Текст книги "Откровение ажурного чулка"

Откровение ажурного чулка. Катерина Мазо

Мутное утро приносит хриплые звуки автомобилей из глубины моросящей улицы и машет мне ветками разъяренных ветром деревьев. Я вдыхаю аромат утреннего кофе и смотрю, как по стене напротив меня бродят тени суетящихся под карнизом промокших птиц. Интересно, если бы сейчас настежь открыли окно, и ледяной осенний ветер ворвался сюда, смог бы я не дрожать и не съеживаться от холода? Я ловко поддеваю оконную задвижку, окно распахивается под напором ветра. Порыв мокрого вихря налетает на меня, мотает и раскачивает в разные стороны. Занавеска взлетает, падает и снова взлетает. Дождь уже не моросит, а бьет меня крупными ледяными каплями. Мне хочется стоять так бесконечно и улыбаться сумасшедшей счастливой улыбкой.

Вчера я спас Натали от смерти. Сумел ослабить узел на ее посиневшем горле, когда ее чуть не придушил разъяренный маньяк. Я закрываю окно и вспоминаю все снова. Вот Натали сделала несколько первых судорожных глотков воздуха и отшвырнула меня в угол. Вот она сидит на кровати, как сломанная кукла, и не может унять кашель. Волосы ее всклокочены, косметика черными кляксами расползлась по лицу, бретелька на плече растянута. Быстрый, как вспышка молнии, промельк мужской спины в просвете входной двери. Я успеваю заметить на мужчине черный плащ на подкладке без утеплителя из плотной качественной плащевки, накладные карманы на кнопках. Зимне-весенняя коллекция, не очень удачная в смысле дизайна, но зато практичная и не слишком дорогая.

Когда душитель покинул квартиру, я вдруг почувствовал невероятную силу, которая всю жизнь дремала во мне, а теперь вырвалась на свободу. Вот оно! Я жадно вдыхал раскаленный дракой воздух комнаты, где только что я победил монстра, и счастье накрывало меня дурманящей волной.

Натали встала с постели на подламывающихся ногах и прошла в кухню, хватаясь то за ручку комода, то за стену, чтобы не упасть. Я слышал, как она жадно пила воду из-под крана. На стене слишком громко тикали часы. Обои в полоску с мелкими цветами выглядели еще совсем новыми, хотя ремонт здесь был несколько лет назад. На столике лежала щетка для волос, коробочка со снотворными таблетками и затычками для ушей от шума. На полу стояли в ряд три пары женских туфель. Остроносые черные лодочки на невысоком каблуке классического фасона, чуть припыленного оттенка розовые нежные туфли с бантами-завязками и пара с хищным леопардовым принтом, особо модным в этом сезоне.

Я никак не мог унять нервную дрожь. Ведь только что я боролся с сильными ручищами душителя и пытался выскользнуть и не дать свернуть себя в узел. Его крепкие жилистые пальцы вцепились в меня с такой мощью, что моих сил могло и не хватить для сопротивления. В тот момент я думал только о Натали и готов был разорваться, лишь бы ей не причинили вреда. Я говорю это не для того, чтобы выглядеть героем. Хотя не скрою, что успел подумать о том, что Натали, наверное, когда-нибудь поблагодарит меня за спасение. Я представлял себе, как она осыпает меня поцелуями, и слезы признательности градом катятся из ее глаз.

– Дура, какая же я дура! – Она повторила это несколько раз подряд.

Когда Натали вышла в кухню, я ухватился за спинку кровати и переполз в ящик с нижним бельем. Там я забился в самый дальний и темный угол, где были свернуты ее фланелевые ночные рубашки и шерстяные носки. Она надевала их, только, когда спала одна. В остальные дни – шелк и самое дорогое кружево. Мне было очень жарко, но я терпел, боясь пошевелиться. Дело в том, что я совершенно не выношу, когда чужая шерсть прикасается ко мне. Мысль о том, что некоторые женщины способны надеть зимой шерстяные носки поверх капроновых чулок, вызывает у меня приступ тошноты.

