Текст книги "Одно чудо на всю жизнь"

Глава 4. Виктор Трофимович

Виктор Трофимович Воронцов был потомственным участковым милиционером. Многие думают, что так не бывает, но вот в городе Озерске, в Северном округе – было. Отец Виктора Трофимовича – Трофим Игнатьевич Воронцов, назначен был озерским участковым в 1939 году, сразу после того, как финны оставили город (тогда он назывался Типпиёкки), и в Озерске укрепилась рабоче-крестьянская власть Советов. На этом самом месте проработал Трофим Игнатьевич более 30 лет, с перерывом на Великую Отечественную войну, и как собственную квартиру и живущих в ней домочадцев, знал всю озерскую шпану и места ее постоянной и временной дислокации. За годы беспорочной службы Трофима Игнатьевича дважды пытались убить и один раз, в 1951 году, подвести под криминал. Попытки убийства Трофим Игнатьевич пережил благодаря прекрасной физической форме (всю свою долгую жизнь он каждый день, по примеру товарища Котовского, делал утреннюю часовую гимнастику, тренировался в тире и обливался холодной водой), а по ложному обвинению отсидел-таки полгода в тюрьме, но потом следствие во всем разобралось, Трофима Игнатьевича восстановили на работе, вернули награды и даже извинились, что по тем суровым временам казалось почти сказкой. Весь криминальный элемент города Озерска Трофима Игнатьевича уважал и боялся, а в день его семидесятилетия (он тогда пребывал уже на заслуженной пенсии) престарелый озерский авторитет и вор в законе Кожанчик прислал ему ящик армянского коньяка, корзину цветов и записку: «Игнатьич, мы оба вышли в тираж и делить нам больше нечего. Я всю жизнь соблюдал свой Закон, ты – свой. Не оттолкни дар искреннего уважения». Трофим Игнатьевич сначала хотел отослать «дар искреннего уважения» обратно, ибо никогда в жизни не взял от воров ни копейки, однако после рассудил, что этот ящик коньяка взяткой ни в коей мере являться не может, и выставил коньяк на праздничный стол.

Виктор Трофимович, единственный сын Трофима Игнатьевича, в школьные годы умом и прилежанием не блистал, и, в пику папе-милиционеру, числился даже чуть ли не шпаной, за что был неоднократно бит тяжелым на руку отцом. Однако к концу отрочества юноша вроде бы образумился, отслужил армию, окончил школу милиции и статным молодым лейтенантом пришел служить в озерские органы охраны правопорядка. Озерскую шпану и злачные места города он знал не понаслышке, и потому сразу же, с пылу с жару практически в одиночку успешно раскрутил несколько запутанных дел, и на блюдечке сдал их в местную уголовку. И явно пошел бы на повышение, если бы не неизвестно откуда взявшееся пристрастие к горячительным напиткам. Несколько лет отец и его друзья-сослуживцы с переменным успехом сражались с зеленым змием, которым был одержим младший Воронцов. Потом на горизонте появилась Ангелина, высокая скромная девушка с толстой желтой косой и обкусанными заусенцами на сильных пальцах. Родом она была из колхозной деревни под Озерском, но отчаявшиеся родители Виктора Трофимовича приняли ее с распростертыми объятиями. На свадьбе жених напился так, что в супружескую опочивальню его заносили на руках. Однако незаметно-потихоньку молчаливая Ангелина прибрала мужа к рукам, отвадила всех пьющих дружков, родила сына, наладила дом, в котором теперь всегда пахло пирогами, аккуратно оттеснила от хозяйства свекровь («Вы, мама, отдыхайте, отдыхайте…»), и к тридцати пяти годам почти непьющий Виктор Трофимович получил первое и единственное повышение в своей жизни – стал главным районным участковым по Северному округу.

В детстве сын Виктора Трофимовича Андрюша тоже хотел стать милиционером, однако, будучи юношей умным и прилежным, мечтал о милицейской карьере. После окончания школы он ездил в Ленинград поступать в Университет на юридический факультет, не добрал баллов, отслужил армию и совсем уже собрался в школу милиции (после ее окончания поступить на юрфак было очень просто), но тут началась перестройка и всякие связанные с ней изменения. Умный Андрюша подался сначала в кооператив по ремонту автомобилей, а потом и вовсе переехал в Ленинград (который к тому времени как раз переименовали в Петербург), где открыл свою контору по продаже подержанных иномарок. Мать все Андрюшины начинания молчаливо одобрила, а с отцом и дедом у Андрюши состоялся тяжелый разговор.

