Текст книги "Черная книга русалки"

Вздохнул Микитка.

– Жалеешь родича своего? А кто на него почесуху наслал?

Так за дело, за болтливость и жадность. Одно дело – почесуха, и другое – смерть. Не хочет Микитка смерти Егоровой, пусть живет, растет, хозяином становится, прибирает себе и коров, и коня, и вообще подворье все. Микитке не жаль, наоборот даже, у Микитки своя дорога.

Зря только медлил, неизбежное откладывая.

– Понял наконец. – Она наклонилась и по загривку погладила. – Но правда твоя, нельзя тебе зимой из дому уходить, замерзнешь ведь, это ты во снах смелый, обличья меняешь. Помогу я тебе, Микитка.

Неужто спасет?

– Отведу болезнь...

– А сумеешь? – сказал и замер – вышло из волка в человека перекинуться, вот же дивная вещь – сны. И тоже, стоит босой, по колено в снегу, а холода не чувствует.

– Сумею. – Водяница гривой тряхнула и, выдернув три тонких золотых волоса, протянула. – На, повяжи вокруг руки, он и вылечится. Только... пусть воды стережется. В моей он власти, в моем праве, увижу – заберу.

Проснулся Микитка – ночь на дворе. В избе холод лютый, точно и вправду зима за порог перебралась, по Фимкиным паласам узорчатым сугробы раскатала, из печки вьюгою подула да всех, кроме Черныша, убаюкала. И светло как днем.

Сел Микитка, глаза протер да видит: вот они, волосы русалочьи, совсем как во сне, длинные, тонкие, сусально-золотые. А вон и Егорка, придремал крепко, и Нюрка при нем, и Фимка сопит, и дядька храпит. Самое время, а то потом не позволят же.

Подкрался, коснулся горячей Егоркиной руки, ловко обмотал вокруг запястья, завязать было хотел, а волосы возьми и сами под кожу нырнули. И исчезли, будто бы и не было.

Вот же диво...

Тихонечко Микитка на лавку вернулся, лег, кожушком накрывшись, да про себя решил: сон ли то был, явь ли, но по весне уйдет он от дядьки. Может, к цыганам, может, к Якову Брюсу, которого найти желал, но всяко тут не останется.

На другое утро дядька долго пенял Фимку за то, что двери плохо прикрыла, хата выстудилась за ночь. Фимка слабо оправдывалась, но все больше хваталась то за голову, то за спину, охала, ахала и стонала. Дядька животом маялся, Нюрка – болью грудною, да и сам Микитка ощущал себя усталым, будто не спал, а и вправду с волками по сугробам бегал.

Одному Егорке ночь на пользу пошла. Проснулся он горячим, но кашлять стал меньше, куриного супу поел, даже заснул не сразу – с Чернышом поигрался. С того дня на поправку и пошел, к весне и вовсе про болячку свою забыл. Переменился разве что. Был крепкий да румяный, стал худой да длинный.

– Растет, – успокаивала себя Фимка. – Косточки тянутся, вот он и...

Задумчивый. Сядет на лавку, посадит кота на руки и уставится в глазищи его зеленые. Или вот принесет Нюрка ведро воды колодезной, а Егорка его на крюк повесить не даст, перед собою поставит и пялится, силится разглядеть чего-то.

– Это со страху, – шептала Фимка, краюху пирога суя, – натерпелся, бедолажный, намучился... ничего, вот разыграется солнышко, пойдет в силу, тогда и...

Креститься перестал. Нет, ввечеру, когда все молятся, то и Егорка поклоны бьет, но чтоб как прежде, при каждом слове, за правду сказанного ратуя, так этого нет. Говорит много меньше, хорошо, если за день одно-два слова скажет, а то и вовсе ходит и молчит.

А домашние рады: жив, и на том спасибо; Господу Богу да Богоматери по свече, да не копеечной, а дорогой, из белого, мягкого воска катанной. И нищим в милосердие больше чем на рубль подаяния.

Не тех благодарят – это Микитка знал точно, но знание свое благоразумно при себе хранил, понимал, сколь опасно в содеянном признаваться. Скорей бы лето, скорей бы остатки снега грязного, талого, мартовским градом побитого, ногами да копытами стоптанного, ушли. Скорей бы поднялась, потянулась за первоцветами трава настоящая, зеленая и мягкая. Скорей бы солнце жаром землю порадовало, подсушило, позолотило молодые колосья... тогда и в путь.