Я тихо лежал под грудами шерсти и ждал. Через какое-то время в комнате послышались голоса. Несколько раз открывали все подряд ящики, видимо, искали орудие убийства. Я решил, что если обвинение падет на меня, то мне надо будет как-нибудь покончить с собой. Обвязаться узлом и повеситься. Или спрыгнуть с подоконника на улицу. Или открыть воду в раковине и захлебнуться, заткнув сток. Но желание увидеть Натали было слишком сильно во мне, и я передумал.

Двое полицейских, допрашивали ее. Натали отвечала голосом, охрипшим от недавнего удушья и слез.

–Вы знали раньше этого человека?

–Да, он иногда приходил ко мне. Редко. Слишком редко.

–Он назвал свое имя?

–Только фамилию. Шапиро.

Мне этот Шапиро сразу не понравился какой-то волчьей заинтересованностью, с которой он разглядывал все вокруг. В первый раз он явился к Натали с пошлым букетом красных подувядших цветов и приторной улыбкой. Я видел его колючий взгляд, когда Натали выходила на кухню за бокалами и штопором. Тогда скулы его становились острее, а цвет кожи приобретал еще более зеленый оттенок. Шапиро всегда сидел на кончике стула и напоминал хищную облезлую птицу на ветке, готовую взлететь на драных крыльях сразу, как только сумеет схватить добычу.

– У Вас что-нибудь пропало? – спросил полицейский у Натали.

–Не знаю. Не думаю.

–Посмотрите внимательно.

Натали порылась в ящиках, и тут мы пересеклись с ней взглядами.

–Он душил меня чулком, – сказала она помертвевшим голосом.

Меня грубо выволокли на свет.

–Это он? – спросил полицейский, отвратительно пахнущий дешевым одеколоном.

–Да, – ответила Натали. У нее дрожали руки, и сигарета дымилась в ее пальцах, искажая естественную траекторию дыма. Натали смотрела на меня с отвращением. На меня! На того, кто жил и дышал ради нее. Я как-то сразу весь обмяк и свалялся. Лучше бы она тогда больно ударила меня. Я бы стерпел. Но этот взгляд мне было не перенести.

–Каким образом этот чулок попал обратно в шкаф?

–Понятия не имею. Не помню.

Я хотел крикнуть:

"Любовь моя, это я спас тебя. Теперь, когда ты знаешь правду, пусть они делают со мной, что хотят!"

Но я не нашел в себе сил и малодушно промолчал.

Из открытых ящиков на меня злорадно пялились вздыбленные любопытством, хамоватые вещи. Всякий хлам, пропахший насквозь лавандой и дешевым мылом "Болгарская роза". Как они веселились, глядя на мои мучения! Даже прозрачный гипюровый пеньюар, которого я всегда считал интеллигентом, ухмылялся. Чего уж говорить о дебелых полотенцах и неповоротливых тупых простынях и наволочках. Они тоже высунули невообразимые рыла и пучили от удивления свои пластмассовые пуговицы.

Им ли судить меня, того, кто украшен самым изящным в мире кружевом и сделан из тончайшего капрона с ажурным узором! Что могут знать о настоящей страсти эти жалкие стринги и бесстыдные бикини, эти банальные изделия, пусть даже изготовленные из шелка или хлопка с добавлением вискозы, эластана и полиэстера. Конечно, чулки, даже самые лучшие, стоят дешевле интимного гарнитура. Но настоящая женщина понимает, что все дело именно в чулках. Маркиза де Помпадур, фаворитка Людовика ХV, при котором так пышно расцвела эпоха изящного рококо, сводила короля с ума именно при помощи чулок.

На допросе я рассказал полицейским про развороченную жестокой борьбой постель, – элитный двуспальный гарнитур "Розамунда" в романтическом стиле из хлопкового сатина. Про рисунок на простыне и пододеяльнике – розы на кремовом фоне. Про наволочки с декоративным кантом, про пустую бутылку из-под рома Zacapa x.o. на полу.