– Мне двадцать пять лет, – сказал Андрюша. – Я не могу работать бесплатно, а кормиться с огорода. Я собираюсь жениться, я хочу, чтобы у моих детей все было…

– Чего это у тебя не было?! – хором взревели отец с дедом.

– А что у него было? – неожиданно откликнулась от плиты Ангелина. – Даже на юг ни разу не ездили. Работа, работа… Когда маленьким был, я ему велосипед чинила и шины накачивала. Как будто мужиков в доме нет. Да что там говорить – их и не было никогда… И ты, Андрюшка, беги, ищи свое счастье…

Трое Воронцовых окаменели, как будто их всех разом разбил паралич. Известие о заговорившем египетском Сфинксе потрясло бы их на порядок меньше, чем короткая речь вечно молчаливой невестки, жены, матери. Каждый из них обладал своеобразной самокритичностью и признавал наличие у себя определенных недостатков, но уж мужиком-то каждый считал себя на все сто…

Ангелина отвернулась к плите и, деловито откусив заусенец, принялась переворачивать жарящиеся на сковородке мясные зразы с яйцом и зеленым луком.

После почти одновременной смерти Ангелининых родителей (мать пережила отца всего на полгода) остался хороший дом в поселке Петров Ключ, в 15 минутах езды от Озерска. Сначала дом хотели продать и купить машину, но потом родители Виктора Трофимовича неожиданно заявили, что поедут туда жить. Инициатором переезда выступала мать, отношения которой с Ангелиной к этому моменту столь усложнились, что коротко написать об этом просто невозможно. Отец, выйдя, наконец, на пенсию, просто не знал, чем себя занять. Добротный дом, огромный участок и ухоженный сад с огородом, оставшиеся от невесткиных родителей, казались ему занятием ничуть не хуже любого другого.

На том и порешили. Виктор Трофимович по знакомству купил электрический насос и два больших газовых баллона. Из скважины зимой и летом в дом поступала вода, газ и свет был, а дровами ветерана милиции регулярно обеспечивала какая-то организация. Впрочем, к бытовым удобствам Трофим Игнатьевич с молодости был равнодушен, а жена его отдыхала душой, не сталкиваясь в кухне с невесткой. Накупив книжек по агротехнике и садоводству, мать Виктора Трофимовича пыталась выращивать овощи и прочие культуры по науке, смешивала азотистые удобрения в нужных пропорциях и запускала в компост калифорнийских червей. Ангелина регулярно наведывалась в родной дом, молча переодевалась в своей бывшей светелке на втором этаже и до поздней ночи корячилась на огороде, выпалывая, вскапывая, окучивая и так далее. Крестьянская жилка в ней была на порядок сильнее, чем в городских родителях мужа, и все, что она сажала и обихаживала, росло значительно лучше и плодоносило значительно обильнее, чем у них. Ангелина никогда им на это не пеняла, и вообще как бы не замечала их агрономических экспериментов, никогда не позволяя себе ни осуждать, ни поправлять, ни даже давать советов. Напоследок, уже впотьмах, Ангелина готовила обед на три дня, мыла полы в кухне и на веранде, вытряхивала тряпичные половики и отбывала на последнем автобусе. После ее отъезда мать Виктора Трофимовича принимала нитроглицерин и ложилась на кушетку отдохнуть.

После смерти свекрови Ангелина настойчиво предлагала мужу забрать отца из деревни в городскую квартиру. – «Лет папе много, уход нужен, не ровен час, что случится, до смерти себе не простим…» – Однако, Трофим Игнатьевич за восемь лет привык к размеренному деревенскому бытию и в город не вернулся. Сын, внутренне осуждая себя за бессердечие, молчаливо порадовался этому. Говорить, общаться и вообще находиться рядом с отцом год от года становилось все труднее… 85-летний Трофим Игнатьевич категорически не понимал и не принимал происходивших в стране и мире перемен и требовал от сына абсолютной солидарности со своей позицией.

