои русые и пепельные шевелюры в иссиня-черный цвет. После того, как на трассе меня об этом спросили в пятнадцатый раз, захотелось купить осветлитель и выбелить волосы до цвета снега, до ломких кончиков. Здравый смысл, правда, подсказывал, что получится скорее цвет ржавчины, да и было бы ради кого стараться.

– Нет, – бросил я, – это парик.

И чуть ли не бегом выскочил из квартиры.

На лестнице я едва не сшиб поднимавшегося человека, даже не успев его толком разглядеть. Перед глазами мелькнул белый свитер, бокалы в коробке жалобно звякнули.

– На взлет пошел? – дружелюбно поинтересовалась жертва моих скоростных перемещений. Голос оказался звонким и на редкость мелодичным.

– Простите, леди, – я приоткрыл коробку, проверяя целостность посуды, и только потом поднял взгляд.

Кажется, с «леди» я поторопился. Во всяком случае, я еще не встречал девушек, которые так коротко стригли бы волосы и по-мужски – большим и указательным пальцами – держали бы сигарету. Вот девушек в драных джинсах – да, видел. Лицо… Жесткая линия губ выдавала парня, но серые лучистые глаза для мужского лица казались слишком большими. В ушах – целая коллекция разнокалиберных сережек, запястья украшены тонкими металлическими цепочками, но это не показатель. Взгляд рефлекторно задержался в районе груди, но свободный свитер надежно скрывал фигуру. Руки… Узкие ладони, тонкие пальцы с короткими ногтями, но чувствуется в них нешуточная и отнюдь не женская сила. Самая большая странность состояла в том, что я даже не мог понять, красиво это существо или уродливо. Если признать его девушкой, то это была бы девушка с самыми красивыми в мире глазами, однако ее портили бы тонкие бледные губы и чересчур короткая стрижка. Парню же совершенно не шло обилие украшений. Да и подкачаться бы не мешало.

Пока я, напрочь забыв о вежливости, во все глаза пялился на такое чудо, человек снисходительно позволял себя рассматривать, такая реакция для него явно была не в новинку.

– Как тебя зовут, юный пилот? – я вздрогнул, словно вдруг заговорила картина. Или статуя.

– А! Я Дэй, – и всерьез задумался, стоит ли протягивать руку.

– А я Эмбер, – собеседник избавил меня от затруднений, стиснув мою ладонь. Рукопожатие оказалось не по-женски сильным. – Наверное, не всех тут еще знаешь?

– Ага, – я покосился в сторону квартиры Аннабель. – Только что с некоторыми, кхм, познакомился.

– Привыкнешь, – обнадежили меня. – Ладно, бывай. Еще на празднике увидимся, да и вообще.

– Эмбер, – окликнул я, стоя на последней ступеньке лестницы, – а ты чем занимаешься?

Он (проклятье, я не знаю, как называть это существо) обернулся.

– Я рисую. Ну и играю в пьесах иногда.

Эмбер. Кто бы еще подсказал, склоняется это имя или нет?

…Жених с невестой мне очень понравились. Никогда раньше не доводилось бывать ни на свадьбах, ни на помолвках, и я ожидал, что будет много пафоса, замшелые рифмованные пожелания из Божественных Книг, всякие предсвадебные поучения, велящие женщине быть покорной мужчине, а мужчине следить за репутацией своей жены, но обошлось без этого. Парня и девушку провели через символические семь ворот к божественному престолу, у которого они в день свадьбы будут произносить свои клятвы. «Воротами» служили выстроившиеся парами гости, чьи вскинутые вверх руки образовали семь арок. На этом обрядовая часть кончилась.

К своему неудовольствию, за столом я оказался рядом с Аннабель. Да, с другой стороны сидел Конрад, но меня это мало утешало. Блондинка, впрочем, никаких комментариев на мой счет не отпускала, произносила тосты, просила кого-то из парней налить ей вина, болтала с сидящей напротив нее подружкой, но периодически я ловил на себе насмешливые взгляды. Ну вот далась ей моя персона, а? Подумаешь, без разрешения вошел. Здесь все так делают.