– Если нужны еще подробности, – смело сказал я, – то они таковы: на Натали был красный кружевной комплект из трех частей от французского дизайнера. Бюстгальтер с аппликацией на косточках, трусики с завышенной талией и кружевной отделкой, пояс с лямками и два ажурных чулка.

–Где второй? – спросил полицейский.

Я указал на него.

Тот второй не встревал в разговор и изо всех сил старался казаться еще более прозрачным, чем всегда. Я посмотрел на него с презрением. Капроновый болван даже не шелохнулся. Подлая мелкая душонка.

Однажды мне все же удалось вызвать Натали на откровенный разговор о сопернике. И она призналась мне, что он ровным счетом ничего для нее не значит. Что их связь поверхностна и формальна. Что никогда у них не было ничего такого, что было с ней у нас. Что она любит только меня, а тот второй необходим ей для пары. Больше ничего.

Горькое знание о том, что женщине всегда нужно как минимум два чулка, приходит к нам только в зрелом возрасте. Колготки – другое дело. Они с самого начала знают, что из одного и того же места всегда торчат двое. Как сиамские близнецы, они связаны между собой. И если что-нибудь случается с одним из них, то второй погибает тоже, даже если он еще молод и полон сил. Старики-колготки рассказывали, что в стародавние времена они пользовались огромным уважением и были в чести. Даже вдрызг рваные, они надевались в холодные дни под брюки. Если случалось порваться первоначальной, но уже губительной дорожкой, то женщины зашивали колготки собственными волосами. Склонившись над рваной раной, они бережно ремонтировали свои единственные колготки при помощи лака для ногтей или простого кусочка мыла. Дорожка замыливалась, и колготки еще долго после этого жили полноценной жизнью.

Итак, нас было двое. Мой соперник был отвратителен и туп. Корчащий из себя интеллектуала, синтетически грубый и самоуверенный, он игнорировал меня. А я просыпался ночами от внезапных обжигающих приступов ревности и не мог набрать воздуха в легкие, когда мысли об их с Натали отвратительной близости взрывали мой мозг. Конечно, он не мог прикасаться с той же нежностью, что и я, к ее белой шелковистой коже, покрытой кое-где светло-рыжими веснушками. И я не раз видел бурый, жестко прочерченный им след на ее ноге.

Он был из Наглых, а я нет. Скромность не украсила мою жизнь, как обещали мне мои бабушки в детстве. Семья наша обнищала еще задолго до моего рождения, но не утратила благородства.

–Ты не смотри на Наглых, – говорили мне. – У них пусто в душе. Вот и мечутся туда-сюда, чтобы заполнить пустоту. Оставь их наедине с собой, так они и пары дней не пролежат в ящике спокойно. С ума сойдут от того, что не будут знать, куда себя деть. Отними ты у них распродажи, вечеринки, путешествия, сплетни, суету, – глядишь, им и не о чем будет думать. А ты не такой, как они. Ты тонкий, нежный, легкоранимый. Берегись острых когтей и сигаретного пепла.

Замурованные во все серое, бабушки наставляли меня тихими голосами. Я любил бережные терпеливые прикосновения их всегда ухоженных рук с оставшимися от прежней роскоши драгоценными кольцами на тонких пальцах. Казалось, что так и надо прожить жизнь. Тихо и нежно. Иногда вдруг тайные мысли о внезапной награде за смирение смущали меня. Хотелось вдруг оказаться в самой гуще жизни, испытать наслаждение от грешных и необдуманных поступков. Но я всегда помнил о том, что любая царапина оставит на мне смертельный след, и продолжал беречься. Я всегда говорил только вежливые слова, пропускал других вперед, уступал свое место и не перебивал других в разговоре. А в это время Наглые орали, распихивали всех вокруг локтями и лезли вверх, успевая схватить по дороге все, что попадалось. Я смотрел на них снисходительно, с тихим отвращением. Тем временем их одержимость жаждой успеха, денег, славы толкала их вперед и вверх. Я знал, что они продали свои души за земные блага, и что мне уготован совсем другой удел. Мне суждено проникнуть в глубины и постичь суть. Я был внутренне спокоен и прекрасно знал себе цену. Наглым же постоянно требовалось подтверждение их значимости. Красочные и отретушированные фотографии с пафосных вечеринок были их главной целью. На этих фотографиях Наглые всегда льнули к какой-нибудь знаменитости. На многих снимках фигуры были видны только до пояса, и чулки не попадали в кадр, что несправедливо. Упоминание имен Наглых в прессе делало их абсолютно счастливыми на несколько дней. Очень скоро им требовалось новое свидетельство того, что они – не пустое место. И они опять ехали на горнолыжные курорты, плавали на яхтах, отдыхали непонятно от чего на экзотических островах и обжирались несуразно дорогой едой. Они бесконечно куда-то улетали либо откуда-то прилетали. Прислуга едва успевала складывать вещи в их чемоданы. Денег они не считали, да и не могли точно сосчитать. Ведь кто может судить о точном количестве воды в водопаде?