Виктор Трофимович столь однозначной позиции не придерживался и вообще, как это ни странно для работника милиции, своего мнения по поводу происходящего практически не имел. Наметанным взглядом участкового он видел все, даже незаметные другим перемены, которые происходили на его «земле», в городе, в окрестных деревнях. Видел, как меняется внешний вид, речь и манеры людей, их квартиры, дома, как меняются продавцы в магазинах и воры в камерах предварительного заключения. Кое-что Виктору Трофимовичу однозначно нравилось. Например, нравилось изобилие товаров и отсутствие очередей. Нравилось наличие 12 программ по телевизору и возможность в любое время смотреть старые любимые фильмы по видику. Нравилось, что в деревнях строят новые дома, а в городе вполне можно встретить трезвого сантехника, слесаря и строителя. Нравилось, как ярко, красиво и свободно одеваются городские женщины и молодежь (деревенский народ одевался по виду также, так и во времена виктортрофимычевой молодости). Но…

Откуда взялось столько бомжей и нищих? Почему не хватает на жизнь ни пенсии, ни государственной зарплаты? Хорошо, в Озерске каждая семья имеет огороды и с них кормится круглый год. А как же живут в Питере? Или вот машины-иномарки. В выходные все дороги ими забиты. И почти каждая стоит больше 10 тысяч долларов. Кто же на них ездит? Где все эти люди работают?

И дети. Дети, как бы позабытые родителями на улицах. Родителями, которые спились, родителями, которые с утра до ночи зарабатывают на кусок хлеба, или теми, кто сдался, опустил руки… Когда такое было? Отец говорит, даже сразу после революции таких детей вылавливали, собирали, устраивали в детские дома, организовывали коммуны. А теперь? Вроде бы никому и дела нет. Войны нет, революции нет, а огляди, что творится…Взять хоть братьев Лисс. Как так получилось, что трое больных детей (хотя Старший Лис, увы, теперь уже не ребенок), у которых погибли родители, почти пять лет живут где-то сами по себе, совершенно вне сферы интересов государства? И десятки других, так же никому не нужных, не учащихся в школах, не здоровых, тупых, озлобившихся… не удивительно, что они сбиваются в стаи и… мстят? – Виктор Трофимович удивился неожиданно всплывшему слову, покатал его на языке и кивнул, соглашаясь сам с собой. Конечно, мстят. Мстят миру, который вышвырнул их с самого порога жизни. Естественно, объектами их мести оказываются не хозяева сегодняшней жизни, а тот, кто совершенно ни в чем не виноват. Такой же несчастный, такой же брошенный или беспомощный. Бомжи, дети из благополучных семей, пьяницы, старушки… Где же выход? – Виктор Трофимович тяжело вздохнул и подумал, что за оставшиеся до пенсии годы ему эту проблему даже в своем отдельно взятом округе не решить, а значит, нечего и голову ломать. Пусть умные люди думают, а у участкового другие заботы.

Решил, полдела сделал. Так тому и быть. Только вот румяного стажера словно в насмешку зовут Андрюшей, как сына. И он рвется искоренять преступность под корень, и верит, что это возможно, совсем как сам Виктор Трофимович в молодости, а до него – Трофим Игнатьевич, а до них – еще кто-то. И хочет румяный Андрюша искоренить преступность прямо сейчас, немедленно. И очень злится на тех, кто, по его мнению, ему мешает. И получается почему-то, что Виктор Трофимович как раз – мешает. По крайней мере, не помогает должным образом. И лет Андрюше ровным счетом 22. Смешно… Но не очень.

