Текст книги "Бездомные звезды"

Екатерина Малофеева
Бездомные звезды

Иллюстрация на обложке – Redium (@olegredium)

© Малофеева Е. С., 2023

© Redium (@olegredium), иллюстрация на обложке, 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

«разбирали кладовку…»

 
разбирали кладовку,
плакали.
успокоились, посмеялись.
 
 
книги в стопках, халатик с маками,
швы на клетчатом одеяле.
бытовая археология —
слой за слоем, судьба за судьбами,
мчались месяцы легконогие,
в жизнь слагались: а вместе будем ли?
погремушками и заколками
память полнится.
кружки с тиграми,
на пелёнках – цыплята жёлтые,
ткань мой папа для внука выкроил,
ими прошлое с нами спаяно,
не пожитки уже – свидетели.
рядом с вещным – неосязаемо
что-то хрупкое, беспредметное.
 

«мы стены шкурили наждачкой, и пыль ложилась…»

 
мы стены шкурили наждачкой, и пыль ложилась
                                                                серебром.
схватила доску неудачно, поранив руку о ребро.
пускай саднит, так легче, легче, и я жива —
                                                               пока болит.
здесь банка краски, стол увечный – всё остальное
                                                                       увезли.
а ты запомни нас такими – как насмерть
                                                         ссорились тогда,
мы влюблены, мы молодые, я понарошечно седа.
 

«проём квадратом небо обрамил…»

 
проём квадратом небо обрамил,
края обрезав у бескрайней глади.
скучает кот, в окно веранды глядя,
мы для него – аквариум с людьми.
и кружится немного голова,
всё кажется придуманным и странным:
вишнёвый кофе, пахнущий кальяном,
рифмованные лёгкие слова,
витражное старинное стекло.
и по привычке в сумке ищем, ищем
ключи от неуютного жилища,
что к краю нас едва не подвело.
в преддверии, на грани, накануне,
здесь – сад и свет, черёмуха и вьюн,
но мы не знали, что нас ждёт в июне,
и мы не знали, будет ли июнь.
 

«Прости меня, подруже, исповедай…»

 
Прости меня, подруже, исповедай —
я согрешила именем твоим.
Плывёт полынный дух земли нагретой,
цикады стон серебряный звенит
в пороге заговоренной иголкой,
и плачет дочь степного маниту,
которая кричала: «волки! волки!» —
кровавую сырую темноту
с руки кормила, даже не заметив,
 
 
как тоже стала волк.
 
 
Приходит тьма.
Змеится волглый морок,
обесцветит
живую ложь клубящийся туман.
 

«звёзды из тёмных нор щерятся зло и сыто…»

 
звёзды из тёмных нор щерятся зло и сыто,
щурится слепо ночь проблескам габаритным
нашего корабля.
светятся, meine liebe?
каждый из мрака взгляд к нам приближает гибель.
болью моей омыт, чёрный и безголосый,
там, в амальгаме тьмы, зеркалом стынет космос.
млечную муть стекла пробует тихим стуком.
жмурясь, мурлычет мгла, ластится убаюкать.
в смерти ли, в жизни ли, главное – полетели
вечность вдвоём делить в ржавчине колыбели,
мёртвым огнём мерцать ведьминых наперстянок.
 
 
и тетивой Стрельца путь в никуда протянут.
 

«уездный город, тихая контора…»

