Текст книги "Поверженный демон Врубеля"

Она запнулась, явно не имея слов, чтобы объяснить.

– Компенсация, – подсказала Людмила.

– Точно. Компенсация. Как художник – гений, тут не поспоришь… на репродукциях и то видно, а если картины живьем глянуть… сумасшедшая энергетика, – Ольга прикрыла глаза. – Мы ведь с Мишаней ездили… смотрели… у его «Демонов» лицо меняется. Едва заметно, но… говорят – оптический эффект. Особенности написания. Картины будто из кристаллов сложены, но на самом деле правда в том, что лицо меняется! – Ольга почти кричала. – Смотришь на него, а он на тебя… и то уродливый, то прекрасный до того, что взгляд отвести невозможно… я там два часа простояла и времени вообще не почувствовала. А когда поняла, то… то сбежала. Придумала на следующий день предлог, чтобы, значит, не идти… Мишаня пошел. Всю неделю ходил, от открытия до закрытия, как на работу… и наброски делал. Я думаю, он уже тогда хотел создать что-то подобное… а тут заказ этот. И так все совпало, один к одному, что и вправду поверить можно, будто ему сам… дьявол ворожил… без заказа он бы не решился.

Ольга встала.

– Я сейчас.

Отсутствовала она недолго, и за это время Людмила почти решила уже, что визит этот был лишен смысла. Заказ? Они знали про заказ. Расставание? Произошло, как выяснилось, по обоюдному согласию. И следовательно, нет у Ольги повода убивать…

– Смотри, – Ольга вернулась с альбомом набросков, – их Мишка делал, еще тогда…

Она задумалась ненадолго.

– Четыре года… странно так… четыре года, оказывается, прошло. Куда? Не знаю… время летит…

Демоны.

Демонические лица. И черты узнаваемы, пусть картины эти лишены цвета, но монохромность им не во вред. Напротив, лица оживают. Или все-таки одно лицо? Немного разное, но все равно одно.

– Листай, листай…

Людмила листала.

Странно было прикасаться к тяжелым листам, слегка пожелтевшим, но все же не выглядевшим старыми, и знать, что человека, который создал эти наброски, нет в живых.

– Видишь, вот здесь, – Ольга остановила на предпоследнем наброске. – Смотри внимательно.

Людмила смотрела, но… понимание пришло в определенный момент.

Очередной лик демона был женским.

– Красавица, верно?

Черты лица крупные, но все-таки смягченные, то ли Михаилом, то ли Врубелем, с картины которого Михаил и делал зарисовки. И женщина эта, пожалуй, была красива. Или нет? Не красива, скорее притягательна. Такое лицо запомнишь, даже увидев его лишь мельком. Широко расставленные глаза, чуть навыкате; узкий нос. Округлый подбородок…

– Врубель был религиозен. – Ольга вновь потянулась за сигаретой. – Он воспитывался в семье военного… отец был строг, если не сказать – деспотичен. И выбора сына не одобрял. Считал несерьезным. Но Врубеля это волновало мало. Он был уверен, что добьется многого, и оказался прав. Поначалу его карьера не складывалась, то есть были какие-то заказы, но вот ни славы, ни известности… однажды его пригласили в Киев, участвовать в реставрации старых фресок. Была там церквушка одна… тоже интересная история. Церквушка эта стояла на территории местного дурдома, к нему и относилась. Однажды, от сырости или просто время пришло, штукатурка стала обваливаться, а под ней обнаружились фрески удивительной красоты. Их и собрались реставрировать… пригласили Врубеля…

Странно, чем дольше Людмила вглядывается в это лицо, тем сильней чувство дежавю. Она видела эту женщину… но где и когда?

И видела ли?

Или же это – лишь игра разума? С ним ведь случается в игры играть.