Чтобы отвлечься, я стал смотреть на невесту. Ух ты, южанка. Только, в отличие от меня, каноничная, черноглазая, с целым ворохом иссиня-черных кудрей, круглой мордашкой и чуть вздернутым носом. Везет ей, на нее так не пялятся. Парень же оказался ярко-рыжим, как листва ранней осенью, и настолько высоким, что подруга рядом с ним выглядела удивительно маленькой и хрупкой. Кто-то тут же пошутил, что пламени рядом с углем самое место, уж что-что, а зажечь сумеет. Шутка, хоть и несколько двусмысленная, была принята парочкой благосклонно. Потом какой-то бородатый мужчина сказал тост, а потом вдруг с бокалом в руке поднялся Эмбер.

– Тут за Рика и Элоизу уже многие пили и желали им много хорошего. Мне бы хотелось выпить за всех нас. За то, чтобы мы никогда не останавливались. За то, чтобы у нас всегда была дорога. Либо путь в прямом смысле, либо творческий рост, либо путешествие внутрь себя. И чтобы впереди оставалось еще много-много дорог – Эмбер лихо, по-мужски опрокинул бокал, осушив его до дна.

Потом жениху кто-то принес гитару, и вот тут я забыл и о выпивке, и о странностях Эмбера. Под такую музыку не танцуют, ее слушают. В нее падают, как в небо. Он пел о крыльях, которые есть у всех, и о лабиринте холодных улиц. О бессмертии, сжимающем горло петлей одиночества. О любви юного шута и гордой королевы, что жили так давно, что самую память от них время стерло с пергаментных свитков. До сих пор жалею, что не записал слова. Голоса у меня никакого, за гитару моими руками браться – преступление, но такое нужно сохранять. Обязательно. Без таких вещей мир что-то теряет.

В общем, очнулся я только с последним аккордом и с ощущением странной потери. С мыслью, что так – рвущиеся в небо мелодии, подсвеченный закатным солнцем старый дом, горечь от вина на губах – уже не будет. И сдохнуть захотелось на этом самом месте, чтоб до конца времен все это удержать, не отпуская. Раствориться в закатных красках и увидеть, как шут протягивает королеве оброненную розу, предвестницу их грядущей любви и смерти…

– Идем, – Мередит положила мне руку на плечо, – мне нужна твоя помощь.

Посуду мыли сообща. Мередит, я, Криста с первого этажа и Аннабель, которая с какого-то перепугу тоже решила припереться. В кухне, между прочим, и так тесно. Мыли все, что унесли со стола, не деля на свое и чужое. Разбирать будут завтра с утра. Хотя, судя по той истории с бокалами, сильно торопиться никто не станет. Ну вот, опять. Бокалы. Аннабель. Вот она, стоит в углу, протирая полотенцем чистые тарелки.

Женщины радовались за Элоизу, обсуждали, как лучше отпраздновать свадьбу, вспоминали какие-то давние истории. Неожиданно слух выцепил знакомое имя, и я, отставив в сторону графин, задал весь день занимавший меня вопрос.

– А Эмбер – это парень или девушка?

Кухню сотряс громовой хохот. Потом Мередит, давясь смехом, произнесла:

– Сами хотели бы знать.

Парень, притворяющийся девушкой, девушка, притворяющаяся парнем…

– Зачем? – все непонимающе воззрились на меня, и я пояснил: – Зачем скрывать свой пол?

– Да мало ли. Чтоб не приставали. Чтоб не судили о твоей работе по тому, мужчина ты или женщина. Чтоб не оценивали твою внешность по типичным для каждого пола параметрам. Что ты к человеку привязался?

– Но это же столько труда каждый день, – я честно пытался понять. – Одежду подбирать закрытую. За речью следить, чтоб случайно себя в мужском или женском роде не назвать. А что с голосом делать?

– Кстати, не настолько сложно при подходящей внешности, – авторитетно заявила белокурая Аннабель. – Например, из тебя при наличии грима и фантазии вполне можно сделать милую девушку. Кожа гладкая, фигурка стройная. Распустить волосы, накрасить глаза и губы, сшить свободное платье. Но через два года уже не покатит. Так что на Духову Ночь можем попробовать.

Я почти физически ощутил, что краснею.

– Ты это серьезно?

– Нет, – ответила Аннабель, – но если ты когда-нибудь проспоришь мне желание, я знаю, что попросить.

Демоны! Два-один в ее пользу.