 
уездный город, тихая контора.
за старыми истёртыми дверьми —
скрипучий пол и стены коридора.
подкрашены оттенками сурьмы
по плинтусам, и муть извёстки сверху,
засиженная мухами вразлёт.
придёшь на камеральную проверку,
томишься тут, пока не повезёт.
болото будней пыльного архива:
в нём секретарь, мешая крепкий чай,
зевает вдруг, протяжно и тоскливо,
мазнув на декларацию печать
«сдано». утробным скрипом вторил
                                              шкафчик,
и тополь за окошком облетел,
и сдавленно в приёмной кто-то кашлял,
и женщины смеялись вдалеке,
и серые тесёмки распустила
захватанная папка на столе.
когда поблёкли синие чернила
в закатном свете, город опустел.
и дремлет бесприсутственное место,
темнеет, выцветая, кабинет.
из чувства раздражённого протеста
на цыпочках с бутылкой каберне
крадёмся в канцелярию с подругой
келейно с разговором вечерять.
пусть щурится охранник близоруко
в засаленную жёлтую тетрадь,
мы отрицаем здешней безнадёги
тоску и ряску. Выпили винца —
и распорядок отпускает строгий.
мы молоды, мы вправе отрицать.
 
 
но – новый день, и снова картотека,
счета и счёты, вечный чёрный чай,
неотменимо тянется извека
глухого понедельника печаль.
 

«Отделение патологии…»

 
Отделение патологии.
Иззябшие, голоногие.
На стенах запреты – нельзя-нельзя,
приказ министерства пятнадцать бис,
Всяк заходящий сюда – боись.
Усталая врач говорит:
Сальпингит, тонус, опять лейкоциты повышены,
Я бы вас всех из больницы вышибла,
Старородящие доходяги,
кто же вас стерпит, Господь всеблагий.
 
 
В ночнушках порванных, бесстыдно распахнутых,
Дыша контрабандным табачным запахом,
Соседки стращают новеньких
чисткой без обезболивания:
Рогатое кресло ледяные-рукояти
Из кабинета глядит внимательно.
 
 
Кто каши не ест, молока не пьёт,
того ночью сестра за собой увезёт,
С каталки скинет, давай не стони,
а с мужем не больно спать?
Это тебе, дорогая, не спа,
Это карательная гинекология.
 
 
Ну, не сохранили, не боги мы.
Санитарочка Вера над шваброй бормочет:
                                                             «И-и-их,
Женская доля тяжкая, терпите, мои хорошие».
 
 
Расходятся после выписки палаточные попутчицы.
Кому – за-вторым-приходите, кому —
                                         в-другой-раз-получится.
Кто – с выписной парадной,
Кто – с чёрного входа украдкой.
 
 
И шепчешь, и шепчешь:
 
 
Прости,
Прости,
Не всем семенам дано прорасти,
 
 
Пусть время на мукомольне
Размелет в пылинки зёрна,
Отмолит сорокоустом.
 
 
Но, Боже мой, как же больно.
Но, Боже мой, как же пусто.
 

«и всё гладила, гладила, как зверька, я зелёную…»

 
и всё гладила, гладила, как зверька, я зелёную
                                                  чашку для молока.
лето дразнит запахом шашлыка из столовой
                                                         за поворотом.
не жалеть, бросая, ненужный хлам, эвересты
                                                     старого барахла,
раздарю задаром, друзьям отдам, в понедельник
                                                         заедет кто-то,
будет спать, обедать и обживать, заправлять
                                            небрежно мою кровать,
и любить, и верить, и горевать, и курить с моего
                                                                     балкона,
и дружить с соседкой по этажу.
 
 
мне без куртки холодно, я дрожу, я жалею, помню
                                                                   и дорожу,
скотчем клею края картона.
я была привязана – рвётся нить, а края
срастутся – не тронь, ни-ни,
подытожу – Боже, меня храни от внезапного
                                                                     переезда,
я такое снова переживать не хочу ни разу,
                                                                    едва-едва
в этот раз справляюсь, пока трезва, но по-детски
                                                     внутри – нечестно!
ты на съёмной – пасынок, не родной, только
                                          так хотелось к себе домой,
заливает чёрной глухой тоской, но отпустит.
                                                                  и невесомо
нарастёт тенётами память вновь, и побеги пустит,
и даст вино
из незрелых ягод,
глядясь в окно
нечужого чужого дома.
 

