Текст книги "Утка, селезень, прощание"

УТКА, СЕЛЕЗЕНЬ, ПРОЩАНИЕ.

1

Мы сразу потеряли способность смотреть вдаль. Наши глаза могли видеть только предметы, находящиеся рядом. На большее не было сил.

Вечером этого кошмарного дня к нам в дом вошла женщина в бесцветном наглухо застегнутом костюме. Она пугала меня, как и все происходящее. Безжизненные волосы прикреплялись по какой-то идиотской инструкции к ее восковой голове. Лица у нее, по-видимому, не было. На отвороте костюма выделялся значок – символ страшной услуги, которую она оказывала. Красный факел на черном фоне.

Оказывается, такая вот женщина все время жила где-то рядом, ходила по тем же улицам, что и я. Может быть, у нее тоже были близкие люди.

Мой взгляд уперся в мамины руки, бессильно лежащие на столе. Я слышала голоса, кто-то шепотом произнес слово «кремация». Я видела тени людей, тихо бродящих по квартире. Кто-то заботливо укутывал меня шалью. Все делали вид, что продолжают жить. Но для меня все было кончено.

Уже тогда я знала, что должна буду как-то рассказать об этом, написать. Когда-нибудь потом, когда утихнет нестерпимая, насквозь пронизывающая боль. Но годы идут, а мне все так же больно…

Начну, пожалуй, так: я выросла в доме на берегу Москвы – реки, и в моей комнате стоял рояль. Еще была узкая кровать, которую пролежали мои родители в период любви. В нескольких местах из нее торчали пружины. Я научилась выкладываться между ними особой геометрической фигурой. Потом однажды кто-то подложил туда паралоновый матрас, хоть «на паралоне спать вредно». А на пружинах, спрашивается, не вредно? У меня началась другая жизнь. Еще в комнате был шкаф и письменный стол с книжной полочкой. Допустим, у многих было все то, что и у меня, кроме рояля, конечно. Но в квартире этажом выше жил Витя. А этого не было больше ни у кого.

Мы переехали сюда из шумного центра. Из пыли и гари на свежий воздух. Наш огромны двухэтажный особняк на Садовом кольце, видно, был уже совсем негодным. Поэтому государство предложило моей семье переехать в новенький блочный дом в семи минутах ходьбы от трамвайной линии.

Мебель нам не удалось привезти с собой. Огромные шкафы с книгами на немецком языке были встроены в стены, и их просто невозможно было оттуда вытащить. Бронзовые люстры со свечами вообще даже и не попытались снять. Потому что они смотрелись бы по-идиотски в доме, где потолки делают на метр ниже, благодаря правильным стандартам.

Домработницу уволили. И она по ошибке прихватила с собой драгоценности моей прабабушки. А драгоценностей там было навалом. Еще там были фарфоровые статуэтки и картина художника Венецианова, которую Витя прострелил из револьвера, когда был еще совсем молодой и не ценил ценности. Его мама разрешала ему палить, во что попало, потому что «мальчик должен правильно развиваться».

В моей новой комнате был балкон, который сильно накренялся вниз. И кто не умел стоять на нем правильно, у того обычно кружилась голова. С балкона открывался вид на Москву-реку, которая растекалась вокруг островов и гигантского военного аэродрома. Каждый вечер можно было смотреть на закат во всю ширь, потому что перед нашими окнами не было никаких домов, а было сколько угодно неба, реки и простора.

Еще с балкона можно было пускать мыльные пузыри. Они медленно и очень красиво спускались вниз, если не было ветра. И в них много-много раз отражалась река и деревья на берегу. А на седьмом этаже пузыри расстреливали брызгалками два брата– близнеца по прозвищу Сырники. Для этого они свешивались с балкона как можно дальше. Иногда даже один Сырник держал другого за ноги. Били они обычно очень метко и при этом громко визжали. Из-за этого соседи приходили к их родителям жаловаться. Сырники были ужасно заводные, так что стоило мне замешкаться, как они начинали орать мне наверх, как ненормальные, чтобы я быстрее запускала «снаряды».