Работа над картиной у Конрада продвигалась медленно. Это в кино показывают, что легендарный шедевр быстро пишется. У режиссеров экранное время, им нужно за полтора-два часа и любовную линию раскрутить, и драку показать, и что-то для антуража вставить. Помню, еще когда даже картины не существовало, а была только куча карандашных набросков, я иногда подолгу перебирал их, пытаясь понять, что же во мне такого, что Мередит притащила меня в мастерскую чуть ли не силком. Тоже мне, нашли идеальную натуру. Пятнадцатилетний уличный парень, ничего особенного. Некоторым девчонкам, правда, нравлюсь, так ведь Конрад не девчонка. Чем все эти рисунки отличаются от отражения в зеркале или от фотографии? Зачем так много вариаций одного и того же?

Странные они, эти художники.

На Духову Ночь актеры решили устроить уличное представление. Пьесу выбрали старинную, с кучей символики и условностей. Речь шла об одном герое, урвавшем у богов волшебный меч. Боги согласились сделать смертному такой подарок, но поставили условие: у этого оружия всегда должен быть хозяин, иначе проклятие постигнет род человеческий. Но бравый герой, разумеется, решил за все последующие поколения разом и принес в людской мир вещь, которую уже нельзя было вновь спрятать в мире божественном. И когда он все же умер от старости, окруженный детьми и внуками – редкое явление для геройской братии, – меч покинул ножны в ожидании нового хозяина.

Мне все казалось, что история – с подвохом. Слишком уж простое условие – чтоб у вещи всегда был хозяин. Кто ж откажется от великолепного холодного оружия, хотя бы и в наше время? Коллекционеры и музейщики с руками оторвут. А уж в Темные века, когда это был вопрос выживания… Нет, не сходится. Либо боги героя надули, умолчав о последствиях владения этим мечом, либо часть легенды до нас не дошла.

Впрочем, лезть с этим к актерской братии я не стал, страсти и так кипели нешуточные.

– Мы должны сделать маски основных характеров, как в древнем театре.

– Это бред! Какая тогда будет актерская игра?!

– Санни, искусство – это условность.

– Но не до такой же степени!

– Ребят, стоп, у меня идея! Да, пьеса из Темных веков, но давайте уберем рассказчика. Пусть действие идет своим чередом, без пояснений.

– Хорошо, а кто тогда скажет финальную фразу про меч, ушедший в мир?

– А давайте сделаем это… образно. Уйдут оплакивающие, и на сцену выйдет…

– Посланник богов?

– Нет, боги отступились от меча. Пусть это будет судьба.

– А это идея. Рок, фатум – важный элемент пьес той эпохи, а мы выведем его на сцену.

– Лады, как ты себе все это представляешь?

– А кто меня все время перебивал? В общем, уйдут оплакивающие, и на сцену выйдет судьба.

– В маске. Потому что в лицо ее никто не знает.

– В маске. Вынет меч из ножен, поднимет его вверх, над людьми, и уйдет в зал.

– В какой еще зал, мы на улице выступаем.

– Тем лучше. Это Круглая площадь, от нее несколько улочек расходятся в разные стороны. В одну из них судьба и уйдет.

– А это классная идея.

– Хорошо, а кто сыграет судьбу?

– Ну… Эээ… Дэй!

– Что?! – я чуть не подскочил на подоконнике.

– Дэй, ты сыграешь судьбу? – я призадумался, было ли это вопросом.

– Стоп, люди, задний ход, – я отложил книгу. – У меня актерских талантов – кот наплакал. Да я и не занимался этим никогда.

– А кто с невинным видом впаривал квартирному хозяину, что приехал на каникулы к дяде? И про школьные нагрузки, от которых просто необходимо отдохнуть? Не прибедняйся. Тем более, тебе и говорить ничего не придется.

Ну, впаривал. Так там стимул несколько другой, как на вокзале, когда убедить полицейского в том, что родители отошли и сейчас вернутся, нужно просто позарез.

– Почему я?

– Потому что все роли уже распределены.

– Все? А кто-то должен был играть рассказчика…

– Мэл не тянет на судьбу, хоть ты тресни. А у тебя внешность экзотическая. Соглашайся!

Я обвел взглядом собравшихся. Комната у Эстер – актрисы, у которой я брал книги, – тесная, так что сидели на всем: на стульях, кровати, даже на полу.

– Ладно. Я попробую. Только попробую.

И начались мои мучения. Казалось бы: в чем проблема? Пройти несколько метров сцены, принять меч у лежащего на возвышении Эмбера, пафосно показать его зрителям и не менее пафосно спуститься со сцены. Все? Нет, не все!

– Иди медленнее! Ты – судьба, ты неизбежен, тебе некуда торопиться! Так, сначала.