– Самое забавное, что он рисовал святых с местных психов. Ему, видишь ли, казалось, что святость – это тоже своего рода безумие… ну, я думаю, что казалось. Еще тот шутник… но в Киеве он встретил Эмилию Прахову. Жена заказчика, многодетная мамаша, да и старше его. Однако же… зацепила, что называется. Он изменился. Стал тратиться безмерно, в долги влез… из шкуры выпрыгивал, чтобы ей понравиться. Но Эмилия держалась. А Прахов решил немного охладить любовный пыл и отправил Врубеля в Италию, чтоб, значит, поучился у итальянских мастеров. Тот учился, конечно, но про Эмилию не забыл… он написал икону Божьей Матери, вот только лицо у нее было Эмилии… само собой, Прахов взбеленился. А кто б потерпел?

Людмила слышала эту историю.

Но когда?

И от кого? И помнила только, что все закончилось плохо…

– Эмилия наконец объяснилась с Врубелем. Полагаю, что-то в духе, «дорогой, ты чудесный парень, но у меня муж и дети, и потому нам не суждено быть вместе, а потому катись на все четыре стороны».

В Ольгином исполнении это звучало пошловато.

– Естественно, Врубель взбеленился… нет, он не просто взбеленился, у него крышу сорвало вконец. Пустился в загулы. Пил. Кутил. То с цыганами, то с девками… вроде как тогда он сифилисом и заразился, который его свел в могилу. А Эмилию, которая посмела на его чувство не ответить, он написал демоном. Правда, сам испугался, до того страшной получилась картина…

Ольга замолчала.

А Людмила закрыла альбом.

– Демоны не отпускают того, кого считают своим. Это Мишка мне так сказал. И еще, что видел во снах… мир другой, демона… я не слушала. Не хотела этого слушать. Я вообще боюсь ненормальных. И он перестал рассказывать… а пару месяцев назад, ну, когда явился с деньгами, снова начал… про то, что у него предназначение, что он всегда чувствовал… что не бывает таких совпадений. Судьба их свела… что он не будет копировать врубелевскую картину. Нет. Он свою создаст. В этом смысл. Ему только и надо, что выбрать правильное лицо демону.

Звучало совершенно безумно, и Ольга виновато пожала плечами, точно извиняясь за это чужое безумие.

– Он говорил и говорил… и я поняла тогда, что он не похвастать пришел, ну, деньгами и заказом этим, а просто выговориться. Правда, слушала я тогда вполуха. Бредом все казалось… а он про демонов, про лица, про нее…

– Женщину?

Ольга кивнула.

– Заказчица. То есть он сначала говорил, что заказчик, а потом обмолвился, что, мол, она хочет, чтобы «Демона» связали… и что она особенная. Мне тогда еще охрененно обидно стало. Мы столько лет прожили вместе, а особенная – какая-то случайная баба. Заказчица. Я Мишку и выставила… если она особенная, то пускай она этот бред и слушает. Нет, ну справедливо же?

– Что он еще о ней говорил?

Ольга задумалась и думала долго, но потом покачала головой:

– Ничего. Второй раз мы в городе свиделись… случайно… тогда в газете про его выставку написали. Явно реклама… я поздравила. А он так дернулся, помрачнел, сказал, что это все – брат его… но я так поняла, на этот раз Мишаня не стал возражать. Правда, выглядел он хреново… я спросила, чего так, а он… он сказал, что демон выжрал его душу. Вот как.

Глава 6
Портрет старушки Кнорре за вязанием

Художественная галерея «Олимп» располагалась в центре города, занимая первый этаж старого жилого дома. Здесь Стас уже бывал и в самый первый свой визит поразился белому, какому-то слишком уж ослепляющему свету, и хирургической белизне стен, среди которой выставленные экспонаты терялись, и запаху.

Пахло в галерее лимонами. И пахло сильно, назойливо.

Правда, сейчас сквозь лимонные ароматы отчетливо пробиралась характерная хлорная вонь.

А еще здесь было пусто. Стас стоял, оглядывался, пытаясь сообразить, куда ему идти, ожидая, что появится хоть кто-то, но никто не спешил навстречу раннему гостю.

– Есть кто? – крикнул Стас.

