Текст книги "Детдом"

– Да. Правда, весьма смутно.

– Ну, если хочешь понять дочь, перечитаешь. Антонина сказала, что для восстановления равновесия среды просто обязана быть хемулем, если уж у нее оба родителя – ярко выраженные Снусмумрики.

– Я вспомнил. Снусмумрик – он всегда уходил. Внезапно, не прощаясь. И сочинял песенки.

– А Хемуль делал зарядку, сидел на диете и собирал гербарий.

– Ну ладно. Я – Снусмумрик, я сбежал, уехал в Мексику. А ты-то почему? Куда ушла ты? Я не понял.

– Я эмигрировала на Землю королевы Мод.

– Что? В каком смысле? Земля королевы Мод?! Это… это что-то в Антарктиде, кажется…

– Именно в Антарктиде, – кивнула Анжелика.

– Я не понял… я не понимаю… Белка! – почти жалобно вскрикнул Олег. – Ты меня запутала. Я – уже почти латиноамериканец. Там все просто и, главное, снаружи. Я отвык от сложностей русской души!

Анжелика тихо, волнующе засмеялась. Как будто бы торжествуя победу. Олег опустил голову и прикрыл глаза большой смуглой кистью, на которой ярко выделялись розовые, чистые ногти.

* * *

– Ну что они там? Рассказывай, Ленка! – велела Света.

В просторной комнате явно присутствовало несколько источников света, но ни один из них не был виден. На низком столике со стеклянной крышкой расставлены напитки и всякие, довольно странно скомпонованные между собой закуски: маринованные черемша и чеснок, орехи, засахаренные кусочки манго, папайи и еще чего-то круглого, вполне свежие бананы, виноград, красная и белая рыба, сушки с маком в большой хрустальной вазе.

Света полулежит в низком кресле, похожем на продавленный с одной стороны шарик для пин-понга, держит в одной руке бокал с вином, другой – то и дело тянется попеременно к разным закускам и засовывает себе в рот все подряд, без всякой видимой системы. Лена сидит в таком же кресле с ногами и маленькими глотками цедит ярко-желтый сок из высокого бокала.

– Слушай, Ленка, а почему ты ничего не ешь? – спрашивает Света. – Хочешь какого-нибудь салата? Или я горячее разогрею… Бережешь фигуру?

– Да нет, – отмахивается Лена. – Я все ем, только медленно. Ничего не нужно. Разве что булки принеси пару кусков. Если у тебя есть, конечно. Что за маразм с этими сушками?

– Я вообще-то все ем с булкой или с хлебом. Да еще и чаем сладким запиваю. Диетолог мне сказал: нельзя. Ни хлеб, ни булку – слишком много углеводов. А я без всего есть не могу. Вот – сушки, тоже ведь, по сути, булка. Но во-первых, их есть неудобно и много не съешь, а во-вторых, я их грызть боюсь – протез новый, дорогой, как сволочь, вдруг сломается? А зубных врачей я с детства ненавижу…

Лена от души рассмеялась.

– Ага! Тебе смешно… – огорчилась любительница булки.

– У всех – свои проблемы, – утешила Лена.

– Ага, слыхала! – окрысилась Света. – У кого жемчуг мелкий, у кого – суп жидкий. У меня, конечно, жемчуг. А суп – у кого? Не у тебя же… А, у Любаши с Иркой, наверное. Ты на это намекаешь?

– Светка, остынь и не заводись. У тебя не жемчуг, а невроз. И жрешь ты поэтому без остановки. Тебе бы не у диетолога, а у невропатолога полечиться, – заметила Лена.

– Вот еще, буду я таблетками травиться! – фыркнула Светка. – Лучше уж углеводы жрать… Ну ты вообще будешь рассказывать или как? Если еще нет, так я пойду булку тебе принесу и поставлю рагу в микроволновку…

– Не надо рагу, Светка, и булку тоже не надо. Я вот орешков сейчас… Знаешь, что меня больше всего поразило, в первую минуту просто едва с ног не сшибло? То, как они между собой похожи!

– Кто похож? – не поняла Света. – Олег и Антонина?