И так – раз десять за репетицию. Я тихо ругался. Я говорил, что в гробу видел такое творчество. Но каждый вечер все начиналось сначала.

Параллельно с этим подбирали костюмы. Костюмерная маленькой труппы по большей части состояла из вещей, вышедших из моды лет десять – двадцать назад, зачастую перешитых во что-то универсальное. Впрочем, были и костюмы, напоминающие исторические, но при ближайшем рассмотрении оказывалось, что вышивка на платье королевы – на самом деле узор, отпечатанный на ткани, и местами уже осыпается, а сапоги благородного разбойника – перекрашенные армейские, но старого образца. Заведовала всей этой пахнущей нафталином сокровищницей Аннабель, она и в обычные дни носила синие и голубые платья старинного покроя и укладывала толстенные косы в сложные прически. Она же была гримером. Как-то Аннабель выловила меня после репетиции и затащила в забитую коробками и вешалками комнату, заставив примерять найденные вещи. Черные бриджи пришлись впору, рубашку с широким рукавом вроде тех, в которых поднимались на эшафот приговоренные аристократы в кино, явно стоит ушить в плечах. Армейским сапогам я вообще обрадовался, как родным, – не придется ходить в костюмной обувке на тонюсенькой подошве. Отвертеться от плаща из черного шелка (искусственного, разумеется) не удалось.

– Анни, не слишком ли много черного? – засомневался я. Где-то вычитал, что человек, полностью одетый в черное, сливается с обстановкой, и окружающие его не замечают. Да и сокращение имени ее изрядно бесило.

– Ничего, еще время есть, придумаю что-нибудь яркое.

В день представления дом походил не то на растревоженный пчелиный улей, не то на объятый пожаром бордель.

– Дэй, а ты что тут расселся? – бородатый режиссер, с утра выслушивающий жалобы на пропавший в последний момент бутафорский кинжал, на не тот порядок выступления трупп, на пропустившего генеральную репетицию актера и потому уже изрядно задолбавшийся, поймал меня за запястье. – А ну живо в гримерку!

– Лерис, так мне же не надо вроде? Никто не знает, как выглядит судьба…

– И тебе надо. Давай, до выхода совсем немного времени.

Я взбежал вверх по лестнице, чуть не зацепившись дурацким плащом за перила.

– Аннабель, Лерис сказал…

– Знаю, что сказал. Держи.

Мне в руки легла полумаска из красной кожи. От ее прорезей расходились черные линии. Не то лучи, не то следы черных слез. Вот только слезы не текут вверх.

– До последнего искала.

Я стянул ленты на затылке. Вроде удобно, обзор не затрудняет, есть шанс, что не грохнусь в самый ответственный момент.

– Спасибо.

– Не за что. Садись, я не закончила.

И тут я понял, что Аннабель сейчас оторвется на мне за все мои подначки…

Тонкая кисточка прошлась по щекам и подбородку, слегка коснулась губ. Интересно, что она делает? Аннабель зачерпнула кончиками пальцев содержимое какой-то баночки и провела по моим волосам. Я недовольно дернулся – не люблю, когда посторонние люди трогают мои хайры. Тем паче – внезапно, без предупреждения.

– Не дрейфь, отмоется твоя грива. В зеркало смотреть будешь?

Мда… Фантазия у Аннабель богатая… И больная. Сначала я даже не понял, что означают алые узоры, исчертившие нижнюю часть лица. Понятно, что продолжают линии на маске. Точно, кровь. Кровавые потеки. Даже несколько капелек прорисовано у губ. И такие же кроваво-алые пряди в волосах. Я коснулся одной – на ладони остался красноватый след.

– Не хватай зря, я же сказала – отмоется.

Помост для уличных представлений выстроили наскоро, завтра все равно убирать. Ночной ветер теребил занавес. Я дожидался своего выхода, попутно наблюдая за происходящим на сцене. Конечно, пьесу я видел с десяток раз, но в свете фонарей, под открытым небом представление завораживало. Эмбер прекрасно справился (справилась?) с обеими ролями, и героя, и его сестры, из-за которой началась заварушка с мечом.