Дни считал Микитка, а вышло – не он один.

– Она красивая. – Егор подошел сам, положил руки на плечи – вот диво, вымахал за зиму, едва ль не на голову Микитки выше. – Ты ее видел. Ты знаешь. Она – красивая.

– Не думай!

– Не могу.

– Рано тебе!

Он же дите совсем, едва-едва девятый годок пошел.

– Рано? Не знаю. Это не я... я и не я. Хочу дудочку, а играть разучился. Хочу молока и хлеба, а вкуса не помню. Хочу в ночное... и не хочу. Ее помню, но... – он сжал руки, сдавливая плечи. – Что она со мной сделала?

Этого Микитка и сам не знал. Он же только волосы повязал, чтоб не умер Егор. Не со зла, наоборот, о благе радел.

– Кем я стал? Почему хочу того, чего не должен?

Вырос. Не только телом, но и душою вырос. А может, и вовсе не Егорка это? Может, бес, которого водяница в тело приманила на место слабой, отлетевшей души? Оттого и говорит странно, и ведет себя иначе?

Но кто поверит?

– Я не бес. Я не человек. Я не знаю, кто...

– Воды берегись. Она передать просила, что ты – во власти ее, чтобы...

– Знаю. Поберегусь. Пока могу – поберегусь. А там... красивая она, к ней хочу, а тут грязно.

Исчез Егорка в ночь на Купалу. Вроде вечерял со всеми и спать лег, по новой привычке к стене повернувшись, тулупом укрылся – мерз все. А утром Микитка пробудился от страшного Нюркиного воя. Сидя на полу, она прижимала к груди мятую Егоркину рубаху и портки.

Все как-то сразу поняли, в чем дело.

А спустя три дня в пруду, на отмели, мальчишки нашли и тело. Синее, распухшее, поеденное рыбами и раками, оно было страшно. Но лицо, по некой странности, осталось чистым, детским, с хорошей, счастливой улыбкой.

Вернулся-таки. Домой. Притянула-забрала, значит, скоро и Микитке в дорогу... он не ощущал ни сожаления, ни желания изменить что-либо, может, потому что знал – прошлое неизменно. Будущее, во всяком случае, Микиткино – предопределено.

Не стал похорон ждать – чуял, как сгущается, крепнет вокруг Фимки черное-пречерное облако ненависти, как расползается, питается и подкрепляется другим, Нюркиным. Как того и гляди затронет оно и дядьку, и баб деревенских, кои, собравшись в хате для помощи, то и дело перешептывались, переглядывались, да некоторые и вовсе открыто в Микитку пальцами тыкали. Дескать, виноват.

И слова цыганки старой вспомнили.

Нет, нельзя долее в избе оставаться. Стащил Микитка хлеба каравай, сала кусок, сыра желтого, вызревшего, из тех кусков, что побольше. Крынку молока выпил, себя пересиливая, до самого дна. Вышел во двор, там – за ворота, оглянулся: никто не останавливает. Пошел по дороге, за поле, к лугу, где Малашка коров пасет, попрощаться. Вышло не очень хорошо – отшатнулась Малашка, отвернулась, руками замахала и креститься начала. Плюнул тогда Микитка и дальше по дороге побежал, быстро и все быстрее, чтоб скорее к лесу, к волкам, к свободе... да чтоб слез его никто не заметил.

Этим вечером озеро было спокойно. Раскинулось, растянулось темной лужей, отражая и кособокую луну, и звезды, дрожало мелкой рябью, выдавая чье-то присутствие там, в глубине вод; вздыхало, шелестело рогозом, клонилось под порывами ветра. Кричал козодой, ухала сова, звенело комарье, и все ж таки спокойно было здесь. Мирно.

Человек появился на берегу где-то около полуночи, шел он не со стороны Погарья, а с дач, осторожно крался, стараясь оставаться в тени, а когда выпадало открытое пространство, преодолевал его перебежками, некрасиво пригибаясь к земле.

– Эй, – шепотом сказал он, добравшись до берега. – Ты тут? Я пришел.