К нам еще обычно примазывался Андрюша Циглер с четвертого этажа, но до него почти ничего не долетало. Сырники расстреливали все раньше, да и брызгалка у Андрюши была никудышная. И вообще он был хлюпик, но страшно приставучий. Если уж прицепится, так сто лет потом от него не отвяжешься. Мне иногда становилось жалко его. Я звала его к себе, и он пускал со мной пузыри сверху.

Однажды я вышла на минутку с балкона, чтобы разбавить еще мыла. А Андрюша изо всех сил надувал пузыри за двоих. Я прибежала обратно и вижу, что он такой несуразный, щуплый. Штаны у него висят на заду, а волосы на голове топорщатся во все стороны. Мне вдруг захотелось проверить Андрюшу на прочность, и я закрыла его на балконе. Он какое-то время ничего не замечал, а потом увидел, что дверь заперта, а я стою и смотрю на него изнутри. Андрюша стал колотить в стекло и орать. Я не открывала – хотела посмотреть, как он будет проявлять мужественность. А он ее не проявлял, а просто разревелся как маленький. Он нудил, что пожалуется маме, и размазывал сопли. Тогда мне стало совсем уж невыносимо смотреть на это, и я ему открыла. Он вошел в комнату, обтерся рукавом и сказал, что у них в детском саду, кстати, играют в очень интересную игру. Надо показывать друг другу трусы. И нагло так спросил, не хочу ли я сыграть с ним. Я сказала, чтобы он катился отсюда. Но подумала, что, может быть, из него все-таки еще получится настоящий мужик.

Прямо над нами, на двенадцатом этаже, точно в такой же квартире, как наша, жили мои дедушка и бабушка. Я уже говорила, что у нас было две квартиры. Это было очень удобно, потому что можно было переходить туда-сюда по пожарной лестнице. Мне самой это делать не разрешали, потому что лестница шаталась. И я могла запросто упасть с одиннадцатого этажа. Зато это часто проделывали наши подвыпившие гости в теплое время года, когда люк на балконе не примерзал и легко открывался.

Гости у нас никогда не переводились. Стол мы обычно накрывали в верхней квартире. Туда перетаскивали табуретки и недостающую посуду снизу. А когда душа уже требовала музыки, все переходили вниз, в комнату с роялем. Для гостей обычно играла мама. А они все пели. Но когда мне исполнилось семь лет, я уже знала все песни сама. И им очень нравилось, что я им аккомпанирую, как взрослая.

Душой компании был хозяин дома, мой дедушка, Виктор Александрович Миллер. Витя. То, что он оказался вдруг дедушкой, была чистая случайность. Вообще-то это ему совсем не подходило. Женщины по нему просто сходили с ума, а это первый признак. Витина дочь, моя мама, рассказывала, что и ее подруги тоже по нему сохли. Ничего удивительного тут нет. Если человек действительно самый красивый, умный и обаятельный. И если у него глаза изумрудного цвета, а волосы густые и лежат серебреной волной. У него идеальный пиджак и прекрасное чувство юмора к тому же.

Я называла его Витей, а «дедушку» припасала для особых случаев. Если я вдруг видела, что с ним заигрывает молодая женщина, я нарочно говорила таким противным плаксивым голосом: «Дедушка, пойдем уже домой. Нас бабушка ждет». Вот такая была мерзавка. На самом же деле я про бабушку в эти моменты совсем не думала. Просто я сама была влюблена в него по уши. И ревновала ужасно. Тем более, что любовь эта была взаимной. Я видела это в его глазах. И каждый вечер я только и ждала, когда он вернется с работы.