«Добро пожаловать в Сайлент-Хилл, здесь живут…»

 
Добро пожаловать в Сайлент-Хилл, здесь живут
все те, кто тебя не любил, это страна невыученных
уроков, невыполненных зароков, перед носом
захлопнутых дверей и окон, сочувственных
взглядов, незакрытых гештальтов, слов «не
в тебе, а во мне» и «прости, очень жаль, но»,
чёрных списков, разорванных фотографий, ну
бывает порой – не свезло, не потрафило, паутин
сетевого безнадёжного сталкинга, сюда – своими
ногами, отсюда – на катафалке нам,
это бесплодные земли, содрогнись и внемли —
это необитаемый остров, безлюдный космос.
 
 
(вот и меня завертело, по земле протащило, но
почему-то окончательно не добило, и зачем я
только тебя…?)
 
 
а за ней глушь и пустошь, зола и лёд, выжженный
саман, потрескавшаяся глина, ядом дышат
трейлеры варщиков амфетамина, только я по
пустыне упрямо, тупо, непобедимо шагаю, шагаю,
шагаю вперёд, туда, где, собственно, никто
                                                                  и не ждёт.
 
 
это даже не крик о помощи, это странная немота,
ну что же сделать, если вечно не та, не та, и я
колким сухим песком давлюсь, ну какая же всё —
таки гадость и гнусь эта ваша вечная, слепая
и невзаимная, и вроде бы знаешь, уже и чёрт
бы с ним, но последний давний задам вопрос:
я теперь какой-то обезголосевший алконост,
обескрылевший алкозависимый экспонат для
кунсткамер, в зверинцах пою за донат, скачанный
в аппсторе помощник сирин, а ты? раньше был
шикарен, богемен, надмирен, высокомерен,
брезглив, разборчив, и куда всё делось, продалось
за мерч? и разменяла жизнь серебро на листья,
на фантомы, фантики, конфетти.
 
 
где истина?
 
 
в том, что мы никогда больше не больше не
 
 
ни в прокуренных залах дешёвых кафе,
ни на улице, ни в равнодушной толпе,
ни в прохладе больничных окрашенных стен,
ни у ржавых ворот в наш с тобой неверленд,
 
 
так что просто будь счастлив и благословен.
 

«где там мой стол с раскрасками, сундук со…»

 
где там мой стол с раскрасками, сундук со
сказками, шкатулка с секретами,
 
 
городок в табакерке, вдохновения чёртовы
чертоги, на квадраты расчерченный богом ли,
долгом ли догвилль?
 
 
тающий стон, бессильное отчаяние, где строк
бескрылая стая мается, где там мои потерянные
песни, одна другой краше, страшней и чудесней?
 
 
крышка тяжёлая из малахита плотно, надёжно,
навек закрыта, жжёт изумрудно, нагретая
солнцем, ногти ломает и не поддаётся, что там
                                                                    под ней?
 
 
белый пар, туман, морок, обман, ледяной дурман,
там опьяняющее безмыслие, небытие, всё давно
исчислено, взвешено и – ничего не найдено,
пальцы кусает слепая гадина, зубки давай же
в меня вонзи болью звенящей,
 
 
l’anesthésie,
 
 
жаркий ток крови гасит белой всевластной
краской, не ощущаться – счастье, холод змеит
запястья, лидокаинит насмерть.
 
 
всё у небес божьей искры молить – и не
вымолить, сколько таких молчунов, разве мало их?
 
 
вот так молчали-молчали – да онемели,
в вязнущей сладкой густой карамели кто-то
подранил, поймал, обездвижил и дышит в спину,
всё ближе, ближе.
 