Прислушался, потянулся было за сигаретами и даже достал одну, сунул в рот, щелкнул зажигалкой, но в последний момент прикуривать передумал. Так и стоял, выжидая, жуя горький фильтр да отмахиваясь от гнуса. Когда устал стоять – кинул на землю рюкзак и, примяв его руками, уселся сверху. Он не нервничал, не злился, наоборот, доведись кому подобраться настолько близко, чтобы разглядеть лицо человека, он удивился бы выражению – отрешенному, задумчивому, но вместе с тем очень довольному.

Время шло. Небо темнело, затягиваясь тучами, каковых с вечера и не было, где-то вдалеке, по-над черной полосой леса, блеснула зарница, донесся слабый удар грома.

– Ма-а-а-ма, – вдруг раздалось в зарослях. – А-а-а-ах.

– Ну-ну, – только и ответил человек, засовывая раскрошенную сигарету в карман длинной куртки. Поднялся, одернул рукава и, закинув рюкзак на плечо, решительно направился на звук.

В этом месте берег выдавался узкой песчаной косой, на которой влажно блестело несколько валунов. Мелкие волны упрямо наползали, облизывая каменные бока и раз за разом срываясь, оставляя водоросли, ряску, а когда и мелкие, легкие ракушки. Они-то и похрустывали под сапогами идущего.

– Ах-ах-ах, – вздыхал кто-то. – Ты-ты-ты...

– Пришел я. – Человек остановился у самой кромки воды, оглянулся – на песке осталась цепочка следов, которые стремительно заполнялись водой. – Как договаривались.

– Нет-нет-нет!

– Смотри, дурить будешь, все про тебя расскажу, – пригрозил он, скидывая рюкзак на один из камней. Сноровисто расстегнул лямки, слегка завозился с узлом на горловине, а справившись, вытащил картонную коробку из-под обуви, перевязанную бечевкой. Поднял над головой:

– Вот, видишь? Тут все про тебя. Выходи.

– Нельзя, – капризно произнес женский голос из темноты. – Уйди.

– Не-а, нашла дурака. Меняться давай: я тебе – документы, а ты мне – карту.

– Жа-а-адный.

– Практичный. И давай-ка, милая, поскорее, я тут и так часа два уже проторчал, тебя поджидая. Нехорошо опаздывать.

– Злой.

– Мне что, тебя еще и уговаривать? Нет, красавица, так не пойдет. Не хочешь – не надо. Мое дело маленькое, я и с этого – он потряс коробкой, в которой что-то звякнуло, зашуршало, покатилось, – свое поимею. Ну а твои проблемы, сама понимаешь, мне малоинтересны. Так что, уходить?

Резкий порыв ветра пронесся по-над водой. Зашелестело, захлопало крыльями, взвыло.

– Э, мы так не договаривались! И шуточки твои на меня не действуют, слышишь? Я вообще вооружен!

Тишина. Черное-черное небо, в прорехах туч редкие звезды – подмигивают издевательски, приглядываются. И жутью как-то сразу и вдруг повеяло, беспричинно, необъяснимо, парализуя мышцы, вызывая к жизни самые стойкие, детские страхи.

Человек вдруг поймал себя на мысли, что у него дрожат руки. И во рту пересохло. И не нужны ему деньги и книга Брюсова, убраться бы и подальше, домой... или на станцию. А там и в Москву. Нет, он не поддастся, не позволит этой сделать из него тряпку, не зря ж он столько времени потратил.

– Уходи, – мягко попросил голос.

– Я-то уйду, – ответил он, засовывая коробку обратно в рюкзак. – Я-то уйду, да только ты, милая моя, сядешь, и надолго. За все, что раньше сделала. Ты...

Договорить он не успел, как и обернуться: удар обрушился сзади, но пришелся вскользь, по макушке, опрокидывая на песок, но не убивая.

– С...

Второй удар, вдогонку, попал по плечам, заставляя заорать от боли. Пытаясь защититься от третьего, человек выставил руки, и даже отпихнул нападавшего, и даже поднялся на колени, с тем, чтобы вскочить, убежать, но... пятый, шестой, седьмой... да кто их считал, удары. Разве что разбуженная воплями выпь, заревевшая с перепугу дурным голосом, заглушила слабые стоны умирающего.

Потом и она успокоилась, примолкла и распушила перья, принимая первые капли дождя. Гроза этой ночью была вовремя, гроза смыла и следы на песке, и кровь, и даже отпечатки пальцев, хотя убийца снова заботливо протер березовое поленце тряпкой.