Однажды я сидела одна в своей комнате и смотрела в окно на закат. И вдруг вдалеке, на другом берегу реки, загорелся маленький огонек. Это был деревянный домик в деревне Протвино. Вечером, когда стемнело, стало видно, как еще один домик горит, потом еще и еще. Ветер не доносил запаха гари – это было слишком далеко за рекой. Но пламя все разрасталось. Оказалось, что деревню сжигают, и там будет строиться современный район, Новое Протвино. Рассказывали, что все люди оттуда выехали, но побросали полно кошек и собак. И что звери мечутся там одни среди пламени. Целый месяц горели домики, изгороди, старые деревянные сарайчики, деревья, кусты. А я все думала, сумели ли спастись кошки с собаками. Я хотела поехать в Протвино и посмотреть, как там они. Может быть, взять пару-тройку домой. Но мама про это и слушать не желала. Она сказали, что за зверей отвечает санэпидемстанция и что она должна приехать и всех спасти. Дай Бог, она так и сделала.

Когда я была еще совсем маленькой, то в старое Протвино мы ездили с моей няней, Варварой Степановной. Мы садились на речной трамвайчик, который за двадцать копеек перевозил нас через реку. В Протвино няня покупала овощи с грядки и свежее козье молоко. И когда мы ехали обратно на наш берег, няня прикрывала меня шалью, «чтобы ребенка не продуло». Варвара Степановна была очень добрая, заботливая и большая. Она носила всегда одну и ту же бесцветную юбку и зеленую шерстяную кофту. Вообще, я знала ее только до пояса. То есть до того места, которое позволял мне видеть мой рост. Я обычно видела только ее руки, дающие, моющие, кормящие, одевающие. И лишь изредка, перед сном, надо мной склонялось доброе лицо Варвары Степановны, которое сегодня я уже не могу вспомнить.

Однажды мы вместе с няней стояли в очереди за хлебом. Я отцепилась от нее, чтобы получше рассмотреть конфетные обертки на витрине. Потом я вернулась к Варваре Степановне и снова ухватилась за рукав ее зеленой кофты. Но все было совсем чужое. Няня вдруг оказалась очень худая и костлявая. Я разревелась. К счастью настоящая Варвара Степановна тут же появилась и обняла меня знакомыми пухлыми руками.

–Деточка, у тети такая же кофта, как у меня. Вот ты и перепутала.

А однажды Варвара Степановна преподнесла нам сюрприз. Она собралась замуж.

–Хочу пожить еще немного для себя, – сказала она моей маме.– Если к человеку приходит любовь, так это Боженька благословил. Надо с благодарностью принять. А девочку я подняла. Она уже взросленькая.

Я не могла понять, как это так? Ведь няня любит меня, а ни этого противного старикашку, которого я однажды видела возле подъезда. Не помню, плакала я тогда или нет. Но поняла, что любовь может не только давать, но и отбирать. И теперь мне нужно было надеяться только на себя, а не строить свои расчеты на зыбкой почве чьей-нибудь там любви.

Я много болела, простужалась, часто кашляла и лежала с высокой температурой. Может быть оттого, что некому было теперь закрывать меня шалью от ветра. Мама водила меня в детскую поликлинику, длинное желтое здание с решетками на окнах и плакатом «Слава КПСС» над дверью. В предбаннике за столом там сидела толстая женщина в белом халате и медицинской шапочке и спрашивала: «Здоров ли ребенок?» Мама всегда отвечала, что ребенок здоров. То же самое делали и остальные мамы, хотя всем было ясно, что со здоровыми детьми в поликлинику не ходят. Я спросила у мамы, зачем она врет тетеньке в шапочке.

–Если я скажу, что ты больна, нас не пустят в поликлинику – сказала она. Этот ответ еще больше запутывал дело.

Но мне, все же, удалось разобраться кое в чем. Я обратила внимание, что когда я заболеваю, то мне всегда меряют температуру градусником. При этом мама кладет свои наручные часы на столик и смотрит, когда пройдут десять минут. Так вот, все дело было именно в этих проклятых часах. Из-за них мне не давали вставать с постели. Когда никто не видел, я взяла ненавистные часы и сунула их в ящик для белья.

Температуру мне все равно продолжали мерить, но в доме начались бесконечные поиски. Мама с бабушкой переворачивали дом. Потом, когда это не дало результатов, возник небольшой, но очень толково составленный список подозреваемых. Я в него, естественно, не входила.