Белые стены давили. От белого света начинала болеть голова.

– Эй…

Собственный голос тут показался чужим, испуганным, а вот страху за Стасом точно не водилось. Он огляделся, подмечая, что с прошлого раза здесь убрались. Исчезли не только изрезанные картины, но и брызги краски с пола и со стен. Жаль, быть может, Мишку тоже угнетала эта невыносимая белизна?

– Прошу прощения, но мы закрыты…

В белой стене открылась белая же дверь, выпуская человека в белом костюме. Стас замотал головой, пытаясь избавиться от раздражения.

– О, извините… я решил, что кто-то из посетителей… был уверен, что запер дверь. – Человек в белом костюме нервно хохотнул. – Вы побеседовать? Прошу в кабинет… только дверь закрою. Оленька взяла отпуск. У нее нервы… она нашла вашего брата… сами понимаете, такое потрясение для молодой девушки.

Странно, но Оленьку Стас совершенно не помнил. То есть помнил красное платьице, которое выделялось на фоне общей белизны. И серьги крупные, дутые… и цепочки, которые Оленька имела обыкновение теребить. А вот лица – совершенно не помнил.

Меж тем хозяин «Олимпа» запер дверь и дважды за ручку подергал, убеждаясь, что больше незваных гостей не будет.

– Прошу вас… позвольте лично выразить свои соболезнования… такая утрата… ваш брат был исключительно талантлив…

К счастью, белизна осталась за порогом. Кабинет Леонида был настолько обыкновенен, что это успокаивало. Небольшая комнатушка, куда едва-едва втиснулись стол, шкаф и пара стульев.

– Присаживайтесь… я, безусловно, рад вашему визиту. Сам уже собирался звонить…

Леонид имел неприятную привычку потирать руки, будто на них налипла невидимая грязь, и грязь эта раздражала, заставляла шевелиться полные пальцы, дергаться, касаться то ладоней, то запястий, потирая, поскребывая.

– Я всецело осознаю, что время не самое подходящее, вы только что похоронили брата, но мы с вами – деловые люди… мы понимаем цену деньгам.

Деньги Леонид любил.

И себя тоже.

– Я взял на себя смелость… остатки картин упаковали. Если хотите, я порекомендую вам хорошего реставратора. И берет недорого, но… боюсь, в большинстве случаев восстановление невозможно.

– Я хочу, чтобы выставка состоялась.

– Что?

Лицо у Леонида было крупным, костлявым каким-то, с выдающимся носом, с надбровными дугами, из-за которых глаза его гляделись крохотными, запавшими. Острый скошенный подбородок переходил в шею, длинную, по-индюшачьи тонкую, перехваченную узлом галстука.

– Выставка, – повторил Стас, глядя в темные Леонидовы глаза. – Она должна состояться.

– И что вы, простите, собираетесь выставлять?

– Уцелела картина.

– Выставка одной картины? – Леонид насмешливо поднял бровь. – Это несколько… претенциозно… конечно, будь картина особенной… скажем, Джокондой, никто бы и слова не сказал. Но одна… уж простите… картина провинциального художника, никому толком не известного? Заранее провальное мероприятие.

– Мне плевать.

– Но мне не плевать! – Леонид поднялся. – На кону репутация моей галереи!

– У нас контракт…

Упоминание о контракте заставило Леонида погрустнеть, поскольку значилась там помимо суммы гонорара и немалая неустойка, которая грозила галерее если не разорением, то всяко крупными неприятностями.

– Послушайте, – Леонид вновь присел на обшарпанный стул, сцепил руки в замок, подался вперед, будто желал переползти через разделявший их со Стасом стол. – Вы же разумный человек. Вы сами осознаете, что затея эта… глупа. Вам хочется почтить память брата… естественное желание. Понятное. Но… думаете, если вы организуете выставку, то Мишу запомнят как молодого талантливого художника? Будут говорить о жизни, которая так рано и трагически оборвалась?