– Да нет! Олег и Антонина – что ж тут удивительного? Все-таки отец и дочь. Да и не так уж, кстати, она на него и похожа. Анджа и Олег!

– Как это?

– А вот так! Я и сама ничего не понимаю. Я же прекрасно помню Олега, да вроде он с молодости не так чтобы и сильно изменился. У них с Анджей не было никакого внешнего сходства! Ну, если не считать того несомненного факта, что все русоволосые, сероглазые европеоиды похожи друг на друга больше, чем, к примеру, они же похожи на негров или на китайцев. А теперь – это просто жутко делается. Оба высокие, седые, все черты как будто одним и тем же резцом прорезаны, а в глазах какой-то такой переменчивый, разноцветными искрами блеск… ну вот, как в твоей хрустальной вазе. И еще: даже не глядя друг на друга, они двигаются – почти синхронно. Прямо мистика какая-то! Знаешь, бывает такой феномен – старички-супруги становятся друг на друга похожи ко времени золотой свадьбы, или еще чище – собаки часто похожи на своих хозяев. Но это, в конце концов, понятно и легко объяснимо на вполне материалистической основе. А тут? Они же близко знали друг друга всего около года, никогда не жили вместе, а потом полжизни провели на противоположных сторонах планеты, практически не общаясь между собой. И вот эта странная одинаковость. Они похожи на брата и сестру, давно потерявших друг друга. Ты понимаешь, как это может быть?

– Конечно, понимаю, – с наигранной ленцой, слегка шепеляво от накиданных в рот орешков и засахаренных фруктов, ответила Света. – Странно, что не понимаешь ты. Хотя… прости, это-то как раз понятно. Ты же, Лена, никогда и ничего не ставила на карту страстей, и потому просто не знаешь, как это работает.

Лена ничего не ответила, но как будто бы чуть-чуть побледнела под слоем компакт-пудры.

– Олег и Анджа похожи как два человека, выжившие после одного и того же пожара. Представь: обгоревшие лохмотья, лица в саже, руки в ссадинах. Тут, пожалуй, и негра от китайца не очень-то отличишь… В самом начале судьбы их опалило одним и тем же пламенем, и всю свою дальнейшую жизнь они строили в соответствии с этим. Вовсе неудивительно, что получилось одинаково. А что до половины планеты и половины жизни… Только в юности можно верить, что это – надежное расстояние, и достаточное время, чтобы забыть. Ерунда! Еще фантаст Иван Ефремов писал о том, что в подобных случаях мало и половины Галактики, и сотни тысячелетий…

– Светка, Светка, Светка… – тихо сказала Лена. – Замолчи сейчас… Светка, Светка…

– Что, подруга? В чем дело?

– Я сейчас умру от зависти!

– Да-а? – прищурилась Света. Полная рука замерла на середине пути к тарелке с маринадами, и женщина внезапно сделалась похожей на свою падчерицу, Анастасию Зоннершайн. – Андже завидуешь? А что ж тебе, Леночка, помешало-о то-оже?…

– Молчи, Светка, молчи, прошу тебя…

– Хорошо, молчу. Но ты не расстраивайся. На весах Вечности жизнь человека может оказаться очень большой или очень маленькой. Но никто наверняка не знает, от чего это зависит. Тем более в молодости, когда и приходится выбирать…

– А сейчас, Светка, а сейчас? – с лихорадкой во взоре спросила Лена, судорожно скусывая с губ сверхстойкую помаду. – Сейчас мы, по-твоему, уже ничего выбирать не можем?

– Отчего же нет? Можем, наверное, – Света поерзала, поудобнее проминая крутыми бедрами свое диковинное кресло. – Но – смысл? У тебя, Ленка, хоть дети есть… И у Анджи с Олегом – Антонина.

– При чем тут дети?

– При том. Вообще-то, я так думаю, после климакса женщина должна воспитывать внуков. Если, конечно, обстоятельства сложились благоприятно.

– А у тебя уже был климакс?

– Не знаю, вроде бы еще нет. Для меня, как ты знаешь, это значения не имеет. Детей у меня нет, а Настька с внуками не торопится. Это только Ирке у нас как всегда повезло…

– А что должны делать мужчины?