Первым в этом списке шел слесарь-водопроводчик, приходивший менять прокладку в кране. Никто не мог сказать, заходил ли он из ванны в комнату или сразу убрался в коридор. Правда, на груди у него был значок «Ветеран труда», и это почти полностью отводило от него подозрение. Вторым номером шла общественница, Елена Андреевна. Она собирала какие-то подписи по квартирам, долго сидела у нас в комнате на табуретке и пахла чесноком. Потом шли менее вероятные: участковый врач Георгадзе, которая приходила мерить бабушке давление, и соседка по лестничной клетке: «Я только на секундочку за морковкой». Список постепенно расширялся, и под подозрение попадали все новые кандидаты.

В один из вечеров Витя зашел проведать меня. Вообще-то он редко приходил к нам. В основном я торчала у него. Но сейчас мне нельзя было вставать и ходить по лестнице, все из-за этих треклятых часов. А Витя только что вернулся с работы и был такой красивый, как будто и не ехал только что полтора часа на метро. И я ужасно не хотела, чтобы он уходил. Я не могла еще всего этого объяснить.

Но вот одна художница, которая, сто процентов, я уверена, была втюрена в него, написала Витин портрет. Он висел у него в комнате. На портрете был изображен серый город на фоне серого неба. Посредине серой улицы то ли стоит, то ли уже летит человек в сером пальто. В руке он держит серую шляпу, из которой расплескиваются во все стороны разноцветные ленты. Художница здорово нарисовала, как вокруг все – серое, а Витя, – как праздник.

Мама с бабушкой рассказали ему в сотый раз историю про исчезнувшие часы. Видно было, что он сделал в уме некоторые расчеты и сказал:

–Я думаю, часы найдутся. А если нет, то я финансирую покупку новых.

Потом он спросил меня:

–У тебя есть мечта? Ну, ты хочешь новую игрушку или велосипед?

–Мечта есть, но я не знаю, какая, – ответила я.

–Может, тебе нужны деньги на личную жизнь?

–Личной жизни у меня нет.

– Тогда я куплю тебе подзорную трубу.

–А зачем мне труба?

–Как зачем? Она в десятки раз приближает к тебе объекты. Через нее ты сможешь заглядывать в окна чужих квартир и наблюдать за людьми. А это так интересно!

Я хотела быть с Витей всегда. Но это было невозможно. Он должен был жить с бабушкой. А тут еще и няня, как назло, ушла от меня к старикашке. Все это мотало мне нервы. Ночью я стала видеть странные, иногда даже страшные сны.

Один из них такой: я выхожу на балкон и вижу с 11 этажа, как внизу на реке разыгрался шторм. Поднялись огромные волны и заливают наш дом. Я задыхаюсь в потоке воды, потом волна отступает. Мне удается сделать вдох, но тут же накатывает следующая волна, еще больше и страшнее, чем прежняя. Так я барахтаюсь до утра.

Другой сон был про наш лифт. Про то, как он не останавливается ни на каком этаже и вылетает через крышу, чтобы упасть где-то на улице, грохнувшись всеми железяками об асфальт.

Но самый страшный сон был про Бабу-Ягу. Будто я просыпаюсь утром, а в моей комнате стоит женщина с драными волосами и в серых лохмотьях. Она разливает мутно-желтую жидкость по колбочкам, которые расставлены всюду. Я точно знаю, что это Баба-Яга. Свет из окна попадает сзади в ее космы и подсвечивает жидкость в отвратительных склянках. Она что-то бормочет и наливает несколько капель из колбочки себе на ладонь. Она пытается дотронуться этим до меня. Это приводит меня в дикий ужас. Я хочу кричать, но не могу. Тут я понимаю, что это сон и стараюсь изо всех сил проснуться. Наконец, я открываю глаза. Я лежу в своей постели. За окном утро. Я слышу, как мама гремит посудой на кухне. Вдруг совсем близко над ухом противный голос шепчет мне: «Я здесь, от меня так просто не уйдешь!»