Нежелание Леонида выставлять картину было непонятно. Какая ему разница? В самую первую встречу Стас понял, что этому человеку не искусство интересно, но выгода, которую это искусство может принести.

– Нет, – он поднял костлявый палец. – Говорить станут не о жизни. Говорить станут о смерти его. Обсуждать ее во всех уродливых подробностях. И напишут не о таланте Михаила, но о пагубном его пристрастии. А я… уж простите, я не хочу, чтобы за моей галереей водилась слава, где выставиться может каждый, лишь бы заплатил.

– А это не так?

Леонид вздохнул. И вновь руки потер.

– Мне жаль, если у вас сложилось столь… превратное мнение. Конечно, я осознаю, что коммерциализация искусства – неотъемлемая примета современного мира… коммерциализация в принципе. И что галерея не способна выжить на одном энтузиазме… и понимаю это не только я.

Он вытер пальцы о галстук.

– Но и вы поймите. Есть репутация. Она – своего рода вынужденный баланс между необходимостью выживать и желаниями владельца… я могу взять и выставить полотна никому не известного живописца, если они пришлись мне по душе, если я вижу в них новизну, перспективу… душу, если хотите!

Он говорил пылко, стараясь убедить, что и сам верит в это. А при прошлой встрече у Стаса сложилось иное впечатление. Тогда Леонид говорил о деньгах, и только.

– Современное искусство обезличено. Оглянитесь. Вы на каждом углу увидите творца, который готов вам сотворить что угодно из груды мусора и назвать это искусством, – на костистом лице появилось выражение крайней брезгливости. – Я ищу тех, кто и вправду способен что-то поведать миру. Но это по нынешним временам редкость. В прошлом году я нашел женщину. Девять классов образования. Продавщица сельпо. А рисовала исключительно для себя. Душа требовала, так мне сказала. И вот ее работы были поразительны! Я с огромным удовольствием организовал ей выставку… она сейчас модный художник…

– Мы не про это, – Стас не собирался тратить время на пустую болтовню. Плевать ему и на современную живопись, и на весь мир разом.

Ему бы свое обещание сдержать.

– Конечно, конечно… вы не про это… я выставлял других, тех, за кого платили, чтобы помочь тем, кто не способен заплатить. Но и… как бы это выразиться… коммерческие выставки должны быть интересны. Я старался, чтобы они были… чтобы не допускать откровенной бездарности… или чего-то такого, что навредит нашей репутации. Я ее годами создавал! – голос дрогнул, и Стасу показалось, что еще немного, и Леонид расплачется. – Я не могу взять и, в угоду вашим сентиментальным желаниям, все разрушить! От меня зависят многие люди…

– Предлагаете мне уйти?

– Предлагаю вам не дразнить своих демонов, – он произнес это тихим, серьезным голосом, от которого Стас вздрогнул. – Поймите… конечно, мне придется выплатить неустойку… найти деньги… я ведь вложился в галерею… подготовил ее к выставке… а потом пришлось оплатить уборку, косметический ремонт.

Леонид загибал пальцы.

– И быть может, я разорюсь, пытаясь рассчитаться с вами, но… лучше так, чем я разорюсь позже, когда никто не захочет больше выставляться здесь!

Пафосно.

И предельно ясно.

Вот только совершенно непонятно. Все эти речи о высоком искусстве. Было за ними что-то такое, неправильное, но неправильность эта ускользала от Стаса. Он пытался понять.

Поймать.

Не выходило. Леонид же ждал. Ерзал. Тер руки, и кожа на ладонях покраснела, того и гляди до волдырей сотрет.

– Если вы действительно хотите почтить память брата, – тихо закончил он, – создайте фонд. Учредите стипендию. Сделайте что-то такое… благотворительное, это сейчас в моде. А выставка – дурная идея.

Получасом позже Стас вошел в маленькое кафе, где пахло, к счастью, не лимонами – кажется, этот запах Стас готов возненавидеть, – но кофе и булками.

Его уже ждали.