Потрясающее создание. Видишь его в белом платье, в парике – и готов кричать: «Да это девушка!» Тонкая, хрупкая, с тяжелой золотистой косой и бездонными испуганными глазами. Тут у любого нормального парня должно возникнуть только одно желание: набросить свою куртку на худенькие плечи этого дивного существа, обнять и не отпускать до скончания веков. Но когда Эмбер в мужской роли, все иначе. Хрупкость оборачивается хищной гибкостью, черты лица словно заостряются (или это смена прически так влияет? Свои волосы у Эмбера золотисто-русые, как тот парик, хоть и пострижены коротко). И двигается он абсолютно иначе. Фехтует, кстати, вполне профессионально, видел я в его комнате пару мечей, так вот, на реквизите таких зарубок не бывает.

Пьеса меж тем катилась к финалу. Лерис хлопнул меня по плечу.

– Как все закончится, можешь не возвращаться сразу, погулять. Духова Ночь раз в году бывает, надо отрываться.

Плакальщики меж тем падали на колени у смертного ложа воина. Я шагнул вперед, когда их вереница покидала сцену. Старался идти неспешно и смотреть поверх голов зрителей. Последнее было несложно. По контрасту с освещением сцены площадь казалась совсем темной. Возвышение, на котором лежал Эмбер, – красиво задрапированные ящики из-под фруктов. Думал я исключительно о том, чтобы случайно не повернуться к зрителям спиной. И вот тут случилось непредвиденное. Руки Эмбера, которые канонически должны были лежать на рукояти, сжимали ножны чуть ниже гарды, чтобы мне было удобнее вытащить клинок. Вот только он застрял. Меч был из какого-то легкого сплава, один из эмберовых тренировочных, ножны к нему сделали непосредственно перед спектаклем и, видимо, неточно. Я драматически провел ладонью от рукояти к клинку, чтоб скрыть неловкое движение. Придется по-другому. Я взял меч из рук Эмбера (тот героически терпел мои манипуляции) и на вытянутых руках поднял оружие вверх, демонстрируя собравшимся на площади. Так, теперь надо попробовать… Хорош же я буду, если меч застрял намертво. Ура! Я снял ножны и небрежно отбросил их за кулисы. Хорошо, ребята поняли, к чему дело идет, поймали – громкого «бряк» не получилось. С обнаженным мечом в руках я шагнул со сцены. Люди расступались передо мной. Я старался не глядеть в их лица, чтобы не испортить эффект. Миновал площадь и свернул в переулок между домами, где с облегчением сполз по стеночке. Даже не думал, что это отберет столько сил. За моей спиной грянули аплодисменты.

Получилось же!

Получилось.

Лерис протолкался через толпу.

– Дэй, все замечательно! Для первого раза – очень неплохо. И как ты ножны отшвырнул – здорово. Удачно сымпровизировал. Символично.

Я рассмеялся.

– Какая импровизация? Эта штука застряла, – я протянул меч рукоятью вперед. – Ох, надо бы переодеться и шмотки вам вернуть.

– Не надо, не оставлять же тебя на карнавале без костюма. Помнишь, что я говорил? Духова Ночь только раз в году.

И была ночь, и был огонь. Летели сквозь темноту фонари, рвалась в небо музыка – и живая, и из выставленных в окна колонок. У торговцев можно было купить дешевое вино. Пузатые бутылки лежали в уличных холодильниках вроде тех, в которых обычно держат мороженое, их откупоривали и наполняли тонкие пластиковые стаканы.

– Позволите украсть у судьбы поцелуй? – девушка тоже была похожа на язычок пламени. Алое легкое платье, грива медно-рыжих кудрей. Синие глаза в прорезях черной полумаски.

– Судьба сегодня милосердна, – я обнял девушку за талию и поцеловал. Ее дыхание пахло вином. Тонкие горячие руки легли мне на плечи, она потянула меня в толпу танцующих.

Остальное рассыпалось осколками витража. Помню, как летели в лицо ее огненные волосы, как закладывало уши от ревущей музыки, как жгло губы вино.

В эту ночь города не существовало, мир был соткан только из темноты и огня. Улицы обрывались в вечность.

Помню, как свернул во двор-колодец вместе с несколькими ряжеными парнями и девушками. Почему-то запомнился Снежный Демон – маска, полностью скрывающая лицо, длинные выбеленные волосы и свободное одеяние, даже непонятно, какого пола это существо, – и Охотник в зеленом и с луком за спиной. На стаканы всем было уже наплевать, бутылка шла по рукам.

– Интересно, не целую ли я духа? – промурлыкала рыжая девушка, прильнув ко мне. Та, с которой я танцевал? Нет, не та – у этой серебристое платье и такая же маска.