– Ну, они могут до смерти делать вид, что у них климакса не бывает. Все равно у нас в России мужики долго не живут. Даже до шестидесяти, вроде бы, по статистике не дотягивают. И правильно, между прочим, делают. Вон у моего мужа, Леонида, сейчас как раз психический климакс – так это застрелиться легче, чем так жить.

– Ой ли?

– Конечно, – убежденно сказала Света. – Им воспитание внуков по психологии и естественному ходу вещей не положено, стало быть, согласно Дарвину: надо оставить ученых, ну и прочих стратегов поумнее – в качестве вожаков, а остальные – могут стреляться.

– Добрая ты все-таки, Светка, просто сил нет, – задумчиво протянула Лена. – А знаешь, у моего мужа, пожалуй, тоже… Только вот я как-то так не думала, как ты говоришь… И он ведь существенно моложе твоего Леонида…

– Да это ведь туда-сюда, плюс-минус три лаптя, – сказала Света. – Твой-то, уж прости, и раньше куда скучнее моего был…

– Гм-м… А как у Иры дела? Ты с ней давно виделась?

– Пересекались как-то у Анджи. Я минут пятнадцать выдержала и убежала. Ирка говорит и думает только о Мариночке.

– Так ее Никитка на маме этой Мариночки все-таки женился?

– Нет, конечно. Подозреваю, что и не собирается. Такие прохиндеи, как Никитка, женятся только в самых крайних случаях.

– А ребенок?

– А ребенок, по его понятиям, вовсе не крайний случай. Так, мелкое недоразумение. Говорит: я ее рожать не заставлял, да и все остальное было по обоюдному согласию.

– Вот мерзавец!

– А то ты Никитку не знала и не видала во всей красе! Еще когда инспектором по делам несовершеннолетних работала…

– А чем он сейчас вообще занимается-то?

– Вроде бы автомобили ремонтирует и перепродает. Но точно – я так понимаю, что и сама Ирка не знает. Да ей это сейчас по барабану. Не знаю, как там с Никиткой обернется, но уж от бабушки Иры Мариночка и ее мама никуда не денутся. Ирка этого просто не допустит.

– Но это же, наверное, хорошо… – с нерешительно-вопросительной интонацией сказала Лена.

– Конечно, хорошо, – кивнула Света. – Женщине с ребенком легче, и Ирка при деле. Только общаться с ней сейчас я, уж извини, совсем не могу. Никогда она особым умом не блистала, а теперь уж и вовсе… Трендит и трендит, остановить невозможно. «Мариночка то, Мариночка сё, а вот у Мариночки…» Голова кружится и тошнить начинает. У Анджи терпения больше – она ее слушает и даже головой в нужных местах кивает.

– Ты просто завидуешь, – улыбнулась Лена. – Вот родит Настька кого-нибудь, тогда поглядим, как ты запоешь…

– А еще неизвестно! – возразила Света. – Ирка всегда и над детьми чахла, как Кощей над златом, и над муженьком своим запойным. А у меня вообще материнский инстинкт природой не инициирован. Может быть, я и не почувствую ничего.

– Почувствуешь, почувствуешь! – с непонятной угрозой сказала Лена. – Вот увидишь.

* * *

Весенний дождь не обещал грозу, но все равно пах озоном и молодостью. В сплетенье заоконных ветвей уютной влагой набухали почки. Полосатая кошка, не нашедшая своего счастья в марте, с решительной и мокрой мордой пробиралась по карнизу, направляясь от балкона к крыше соседнего флигеля.

Захваченные общим порывом, оживали даже неодушевленные предметы. На стеллаже пошуршивали между собой толстые почтенные книги и сварливо переругивались с лежащей под полками стопкой современных общественно-политических журналов. Старая вытертая овечья шкура ползала по дивану и пыталась пастись. Телефон звонил весело и истерично, едва ли не подпрыгивая на старой этажерке. Анжелика прихлопнула его рукой, как лягушку в траве, и почувствовала, как трубка ткнулась ей в ладонь мокрым собачьим носом.