– Здрасьте, господин потерпевший, – Иван поднял два пальца, приветствуя старого приятеля. – Смотрю, ты живешь и пахнешь… про Мишку слышал. Сочувствую.

Он и вправду сочувствовал настолько, насколько умел. И это сочувствие было куда более живым, чем многословные излияния Леонида.

– С чем пожаловал? – Иван заказал обед, который поглощал с немалым аппетитом.

– С вопросами.

– А то я не понял. – Он не изменился за прошедшие годы. Нет, раздался в плечах, погрузнел и сделался похожим на своего отца, отставного полковника. – В сыщиков играть будешь?

– Почему играть?

– Потому как, Стас, для тебя это игра. Дурь и блажь. – Борщ Иван запивал апельсиновым соком, а сок закусывал черным хлебом, притом жмурился от удовольствия, вздыхал громко. – Не веришь, что Мишка ширялся?

– Не верю.

Старый приятель, вечный соучастник школьных проделок, разделивший на двоих первую сигарету. Иван стащил ее у отца, а позже и водки приволок, которую распили в кустах, желая доказать себе, что выросли.

Школу окончили в один год.

И в армию вместе шли, только потом разошлись-разбежались дорожки. Ивану Стас иногда звонил… в последний раз давно, года четыре назад, поздравить со свадьбой.

Приехать не смог. А подарок послал, Иван же в ответ обиделся. Правда, выходит, что та обида за годы повыветрилась, если сейчас ответил на звонок и на встречу согласился. Совпадение ли, что выбрал он полицейскую стезю? Или просто Стасу в очередной раз повезло.

– Короче, Стасик, можешь, конечно, плюнуть мне в харю, – Иван подвинул тарелку с котлетой, – но я тебе так скажу… частенько родственнички о своих близких ничегошеньки не знают, особенно когда…

– Далеко.

– Вот именно. Далеко. Мишку я помню еще пацаном. И да, мне жаль, что так получилось, но на одной жалости далеко не уедешь. И если ты собрался виновных искать…

– Я просто хочу разобраться со всем этим… давай я расскажу, что узнал, а ты послушаешь и тогда решишь.

Иван кивнул, предупредив:

– За твой счет гуляем.

– Само собой.

– Тогда я еще кофейку с тортиком… слушай, тут такие тортики классные делают – душу продать можно… тебе заказать?

– Спасибо, не хочется.

Стас вспомнил, что не ел со вчерашнего дня, а день тот был давно и, пожалуй, поесть следовало бы. Не хватало себя голодом заморить.

– Ты не молчи, не молчи, дорогой, рассказывай, как дошел до жизни такой, – с едой Иван расправлялся быстро, и на Стаса глядеть избегал, и было в этом что-то неловкое, здорово мешающее.

– Ты на меня обижен?

– Я?! – неискренне удивился Иван, затем тряхнул головой и сказал: – А что… есть малехо. Видишь ли, бывает, что есть у тебя старый приятель, дружок сердешный, ближе которого, мнится, что и нету никого. А потом друг выясняется, что дружку этому ты нужен, как собаке второй хвост. Он, этот дружок, ныне не моего полету птица…

– Ванька!

– Да я уже четвертый десяток лет как Ванька, – Иван ткнул вилкой в Стаса. – А ты – скотина полная… уехал, ручкой помахал и поминай как звали. Я ж к тебе, как к человеку… на свадьбу вот позвал. Думал, порадуешься за меня…

– Я радовался. Подарок прислал.

– Ага. Прислал. Охрененно счастлив я был подарку… мне не твои подарки надобны были, а ты, харя твоя неблагодарная…

– Занят я был!

– Ага… сколько лет занят? – Иван с раздражением отодвинул тарелку. – И только теперь освободился вдруг.

– Не освободился, – вынужден был признать Стас.

Он не собирался уезжать надолго. Бизнес требовал постоянного присутствия. Во всяком случае, еще недавно казалось, что если оставить все без присмотра, то дело рухнет, развалится карточным домиком. А ничего… не разваливается. Сколько дней? Стас названивает, а замы уверяют, что все в полном порядке, справляются, стало быть… врут? Или просто Стас слишком уверился в собственной незаменимости?