Это снова она, Баба-Яга. Мне опять становится дико страшно. Я оглядываю комнату. Бабы– Яги нигде нет, но она продолжает говорить со мной, – от нее еще остался голос. Надо попытаться вынырнуть и из этого сна тоже. А сколько там слоев, – неизвестно.

Когда я просыпаюсь окончательно, я выхожу из своей комнаты. Мама обнимает и целует меня. Баба – Яга исчезла. И ее голоса тоже больше нет. Но ведь, наверняка есть еще что-то, что остается невидимым и неслышимым, от чего «так просто не уйдешь».

2

Мой отец очень сильно любил свой радиоприемник. До такой степени, что даже обнимал его по ночам. Бывало, я выходила из своей комнаты в туалет, а отец сидит в трусах на стуле в кухне и обнимает радио. А оттуда доносится приятный женский голос, тихо-тихо: «Говорит радиостанция «Свободная Европа». Академик Сахаров заявил; Академик Сахаров сказал; Академик– то, Академик – се». Отец мог всю ночь не спать и все слушать про этого академика. Так он ему нравился.

Днем отец никогда не вспоминал про академика. А вечерами он приходил очень уставшим после своей работы в ящике. Что он там делал, мне не рассказывали, но это точно было что-то очень важное и секретное. Наверное, ящик этот был очень большой. Там работало еще много людей. Но никто из них к нам никогда не приходил, и мы к ним не ходили тоже. Наверное, каждый из них сидел в своем отдельном, маленьком под-ящике и не видел остальных, чтобы не выболтать государственную тайну.

В праздничные дни мы часто оставались дома. Витя говорил, что на улицу выходить не стоит, потому что там гуляет Гегемон. Я этого Гегемона никогда не видела, а то бы, наверное, здорово испугалась. В такие дни к нам обычно приезжали Витины друзья, которые не так сильно боялись Гегемона, и садились на весь день играть в преферанс.

До игры они обычно выпивали водочки и рассказывали друг другу всякие важные новости. Я любила сидеть тихонько рядом и слушать про взрослую жизнь. Один из Витиных друзей, которого все звали Терентич, рассказывал, как он работает врачом для космонавтов. Он очень неплохо устроился в жизни и получал огромную зарплату. А за что, спрашивается? Космонавты и так здоровые. Их специально отбирают из тех, которые никогда не болеют. Для этого их засовывают в специальную кабину, привязывают ремнями и потом крутят целую неделю со сверхзвуковой скоростью без еды и воды. А через неделю их вынимают оттуда и спрашивают: «Можешь сейчас отжаться пятьдесят раз?» И тех, кто может, принимают в космонавты. Так что врач им совершенно ни к чему.

Один только раз у женщины-космонавта на старте произошло сильное расстройство желудка. Не знаю, было ли это по вине Терентича или нет. Наверное, все-таки он не досмотрел. Так вот женщина эта стала колотить в дверь перед запуском ракеты и проситься выйти в туалет. Такой ответственный момент, а у нее живот прихватило. А там уже собрались журналисты со всего мира, телевидение приехало и лично товарищ Генеральный Секретарь. Так вот руководство полета приняло решение двери ей не открывать, а запустить ее в космос со всем этим делом.

Когда женщина-космонавт прилетела обратно, то все, что было в кабине, пришлось выкинуть. А это большие государственные деньги, между прочим. Женщине все-таки дали звание Героя Советского Союза, но больше никогда в космос не пускали. О расстройстве желудка, конечно же, нигде ни слова сказано не было, чтобы не уронить престиж Советской космонавтики. И знали об этом только самые приближенные люди.

Я пару раз видела по телевизору женщину-космонавта. Как она стоит на трибуне, улыбается и машет рукой колоннам демонстрантов на параде. А у самой, наверное, тяжесть на душе.