– Здравствуйте, Анжелика Андреевна! Простите, что осмелился побеспокоить вас. Скажите, пожалуйста: могли бы вы сейчас оказать мне любезность и уделить минуту вашего внимания?

Сочтя телефонного шутника достаточно корректным, Анжелика велела ему продолжать.

– Прежде всего, позвольте представиться: меня зовут Владимир. Ваш телефон дал мне Аркадий Николаевич, ваш бывший сосед по коммунальной квартире на Лиговском проспекте. Он сказал, что вы, может быть, вспомните его…

– О, Аркадий! Конечно, я прекрасно его помню, – Анжелика обрадовалась и встревожилась одновременно. – Где он сейчас? Что с ним? Он попал в какую-то переделку? Ему нужна помощь?

– Покорно благодарю, – ответил все тот же ровный голос на другом конце провода. – Аркадий Николаевич сейчас находится в больнице психо-неврологического профиля, но его состояние, несомненно, улучшается. Дело, с которым я обращаюсь к вам, касается Аркадия Николаевича только отчасти. Он сказал мне, что я могу осмелиться просить вас о личной встрече…

– О господи! – вздохнула Анжелика. – Разумеется, я встречусь с вами, если Аркадий просил об этом и даже дал вам мой телефон. Но скажите, Владимир, вы что, лежали с Аркадием Николаевичем в одной палате? И вас просто раньше выпусти… то есть, я хотела сказать – выписали из больницы?

«Может быть, он обидится и не станет настаивать на встрече?»

– Мне никогда не доводилось лежать в психиатрической больнице, – спокойно ответила трубка. – Хотя я и воспитывался в интернате для детей с неврологическими заболеваниями…

– А! – воскликнула Анжелика. – Я поняла! Вы, Владимир, один из бывших воспитанников Аркадия, из того интерната, в котором он работал. Может быть, я даже вас когда-нибудь видела.

– Безусловно. Я тоже имел честь встречаться с вами, хотя мы и не были официально представлены…

– Боже мой, достаточно! Вы знаете мой теперешний адрес?

– Да, Аркадий Николаевич был настолько любезен… Но я, разумеется, никогда не осмелился бы без звонка…

– Владимир, немедленно прекратите! Кто обучил вас этой странной манере разговора?

– Учительница этикета Анна Сергеевна…

– Чьи заветы вы бережно храните в своем трепетном сердце, исполненном благодарности за проявленную к вам любезность и открытый для отдохновения и благостного преобразования ума источник мудрости, в котором вам и вашим сподвижникам по интернату было позволено черпать, докуда не переполнятся кладовые вашего почтительно внимающего разума. – Анжелика остановилась, чтобы перевести дух. Трубка молчала, но источала при этом флюиды почтительного восхищения. – Приезжайте в понедельник, Владимир, в любое время после семи вечера. И слушайте напоследок анекдот. «Английский лорд после кораблекрушения очутился на необитаемом острове. Он построил три хижины. Через некоторое время его обнаружили с другого корабля. Один из высадившихся матросов спросил:

«Сэр Джон, а зачем вам одному три хижины?»

«Видите ли, в одной из них я живу, другая – это клуб, который я посещаю, а третья – клуб, который я игнорирую».»

Договорив, Анжелика слегка отодвинула трубку телефона от уха, ожидая смеха собеседника.

– Спасибо, – ответила трубка спустя несколько мгновений. – Я обязательно подумаю об этом анекдоте. До встречи, Анжелика Андреевна.