– Слушай, а куда он поперся, на ночь глядя? – Ксюха прижалась к стеклу, норовя разглядеть что-то в темноте. – Теть Оль, свет выключи, а то не видно ни черта.

Ольга выключила и тоже к стеклу прилипла, прижалась лбом, подбородком, носом, как когда-то в детстве, когда сидела и ждала маму... или Юльку. Маму чаще.

– А может, это он? – Ксюха говорила шепотом, хотя, кроме их двоих, в доме никого и не было. – Ну, убийца – Вадик.

– Зачем ему?

– Псих потому что.

– Да не похож...

– А ты думаешь, у него на лбу должно быть написано: «Я маньяк»? – резонно возразила Ксюха. – Его бы тогда бабка на работу не взяла.

Разговор этот являлся закономерным итогом странного поведения Вадика, который тихо собрался и куда-то ушел. Конечно, в самом факте не было ничего удивительного, все-таки дача – не тюрьма, но ведь... ведь ночь, и гроза собирается, и до сего дня Вадик, при необходимости отлучиться, предупреждал. А тут оделся и вышел. Тихо так, если бы не Ксюха, вовремя в окно выглянувшая, они бы и не заметили...

– Вот придушит кого-нибудь, а потом вернется и будет говорить, что из дому носу не высовывал, – подытожила Ксюха. – Мы, типа, его алиби. Я знаю, читала.

– Надо позвонить твоей бабушке.

– Не надо. Она не поверит, скажет, что мы с тобой – две дуры...

«...И будет права», – мысленно отметила Ольга.

– А Вадик у нее пять лет служит. Без нареканий. Ангел чисто.

В окно ударили первые капли дождя, громыхнуло, полыхнуло белизной первой молнии, на втором этаже что-то лязгнуло, звякнуло. Точно, окно на балкон не закрыли!

– Стой. – Ксюха схватила Ольгу за руку. – Вдвоем пойдем... я, это... боюсь.

– Я тоже.

Поднялись, управились с окном, запутавшимся в занавесках, закрыли, придвинув на всякий случай столик, – Ксюха тут же предложила забаррикадировать на всякий случай и входную дверь, но потом сама же отмела мысль как неразумную. Зато выдвинула взамен другую, разумную.

Нужно обыскать комнату Вадика.

– Нет, – ответила Ольга.

– Ну тетя Оля, мы ж тихонечко, осторожно, заглянем и все... его же нету, так? А если он и вправду маньяк, мы должны знать. Мы ж с ним в одном доме. Мы... Он же убить нас может.

– А если он...

– Если появится, скажем, что его искали. Пойдем... ну теть Оля, а то потом неизвестно, когда случай выпадет.

Ну... ну, в конце концов, Ксюха в чем-то права. Да и комната может оказаться запертой.

Дверь была открыта. Ксюха вежливо постучала. Потом еще раз, уже менее вежливо, потом, нажав на ручку, распахнула и крикнула:

– Эй! Есть тут кто?

Как и ожидалось, никого не было. Ксюха перешагнула через порог, нашарив на стене выключатель, щелкнула и велела:

– Заходи. Чувствуй себя как дома.

В общем-то, эта комната ничем не отличалась от других гостевых, которых в доме насчитывалось что-то около пяти. Была она невелика, из-за темных обоев и массивной мебели казалась еще меньше. Единственное окно, занимавшее почти всю стену, было распахнуто настежь, и косые струи дождя, пробивая тонкую тюлевую стену, заливали и пол, и светлый ковер, и скинутые ветром листы бумаги.

– Ужас! – Ольга шагнула к окну, чтобы закрыть его, но племянница не позволила. Грозно насупив брови, она велела:

– Ничего не трогай. Может, он нарочно!

– Окно открытым оставил?

– Ну да, а вдруг мы бы двери заперли? А он через окошко раз и дома.

Ксюха, став на четвереньки, принялась изучать рассыпанные листы.

– Это письмо... старое... слушай: «Дорогой мой Вадим, я очень соскучилась по тебе...»

– Чужие письма читать нехорошо.

Ксюха лишь фыркнула.

– Так, тут ничего интересного, сплетни местные. Ага, слушай... «...старое кладбище собираются сносить, ферму поставить хотят, наши-то против, но председатель новый, да и решение на самом верху принято». Нет, это тоже неинтересно. А вот это уже интересно: «Ее на той неделе схоронили. Все пришли, все собрались, про тебя-то ничего не сказывали, но ты пока не приезжай, не надо. Да и толку в похоронах, гроб-то пустой...».