Я же честно и спокойно жил на доход служащего с хорошими надбавками за высшее образование и выслугу лет, и мне вполне хватало на достойную и безбедную жизнь. И не без гордости скажу, что мог себе позволить даже некоторые приятные излишества. Поездки заграницу со вполне миловидной сожительницей как минимум раз в год, приличный автомобиль, одежда всегда только хорошего качества. По-выходным я садился в любимое кресло и предавался размышлениям о том, как хорошо и прилично я живу. Как многого добился в жизни, не поступившись ни разу своими принципами. Как дорожу своим спокойствием, избегая всякой ненужной суеты и лишнего общения. Со многими из старых знакомых я перестал видеться, потому что разница между нами теперь была слишком заметной.

Иногда при виде Наглых моя вера в себя ослабевала. И я предпринимал конвульсивные попытки тоже стать Наглым. Производил мутные подсчеты прибыли от чулочного бизнеса, который я так никогда и не смог открыть. Однажды, чтобы самоутвердиться, я больно пнул какого-то скромнягу из отдела домашних тапочек. Но от этого мне стало еще хуже. Я напился один и, потеряв контроль над собой, снова предался размышлениям о Натали. А ведь я поклялся себе раз и навсегда прекратить попытки разобраться в моих невменяемых отношениях с любимой женщиной.

Жизнь никогда не покажется пресной тому, кто страдает от неразделенной любви. Или, что еще хуже, от разделенной, но только отчасти. Это когда ты любишь ее все время, а она тебя – в отдельно взятые, удобные для нее моменты. Призрак соперника омрачает тебе любую радость, и ты опускаешься до унизительных расспросов и сопоставлений фактов. Сначала звонишь ей, а потом сразу ему и сравниваешь, как звучит помещение, из которого ответили. Может быть, услышишь тот же звук телевизора или шум дороги из окна. А еще бывает, что оба не берут трубку. И хоть это ничего не доказывает, ты насквозь пропитываешься черным ядом ревности. Я не раз заготавливал хлесткие фразы, которые собирался швырнуть ей в лицо при следующей встрече. Филигранная работа над текстом происходила подолгу. Ненужные слова выбрасывались и заменялись другими, более точно бьющими в цель. Я репетировал свой текст фанатично, как второсортный актер, получивший роль в эпизоде у знаменитого режиссера. И в день нашей встречи я так ничего и не мог ей сказать. Когда я уже собирался произносить отработанный текст, из моего сведенного мукой обожания рта вырывалось только " Милая, милая моя".

Раньше я был уверен, что такие дела не для меня. Уж я-то не опущусь до подобного. Пусть кто другой, как собачонка, ждет знаков внимания, не спит ночами от удуший ревности и лишается аппетита. Кто угодно другой, но не я, гордый, ярко окрашенный внутренним благородством экземпляр.

Я никогда не был обделен вниманием женщин. Несмотря на мое скромное по сравнению с Наглыми материальное положение, красавицы разных возрастов и комплекций были готовы упасть в мои объятия. Стоило мне развернуть перед ними роскошные кружева, которыми я так щедро украшен, и ни одна не могла устоять. Были и такие, которые предлагали себя сами, а надоев мне, преследовали меня с отвратительной навязчивостью.