 
ох несвободы моей метафора, капает время
тягучей камфорой, стынет янтарная канифоль, ты
меня больше давай не неволь —
 
 
вот завтра умри я, что останется за плечом?
полночная сантерия и лютая тьма и немочь,
дурная мифологема, проклятье, несчастье,
порча – и мучайся, плачь и корчись,
 
 
но боль окатает жизнью, безжалостной, странной,
лживой, всю – в гладкие самоцветы, кармином
                                                         и бересклетом,
на нежных моих рубинах, прозрачных камнях
малиновых, потом настоится сангрия, шнапс
чище, чем слёзы ангела, —
был точен рецепт аптекаря, багровая, очень
                                                                   крепкая,
и так забирает зло,
и ало чужая словь —
обломки моих историй,
экстракт из огня и горя.
 

«Вползает мрак семи часов утра…»

I

 
Вползает мрак семи часов утра —
Январская звенящая отрава,
До крошки жар домашний обобрав,
Под кожу.
Слепо, голодно, шершаво
Лицо ощупал холод, не смотрю,
Как мотыльком дворовый снежный ангел
В грязи крылами бьётся.
Неуют
Оглаживает с бархатной изнанки
Души зальдевший кокон.
Стылый взгляд,
Завязший в сахарине чьих-то окон,
Погреть бы о стеклярусы гирлянд,
Но дверью скрипнул «пазик» кривобокий
И потащил меня сквозь сумрак и огни.
 
 
В стекле колодцы улиц холодели.
Проснулся город тюрем и больниц,
Казарм, промзон, складов и богаделен.
И серые заборы спецчастей —
Идиллия рождественских открыток.
Ложится на грунтованном холсте
Асфальта пылью и силикальцитом
Глубинки неизбывная печаль,
 
 
Бараки и погосты – побратимы.
И плесневеет мир, кровоточа
иллюзией,
что время
обратимо.
 

II

 
Но время жадно пожирает нас,
И человек по сути хронотрофен.
Он ищет путь, безвыходность признав,
В обход неотвратимой катастрофы.
Скользит песок истраченных минут —
Под пальцами осыпавшийся берег.
И мнится – кану в тьму и глубину,
Не удержавшись, сил не соразмерив.
 
 
Кто поддаётся – и уходит в грязь
И ряску лет, в замшевшее посмертье,
Кто борется, кичась и молодясь,
А кто сдаётся, воскресая в детях.
Но неумолчно щёлкает отсчёт
Обратный равнодушным метрономом,
Ты плачь – не плачь – не спрячет, не спасёт
Никто. И я себя не сберегла.
Одна дорога нам —
 
 
с крыльца роддома
до стали секционного стола.
 

«Непролазная топь и грязь, полдень облачен…»

 
Непролазная топь и грязь, полдень облачен
                                                           и лубочен,
Страшных сказок сорочья вязь заколдует
                                                        и заморочит.
Заповедный сосновый бор в изумрудных
                                               объятьях стиснул
Обезлесевший островок усть-таёжного
                                                смерть-сибирска.
 
 
Легкокрылая стая снов, поговорок и суеверий
Разлетается из-под ног, воют в чаще утробно
                                                                            звери.
Седовласый угрюмый лунь в окна тёмные жадно
                                                                     смотрит,
Не боится икон в углу. Потревожит совиный
                                                                      окрик
Немудрёный крестьянский быт. Шагу вторя
                                                тоскливым скрипом,
Кто-то ходит вокруг избы, отмеряет костыль
                                                                  из липы,
 
 
Сколько жить вам
(скырлы-скырлы)?
Остаётся совсем немного.
И корой со стволов гнилых объедается
                                                            криворогий
Заплутавший анчутка, чар не страшась
                                                  в человечьем мире.
Выпевает свою печаль большегрудая птица
                                                                       Сирин,
Черти сеют траву Сандрит, по-щенячьи скулят
                                                                         игоши,
 
 
Алой алицы серебри терем-храм по венцу
                                                                      порошей.
Прелый мох украдёт шаги,
Пряным духом плывёт багульник.
Подкрадутся – подстереги – дивенята.
Эй, гули-гули, улетайте в своё гнездо,
Виснут плети плакучей ивы,
Покосившийся чёрный дом на русалок глядит
                                                                     с обрыва,
Безучастный привычный взгляд прикрывают
                                                             ладони ставен.
Ночь приходит, костлява, зла. Хоровод выступает
                                                                            навий.
Сгинет нечисть, умрёт тайга, от огней городов
                                                                      отступит,
 
 
Но хранится под сердцем мгла,
память древней,
заветной жути.
 