– Зачем хоронить пустой гроб? – уточнила Ольга, оглядываясь. Заметила на столе фотографию, старую, черно-белую, но заботливо отреставрированную или, может, даже перепечатанную, убранную под стекло, в строгую черно-белую же рамку.

– А я зняю? – Ксюха с кряхтеньем приподнялась, потерла локти, на которых проступили темные пятна от влаги. – «...я у батюшки молебен заказала, за упокой души. Знаю, ты сердиться станешь, но...»

На фотографии женщина с усталым лицом, мужчина в военной форме и лохматый, глядящий исподлобья мальчишка.

– Погоди... тут еще есть. «С Кузнецовым я говорить пыталась, только толку не вышло...»

Дверь раскрылась резко, едва не задев Ольгу, та шарахнулась в сторону, прижимаясь к стене, а Ксюха с визгом вскочила. Хлопнуло окно под сквозняком, а на пороге возник хозяин комнаты.

– Ой... а мы... мы вас... искали. – В Ксюхиной руке дрожал листок бумаги, расплываясь синими чернилами, стекая на пол слезами дождя. – А тут... вот...

Договорить она не успела, Вадик, как-то вдруг оказавшийся рядом с Ксюхой, схватил ее за плечи, приподнял, тряхнул... вывернув руку, выдрал лист.

– Отпустите! Вы права не имеете! – Ольга толкнула его в спину, повисла на руке, пытаясь отодрать от Ксюхи, та же, мигом выпав из оцепенения, громко заверещала.

– Вон пошли. Обе.

Он выволок за порог, выпихнул без всякого уважения и добавил пару слов, от которых Ольга густо покраснела.

– С-скотина, – прошипела Ксюха в запертую дверь. – Ты! Ты... беременную трогать! Я бабушке пожалуюсь, я...

Она разревелась прямо там, в коридоре, опершись спиной на стену, размазывая слезы ладошками по лицу и оставляя на коже чернильные разводы следами украденного письма.

– Он права не имел так... правда, теть Оль?

– Правда. – Ольга обняла племянницу. – Пойдем... пойдем отсюда. А завтра уедем.

Ксюха кивнула. Сейчас она была согласна на отъезд.

Много позже, уже под утро, Ольга вдруг проснулась с мыслью, неуместной да и ненужной в данных обстоятельствах: вернулся Вадик не с пустыми руками. Рюкзак был. Совершенно точно, в руке он держал рюкзак, который швырнул в угол, а уже потом на Ксюху набросился.

Откуда рюкзак? И почему он был мокрым, а Вадим – нет?

Голодно-то как! Страшно. Мокро. Даром что лето на дворе, а небо словно проломилось, сыплет и сыплет дождем второй день кряду, развозит по подворьям грязь, сено гноит да рожь топит. Нет, не к добру это...

Продрог Микитка, вымок до самой распоследней ниточки, промерз так, что только глаза закрыть и лечь на землю, успокоиться сном вечным. Найдет кто – снесет на погост, службу справит и, глядишь, похоронит по-людски. А не найдет, то сгрызут звери тело Микиткино, растащат косточки по лесу, никто и не узнает, что стало.

Заблудился он. Который день кряду идет-бредет да выйти не может. И уж помечал себе дорогу, и по солнцу глядел, и по звездам пытался, ан нет, не выходит. А как дождь начался, так и вовсе мутно в лесу стало, и не понять, то ли шел тут, то ли нет.

Горько. Страшно. Шлепает дождь по листам, сып-лет ледяною мелочью, шелестит, шуршит. Наполняет лес теменью да жутью. Вон будто бы и не гнилушка – глаза чьи-то. То один, то два, а вон и разлетелись, облепили бересклета куст огоньками.

– Кыш пошли! – гоняет Микитка, и гаснут огоньки. А потом вновь загораются, ползут светом зеленым, мертвым, по коре сосновой, да так, что каждую трещинку видно.

– Кыш!

Ухнуло над ухом, треснуло, дыхнуло в лицо гнилью, захохотало.

– А вот я вас сейчас! – Микитка вскочил с лежанки, прижался спиной к стволу и замахнулся, вообразивши, будто в руке кнут держит, аккурат такой, каким Малашка коров на поле гоняла. И будто бы кнут этот не из жил кручен, а как есть из огня.