– Извини, – сказал он, глядя в Ивановы светлые глаза. – Я… и вправду был идиотом.

– А теперь поумнел?

– Вряд ли. Но… знаешь, не хотелось сюда возвращаться… с отцом вот…

– Так и не помирились.

– Точно. Не помирились…

– Помер же он…

– И с Мишкой не помирились.

– Чурбан, – Иван почесал живот. – Как был чурбаном, так и остался… ладно, дорогой дружок, давай с самого начала.

И взгляд сделался колючим, цепким. Знал Стас за приятелем этакую особенность: людям, с Иваном незнакомым, он по первому впечатлению казался человеком совершенно несерьезным, но Стас распрекрасно знал, что за внешнею бестолковостью скрывается острый ум.

– С начала… я даже не знаю, что тут началом считать… в общем, давай я буду говорить, как оно есть, а ты уж сам решай, что нужно…

Торт и вправду оказался неплохим, хотя поначалу Стас ел, не особо чувствуя вкус. Он говорил и ел, ел и говорил, сам не заметив, как от Мишки с его проблемами перешел к собственной жизни, которая, казалось, была кругом замечательною, да только Иван вот, слушая, хмыкал.

Фыркал.

Посмеивался.

– Экий ты… бизнесмен, – сказал он, пригубив остывший чай. Поморщился. Чашку отставил. – В общем, так, братец кролик… понятно, что ни хрена в этой истории не понятно. Ты говоришь, что Мишаня не сам ушел… а я тебе скажу так, половина родственничков самоубийц или вот… наркошей не верят, будто их родной человек ушел сам.

– Иван!

– Нет, Стасик, послушай теперь ты меня. Я не разубеждать тебя пытаюсь. Я хочу, чтоб ты голову включил и с нею, с ясною, уже понимал, куда лезешь.

Стас понимал, во всяком случае, ему казалось, что он понимает.

– Эта твоя Людочка… слушай, а она та самая Людочка, которая по тебе умирала?

– Когда?

– Тогда, – на губах Ивана появилась хитрая улыбочка. – Что, неужели не помнишь? Дылда такая… глазищи серые, правда, за очками не видно. На зубах скобки. Две косички. Портфельчик синий.

Портфель Стас помнил распрекрасно. И очки тоже, в толстой оправе, со стеклами выпуклыми, за этими очками Людочкино лицо терялось.

– Она ж с тебя глаз не сводила. Как встречались, так вся прямо млела, аж заикалась, – Иван водил по столу вилкой. – Влюбленная была…

– Гонишь.

– Сам ты гонишь. И тогда остолопом был, и сейчас… но Людочка твоя личность заинтересованная. То, что она говорит, надобно надвое делить, а то и натрое. Сам сказал, что с братцем твоим приятельствовали…

– Она не стала бы выдумывать.

– А и не надо выдумывать. Хватит и того, чтоб факты слегка подтянуть. Там чуток, сям малек… и вот уже появляется таинственная нестыковка…

– Иван, ты…

Иван сцепил руки.

Руки у него сильные, крупные, с широкими ладонями и короткими, будто обрубленными, пальцами.

– Отговариваешь.

– Отговариваю… понимаешь, Стасик, обычно в таких историях и без тайн всякого дерьма хватает. Успокойся. Не лезь. А то, гляди, разузнаешь про своего братца такое, что и сам не рад будешь.

Повисло молчание. Тугое. Напряженное.

Встать и уйти?

И что дальше… нанять профессионалов? Да только те профессионалы будут думать так же, как Иван, хотя и не скажут вслух: не принято клиентам перечить. Расследование? Проведут, конечно, только такое, которое подтвердит первоначальные выводы.

Уж точно не будут искать ни демонов, ни таинственных женщин.

– Не отступишься? – спросил Иван.

– Я заплачу.