Так было, пока я ни встретил Натали. С тех пор прошло уже полгода. Шесть месяцев терзаний, с которыми ничто не идет в сравнение. Ненадежный часовой механизм нашего романа угрожал остановкой в любую секунду.

Утром того дня, когда все это произошло, я лежал тихо, стараясь не шуршать, и ждал. Натали проснулась с очаровательной медлительностью распускающегося на рассвете цветка. Она улыбнулась чему-то в уходящем сне. Волосы ее переливалась рыжим каскадом. Кожа была бархатной, нежно-розовой, еще пропитанной насквозь ночной негой. В слабом луче утреннего света чуть виднелось ее персиковое плечо. И вдруг она откинулала одеяло. Я смотрел на нее, голую, ослепительную, единственную, стараясь запомнить каждую мелочь. Ведь мне приходилось между встречами питаться черствой коркой воспоминаний.

Натали подошла к шкафу, выдвинула ящик с бельем. Меня затрясло от похоти. Натали перебирала тонкими пальцами разноцветный шелк, кружева, черный и светлый нейлон. В такие моменты я становился неврастеником. Она скрылась в ванной, заперев дверь на замок. Странная привычка, – ведь в доме никого не было. Я прислушивался к шуму воды. Представлял себе, как Натали намыливает мочалкой обожаемое мной полноватое тело. Зазвонил телефон. Она выбежала в комнату, оставляя влажные следы на паркете.

– В двенадцать? Хорошо, принеси. Ты очень милый. Целую…

Она нажала несколько раз мокрым пальцем кнопку отбоя.

У Натали бывали разные посетители. В основном мужчины. Иногда один, а иногда два в день. Некоторые из них возвращались, а некоторые пропадали, как не бывало.

Однажды к ней пришли сразу четверо. Я хорошо запомнил их всех. Это были три сестры-близняшки, очень красивые блондинки. Одна из сестер была в инвалидном кресле. Две другие называли ее Агатой и ухаживали за ней с поразительной нежностью. С ними был их младший брат, – застенчивый юнец с глубокими черными глазами, наполовину закрытыми густой челкой.

–У него это в первый раз. Позаботься о нем, как следует, – сказала одна из сестер.

–И еще, – сказала вторая. – Агата хочет посмотреть. Мы заплатим.

Сестра в инвалидном кресле тихо кивнула головой. Я тогда заметил, что она чуть полнее двух других близняшек, и что фигура ее не столь пропорциональна. На ногах ее были надеты толстые чулки и грубые ботинки.

–Не нужно добавлять денег, – сказала Натали.– Пусть она останется. Мне это не мешает.

В злополучный день, когда к Натали пришел Шапиро, она никак не могла решить, что ей надеть. Наконец, она остановила свой выбор на мне, и я вдохнул аромат ее тела. Я почти терял сознание от ее прикосновений. Когда мне было позволено, я медленными нежными поцелуями покрыл ее ногу. Начав с пальчиков, я продвинулся по голени. Бережно перекатился чрез колено. Поднялся на невероятную высоту ее бедра, где с внутренней стороны открывался умопомрачительный вид. Потом я с ненавистью наблюдал, как то же самое совершенно равнодушно и формально проделывает второй чулок,мой соперник. Грубый, ограниченный бытовыми мыслями примитив.

В тот день все было как обычно. Ничто не предвещало трагической развязки. За окном моросил мелкий дождь, кофейная машина жужжала на кухне. На столе стояло блюдце с заветревшимся кусочком яблока.

И как это молодые чулки даже не догадываются, что их двое? В университетах профессора пудрят им мозги и вбивают в голову глупости о том, что у каждого из них есть способности или даже чего доброго талант. Внушают разную чушь о пользе упорного труда. О том, что если честно работать и неуклонно идти к своей цели, то обязательно всего добьешься. Когда их выпускают, то каждый думает, что только у него такая вот ажурная отделка, такой необычный рисунок и гибкий переход от пяточки к голени. Чувство собственной уникальности кружит голову, а душу переполняют надежды.