– Ой-ой-ой... – запищал, затрясся лес.

Замахнулся Микитка рукой да стеганул, не глядя. И еле-еле сам отскочить успел – разлетелись искры, зашипели, в мокром мху угасая. Только ветка сосновая, начисто срезанная, долго горела.

– Тихо-тихо-тихо, – зашептало вокруг. – Не бойся!

– А я и не боюсь! Выходи! Не то все пожгу!

Помогло. Треснули кусты, разошлись в стороны ветки, выполз на поляну зверь не зверь, человек не человек, старичок, кособок да кривоглаз, с носом крючковатым, с губою отвислою и двумя зубами желтыми, кривыми. Не зубья – истинно клыки.

– Это ты меня по лесу водил? – спросил Микитка грозно, чтоб самому боязнь преодолеть.

– Не ведал, господине! Не ведал! – заныл старичок, шляпу с головы стягивая. И не шляпа – гнездо птичье, вон и перья торчат, и яйца... в животе забурчало.

– Дай! – потребовал Микитка. – Есть хочу!

– Сейчас, господине, сейчас!

Засуетился старичок, завертелся волчком, зашептал под нос слова тайные, и вот минута, другая, а поляна – уже и не поляна, а как есть скатерть сказочная. Тут тебе и орехи прошлогодние, но сухие, белками сохраненные, и яйца птичьи, что мелкие, как горох, что крупные, вороньи, и соты цельные, и ягоды... Ел Микитка, обеими руками загребая, да думал, как бы похитрее у старика выспросить, как из лесу выйти.

– А куда тебе, господине? – Старичок уставился прямо на Микитку. А у самого-то глаза круглые, желтые, точно у сыча старого.

Куда? А и вправду куда? К людям? Люди много где живут, Микитке бы такое место... или человек.

– Якова Брюса знаешь?

– Вестимо, – посерьезнев, ответил лесной дед. – Кто ж не знает-то?

– Где он живет?

– В городе. В... – свистнул лесовик, и тотчас на плечо его спустился черный ворон, ткнулся клювом в самое ухо, каркнул. – В Москве живет, в башне Сухаревой. Только мне туда ходу нету. К городу сведу, а дальше – извиняй, заказано нам.

Ну Москва – уже хорошо, там, глядишь, и спросить кого-никого выйдет, а главное, что из лесу Микитка выберется. Ворон на плече дедовом голову вывернул, глянул и каркнул глухо, насмешливо, дескать, глуп ты еще, человече. Слаб.

Может, оно и так, только все у Микитки впереди, будет у него и сила, и знания, и умения... только бы Брюса найти, а там... с мыслью этой и заснул.

Стоя по щиколотку в воде, Антон Антоныч Шукшин снова думал не о деле, а о том, что скажет жене. Она-то уже чемодан у подруги одолжила, красивый, синенький, на колесиках, и купальник себе присмотрела, и вчера вечером раз пять заговаривала о том, как удобней ехать и где жить, а он так и не собрался с духом сказать правду.

Жена обидится. И промокшие ботинки, которые, тут и гадать нечего, после сегодняшней прогулки окончательно расклеятся, станут еще одним поводом для слез. И вдвойне обидно, что в лужу эту Антон Антоныч попал по собственной инициативе. Говорили ему на бережку обождать, но нет же, поперся же, самому глянуть захотелось...

А чего глядеть? Труп как труп, обыкновенный самый и до отвращения похож на тот первый, который и поставил крест на шукшинском отпуске.

Человек лежал на мокром песке, вытянув руки, точно норовя достать пальцами до грязной воды, ноги его в хороших кирзовых сапогах зарывались носками в песок, и каблуки торчали, вызывающе поблескивая свежими набойками.

Со вздохом Антон Антоныч выбрался из лужи – а поверху-то, поверху травой поросла, и не сообразишь, что ямина, пока не ступишь – и подошел к телу. Благо эксперт работу закончил и теперь торопливо собирался, надеясь, верно, свалить пораньше и подальше от этого места.

Заключение писать... а чего писать, когда и так все ясно? Множественные удары по затылочной и лицевой части черепа, нанесенные тупым предметом, предположительно, самодельной дубинкой из дерева, предположительно, березы...