Терентич стал устраиваться за столом, чтобы играть в преферанс. А я так заслушалась, что не заметила, что он ставит ножку кресла прямо мне на ногу. Мне неудобно было сказать ему об этом. Все– таки уважаемый человек. А он ничего не заметил и завалился в это самое кресло всей своей гигантской тушей. Я от боли просто перестала дышать и даже не заорала. А когда прошло несколько секунд, орать уже было совсем глупо. Время шло, а я все продолжала молчать и обливалась холодным потом. Теперь было бы уже полным идиотизмом вдруг сказать: «Извините, но Вы уже целых пять минут сидите на моей ноге». Спрашивается, что же ты раньше молчала? И потом я точно знала, что Терентич из-за этого ужасно расстроится. А мне его очень сильно не хотелось огорчать. Еще я боялась, что кто-нибудь сам заметит кресло на моей ноге, которая синела с каждой минутой все сильнее. А это уже было бы для меня настоящим позором. Но никто ничего не замечал. Все были увлечены преферансом. А у меня уже глаза вылезали из орбит от боли. Надеяться можно было только на чудо. В преферанс-то играют по-несколько часов подряд. Долго ли я еще выдержу, было неизвестно.

Я стала вспоминать пионеров-героев и всяких там других героев, которых мучили враги, но это не помогало. Когда Терентич наклонялся вперед к столу, чтобы взять карту, то ножка кресла сильнее ввинчивалась в мою ногу. А когда он откидывался обратно, то становилось, как будто, легче. Наконец, Терентич выиграл на мизере и встал попить воды. В такие моменты можно легко ответить на вопрос; что такое счастье? Это когда на твоей ноге не сидит стопудовый космический доктор.

Я сама научилась играть в карты, когда пошла в первый класс. Не в школе, конечно. Просто, когда я возвращалась домой, то некому было греть мне обед и сидеть со мной, пока не вернется с работы мама. Одну дома меня еще пока не оставляли, потому что у меня еще не было развито чувство ответственности. А без этого чувства людям дома одним сидеть не полагается. Вначале, правда, меня пробовали оставлять одну. И я прекрасно проводила время. Брала из ящика все таблетки и порошки, ссыпала их вместе, а потом заливала перекисью водорода. Смесь эта очень здорово шипела, а когда пузыри оседали, надо было добавить марганцовки. Тогда все это месиво становилось алым. Родители запретили мне играть с лекарствами. А Витя сказал, что у меня тяга к химии, и сразу же подарил набор «Юный химик». Я подумала, что лучше бы мне подарили собаку. Но из-за чувства ответственности собаку мне все еще было нельзя. Я от досады высыпала все, что было в колбочках из набора, в одну миску и залила перекисью. Оно там немного пошипело, ну и все. С химией было покончено.

Тогда мама договорилась с нашей общественницей, Еленой Андреевной, которая, – я уже говорила,– пахла чесноком. И вот никогда нельзя судить о человеке по внешности. Елена Андреевна была тощая, вся корявая старушенция, в застиранном платье и очках, перемотанных изоляционной лентой. К тому же она все время шлялась по квартирам с какой-то бумажкой, которую она для важности называла «Ведомость». Елена Андреевна собирала деньги на общественные нужды и всегда прикарманивала себе пару-тройку рубликов. Я сама видела. На них она покупала возле Ваганьковского кладбища искусственные цветы. Часть относила на могилы мужа и сына. А часть притаскивала домой и расставляла в вазы по всей квартире для эстетики. Я думала, что со скуки помру с ней сидеть. А оказалось все наоборот. Елена Андреевна обожала играть в карты. Она научила меня играть в Джокер, и мы с ней резались каждый день часами. Дома у нее пахло прокисшими щами, окна она не мыла, наверное, со времен Великой Отечественной Войны. Но мне было наплевать. Только бы скорее добраться до карт. Потом Елена Андреевна заболела. Так мне сказали, На самом-то деле у нее был запой, и меня перестали с ней оставлять.

Я сказала маме, что у меня точно теперь есть чувство ответственности. И я могу сидеть одна дома. И собаку тоже уже можно заводить. Меня стали оставлять одну дома, но для собаки надо было гораздо больше ответственности, чем у меня было на тот момент.

Тогда я пошла наверх к Вите и научила его играть в Джокер. С этого момента в нашей жизни началась новая эра.