«звёздное варево солит бедняга Лот…»

 
звёздное варево солит бедняга Лот,
солит и плачет – о Боже, forget me not.
даже бестелый дух обретает плоть,
платье порвав о злое веретено.
я не вернусь, я прыгал по гаражам,
сам себе сторож, палач и смертельный враг,
верь в меня, верь – такими не дорожат,
кто на дурман-траве у небесных врат
курит у мамки стащенные пэлл-мэлл.
это серьёзно, это по нелюбви.
тьме безъязыкая молится Ариэль,
нежные ноги звёздами раскровив.
 

«Собака воет – ветер носит…»

 
Собака воет – ветер носит.
Вези, кривая, вывози.
Чем журавлее мнится осень —
тем жутче выглядит вблизи.
А чем спасёмся? Выход будет?
Куда нас правда заведёт?
Клубок запутавшихся судеб
Синицей бьётся в небосвод.
Как в жар бросает – в незнакомце
Мне показался чёртов ты,
Так оцарапанному солнцу
В сосновых ветках долго стыть.
 

«у входа в ларёк «алкоголь/сигареты»…»

 
у входа в ларёк «алкоголь/сигареты» —
коробка с бездомными звёздами,
укутаны ветхой рогожкой, пригреты,
все самые яркие – розданы.
скуля, прижимаются к стенкам картонным,
топорщат с ворчанием лучики.
прохожие – мимо усталой колонной,
змеёй, к чудесам не приученной.
 
 
«вот этого мне!» – заверну в одеяльце,
пусть юрко за пазухой вертится
и колет ладони, кусает за пальцы —
ручное,
живое
бессмертьице.
 

«между мной и мраком остался шаг, пусть безглазо…»

 
между мной и мраком остался шаг, пусть безглазо
                                                       силится, потроша,
на просвет и высвет в моей душе различить хоть
                                                                           что-то.
сперва зашей, на живую нить прихвати,
                                                                  заштопай —
всё давно разодрано в лоскуты, если кто и может,
                                                                 то только ты
вправить вывих этот, проклятый крен,
 
 
что монетка, вставшая на ребре, – этот миг
                                                   до шага, почти-почти.
нарезает сердце мне на ломти нестерпимо
                                                    колющий злой сюжет
о волшебном счастье – его и нет,
он пророс корнями, как борщевик, —
о вот-вот подаренной нам любви, воробьином
                                                           трепете несудьбы,
не смотри под ноги, ах, если бы точно знать, куда
мне – есть два пути:
потерять опору и не найти, камнем кануть
в жаждущий антрацит.
примет пропасть в вечные чернецы.
 
 
или знать, что с шорохом за спиной разрывают
звёздное полотно, расправляясь, чёрные два
крыла, раскаляя тёмное добела.
 
 
небо не бездонно – в моё окно полумесяц метит
веретено, мимо рюмок лунное льёт вино.
 
 
полетаем, милый? шагни со мной.
 

«шёлк заката в мае – плохого кроя…»

 
шёлк заката в мае – плохого кроя,
швы ползут по краю, испод багров.
нотным станом город высотки строит,
в нём виток развязки клубка дорог —
словно ключ скрипичный. и скрылось солнце,
алой лаской гладит последний луч
по вершинам горы. и вдаль червонцы
рассыпает Никта, раскрасив мглу.
 
 
свет небесный дивен и амальгамен.
из окна посмотришь – и спасена.
полнолунный чистый молочный пламень
пусть прольётся сверху, омоет нас.
 
 
пусть лакают кошки с асфальта лужи —
сливки с неба вылиты через край.
каждый сверху вычислен, обнаружен,
найден лёгким, сразу допущен в рай.
 