Глава 5

– Время бандитского капитализма в России прошло. Все так говорят, да, наверное, это и вправду так. И черт с ним! Не очень-то его и жалко, этого времени, когда могущество, богатство и сама жизнь измерялась только наличной наглостью и количеством стволов в руках верных тебе «пацанов», готовых в любую минуту прибыть на разборку из гнилых кабаков и постелей раскрашенных дешевок. Верных… Ха-ха! Верность мерили все той же наглостью, и к более рисковому и жестокому переходили целыми группировками, а самые борзые, едва подрастая, объявляли о своей самостоятельности и претензии на долю в пироге. И, как правило, тут же гибли от руки более опытных. Закончились гангстерские войны… И пес-то с ними! Вовсе дурак тот, кто до сих пор за стаканом водки вздыхает «о былых боевых временах», о несущихся в ночи беэмвухах, ощетинившихся сборным огнеплюющимся железом и молодыми обезьяньими амбициями, об игре нервов на лесных полянах и площадках первых частных бензоколонок, освещенных скудными огнями. Такой же идиот, как те из лохов, кто, побывав на настоящей войне, до конца жизни с зеленой соплей вспоминает о «воинском братстве» и времени, когда гнил в окопах во имя тухлых амбиций сволочей-политиков и экономических интересов продавцов оружия и воротил наркобизнеса. Все это для тех четырнадцати павианов из пятнадцати, которым по древнему, еще до людей придуманному положено уйти в расход. Встать «на перо», сдохнуть, спиться, быть застреленным, просто тихо гнить в своей однокомнатной, засранной донельзя берлоге на окраине – не все ли равно? Пятнадцатый павиан должен не только выжить, но и стать «бугром», вожаком, главным, оставить плодовитое и жизнеспособное потомство. Так говорила в ментовском кабинете во время следствия эта… Черт, ведь и телкой-то ее не назовешь… Женщина, да! Единственная женщина с умными и нежадными глазами, которую он видел в своей жизни. Не будь ее, был бы уверен, что ум и жадность просыпаются в телках одновременно и в одном и том же месте. Сказать, в каком?… Наплевать! От суда он тогда отвертелся – и это главное. Пятнадцатому павиану нет дела до телок, и того места, которым они живут и думают. А та женщина, разумеется, исключение. И не случайно с ней рядом не было мужика. Но это хорошо, что она тогда при нем объяснила. Это правильно. Что же нужно пятнадцатому павиану теперь, когда закончилось бандитское время? Нет вопросов. Сегодня даже сосунки из старших классов дворовых школ (именно из такой школы его когда-то, много лет назад исключили за хулиганство) доподлинно знают об этом. Деньги! Они сегодня дают ответы на все вопросы, затыкают все рты, заставляют сиять многоцветный (а не голубой, как во времена его детства!) экран телевизора и бегать по листку виртуальной бумаги бодрые перья талантливых борзописцев. Пятнадцатого павиана сегодня определяют деньги, которыми он может распоряжаться по своему усмотрению. Выиграли в гонке бандитского времени те, кто не просто выжил, но и сумел ухватить за хвост синюю птицу удачи, превратить ее из наглости и подручных стволов в легальный и внешне законопослушный бизнес. Это было даже не очень сложно когда-то (поскольку законодатели, а значит, и законы, продавались так же, как и все остальное), но все равно мозгов хватило у немногих. Трудно одновременно уметь стрелять и, не дрогнув, стоять под дулом и думать о прибылях и оборотах. Кто же ухватил птицу счастья? Эти… из новых зубастых, которые не успели подрасти вовремя, кивают на жидов, кавказцев и прочих масонов. Якобы они все расхватали. Сомнительно это. Отчего так, по какому признаку? Разве что действительно – избранный Богом народ, и он им напрямую помогает. Это еще Тимоти, который сам еврей, говорил. Избрал и – пожалуйте за черту оседлости, в озверение погромов, в газовые фашистские камеры… Сомнительно как-то. Про павианов – понятнее. И даже у старых воров было понятнее и честнее: воровской фарт – он либо есть, либо нет. Будь ты хоть русский, хоть еврей, хоть вообще китаец какой-нибудь. Боян занятно рассказывал про старых, еще послевоенных воров… Про Большого Ивана… Вот она – синяя птица счастья, которую упустил, не сумел словить. Клад Большого Ивана, несметные сокровища, которые не то его отец, не то его дед спер у коммунистов. (Тот же Боян все ими восхищался. Говорил: коммунисты – еще те воры были, на много лет фартовые – едва ли не полпланеты под себя подгребли! И ведь как Закон соблюдали! Сами никогда не работали, все для других планы составляли и идеологию блюли. Великие воры! Смешно…) А ведь фактически держал этот клад в руках. Караулил сокровища на Лиговке, где во время войны терялись их следы, и вдруг… Пащенок погибшего Ивана сам попал к нему в банду по пустому стечению обстоятельств. Вот он – фарт! Слабоумный мальчишка, вполне возможно, знал что-то про клад. Или вспомнил бы рано или поздно. Или иным образом навел… Он жил с ним почти два года, ел, фигурально выражаясь, из той же миски, спал возле кровати, как собака. Кто же мог подумать, предположить даже, что он – сбежит?! Без документов, не умея читать, писать, практически не умея разговаривать… Но он все-таки сбежал, прятался, уворачивался, а потом и вовсе сгинул куда-то, кажется, его увезли за границу. Интересно, вспомнил ли он там что-нибудь? Вряд ли. За границей он, наверное, наоборот, все забыл окончательно. Россию, русский язык, родителей, все свои предыдущие приключения. Нигде и никак этот клад целиком не всплывал. Он следил на всякий случай. Ведь, чтобы его достать, пащенку Большого Ивана пришлось бы вернуться. А потом все это как-то превращать в деньги. На аукционах, или продавать в частные коллекции. Ничего не было… Значит, так и лежат где-то сокровища без пользы, ждут своего пятнадцатого павиана, который придет и обратит их в дело. Жаль… Ну разумеется, он не голодает, совсем даже не голодает. Разумеется, вписался в следующий этап. Бизнес, вложения, прибыли, ценные бумаги… Но как скучно все это! Кровь в венах течет синяя и холодная. Иногда по ночам он просто физически чувствует, с каким трудом она пробивается по сосудам к вяло трепыхающемуся сердцу. Как хорошо было бы бросить здесь все, муторное и вязкое, оставить тем, кому он нужен, этот гранитный город, похожий на склеп, покрытый изморозью, и уехать туда, где тепло и солнце, где пальмы, бананы, «и над баобабами закаты словно кровь» – вот, даже детская песенка вспомнилась – короче, туда, где живут настоящие павианы… Купить маленький остров, построить там дом в колониальном стиле, разбить сад, в котором круглый год будут цвести какие-нибудь цветы и летать бабочки, завести достаточно прислуги, устроить на берегу океана тир, в подвале – бильярд, привезти туда несколько преферансистов из числа старых мастеров, пару мулаток, не знающих ни слова по-русски, и одну индианку потолще с гирляндой живых цветов, лежащей на шее и грудях. И чтобы груди были большими, смуглыми, сухими и горячими (как надоели эти современные тощие диетические девки с мурашками на бледной, всегда влажной от какого-то крема коже, постоянно выпрашивающие какие-нибудь цацки!)… Увы! Не стоит обманывать себя. Здесь и сейчас ты вовсе не бедствуешь. Но для реализации и воплощения твоей мечты нужны совсем другие деньги.