Это было в марте. Тогда еще было холодно на улице. Нас было много новеньких, неопытных, совсем молодых. Нас собрали в одну кучу. Мы тихо переговаривались, шурша пакетами от смущения. Тогда мы еще не знали, что нас ждет. Потасканные, бывалые, потерявшие форму наши предшественники с ухмылками обсуждали нас. Они казались мне тогда обрюзгшими стариками. Я удивлялся тому, что они до сих пор еще живы, и что всех их еще не выбросили на помойку. А ведь, наверное, им было лет, как мне сейчас.

И вот нас выпустили, таких юных, пахнущих свежей краской и полных надежд. Мы лежали ровной глянцевой стопкой, красавцы, только что сошедшие конвейера, и замирали от сладких предчувствий. Каждому был выдан сертификат, напечатанный красивыми ажурными буквами. Директор произнес напутственное слово о светлом будущем и рекомендуемых правилах ручной стирки. Казалось, что в жизни можно чего-то достичь, успеть сделать что-то важное. Это теперь я знаю, что каждый чулок заканчивает свою жизнь потерявшим форму, растянутым, рваным и чаще всего одиноким.

В тот счастливый и быстрый момент молодости я и не догадывался о том, что у меня будет соперник, – проклятье моей жизни. Долгое время я не замечал его отвратительного присутствия. Иногда я видел легкое мелькание кого-то, напоминающего меня самого. Я наивно принимал его за свое собственное отражение, за причудливую игру света. Ведь мы, чулки, по природе своей близоруки и не видим дальше бедра, которое обнимем. Мы постоянно озабочены лишь тем, чтобы не потерять форму и блеск, и у нас нет времени на то, чтобы разглядывать посторонних. Блеск – это очень важный признак нашей состоятельности. Всего пара-тройка стирок, и сияние капроновой нитки будет навсегда утрачено. И еще ничего страшного, если попадешь в ручную стирку.

Если же судьба швырнет тебя в стиральную машину, то грубость бездушных полотенец и ядовитые испарения стирального порошка седлают свое дело. Навсегда исчезнет ясная искра во взгляде, которой наградила нас природа при рождении.

Мне долго везло,– я был избалован ручной стиркой. Можно сказать, что я совсем не знал жизни, пока однажды ни попал в жернова стиральной машины. Там я впервые испытал унижение, физические страдания и животный страх.

Меня запихнули в металлический барабан машины по ошибке вместе с грубыми простыми вещами. Я пытался докричаться до распорядителя в резиновых перчатках. Но вокруг все так громко галдели, и была такая теснота, что он меня не услышал. Здесь были и толстые тупые полотенца, и говорящие непристойности суетливые трусы с лифчиками, и какие-то иностранные майки с яркими надписями. Фамильярно поздоровались со мной оказавшиеся здесь же дальние родственники, черные в крапинку, дешевые мужские носки. Мысль о нашем родстве вызвала у меня тошноту.

Главным здесь был белый пододеяльник – отвратительный тип с хамскими замашками. Все слушались его, заискивали перед ним и сбивались в кучу, чтобы уступить ему самое удобное место. Пододеяльник обладал страшной способностью затягивать внутрь себя предметы и душить их в недрах своего отвратительного чрева. Все боялись его и выполняли любую его прихоть. Он вел себя развязно и не стеснялся в выражениях. При всех, совершенно не смущаясь, он нагрубил двум уже немолодым кухонным полотенцам. Все сделали вид, что ничего не слышали. Потом он пнул замешкавшуюся на его пути пожилую сморщенную наволочку. К моему удивлению, все снова промолчали. И тогда я потребовал, чтобы наглец извинился. Все вокруг замерли, прислушиваясь к нашему разговору. Пододеяльник ухмыльнулся и предложил мне подумать еще раз, прежде чем я решусь на открытую вражду. Я решительно ответил, что мне не о чем думать и что я вижу перед собой подлеца и невежу. Мокрые и дрожащие от страха вещи смотрели на нас в оцепенении. Пожилые семейные трусы склонились ко мне и проговорили еле слышно:

– Молодой человек, зря Вы его злите. Это может плохо кончиться не только для Вас. Пожалейте хотя бы молодежь. Видите, как съежились от страха вон те две новенькие сорочки? Да и нам тоже хочется еще пожить, погреться на солнышке, когда нас вывесят сушиться. Пододеяльник не прощает подобных выходок. Поверьте нам, мы уж навидались за свою жизнь всякого.