 
что огнём созвездия воскресили,
то сегодня ожило в темноте,
и высокий голос, набравший силу,
отражаясь эхом от старых стен,
пролетает мимо бараков ветхих,
вдоль холодных улиц протяжным «ре».
 
 
и мерцают звёзды далёким светом,
растворяясь в тающем серебре.
 

«вся жизнь об одном – бездружие, бессчастие…»

 
вся жизнь об одном – бездружие, бессчастие,
                                                               бессоюзие,
картонный советский мюзикл, чернуха с плохим
                                                                     концом,
не нужно меня наказывать, не блюза хочу, а джаза
                                                                         мне,
салатов-салютов-праздника, портвейна
и леденцов.
путь в счастье – кривые линии, все клинья —
                                                      другими клиньями,
вся жизнь об одном – уныние, проснуться б
                                                           в другую жизнь.
бесчестность и лицемерие, оскалены и ощерены,
воздастся Отцом по вере нам?
быть может, держись, держись.
минорная пентатоника ненужным и недопонятым
заросшей тропинкой тоненькой —
к бессмертию приговор.
смоковницы обесплодели, и каждый второй —
                                                                  юродивый,
но каждый – своей мелодией
вплетается в общий хор.
 

«в озёрной, тёмной, ледяной воде…»

 
в озёрной, тёмной, ледяной воде
русалочьего гребня разглядев
на дне узор заметный, ждём чудес.
и караулим
признание в небесном ведьмовстве:
закатный, дымный, невесомый свет.
узорчатым рисунком тонких вен
безлюдных улиц
любуясь, распознать обманный шаг —
в неоновых змеится миражах,
что время врачевать и воскрешать —
 
 
пришёл декабрь.
 
 
всё по кольцу, вот ключ, разгадка чар.
уходишь в темноту в вечерний час,
с рассветом возрождаешься, крича,
слепым и слабым,
побыв со смертью миг наедине.
и в вечной суете и беготне
потянется цепочка сонных дней,
пустых, бессчастных.
и крутим мы скрипучий маховик,
и наново мы учим алфавит,
мечась по миру в поисках любви,
 
 
горим и гаснем.
 

«смартфон лакает жадно тёплый ток…»

 
смартфон лакает жадно тёплый ток,
и в такт ему пульсирующий кабель
змеится. я – железный камертон,
ты – звук, который силу не ослабил
со временем. испей меня, вкуси,
глоток-и-вдох, я – мгла, я омертвела.
без имени, без памяти, без сил,
и хочется – чтобы теперь без тела.
и так пуста огромная кровать,
под кожей – лес искрящихся иголок
и слово позабытое «алкать» —
 
 
алкаю,
жажду, жжётся
гулкий голод,
за рёбрами грызёт. моя тюрьма —
мой разум. и без смысла, и без вкуса —
желание, сводящее с ума,
и тяга, нас сбивающая с курса.
 

«голодный кот мурлычет виновато, легко бодая…»

 
голодный кот мурлычет виновато, легко бодая
                                                       вытертую ткань
любимых тапок. небо мокрой ватой кольцо
дорог – распахнутый капкан —
укутало. спираль машины кружит, в окно мигает
                                  мне протяжным «о-о-о-о-о-о».
 
 
ворочает мне душу мёрзлый ужас,
я нем, я не-мо-гу, я изнемог.
 
 
не светит бра, не греют батареи, узорный иней
                                                              кружево плетёт.
предтемноту гирляндами рассеял ларёчный блеск:
                                                            «учёт-переучёт».
 
 
и поезда аукают вечерне уездную панельную тоску,
тянуло в скверы тёмно-серой скверной, с изнанки
                                                  город пробовал на вкус
мои кошмары, что хотят присниться, и строки,
                                                  что хотят произнестись,
и засыпал, нахохлясь, чёрной птицей.
 
 
и улиц выцветал дагерротип.