– Засунь свои деньги знаешь куда? От и молодец, туда и засунь… заплатит он… мне своих хватает… я, может, тебе, как здравомыслящему человеку, помочь хочу… но раз ты ни хрена не здравомыслящий, то по-другому пойдем… посиди тут. Пойду, позвоню… поспрошаю… кстати, может, заплатить и придется. Не мне. Я твою дурость забесплатно поддержу.

Иван ушел. И не было его довольно долго, Стас даже начал думать, что старый приятель решил сыграть дурную шутку. С чувством юмора у Ивана всегда непорядок был. Но не прошло и получаса, как Иван вернулся. Отряхнул с волос капли дождя, плюхнулся на стул, потянулся…

– Закажи кофейку, а то замерз как собака… нет, ну что за погода такая? Весна на улице! Где солнышко?

– Это ты у меня спрашиваешь?

– Это я вообще спрашиваю… красавица, а принеси кофей двойной… и еще чего-нибудь сладенького… не, мороженого не хочу, я сам тут уже мороженое… а вот пирог – это хорошо… не поверишь, Стас, без сладкого жизни нет… точнее, есть, но поганая. А кому поганая жизнь нужна?

Он сбивал капли и с серого свитера, явно домашней вязки.

– Моя говорит, что раскабанел… этак вскоре и в двери проходить не смогу. А я ей отвечаю, что настоящего мужика, его много быть должно, – он похлопал себя по животу. – Ты вот молодец, в форме себя держишь… небось спортзал?

Стас кивнул, стараясь не раздражаться на болтовню. Иван таков, каков есть. И не изменился за годы, что, наверное, должно бы радовать.

– А у меня вот времени вечно не хватает… то работа, то жена со своею дачей… и детишки… у меня двое вот, – он поднял два пальца, точно сомневаясь, что Стас сумеет сам сосчитать. – Пацаны… на месте вообще не сидят. Я как дома, так все, к вечеру уже крыша едет… заглянешь как-нибудь в гости…

– Загляну.

– Врешь ведь.

– Не знаю, – честно ответил Стас. Наверное, он мог бы пообещать и даже поклясться, что всенепременно зайдет в гости к Ивану. Купить торт. Бутылку вина. Фруктов… и что там еще положено в подобных случаях. Провести тихий семейный вечер с Иваном и супругой его, с детьми, которые бы мешались у стола, прислушивались ко взрослым разговорам. Наверное, он бы даже получил от этого вечера удовольствие…

Наверное.

– Лады, договорились, – как-то быстро успокоился Иван. – А теперь смотри, какая штука вырисовывается… Иван, тезка, стало быть, Васильевич Пряхин. Жил себе, поживал… был бизнесменом, потом прогорел. Попивать начал. Но там все такие. Кутежей Ванька не устраивал, баб сомнительных не водил, и на том спасибо… однажды взял и помер. В квартире. И пролежал там три дня, пока не завонялся. Дело на праздники было, все по гостям разошлись, потому сразу и не хватились. А как приехали, то и поняли, что хрень какая-то приключилась, потому как запашок стоял на весь дом. Короче, по официальной версии, помер Иван от отравления метиловым спиртом. Неприятственная штука… в квартире и бутылочку нашли, коньяку марочного… вроде как марочного, но на деле – явный контрафакт.

Иван перевел дух.

Подали кофе, Стас свою чашку отодвинул, поняв, что больше в него ни кофе, ни чай, ни даже минералка не полезут.

– Из подозрительного… до того пристрастия к коньякам наш потерпевший не испытывал, предпочитая водочку. И картина пропала. Соседи уверяли, будто он заказ получил хороший, такой, что с долгами всеми рассчитался, а это – дело непростое. Над картиною работал увлеченно и даже пить перестал… и должен был на днях закончить, сдать заказчику, а тут такой пердю-монокль.

Иван потер щетинистый подбородок.

– Наши решили, что он картину отдал. Получил за нее деньги, сколько они там договаривались… нашли триста баксов…

– Всего?