–Я не собираюсь потакать хамству! – ответил я гордо.

–Тебе конец, червяк! – сказал пододеяльник и осклабился. На следующем повороте, когда машина совершала вращательно-взбалтывающее движение, пододеяльник почти без усилий обернулся вокруг меня и одним движением проглотил.

Я оказался между двумя шершавыми стенками в душных недрах чудовища. Господи, что я там увидел!

Дрожащие от страха, потерявшие форму после пыток рваные кружевные трусы, белый носок с кроваво– красной полосой поперек лица, – вероятно результат побоев, мелкая монета, изнасилованная до блеска, и еще бесформенный, страшно изуродованный кусок свалявшейся шерсти. Все они забились в угол и уже не надеялись когда-нибудь выбраться на свободу. Они смотрели на меня пустыми, лишенными всякого интереса глазами. Наверное, каждый подумал, что теперь для всех места останется еще меньше, и дышать в стиснутом углу пододеяльника будет совсем трудно. Я пытался заговорить с ними, но они молчали и смотрели на меня мутными пустыми глазами. Вскоре трусы все же заговорили со мной.

Узников стирают раз за разом вместе с пододеяльником и забывают достать. Хозяйка больше не надевает их. Они никому больше не нужны. Вначале они еще надеялись выбраться. Но теперь смирились и мечтают только о том, чтобы не стало хуже. Если кто попал в пододеяльник, то вряд ли увидит снова дневной свет.

Я не мог поверить в это. Я сказал трусам, что я-то обязательно выберусь, чего бы мне это ни стоило. Потом подошло время отжима. Это было очень болезненно. Машина крутила и выжимала предметы, из которых извергались потоки слез, повсюду были слышны стоны и скрежет. Там я понял, до чего доходит равнодушие к обреченным. Те, кого отжали и должны были совсем скоро выпустить на свободу, не разговаривали с нами, застрявшими в пододеяльнике, хотя они прекрасно знали, что мы в беде. Я, трусы, носок и монета задыхались от тесноты и удушливых ароматизаторов. Кусок свалявшейся шерсти уже не подавал признаков жизни. Я выворачивался наизнанку, кричал от боли и звал на помощь. Ведь должен же был быть какой-то выход. Но мои друзья по несчастью только грустно кивали мокрыми головами. Потом нас переложили в сушилку и снова начали крутить. Меня сильно тошнило, кружилась голова, вся жидкость из меня выпарилась, и мне очень хотелось пить, есть, спать. Было унизительным сознавать, что физические потребности оказываются сильнее меня и могут с такой легкостью сломить. Я не мог думать ни о чем, кроме глотка воды. Мечтал только о том, чтобы перестала болеть голова, и прекратилась тошнота. Я лежал без сил в углу пододеяльника, но не сдавался. Рядом откинулись трусы, носки и монета. Я собрал всю свою волю и стал думать. Мне пришло в голову, что от природы я достаточно скользкий и изворотливый, чтобы выбраться отсюда. Я набрал воздуха и как только мог громко крикнул тем, что были снаружи, что нам нужна помощь. Хотя бы одна тоненькая ниточка, за которую мы могли бы уцепиться. За стенкой пододеяльника меня слышали, вне всяких сомнений, но никто не откликнулся. У них-то все было хорошо. Их должны были сложить аккуратными стопочками и отправить в благоухающий лавандой шкаф. Когда я подумал о Натали, то жажда жизни с новой и невероятной силой охватила меня. Я, как безумный, пополз из угла пододеяльника вдоль стены, пытаясь нащупать отверстие, через которое я мог бы выбраться наружу. Но там была непролазная тьма. Я надеялся, что пододеяльник на пуговицах, а не на молнии, и я смогу найти маленькую лазейку, через которую будет виден хотя бы самый слабый свет. Я полз долго, стараясь не терять сознания. Это продолжалось очень долго, пока я ни увидел перед собой лежащих возле стены монету, трусы и носок. Я понял, что сбился с пути, совершил полный круг внутри пододеяльника и вернулся на то же место. Трусы, носок и монета посмотрели на меня с жалостью и отвернулись обратно к серой застиранной стене.