– Предположительно, – повторил Антон Антоныч, вглядываясь в лицо потерпевшего. Конечно, от него мало что и осталось, от души били, измолотили в кашу, а что было – кровью заплыло. Она-то и застыла буроватой пленкой, привлекая видом и запахом мясных мух.

– Документы при нем были?

Оказалось, что да. В руки сунули бумажник, хороший, кожаный, с медными заклепочками снаружи и тремя сотенными, двумя червонцами да кучей монеток внутри. Кроме денег, имелись и документы – водительские права на имя Святцева Евгения Павловича и редакционное удостоверение.

Ну и за какой сенсацией он сюда приперся? Чего дома-то не сиделось? Теперь точно проблем не оберешься, двое – это тенденция, двое – это уже почти серия...

Грустно.

А солнце-то знай припекает себе, пускает блики по воде, и озеро отливает нарядной зеленью, манит прохладцей... Вдруг у берега водяная гладь вспучилась с мерзким звуком, выпуская наружу тугой пузырь. Потом еще один и еще, точно кипятильник кто сунул.

– Ох ты, – сказал эксперт, замерши с чемоданом в руках.

– Твою ж... – не выдержал Антон Антоныч, когда пузыри успокоились. Под сердцем нехорошо кольнуло, в глазах потемнело, и Шукшин быстро-быстро заморгал, потом зажмурился и на всякий случай ущипнул себя за руку. Открыл глаза. Нет, не помогло. Не исчезло видение: из непрозрачной, взбаламученной воды торчала синеватая, скрюченная рука.

Все ж таки невезучий он человек... и Ленка точно к мамочке съедет. А то и на развод подаст.

Ксюха старательно ковырялась в тарелке с овсянкой, делая вид, что полностью увлечена процессом поглощения пищи. Ольга, сидевшая напротив, поймала себя на мысли, что копирует поведение племянницы, потому как, во-первых, перед Вадиком, занявшим место во главе стола, было неудобно. Ну и, во-вторых, Вадик пугал.

Куда он вчера ходил? Почему тайком? Почему на Ксюху набросился? Он же обычно такой спокойный, уравновешенный... вот и сейчас жует кашу, смотрит поверх их с Ксюхой голов в окошко, думает о чем-то своем.

Хоть бы извинился! Или это им извиниться пристало?

Ну нет, еще чего. Проникать в чужую комнату, конечно, нехорошо, но ведь это еще не повод, чтобы с кулаками... Впрочем, как бы то ни было, но воцарившаяся в столовой тишина напрягала. Комар звенит, поскрипывает стул, когда Вадик меняет позу, скребет о дно тарелки ложка, влажно шлепается на стол каша.

– Ну ладно. – Вадик стукнул ладонью по столу. Ксюха подпрыгнула и уронила вилку, Ольга тоже подпрыгнула, но ничего не уронила. – Я извиняюсь.

– Д-да?

По выражению Ксюхиной мордашки понятно было, что извинениям она не поверила. И вообще осталась при своем мнении, что Вадик – маньяк, а с маньяками не договариваются.

– Гм, Ольга... Оксана... я прошу простить за вчерашний инцидент, обещаю, что ничего подобного больше не повторится.

Детский сад! Он просит простить. У Ольги тотчас появилась желание не прощать, и как можно дольше, в отместку за вчерашние Ксюхины слезы, за свою бессонницу утреннюю, да и просто из вредности. Но Вадик выглядел расстроенным и даже покраснел, особенно уши, приобретшие изысканный оттенок вареной свеклы.

Ксюха, зажав рот ладошкой, сдавленно хихикнула. Вадик насупился, и выглядело это столь забавно, что не выдержала и Ольга – расхохоталась.

– У... у вас... уши...

– У вас тоже, – буркнул он, подымаясь. – И я просил бы больше не трогать мои вещи. Понятно?

– Ага, – с готовностью отозвалась Ксюха, облизывая упавшую ложечку. – Мы не будем. Честное пионерское! А куда ты вчера ходил?

Ольга перестала смеяться: выражение лица Вадика неуловимо изменилось – оно было уже не просто хмурым, оно было опасно хмурым, предупреждающим, что тему эту лучше бы закрыть, забыть и заняться чем-нибудь иным. К примеру, Достоевским, который так и стоял на полочке нечитаным.

– Так куда? – не унималась Ксюха, грызя ложечку.

– На свидание, – ответил Вадик.

Ольга не поверила. Вот просто не поверила и все. Как выяснилось, Ксюха тоже.