Если кто-то не умеет играть в Джокер, то он должен срочно научиться. Потому что это – самая прекрасная игра на свете. В ней бывает все, что может случиться в жизни. Во-первых, для Джокера нужен бешеный кураж. Во-вторых, надо уметь блефовать. А в-третьих, можно получить на руки одни двойки, а потом вдруг сделать внезапную ставку и заморозить противника со всей колодой на руках. И тогда все, что он накопил, ему записывается в минус. Там много еще всяких тонкостей. Всего сразу и не расскажешь. Но феноменально было то, что я почти всегда у Вити выигрывала. Он кипятился – не передать словами. «Я могу просчитать все ходы, – говорил он,-запоминаю все комбинации. А эта маленькая бестолочь все время у меня выигрывает». Еще он иногда надеялся на теорию относительности Эйнштейна, по которой это свинство все-таки должно было когда-то прекратиться.

После игры в карты я еще обычно оставалась у Вити, и мы вместе с ним смотрели телевизор. Ровно в девять вечера начиналась наша любимая программа «Время». Серьезный диктор в пиджаке рассказывал там ужасно смешные вещи, но сам никогда не улыбался. Цекака пээсэс постановила: «Пятилетке качества – рабочую гарантию». Цекака единогласно проголосовала за предложение, Цекака осудила Израильскую агрессию». Я ушам своим не могла поверить, что в программе «Время» по сто раз говорят про эту самую Цекаку, как будто, так и надо. Если она такая важная, эта Цекака, то почему бы не придумать ей какое-нибудь более приличное название?

Потом в программе «Время» показывали, как на западе проклятые капиталисты выгнали рабочих с завода, потому что теперь все за них делает автомат. Где-то в Голландии без сучка и без задоринки с конвейера сходили новенькие цветные автомобильчики, один за другим. И тут же, сразу после этого шел репортаж с нашего завода. Передовик производства так хорошо долбил кувалдой по железяке, что даже перевыполнил план. И каждый раз, конечно, показывали товарища Брежнева. Он был очень добрый человек и целовал всех в губы, даже тех, кого видел в первый раз. И мужчин, и женщин. И остальные тоже пытались делать, как он, но у них это получалось не так искренне.

Забыла сказать самое главное: у Вити был цветной телевизор, у одного из первых в стране. Это потому, что Витя сам изобрел такую специальную лампу. Если ее вставить в черно-белый телевизор, то он начинает быть цветным.

И за это Вите государство дало государственную премию. Это значило, что он теперь мог получать все, что угодно, без очереди. Мог любому показать такую специальную книжечку, и его были обязаны пропустить, даже если очередь стояла до самого Магадана. Витя, к примеру, предъявлял эту книжечку в кассе кинотеатра, и сразу у нас были билетики на самые лучшие места. Но в ликероводочном отделе он никогда не злоупотреблял. Там люди нервные и могут прибить за такие дела. А на государственную премию им наплевать, – в таком они состоянии.

Витю с его изобретением государство однажды даже послало за границу, в Австрию. А в то время никто и мечтать не мог туда попасть, кроме советских спортсменов-чемпионов и борцов за мир. Только это было всего один раз. Потому что там произошел инцидент.

Делегацию поселили в самую лучшую гостиницу в центре Вены. А с ними еще приехал специальный человек, сопровождающий, чтобы заботься о советских ученых. Он все время переспрашивал, кто что сказал, потому что Витя говорил со всеми по-немецки. Помните про шкаф с немецкими книгами в нашем особняке? Ну вот. А сопровождающий прямо испариной покрывался, так хотел понять, о чем они говорят. Витя сказал ему, что «о нерушимой дружбе между нашими народами». А сопровождающий все вытирал капельки пота с верхней губы. И даже ночами он сидел на стуле в коридоре возле Витиного номера на случай, если что понадобится.

Пора было что-то делать, потому что они приехали всего – то на три дня, а Вены еще не видели. Когда наступила ночь, Витя вылез в окно и спустился вниз на улицу по водосточной трубе. Ну, и пошел себе гулять, куда хотел. Шел он, шел, и вдруг его заманили к себе продажные женщины с помощью секса и не выпускали до самого утра. Такие уж у них правила.