Виктор Трофимович приподнял облупившийся чайник, поболтал. Что-то есть. Налил в стакан до половины желтоватую воду, добавил заварки. Сахар в навесной полке, там же печенье, но вставать не хотелось. Отхлебнул из стакана, придвинул свежую распечатку. Драка на Лесной, скандал с поножовщиной на Липецком бульваре, 4, все живы, дело возбуждать отказываются, но с ножом кто-то убежал, соседка из-за калитки видела. Знаем, знаем, кто этот кто-то… Ванька Трубич, у него на Липецкой 4 давняя зазноба живет, обычная история – отсидел, вернулся, она замуж вышла, шесть лет как… а все остыть не может, как напьется, так…Пусть Афанасьев сходит… Белье с веревок поснимали, собака с обрывком поводка, в слюнях, может бешеная… Это позвонить в ветеринарную службу… хорошо, позвонили уже, поехали… А это что такое? Девочка Марина Мезенцева, 12 лет, ушла вечером из своей квартиры в Питере, никому ничего не сказала, домой не вернулась. Приметы… предположительно одета… При себе имеет, предположительно: одну банку черной икры и одну – красной. И одну заморской – баклажанной?! Какая икра?! Бред! И почему к нам?

– Андрюша! А почему у нас ориентировка на девочку Марину Мезенцеву?

– Так у них дача под Озерском. Успеть она вроде бы не могла, но на всякий случай… Папаша у нее новорусский, всех на ноги поднял, денег, небось, насовал, вот и стараются. Это не совсем у нас, Мельниковский район, но там сами знаете… прислали, если вдруг что всплывет… Хотите, позвоню сейчас, спрошу, посмотрел Игорь адрес или нет. Хотя чего ей здесь делать?

Да, странно все. Двенадцатилетняя девочка из богатой, благополучной семьи ушла из дома в 10 часов вечера, ничего никому не сказав, и пропала. А где родители-то были? Почему не заметили, не остановили? Может, кто по телефону позвонил? Потребовал что-то, пригрозил, посулил? Нет, это бы папаша сказал, если бы сам знал. А он бы знал? Да что этим родителям про своих детей вообще-то известно?! Ребенок, девочка, одна на улицах ночного Питера… Дай Бог, чтоб обошлось!

– Виктор Трофимыч! Отбой, снимайте ориентировку с Мариной! Я позвонил, им только что сообщили, что девочка вернулась. Сама! А шороху-то было! Папаша всю ночь по городу метался и по мобильнику чуть не каждые пятнадцать минут везде звонил… Наши все едва не озверели. У них ведь не одна дача, а три, и все в разных концах области…

– А дети?

– Что – дети?

– Ну, дач у них три, а детей – сколько?

– Не знаю, – растерялся Андрюша. – Вроде бы говорил: единственная…

– Ну вот, – желчно пробормотал Виктор Трофимович. – Дач понастроили, а за одним ребенком уследить не могут… Слава тебе, Господи, обошлось!

Марина скорчилась под нежно-голубым шелковым одеялом и мелко тряслась от страха. В комнате горела лампа на тумбочке и еще верхний свет – люстра из шести рожков. Не помогало.

– Все, теперь все! – побелевшими губами шептала Марина под одеялом. – Теперь точно – напустит. Она может, я знаю. Но я же не хотела. Я же только так, намекнула, и слово с Лильки взяла. А она еще напридумывала, чего и не было, и, главное, Никите рассказала. А он уж, пока всем не разболтает, не остановится. Уже, наверное, разболтал. А я получаюсь виноватая. Что же мне теперь делать?!

Марина вспомнила, как на украденной из серванта связке не оказалось ключа от верхнего дачного замка, и тоненькая девочка с голубоватым лицом прижала узкую ладошку к замочной скважине. Р-раз – и замок открылся. Как будто у нее в ладошке – ключ. Она может. Она может не только порчу напустить! Она может – вообще…

– У-у-у! – тихонько завыла Маринка под одеялом. – Лилька – противная! А я – дура! Могла бы догадаться, что она Никите скажет, чтобы выпендриться перед ним. Правильно мама говорит: сначала думать надо, а потом – говорить. А у меня всегда наоборот. Ну почему я такая несчастная!