– Что значит, «всего»? Для тебя, может, и всего, а для нищего художника – это сумма…

– Мишка получил тысячу аванса… За картину обещали десять тысяч долларов.

– Если это за картину, а не за другие какие дела…

– Какие?

– Ну… вот ты сейчас на меня злиться будешь, может, и правильно, да только, Стасик, я ж не на братца твоего клевещу… я, если хочешь, человек, системою испорченный, профессионально деформированный, и с этой точки зрения для меня десять штук за наркоту куда реальней, чем десять штук за какую-то, извините, мазню.

Стасу захотелось дать Ивану в морду.

– Ты мне скажешь, что иным художникам и поболе платили, да только братец твой, Стасик, не Ван Гог… потому не скрежещи зубами, а слушай. Все получалось логично. Парню дали денег, он на радостях и решил дело отметить. В магазин сбегал, купил коньячку… а что, повод солидный, небось не каждый день кутит… коньячок и оказался паленым. Дело закрыли. И было сие два года назад. Теперь второй эпизод. Гошка, он же Егор Егорович Пасьянов, двадцати семи годочков от роду. Единственный сынок папы-профессора и мамы – кандидата наук… по жизни окружен заботой и любовью, от этой окруженности с ним и приключалась всякая дурость. Попивать начал рано, в институте, куда запихнули родители, и травкой баловался. Из института, что характерно, вылетел, невзирая на мамкины и папкины связи. Зато стал художником. Чего уж он там малевал, я не знаю. А знаю, что в прошлом году выбрался Егорушка на крышу да и сиганул с нее…

Он вздохнул и признался:

– Помню это дело… девятый этаж… говорят, что есть такие, которые и с девятого сверзнутся так, что ни царапины, а этого переломало всего. Не человек – месиво. И под кайфом, конечно… это уже потом, по экспертизе выявили, что такой коктейль смешал, здоровому бы крышу сорвало. Паренек же здоровым не был. В психушке на учете не стоял, но единственно из родительского упрямства. Не хотелось им признавать, что у кровиночки крыша съехала давно и прочно. Соседи на него изрядно жаловались. То голым на лестнице выплясывает, то прячется в лифте, мерещится ему всякое… то еще какую ерунду удумает. Ему бы полежать, полечиться, ан нет… лучше нормальным считаться, чтоб перед людьми не стыдно. Мать его тоже все твердила, что не сам он, что не причинил бы себе вреда… а руки у паренька в зарубках. И значит, были прецеденты.

Все это звучало логично. Иван умел говорить спокойно, взвешивая каждое слово.

– Дело закрыли? – уточнил Стас.

– Само собой… она долго ходила, пыталась доказать… говорила, что ее Егорушку картина убила. Представляешь?

Стас представлял, что эти слова, а еще святая уверенность неизвестной ему женщины, что виновата именно картина, убедили полицию в ее ненормальности.

Нормальные люди не ищут мистики в обыкновенной бытовухе.

– Адреса дашь?

– Зачем тебе? – и ведь всерьез спрашивает, смотрит без насмешки, а в глазах Ивановых видится… сочувствие?

Или жалость.

– Поговорить хочу. Вдруг да чего узнаю… нового…

– Интересного, – завершил фразу Иван и вздохнул: – Все равно ведь попрешься?

– Попрусь, – согласился Стас. В конце концов, вряд ли сложно будет узнать адрес. Городок небольшой. Все друг друга знают, а если не знают, то хотя бы слышали.

– Сам посмотри. Трое мертвецов, которые незадолго до смерти работали над картиной…

– Что очень странно, учитывая, что вся троица – художники…

– Ты мне не веришь.

Иван тяжко вздохнул:

– Я тебе верю, Стасик. Более того, я даже пойду на служебное преступление и дам тебе материалы дела… тех дел. Копайся на здоровье. Но вот, – Иван подался вперед, – будь готов, что раскопаешь ты вовсе не то, чего ждешь. Иногда смерть – это просто смерть…

Пусть так. Но Стас хотя бы попробует.