–Послушайте, вы, жалкие тряпки! – закричал я на них срывающимся голосом.– Почему вы не хотите бороться? Ведь речь идет о вашей жизни! Носок, ведь ты еще можешь найти свою пару. Там, на свободе тебя ждет такое же одинокое жаждущее счастья сердце. Монета, ты могла бы ездить по всему миру. Твое призвание – путешествовать, видеть красоту, покупать дорогие вещи, жить в шикарных отелях и платить за любовь самых красивых женщин. Что же ты сидишь здесь, в душной темноте и погибаешь от тоски? Трусы!

Я рассказал им о том, на что бы могли сгодиться они. Я соблазнял их в самых открытых выражениях такими сценами, от которых у меня самого закружилась голова.

И тут вдруг они зашипели на меня и потребовали, чтобы я заткнулся. Из комнаты снаружи доносился звук телевизора, который они внимательно слушали, прильнув к стенке пододеяльника. Это была программа о правильном питании организма и очистке его от шлаков, а я мешал им своей болтовней.

Мне стало стыдно. Я столько раз клялся себе никогда никого и ничему не учить. Ведь нам только кажется, что мы разбираемся в чем-то лучше других. На самом деле это не так, и у каждого своя правда и свой способ жить на свете. Моя правда была в том, что надо выбираться, надо жить. Я решил ползти снова и искать выход. До тех пор, пока силы не оставят меня , и я ни испущу дух. Этому я посвящу остаток времени, отпущенного мне. Никогда я еще не видел свою цель с такой ясностью. Никогда решимость не достигала во мне такой силы. Я попрощался с несчастными узниками. Они грустно кивнули мне.

–Я пойду с тобой!– сказала вдруг монета. – Мне уже нечего терять.

–Одумайся!– сказали ей трусы.

–Бедная девочка, – простонал клок шерсти.

–Не беспокойся, – сказала мне монета. – Я не слушаю их. В какаую сторону двинемся?

Мы ползли в темноте и сырости, приглядываясь, не видно ли где-нибудь малейшего проблеска света. От истощения я становился все легче, и это было хорошо. Я смогу протиснуться в любое даже самоке маленькон отвестие. Монета научила меня представлять себе луч света, льющийся сверху. Это должно было, по ее мнению, помочь нам найти настоящий луч. Мне эта идея очень понравилаь. Иногда мне начинало казаться , что я и вправду вижу свет, но это было лишь игрой моего воображения. Вдруг на очередном вираже монета потеряла равновесие и больно царапнула меня острым краем.

–Послушай, – сказал я. Мы могли бы разрезать тобой пододеяльник и выбраться. Как это я раньше не сообразил!

Нужно было только дождаться подходящего момента и сделать это незаметно. Если бы мы попались, то расправу, которую учинил бы над нами пододеяльник, было бы трудно себе представить.

Мы услышали из комнаты снаружи, где смотрели в это время телевизор, взрывы смеха.Все были увлечены программой.

–Давай сейчас! Я покажу тебе самое тонкое место, где ткань истончиась от стирок. Режь одним ударом и потом сразу катись, куда глаза глядят.

Раздался хруст от надреза, и монета выкатилась напол и укатилаь навсегда. Я увидель ослепительный луч света и выглянул наужу. Вдруг пододеяльник поежился в месте прорези. У него саднила рана. Я испугался, что он сейчас поймет, в чем дело, и я попадусь. Бысто и ловко я скользнул сквозь прорезь наружу. Еще пара секунд, и я оказался на свободе. И вдруг я понял, как красива история моей жизни. Как красива история всех жизней.