И никто-то мне не поможет, и посоветоваться-то мне не с кем! Лилька – предательница, Ветлугина эта противная и так меня дурой набитой считает, Витек-то вроде добрый, но ведь он же своей Капризке сразу разболтает… И мама с папой на какую-то «пати» ушли, приедут, наверное, как всегда, ближе к утру. Да что папа с мамой! Начиталась, скажут, и насмотрелась своих ужастиков, вот и боишься всего. Видик запретят смотреть – и вся помощь. Вот если бы Клавдия Николаевна была! Она бы ругаться не стала, и посоветовала что-нибудь. Она всегда говорила, что кто зла в душе не держит, тому Бог помогает. А я же никакого зла не держу, ни в душе, ни еще где, у меня просто язык такой… Может, мне Богу помолиться? – Маринка нащупала под рубашкой маленький золотой крестик. – Так я же не умею. Клавдия Николаевна вот знала – как, она бы подсказала… Где-то теперь Клавдия Николаевна? Как живет? Я ведь обещала ей звонить, а звонила-то всего один раз – в самом начале. Нехорошая я. Клавдия Николаевна меня по правде любила. А теперь у нас эта Лена с холодными пальцами, у нее ничего не спросишь, и не любит она никого, только себя в зеркале, а перед папой-то, как там мама подруге говорила? – а вот, «вьется мелким бесом» … Ой, зря я про бесов-то вспомнила, на ночь еще! И так все плохо!

В этом месте Маринка почувствовала себя такой несчастной, что проголодалась. Осторожно встала, выглянула из комнаты в просторный коридор. Зеркала, арки, скрытые светильники, черные африканские маски в простенках. На мгновение девочке показалось, что она очутилась в каком-то древнем храме, полном наблюдательных и мстительных богов. Тут же вспомнился фильм, в котором героев засыпало землей в каком-то индейском пещерном храме… Постукивая зубами от страха, и с опаской поглядывая на подвесной потолок, Маринка на цыпочках прошла в кухню, открыла холодильник, отхлебнула йогурта прямо из пакета и зажевала слоеным пирожным, похожим по вкусу на холодную сладкую бумагу.

– А Клавдия Николаевна пироги пекла, вкусные, – жалея себя, вспомнила Маринка и горько усмехнулась.

Совершенно невозможно было представить себе нынешнюю домработницу Лену пекущей пироги. Только и может, что кофе варить. Зато престиж! Так папа говорил, когда Клавдию Николаевну увольнял. Мама-то не хотела, и Марина не хотела (хотя ее и не спрашивал никто), а папа говорил:

– Я не против – она хороший человек, и Маринку любит, но ведь восемь классов в деревне, они и есть восемь классов в деревне. Ни принести, ни подать не умеет, и объяснять бесполезно. Старую собаку новым штукам не научишь. А манеры, а речь! Что ж мне, прятать ее, когда ко мне гости приходят, и самому со столиком бегать? Нет, как хочешь, но этот вопрос надо решать!

Теперь решение вопроса – Лена – лежит на софе и смотрит телевизор, а Марина на цыпочках крадется мимо двери по коридору. У Лены – высшее образование, но Марина никогда не видела в ее руках книгу (а Клавдия Николаевна, между прочим, каждый день на ночь Библию читала или Пушкина из Марининой «библиотеки школьника»!). А у Лены только глянцевые журналы, которые от Марины прячут. Ха! Чего она там не видала! Каждый день такие в школу приносят. И не больно-то интересно. То ли дело – журнал НЛО – «Невероятное, легендарное, очевидное»! Там и про призраков пишут, и про инопланетян, и про всякие тайны… Ой, ой, ой – не надо про это думать! Но что-то же делать надо! Если просто лежать в кровати и бояться, то можно к утру вообще с ума от страха сойти. И никакой порчи не понадобится. Интересно, а Аи уже знает, что Марина Лильке проболталась или нет? Наверное, еще нет. А когда узнает?

Вот самое простое решение. Надо поехать на дачу и самой ей все рассказать. И сказать, что не хотела ничего плохого, что оно само так получилось. И прощения попросить. Аи, кто бы она там ни была, вроде бы девочка не злая. Не будет она напускать порчу, если Маринка сама перед ней честно повинится. А как поехать на дачу? Когда? Да вот прямо сейчас и ехать. Чего откладывать? Все равно дома никого, кроме Лены, нет, а спать и бояться одновременно не получается. Последняя электричка 10.30, Марина на нее вполне успевает. И деньги на билет есть. Надо только одеться потихоньку, чтобы Лена ничего не услышала, и что-нибудь вкусненькое для Аи взять. Чтоб она не очень сердилась…

Через пять минут тепло одетая Марина в зимних сапожках стояла перед распахнутым холодильником. Из комнаты, где Лена смотрела телевизор, доносились громкие крики, стоны и треск автоматов, заглушающие любую Маринину возню. Что взять-то? Подумав, Марина остановилась на икре. Икра – это дорого и шикарно. Аи, наверное, оценит. И в карманы хорошо войдет. Одна баночка – черная, другая – красная. Вот как хорошо поместились. Теперь – в дорогу.

Бояться Марина начала еще в подъезде. Сразу вспомнились все истории про бандитов и маньяков, которые, если верить родителям и телевизору, бегают по вечернему городу на манер волков – стаями.

Ночной город и впрямь не похож на дневной. Другие люди в метро и у ларьков, другой свет, другие краски. Все это Марина уже видела, но из окна машины. Теперь по-другому, изнутри. Голод и нервы у Марины всегда были связаны. Не удержалась, купила шаверму в ларьке у черноусого араба. Араб оскалил синеватые зубы, окликнул убегающую Марину: «Эй, деточка, не бойся, не укушу, салфетки возьми, запачкаешься!» – Ночные люди смотрят на куда-то бегущую девочку, но вроде бы не хотят ничего плохого.

В электричке почти не было народу. Марина очень удачно пристроилась на деревянной скамейке напротив немолодых супругов – огромной тетки с баулом и сухонького мужика с рюкзаком. Супруги сначала играли в пьяницу, раскладывая на бауле засаленные карты, но после Кавголово откинулись на спинку скамейки и задремали, причем тетка тоненько свистела курносым носом, а маленький мужичок храпел трубно, басом. В конце Марина сама почти заснула и едва не проехала свою остановку.

Ночной дачный поселок казался совсем вымершим. Да и кому тут быть – будний день, ночь, осень… Пахло прелыми листьями, дождем и почему-то вином. Тени от редких фонарей метались по опустевшим участкам.

Робкий розовый огонек в окне горел призывно и уютно. Марина взбежала на крыльцо, постучала условным стуком. Дверь сразу же отворилась.

– Аи! – позвала Марина. – Ты здесь?

– Здесь, конечно! – тоненькая фигурка, похожая на тень, встала в освещенном проеме, ведущем в гостиную. – Марина? Ты одна? Почему так поздно? Что-то случилось?

– Аи! – Марина прошла в комнату и сразу с порога начала говорить. – Я, конечно, виновата, но… я не виновата. Ты не сердись и не напускай на меня порчу. Я же не знала, что Лилька про тебя разболтает. Если бы знала, я бы ей ни за что… Но это теперь все равно, мы что-нибудь придумаем, но ты только не злись, ладно? И порчу не напускай!

– Какую порчу? – в серых глазах Аи отразилось пламя зажженного камина, и на мгновение они стали розовыми. – О чем ты говоришь? Я не понимаю.

– Ты можешь на меня злиться, потому что я случайно тебя выдала, – объяснила Марина. – А Капризка сказала, что, если я кому разболтаю, ты на меня порчу напустишь. Ты ведь можешь, да?

– Я не умею напускать порчу, – тихо рассмеялась Аи. – Да и зачем? Ты разболтала – мне теперь надо отсюда уходить? Сейчас?

– Да нет, нет, что ты! – растерялась Марина. – Зачем уходить? Не надо уходить! Я просто рассказала тебе, потому что испугалась, а так – ничего страшного, про эту дачу все равно никто не знает.

– А как же ты попадешь домой? – озабоченно спросила Аи. – Я слышала последний поезд. Он уже ушел.

– Да? Правда, не попаду, – сообразила Марина и тут же беспечно махнула рукой. По сравнению с несостоявшейся порчей все остальное казалось ей чепухой. – Поеду завтра на первой. Папа с мамой сами под утро придут, не успеют как следует испугаться. Заодно, может, мы с мамой от Лены избавимся. Может, папа ее уволит за то, что она меня не укараулила… – последняя мысль понравилась Марине настолько, что она мстительно улыбнулась и потерла еще не отогревшиеся руки.

– Раздевайся и грейся, – сказала Аи. – Ты есть хочешь?

– Уж-жасно! – призналась Марина. – А что у нас есть?

– Картошка есть и тушенка. Будешь?

– Спрашиваешь! А! Я вот тут тебе икры привезла. Красной и черной. Ты любишь икру?

– Люблю, – медленно улыбнулась Аи. – В икре белка много. Ты грейся, а я пока картошку почищу. Вы ведь картошку чищеную едите? И вареную, да?

– Да, – растерянно подтвердила Марина. – А ты что – сырую и нечищенную?!

– Мне отчего-то все равно, – Аи виновато пожала плечами и отправилась на кухню.

Марина почему-то опять испугалась.

– Нет, нет, подожди, я – с тобой! – крикнула она. – Я тебе помогу. (Никогда в жизни Марина не чистила картошку, но полагала, что сумеет это сделать. Если уж Аи, которая вообще непонятно кто, берется…)

Поев, девочки сидели на старинном плюшевом диване, поджав под себя ноги и, укрывшись клетчатым пледом, смотрели на огонь.

– Расскажи еще раз, откуда ты взялась, – попросила Маринка. – Капризка говорила, но я не поняла. Да она и соврать может. Ты – инопланетянка? Или из параллельных миров?

– Я сама мало что знаю, – вздохнула Аи. – Первое, что я помню, – потолок. Белый, с дырочками. Потом лицо брата.

– Брата?

– Да. Его звали Уи. Я это откуда-то знала. А он знал, что я – Аи. Мы решили, что мы – брат и сестра.

– А кто там еще был?

– Больше никого не было – в этом все дело. Много комнат, все как будто знакомое и незнакомое одновременно. На всех экранах – Земля, люди. Мы с Уи многое знали с самого начала. И еще учились.

– Конечно, это космический корабль, – уверенно сказала Маринка. – Наверное, все остальные космонавты погибли, а вы почему-то выжили и потом пришли в себя…

– Понимаешь, на нашем… корабле не было ничего про эту другую планету, с которой мы, по-твоему, прилетели. Ну должно же быть что-то – книги, картины, фильмы, компьютерные программы…

– Должно, – согласилась Маринка.

– Так вот, там ничего не было. Все про Землю. И мы с самого начала могли говорить на этом, земном, языке. И никакого другого не помнили. Так что, наверное, мы все же – с Земли.

– А потом?

– Однажды корабль (мы с Уи называли его Домом) стал опускаться, падать. Мы не могли ничего изменить, остановить, хотя и пытались. Мы не знали, что в конце – взрыв, посадка или еще что-то. Мы уже хорошо знали наш… Дом, там была такая… не знаю, как тебе объяснить… В общем, с ее помощью можно было оказаться снаружи, высадиться. Но только одному человеку. Уи сказал, что я должна это сделать. Я не хотела, я хотела остаться с ним, но он попросил меня, и я согласилась. Он сказал, что попробует все же посадить…корабль, и, если останется жив, обязательно меня отыщет… Больше я его не видела… Остальное ты знаешь…

Маринка долго молчала, потом осторожно погладила Аи по плечу, накрытому пледом:

– Знаешь, я думаю, все будет хорошо. Вы найдете друг друга. Вот смотри: ваш этот корабль – был большой?

– Очень. Приблизительно, как многоэтажный дом.

– Вот видишь! – обрадовалась Маринка. – Если бы такая штука где-нибудь взорвалась, хоть даже в пустыне или над лесом, люди бы обязательно об этом узнали. В газетах написали бы, по телевизору передали. А ничего не было. Значит, Уи удалось корабль посадить. И значит, он теперь тебя уже ищет. Может быть, тебе в ООН обратиться? Это у нас такая штука, где всякие международные правительства…

– Я знаю. Но зачем? Я ничего не могу доказать, ничего не помню и не понимаю. По вашим меркам я – ребенок. Меня просто примут за сумасшедшую. Вот если Уи посадил… корабль и найдет меня, тогда – другое дело. Я, Уи и Дом – с этим можно и в ООН.

– Ты права, – вздохнула Маринка. – Значит, надо ждать… А Лильке я все лохмы повыдергаю, пусть только еще поболтает!