– Теть Оль, только тихо. – Ксюха, высунувшись в окно, оглядела задний двор. Ничего примечательного там не было: пара подрезанных, куцых кустика черной смородины, украшенных темно-лиловыми, только-только начавшими вызревать бусинами ягод, низенькая, раскидистая вишня, контейнер для мусора, обложенный желтым камнем цветник, лавка и чуть дальше – неприметная калитка в заборе. – Я не хочу, чтобы он услышал. Увяжется следом, объясняй потом...

Она прислушалась: сверху, со второго этажа, доносилось унылое бормотание включенного телевизора, кряхтенье половиц под Вадиковым весом и скрежет отодвигаемой мебели.

Не сказать, что затея племянницы пришлась Ольге по вкусу, скорее даже наоборот, настораживала. Ну какая надобность сбегать из дому тайком? Друг позвонил? Тот самый историк, которому Ксюха поручила в архивах про озеро выяснить? Ну так можно было его сюда пригласить, на дачу, посидели бы, поговорили...

Ксюха на цыпочках подошла к двери, приоткрыла осторожно, так, чтобы та не заскрипела, и бочком протиснулась в щель. Приложила палец к губам, махнула рукой, поторапливая.

Глупость. Вот сейчас она совершает глупость: Ольга была уверена в этом на сто, нет, даже на двести процентов, но все равно подчинилась. Также, стараясь ступать бесшумно, подкралась к двери и выскользнула наружу. А Ксюха уже, согнувшись, мелкими перебежками двигалась в сторону калитки.

К счастью, та оказалась не заперта и вывела на узкую тропинку между дачами.

– Нельзя Пашку светить, – наставительно пояснила Ксюха, обходя куст репейника, густо покрытый паутинистыми, липкими шишечками плодов. – Вадик кто?

– Маньяк? – выдвинула вчерашнюю версию Ольга.

– Придурок. И стукач. Мигом бабке донесет, что ко мне кто-то приходил, ну а та, естественно, в любовники запишет. На фига мне такое? И Пашке? Мы с ним приятели, и ничего больше.

– А мне, значит, доверяешь?

– Угу. Ты занудная, но не вредная. Погоди, сейчас направо или налево? – Ксюха остановилась на небольшом перекрестке и принялась вертеть головой, пытаясь определить нужное направление. – Там у нас что? Лес, кажется? Значит, к дороге туда.

И оказалась права. Шоссе огибало дачный поселок широкой дугой, было оно новым, непримятым, не покоробленным пока яминами и трещинами, но гладким, отливающим битумной чернотой, чуть подернутой пылью. Ксюха, глубоко вдохнув вонь раскаленного асфальта, плюхнулась на обочину, поросшую седой, сухой травой, вытянула ноги и, задрав голову вверх, произнесла:

– Садись, ждать будем.

– Ксюша, тут грязно, дымно и...

– Знак тут. Мы под знаком договаривались. – Она указала на синий щит, на котором свеженькой краской было выведено: «Погарье – 1 км».

К счастью, ждать пришлось недолго, минут через пять на горизонте показалось сначала облако пыли, которое по мере приближения осело, позволяя разглядеть старенький «Москвич» ядовито-желтого колера с двумя широкими черными полосами поверх кузова. «Москвич» урчал и плевался дымом, но до места добрался, съехал на обочину и остановился, дверца его распахнулась, и наружу показались ноги в высоких, ярко-рыжих ботинках на толстой подошве.

– Теть, ты только не нервничай, – запоздало предупредила Ксюха. – У него вид специфический, но сам по себе парень что надо.

Метра два ростом, угловатый, узкий в плечах, близоруко щурящийся, неловкий какой-то, неуклюжий, Пашка ну никак не походил на историка.

– Драсте, – сказал он, сунув руки в карманы ярко-красной, лаковой жилетки. – Привет.

– И тебе.

– А мы, это... тут будем?

– Ну а где? – Ксюха подошла к машине и забралась на водительское сиденье. – Рассказывай давай.

Похоже, подобного приема парень ну никак не ожидал, он смутился, поник и не слишком-то радостным тоном принялся излагать добытые факты.

По всему выходило, что стоял некогда на берегу озера дом иностранного купца по фамилии Мэчган, урожденного англичанина, перебравшегося в Россию при Петре I. За какой надобностью англичанину понадобились эти земли, история умалчивает.