Бандитское время закончилось. Но клад Большого Ивана так и лежит где-то, дожидаясь…

* * *

Главное, что он понял, вынес из своей довольно-таки непутевой жизни, это то, что Бог все-таки есть. Где, откуда, каким образом… Это все вторично, но главное: Он – есть. А ведь было, было время – сомневался. Даже и когда в семинарии учился. Роптал даже супротив. Хотя, что значит – роптал? Это уже сомнения – в сторону. Разве можно роптать против того, кого нет? Никак невозможно.

Нрав ему такой был отпущен – супротивный, и в ногах и прочих членах постоянное беспокойство. Не иначе как специально – во испытание. Способностей, одаренностей всяких –тут грех жаловаться, не поскупился Творец. И рисовал хорошо, и премудрости учебные на лету схватывал, и музыку до светлых слез чуял. Но никогда, с самого детства не мог на месте сидеть и спокойно одним делом заниматься. Всегда тянуло куда-то, казалось, вот за тем пригорком самое интересное и прячется… И понимал умом, что надо бы погодить, обдумать, разобраться, да ноги уже сами прежде разума решили – и побежали. Куда только не заносило! Даже и вспомнить теперь – грех один! И хиппи каким-то недоделанным побывал, и кришнаитом в желтых одеждах, и на мотоцикле ездил, пока однажды в кювете обе ноги не сломал… Все было. Но разве не разные дороги к Нему ведут?

Пока в гипсе после аварии лежал, как раз время подумать было. В гипсе не побежишь, как не старайся. Тоже – Его произмышление. Лежал и думал. Из «Мухи» (прим.авт. – Художественное училище им. Мухиной в СПб) его к тому времени уже поперли, с третьего кажется, курса. Или с четвертого? Жалко, конечно. Доучился бы тогда, был бы – специалист по художественному литью. Искусствоведом мог бы стать… Но тогда, на больничной койке, решилось иначе. Все вокруг менялось, плыло, все с детства привычные ориентиры разом пропали. И в поисках вечности он опять рванулся за грань. Почему нет? Богоискательство – для русского человека традиционно. Он считал себя русским, хотя в школе, бывало, дразнили жиденком. Из-за веснушек и рыжих волос, наверное. Крестился, поступил в семинарию, что в самом конце Старо-Невского проспекта, возле Александро-Невской лавры. Считал ворон в бывшем монастырском саду, сидел веснами среди зарослей черемухи на берегу реки Монастырки, обхватив руками худые колени. Бог тогда словно в прятки с ним играл. Покажется и снова спрячется. Догони, мол, отыщи…

К тому времени он уже порядочно разбирал свое собственное устройство, и жалел, что в православии нет боевого какого-нибудь служения, орденов, вроде как, скажем, у иезуитов или там тамплиеров. Есть, конечно, странничество, но как-то это не совсем, казалось, по нему. В чем смысл? Ходить по миру с кружкой, собирать пожертвования на какой-нибудь монастырь… Раньше странники хоть живыми книгами и газетами были. А теперь? Телевизор, радио, кино, компьютеры вот появились…

Ему хотелось какого-нибудь конкретного дела, может быть, даже подвига. «Недоделок» – дразнили еще сверстники в школе. Так и оставалось: несмотря на годы, он как-то все не матерел, какая-то субтильность оставалась в теле, да и из души не до конца выветрилась романтическая легковесная восторженность. После окончания семинарии и рукоположения можно было бы жениться, взять приход с полуразрушенным храмом, недавно отданным Церкви государством (тогда было много таких) – и вот он тебе, подвиг. На много лет утруждения хватит…

Не по нему тогда показалось. Снова рванулся за увал, за пригорок, в синие дали. Куда от Бога убежишь? Только в грех, в объятия врага рода человеческого, не к ночи будь помянут. Грешен, грешен бессчетно…

Кто скажет, как занесло его в ту северную церквушку, что на полпути между Чупой и Керестью, где и приход непонятно из кого, и волки по ночам едва ли не в придел заходят, и в священнике неизвестно в чем душа держится… Что спрашиваешь, Фома неверующий?! Постыдился бы! Неужто до сих пор тебе непонятно, кто и как…

Почти полгода прожил в ветхом домике вдовца-священника, колол дрова, носил воду и был почти счастлив.

А потом однажды, завьюжной ночью, когда после бурана все стихает, и мир, как Божье творение, предстает во всей своей хрустальной, первозданной и пречистой красоте, в рассказе старика-священника ему открылось его служение… Он до сих пор помнит, как сверкали звезды на зеленоватом небе и значительно молчали огромные ели в синих снежных кафтанах. Трещали от мороза стены и ступеньки крыльца и уютно потрескивали дрова, горящие в печурке.

Уже сама по себе история выглядела какой-то сказочной, почти былинной, или уж вычитанной в детской книжке с потертой обложкой, на которой несколькими штрихами изображен летящий пиратский бриг. Он сам в отрочестве рисовал такие картинки и даже, рыжий «недоделок», осмеливался мечтать под одеялом, как однажды по праву ступит на прогретую тропическим солнцем и омытую штормовыми волнами палубу…

В истории, которую, буднично пришлепывая губами и то и дело отпивая жидкий, с брусничным листом, чай из выщербленной по краю кружки, рассказал ему старый священник, было все, чего только могла пожелать его душа: древние святые и древние же разбойники, украденные и пропавшие сокровища, драгоценный крест Ефросинии Полоцкой с бесценными реликвиями в нем, наступающие на Русь враги, вор старший и вор младший – раскаявшийся, изменивший свою жизнь…

– Он, Большой-то Иван, тогда меня спрашивал, а я ему и ответа дать не мог. Что я знаю, если столько лет вдали от большого мира? Он говорил: как так, священники тайну исповеди на бумажке записывают и в КГБ передают? Я, мол, доподлинно знаю. У меня кореш на этом самом погорел, да и в тюрьме, и в лагерях многие рассказывают. Скажи, святой отец, как это может быть? А почем мне знать, правда это или нет, если я сам этого КГБ в глаза не видел? Бога просил: вразуми! – да, видать, недостоин оказался. Не вразумил. Пришлось своим куцым умишком. Он говорит: ты – честный поп, это и по твоей житухе нищей видать, так хочешь, я тебе этот крест навовсе отдам? Остальное зарою, детишкам будущим в наследство, а крест – в твоей церквухе убогой святость лелеять будет. Грешен два раза: и за крест испугался (ты только подумай: одна из величайших святынь мира православного в строеньице, где я дверь, уходя, колом подпираю, чтоб от ветра не распахивалась! А ну как украдут лихие люди – на Беломорье их во все года немало было?!), и себе мороки не захотел, ушел, так сказать, от ответственности. Это ж, если б я, рукоположенный священнослужитель, такой крест принял, утаить-то от Церкви никак нельзя, что б там этот Иван про нее не думал. Ну и началось бы… суета сует, да всяческая суета… А я уж от этого за много лет отвык. Хотелось дожить свой век спокойно… Да вот не вышло! Грех на мне, мает меня, оттого и перед тобой нынче исповедуюсь…

Иван все мои сомнения, как умный человек, понял правильно. Хорошо, сказал, святой отец, сделаем так: я вместе с женой тут где-нибудь неподалеку осяду и буду жить честной христианской жизнью. Крест и прочее покуда спрячу понадежнее. Поглядим, как на святой Руси дальше дела повернутся. Если все по-старому будет, так не обессудьте, детям своим по нашему воровскому обычаю тайну передам. Ну а вы уж, святой отец, молитесь за меня, что ли. Я к вам иногда заглядывать буду…

Заглядывал редко. Я, каюсь, не ждал и не звал особенно. Тяжело мне с ним казалось. Слишком уж много в нем было нутряной, жильной силы, от которой мне – таракану запечному – ознобно делалось. Трус я, чего уж от тебя-то скрывать. Честный, верующий, старательный, за всю жизнь ни дня без утруждения мирского или молитвенного не провел – но трус! Вот и нынче свою маету на тебя перевалить норовлю…

Погиб Большой Иван несколько лет назад. Утонул в шторм, лодка перевернулась. Жена его утонула, и дочка тоже. Мальчишка выжил, но ума, видать, от потрясения лишился. Живет в зимовье с псом диким образом, от людей прячется. Я пытался приманить его, но даже увидать не сумел… Грех на мне… Но вот тут недавно ученые приезжали, я от людей слышал, что он с ними как будто бы якшался, и даже разговаривать начал…

Это была тайна!

Тайна, самым прямым образом гнувшая к земле старого трусливого священника (он уж и ходил не по двору, только опираясь на палку), горячила и разгоняла его собственную кровь! Он тогда, помнится, даже вышел в одной рубахе на крыльцо и растер снегом лицо, шею, предплечья.

Успел ли Большой Иван поведать сыну свою тайну? Ведь он явно не собирался умирать и думал жить со своей семьей еще долго и счастливо. Но, с другой стороны, кому, как не бывшему вору, знать о превратностях судьбы-злодейки? Что это такое: передать тайну по воровскому обычаю? Что именно имел в виду Иван, разговаривая со священником? Какой-такой воровской обычай передачи тайн? И если сын Большого Ивана все же что-то знает, то что он с этим знанием станет делать? Особенно, если учесть, что мальчик совершенно одичал… Но вот еще появились какие-то ученые. Должно быть, биологи или геологи, больше на диком Беломорье ни у кого, вроде бы, дел нет. Если им удастся мальчика разговорить, значит, крест-святыня опять может оказаться в руках людей неверующих…