Когда на следующий день Витя явился, как ни в чем не бывало, на конференцию, то вид у него был очень даже довольный. Сопровождающий сказал, что это была Витина первая и последняя поездка за границу. Так оно и вышло.

Моя бабушка была очень красивая. Она была маленького роста, и ножка у нее была крошечная. А мама моя вдруг получилась большая и рослая. Витя говорил, что бабушка родила маму за два раза. Еще бабушка была сильно верующая. На полочке у нее стояли цветные позолоченные иконки Господа нашего, Иисуса Христа и Николая – Угодника. А на пасху мы каждый год красили яйца. В Военторге продавались цветные нитки Мулине, с которых замечательно сходила краска в горячей воде. Вначале дно кастрюльки мы выкладывали нитками всех цветов, сверху клали яйца и потом накрывали их сверху еще одним слоем ниток. Все это кипятилось, и яйца получались очень красивые и разноцветные.

А другие яйца варились в луковой шелухе. Они выходили ровного, красно-коричневого цвета. Их сначала остужали, а потом тоненькой иголочкой бабушка вырисовывала на них пасхальные картинки. Вначале буквы – ХВ,– Христос воскрес, а с другой стороны – ВВ,– Воистину воскрес. Потом можно было добавить рисунок церковки и узор. Крашеные яйца выкладывались вокруг кулича и пасхи.

На праздничный завтрак Витя всегда звал к столу евреек, наших соседок по лестничной клетке, Регину Израилевну и ее дочку Любочку. Они с виду были абсолютно одного возраста и вида. Не поймешь, где мать, где дочь – обе такие добродушные толстозадые тетки. Регина Израилевна и Любочка сами яйца никогда не красили, но кушать их очень любили. Они с утра уже сидели наряженные, потому что знали, что их пригласят. Когда Витя звонил им в дверь, они каждый раз делали вид, что совсем этого не ожидали. Обычные еврейские штучки.

–Регина Израилевна, Христос Воскрес! Прихватите две табуретки!

– Ой, Воистину Воскрес, Виктор Александрович! Нам как-то даже неудобно!

Моя мама сказала, что меня обязательно надо записать в школе по национальности русской, а не еврейкой. Потому что мне так будет легче жить. Я и сама понимала, что у нас в стране все нормальные люди должны быть русскими. Евреи, конечно, тоже нормальные. Но если уж выбирать, то лучше все-таки быть русскими. А евреями – хуже. Этого никто вслух, конечно, не говорил, но все так думали.

– Нет, евреи не плохие. И ты еврейка только на три четверти. Но это не страшно.Знаешь, сколько великих людей было евреями? Альберт Эйнштейн, Феликс Мендельсон, Аркадий Райкин! И все наши родственники тоже, – сказала мама, чтобы как-то уравновесить все это дело.

А отец сказал, что если даже меня запишут русской, то это мне не поможет. Потому что «бьют не по паспорту, а по морде».

Я так расстроилась, что мне уже было на все наплевать. Как же они могли меня не предупредить, не подготовить? А теперь было поздно, потому что я всех их уже очень сильно любила, хотя они и евреи.У меня оставалась еще последняя надежда:

–А Витя, что… тоже?

–Да. Тоже.

Я поверить не могла, что мне так не повезло. Мало того, что у меня не было собаки, и я все время болела ангиной, так еще все испорчено тем, что вокруг одни евреи. А то, что мама сказала про Витю, так это уже вообще ни в какие ворота не лезло.

3

Вначале я училась в школе хорошо. Но в четвертом классе мне все это осточертело. Тем боле, что к тому времени, в общем, я уже все поняла. Если уж начались где – нибудь цифры, то дальше там кроме цифр ничего не будет. А это – точно скука смертная. Еще туда-сюда были уроки литературы и русского. И учительница относилась ко мне хорошо. Она даже сказала как-то моей маме: