Текст книги "Все мы родом из детства"

Встать в пару

Мальчик, трех-четырех лет на вид, уверенно, молча, не глядя на меня, прошел через мой кабинет и нырнул под стоящую у окна банкетку. Я успела рассмотреть круглую голову, короткий ежик волос и смешную «ладанку» из футляра от бахил, висящую на шее. Дело было в разгар эпидемии гриппа, и в тот год среди некоторых родителей распространилось странное поверье: если на шею ребенку повесить коробочку с нарезанным чесноком – он не заболеет. Вот так, с чесночной ладанкой, эти дети ходили везде в людных местах, «благоухали», отгоняли вирусов и вампиров. Мне то и дело приходилось проветривать кабинет, но я не жаловалась – во время эпидемии частые проветривания полезны.

Мать села в кресло, сложила руки на коленях, губы бантиком. Лицо симпатичное, печальное. Из-под банкетки послышалось негромкое нечленораздельное гудение – надо думать, мальчик как-то осваивал машины, стоящие там как бы «в гараже».

– Ну, что у вас случилось? – спросила я, ожидая услышать традиционное для этого возраста «не слушается!».

Но услышала совсем, совсем другое…

– Воспитательница из садика меня прислала. Сказала: «Сходите обязательно, что-то с Вовой не так».

– А как выглядит это «не так», она не сказала? – мысленно охарактеризовав умственные способности воспитательницы, уточнила я.

– Да нет, в общем-то, она и сама толком не поняла… Дело в том, что дети отказываются вставать с ним в пару. Даже его друг.

Оп-ля! Я мысленно же извинилась перед внимательной воспитательницей. Как я боюсь этого симптома у маленьких детей! Ребенка я толком не рассмотрела, да и волна чесночного запаха отчасти притупила мою наблюдательность…

– Может быть, Вова просто дерется, обижает одногруппников, поэтому они его боятся и не любят? – с спросила я с некоторой надеждой.

– Нет, – мама помотала головой, такой же круглой, как у сына. – Он крупный, но не драчливый совсем. Всегда, если его задевали, просто уходил. Обычно, мне воспитатели говорили, он в садике сидит себе в углу и в конструктор играет или книжку смотрит. Один или с другом. Но вот теперь и друг, и остальные дети общаться с ним не хотят.

– А дома поведение Вовы не изменилось?

Вовина мама моментально ловит озабоченность в моем голосе и тяжело задумывается.

– Не знаю, я ничего такого не замечала… Только вот бабушка говорит, что он отказывается заниматься. Хотя раньше всегда занимался с ней с удовольствием. Вова у нас очень развитый: все буквы знает и уже может немного по слогам читать.

– А общение? С вами, с незнакомыми людьми?

– Да он всегда, чуть не с рождения букой был…

– Какие-то странные игры? Не существующие в реальности персонажи? Может быть, рисунки?

– Да! Да! – мама начинает нервно ломать пальцы. – У него уже давно есть какой-то придуманный друг Миша, который к нему из леса (у нас рядом с домом парк) приходит. И игры у него… он много играет, но нас с бабушкой к себе никогда не пускает. И рисует… планы метро.

Планы метро? Общение с никому не видимым Мишей? Отвергающие Вову дети? Я задумалась.

Увы мне и маме! Часто вот этот именно симптом: маленькие дети нутром чуют пробуждающуюся инаковость сверстника, пугаются, как зверьки, и отказываются вставать с ребенком в пару – маркирует начало детской шизофрении. Взрослые еще ничего не замечают или списывают на оригинальность или даже одаренность ребенка… Но как мне сказать об этом матери?

– Скажите, пожалуйста, среди ваших родственников были… ну, скажем так, странные люди?

Мама думает, продолжая с противным хрустом ломать пальцы. Вова вылез из-под банкетки и на ковре выстраивает ряд из моих машин – по росту, от самой большой к самой маленькой.

Через пять минут я знаю все о предполагаемой психиатрии в обоих родах. От утопившейся в пруду от несчастной любви двоюродной прабабушки матери до – о ужас! – покойного дедушки со стороны отца, о котором свекровь никогда толком ничего не рассказывала (развелась с ним, когда отец Вовы был еще маленьким), но теперь-то мать понимает, что он, судя по всему, был вовсе не алкоголиком, а гораздо хуже…

В кабинете повисает тяжелое молчание.

* * *

И в этой паузе я хочу предложить уважаемым читателям поговорить на очень интересующую меня и, как мне кажется, вполне актуальную, хотя и трудную тему.

Смотрите: мы много и, наверное, убедительно говорим о постепенно растущей в нашем обществе толерантности к инвалидам. Особенно, конечно, к детям. И сами эти разговоры, как предполагается, этому росту способствуют. Конечно. Ведь еще недавно у нас детей-инвалидов прятали по домам, об их существовании не очень-то говорили, иметь такого ребенка считалось чем-то чуть ли не стыдным и неприличным, а от взрослых инвалидов, если они изредка появлялись на улице, все попросту отводили взгляд. Теперь многое изменилось. Вот недавно наши спортсмены победили на Паралимпийских играх, все дружно за них болели и ими искренне гордились. Детям-инвалидам все вполне открыто помогают, и никто особенно не отворачивается. Но при всем этом «инвалид» практически всегда представляется нам как-то визуально. В первую очередь это, конечно, «опорник» (т. е. с нарушениями опорно-двигательного аппарата. – Ред.). А вслед за этим – всякие тяжелые хронические соматические, генетические или обменные заболевания. Далее – глухие, слепые; где-то в самом конце – врожденное органическое поражение головного мозга, умственная отсталость. В общественное сознание постепенно внедряется здравая и гуманная мысль: нужно только создать им условия, дать возможности для развития, и тогда они смогут жить в соответствии со своими возможностями, но в целом «как все обычные люди» – работать, ходить в кино, театры, рестораны, заниматься спортом, путешествовать…

А вот другие люди, которые на первый взгляд выглядят абсолютно как все, люди соматически здоровые, с руками-ногами, часто даже с сохранным (до некоторых пор?) интеллектом, но при этом мыслят, чувствуют и часто действуют в мире откровенно «не как все». Те, кого врачи называют «психиатрическими больными», а обыватели – просто «сумасшедшими». Я очень хорошо помню, как в перестройку, на волне борьбы с «карательной советской психиатрией», в какой-то момент множество психически больных людей вместо больницы оказалось в прямом смысле на улице – они ездили в метро, сидели и что-то бубнили себе под нос на скамейках в скверах, пробовали общаться в очередях и просто с прохожими. Обычные люди либо шарахались в стороны, либо демонстративно их не замечали, либо посмеивались, воспринимая общение с «психом» как развлечение. Кто-то жалел их, конечно, но чем тут можно было помочь?

Потом постепенно они куда-то делись… Погибли? Снова, когда прошел очередной период «разрушенья до основанья», оказались в привычных больницах и интернатах?

Вам никогда не казалось, что часть из них ушла в Интернет и оставляет значительный процент комментов к материалам, предположим, на сайте «Мэйл.ру»? Мне лично зачастую так кажется…

И проблема-то, как я полагаю, осталась, хотя о ней обычно как-то избегают говорить.

Если болезнь разрушила не тело, но разум, чувства, дух человека, он, безусловно, несчастен. Но как проявить к таким людям толерантность? Делать вид, что они «как все», и так с ними и обращаться?

Но ведь это вранье. Они другие, и даже дети в младшей группе детского сада это чувствуют.

Создать им условия? Но какие? Пандусами в переходах тут явно не обойдешься… Предоставить их самим себе, просто поить, кормить котлетами и таблетками? Но человек (любой человек!) не может жить в вакууме, и в конце концов мы рискуем получить Адама Лэнзу (школьник-аутист, расстрелявший детей и учителей в американской начальной школе Сэнди-Хук в 2012 году. – Ред.). Или Интернет, наводненный психопатиями. Тема регулярно возникает как очень актуальная и… уходит в песок. У меня спрашивают совета, как у специалиста. А я и сама не знаю, что сказать. Я ведь не психиатр. Те же опытные психиатры, которых я близко знала, имели такую профессиональную деформацию и аберрации социального зрения, что я бы у них и спрашивать не стала. Отношение общества и каждого из нас в отдельности к психически больным (при этом соматически здоровым!) людям надо обязательно обсуждать – и в реальном общении, и в Интернете. Как есть? Как надо? Как хотелось бы?

* * *

Кто-то, наверное, еще помнит про Вову. Он расставил машинки, нагрузил в самый большой кузов кубики, поднял голову, оценил затянувшуюся паузу и сказал:

– А я знаю, почему Вася со мной больше играть не хочет. И почему Лиля в пару не встала.

– Почему же?!! – хором воскликнули мы с матерью.

– Воняет от меня противно – вот почему, – мальчик дотронулся пухлым пальцем до чесночной ладанки. – Они мне сами сказали: тошнит их…

Дар божий или проклятье?

Родители не стали ходить вокруг да около, а сразу взяли быка за рога. Надо признать, что у них были для этого все основания.

– Наша дочь Таня пыталась покончить с собой. Психиатр в больнице, куда она попала по скорой, сказал, что попытка, скорее всего, была истинной, а не демонстративной.

– Как он пришел к этому выводу?

– Таня наотрез отказалась с ним разговаривать.

– Веское основание… Сколько лет Тане?

– Шестнадцать.

– Где она учится – в школе, в колледже, в училище?

– В университете. Филфак, испанское отделение, второй курс.

– Почему в шестнадцать лет девочка оказалась не в десятом, в крайнем случае, в одиннадцатом классе какой-нибудь гимназии, а на втором курсе университета? – спросила я.

Могла бы и не спрашивать. Потому что уже знала ответ. И он воспоследовал.

Классический, лучше даже сказать, хрестоматийный случай ранней общей детской одаренности. В три года Таня сама, по кубикам, выучилась читать. Читала сразу по-русски и по-английски – кубики были двуязычные, с картинками. Родители пришли в понятный восторг и умиление и накупили книжек и пособий-развивалок. Девочка вцепилась в них, как голодная. Когда в три с половиной года пошла в детский сад, ей было просто не о чем разговаривать со сверстниками – она выполняла задания для первого класса: разделяла гласные и согласные буквы, складывала и вычитала, а также выделяла ударные и безударные слоги, строила схемы предложений. Изумленные воспитательницы предложили перевести чудо-девочку в среднюю, а потом и в старшую группу. Но это было явной ошибкой: моторика у Тани (как и у большинства рано одаренных детей) соответствовала ее собственному возрасту. Так что, легко перечисляя планеты Солнечной системы, она не могла слепить зайчика из пластилина или вырезать и аккуратно наклеить аппликацию. В конце концов остановились на средней группе, где Таня в основном общалась с нянечкой и воспитательницами, выполняя самоназначенную роль их помощницы. В три года Таня сочинила свой первый стих: «Почему розы? Почему розы? Закончатся грозы и станет апрель. Верь!» (это стихотворение действительно сочинено девочкой на четвертом году жизни. – Авт.) В дальнейшем стихи сочинялись сначала раз в неделю, а потом – практически ежедневно. Поверить, что их складывает четырех-пятилетний ребенок, было почти невозможно. Откуда оно в ней берется?!

 
Я молчу как молчится,
Я кричу, когда больно.
Что случилось – случится,
Разве вам не довольно?
 

– Наверное, это свыше! – говорили родителям мистически ориентированные знакомые.

Тане по-прежнему нравились всякие развивающие пособия с заданиями, она задавала много вопросов («Если одному королю стоит много памятников в разных городах, то где же живет его душа?» – спрашивала в четыре года); ей нравилось читать энциклопедии, и она очень любила беседовать со взрослыми: «От них всегда узнаёшь что-то новое». К детям-сверстникам девочка относилась равнодушно-снисходительно.

В пять Таниных лет воспитательницы твердо и в один голос сказали: «Нечего ей делать в детском саду! С детьми она все равно почти не общается, да и наши программы совсем не для нее». Выбрали недалекую английскую школу – Таню ужасно тошнило в любом транспорте. Программу первого (да и второго) класса девочка знала назубок, на английском сочиняла простенькие, но милые стишки и сказала: «Да, в английскую школу пойду, но хочу еще французский язык изучать!» Нашли преподавателя французского. Учитель и ученица были в восторге друг от друга.

Когда в конце года возникла тема «перепрыгнуть через класс», завуч начальных классов озабоченно сказала: «Но как же это? Девочка только привыкла к своим новым одноклассникам, подружилась с ними…» «Без проблем, переводите, – разрешила Таня родителям. – Ни с кем я там не подружилась, Марью Петровну только жалко, но я буду к ней в гости ходить».

Конечно, Таня была школьной, а потом и районной звездой. Выступала со своими стихами на конкурсах и на вечерах старшеклассников – старшеклассницы ее обожали и тискали, как большую умную куклу. В девять лет появились первый сборник стихов и большая статья про Таню в серьезной городской газете. В десять лет Таня непонятно почему рассорилась с учителем-французом (она уже прилично читала и хорошо говорила на бытовые темы) и начала учить испанский.

Был еще один перескок – через четвертый класс сразу в пятый. Именно в это время все та же завуч сказала: «Танечка, мы тебя все очень любим, но тебе имело бы смысл перейти в школу значительно посильнее нашей, обязательно с языковым уклоном. Там все детки такие, как ты, и ты сможешь найти себе друзей, это очень важно…» «Спасибо, но я не хочу, – ответила Таня. – Меня в автобусе тошнит. Я тут у вас останусь».

Дальше так и шло. Таня много занималась, сочиняла стихи, усердно учила испанский язык. В седьмом классе учительница литературы предложила ей стать членом какого-нибудь литературного объединения. «Благодарю вас, но мне всегда казалось, что сочинение стихов – дело сугубо индивидуальное. Вот танцевальный ансамбль или секция футбола – там, конечно, нужен именно коллектив», – улыбнулась девочка.

В 14 лет закончила школу. Поступила в университет. Сессии сдавала хорошо, в основном на четверки. И вот…

– Мы теперь думаем: эта ее одаренность, откуда-то приходящие стихи… Что это было – дар свыше или проклятье?! – немного патетически вопросила мать.

Я поморщилась и недоверчиво осведомилась:

– Что, уж прям вот так, как гром среди ясного неба?

– Нет, пожалуй, – покачал головой отец Тани. – Последние годы дочь становилась все более замкнутой, раздражительной, грубила нам, не хотела общаться. Мы списывали на переходный возраст…

– И что делали?

– Старались оставить ее в покое, не обращать внимания на ее выходки…

– В то время как Таня отчаянно просила помощи… Друзей у нее так и не завелось?

– Ну, наверное, можно сказать, приятели… или хорошие знакомые…

– Она будет со мной говорить? Или как с тем психиатром…

– Мы очень надеемся, что да. Она читала ваши книжки.

– О, это хорошо. Повести для подростков?

– Нет, научно-популярные книги для родителей. Последние годы она увлеклась психологией и даже, можно сказать, физиологией…

– О Господи… – я только тяжело вздохнула. – Что ж, давайте сюда Таню.

* * *

Черное платье, декадентские черные круги под глазами. Бедная девочка…

– Ты знаешь, что такое темповая ЗПР? – спросила я Таню.

– Темповая задержка психического развития у детей, – удивленно подняв брови, ответила девушка. Не такого начала разговора она ожидала. Тем лучше. На то и рассчитано.

– Причина ее?

– Может быть родовая травма. А в общем – неизвестно.

– Верно. Какая-то биохимия в мозгах, до которой ученые еще не докопались. Исход состояния?

– Сколько-то детей, наверное, становятся потом нормальными…

– Если задержка именно темповая, то 8–9 из 10 догонят сверстников. У одного-двух был не тот диагноз. Что такое кривая нормального распределения, знаешь?

Рисую на листке.

– Да.

– Смотри, вот здесь – дети с темповой задержкой. А здесь, вот в этом секторе с другой стороны, – кто?

– Я? – от удачной догадки расцвела улыбка на лице (как же она ее красит!).

– Синдром ранней общей детской одаренности (не путать со специальной детской одаренностью – это вообще другое!). Ты и твои собратья и, так сказать, со-сестры по несчастью. Причина синдрома?

– Тоже биохимические нарушения при формировании нервной системы?

– Безусловно. Исход состояния?

– Восемь-девять становятся нормальными?

– Совершенно верно! Приятно иметь дело с умным человеком. Возраст выравнивания может быть разным. Чем раньше, тем лучше прогноз. Ну, и от поведения родителей зависит, конечно. Если начинают с этой одаренностью носиться, как с писаной торбой… Когда ты поняла, что стала нормальной?

– До конца – как в университет поступила. Все вокруг такие же, но взрослее и умнее. А догадываться начала еще в девятом-десятом классе. Стихи стали, если честно сказать, как у всех девиц в пятнадцать-двадцать. А математика-физика у меня вообще не шли. Я по четыре часа каждый день задачи дома решала, чтобы пятерки были. Какая уж тут одаренность!

– Расстроилась?

– А вы как думаете? Я же привыкла… Хотя вот вы сейчас спросили, и я подумала: еще раньше что-то чувствовала, наверное. Я же помню, как завуч говорит: тебе надо в сильную школу, туда, где все такие, как ты… А я думаю: все такие, как я? Не хочу! Хочу быть единственной такой…

– Ну, это как раз закономерно. Теперь решила, что нормальной, как все, жить не сможешь, не потянешь?

– Да нет, скорее не поняла как… Я же не умею. А спросить не у кого. Однокурсницы на меня смотрят, как на паука какого из банки, из школы друзей не осталось. Родители вот только ужасно почему-то раздражают…

– Переходный возраст, – вздохнула я. – У нормальных людей часто так бывает…

– Ага, поняла, это вы надо мной смеетесь.

– Ну да, смеюсь. Одинокая шестнадцатилетняя девочка пыталась свести счеты с жизнью. С трудом откачали. Очень смешно!

– И чего же мне теперь? В школу, что ли, обратно?

– Да нет, зачем же. Теперь тебе опять придется задачи решать, только уже не по математике. Но ты-то, по счастью, вкалывать умеешь (это далеко не каждому бывшему одаренному так везет!), так что справишься. Смотри: вот шкалы развития (рисую на том же листке). Интеллектуальное. Физическое. Социальное. Интеллектуальное у тебя теперь соответствует возрастной норме, это мы выяснили. Физическое?

– Вроде все в порядке.

– Ага, ставим норму. Социальное? Умение строить горизонтальные связи? Дружить? Тусоваться? Подстраиваться под других людей, понимать их? Кокетничать? Всякие там межполовые вещи?

– Ставьте ноль!

– Да ладно, ноль – математическая абстракция, в живой природе не встречается. Ставим точку вот тут. Вот эту разницу, от твоей точки до вот этой шестнадцатилетней нормы, тебе и предстоит набрать.

– Да где же я наберу? Не могу же я просто прийти куда и сказать: возьмите меня тусоваться!

– Вообще-то можешь, но это, конечно, не для теперешней тебя. Самое простое – берешь в универе академку и идешь работать в откровенно молодежный коллектив, например в «Макдональдс»…

– Ой, там такая суета всегда, я рехнусь сразу!.. А вот у нас во дворе «Идеальная чашка», там потише… Это нормально?

– Нормально, конечно. Когда подтянешь социалку и вернешься в универ, там окажутся уже практически твои ровесники. Только они-то из школы, а за тобой – опыт работы, реальной жизни. Ты опять взрослее и опять на коне.

– Звучит разумно.

* * *

Таня оформила академку, но в официантки не пошла – родители воспротивились. Работала сначала помощником, а потом администратором по приему в Питере групп иностранных подростков и молодежи (ведь она владеет тремя языками, к которым у нее явные способности). Сначала по привычке дичилась, а потом поняла, что ее прошлое осталось в прошлом и никому теперь не известно; завела много знакомств из разных стран, вернулась в университет на вечерний, продолжая работать. Что делает Таня сейчас, не знаю, но надеюсь, что у нее все хорошо.

Детские страхи

– Вы знаете, проблема в том, что Ваня у нас всего боится, – сказала мама, погладив пятилетнего сына по вьющимся волосам.

– Всего-всего? – не поверила я и обернулась к самому мальчику. – Микки-Мауса? Бабушку? Трамваев? Манную кашу?

– Нет, этого всего не боюсь, – засмеялся Ваня.

– А чего же действительно боишься?

– Когда темно, – сразу же ответил мальчик. – И еще привидений. И всё.

Мама рассказала, что на самом деле список Ваниных страхов значительно обширней. Кроме темноты, Ваня боится оставаться в комнате один, плачет, когда мама уходит на работу или в магазин. Он боится врачей и уколов – чтобы взять кровь из пальца в поликлинике, его пришлось два часа уговаривать перед процедурой и еще час успокаивать после. А недавно стал бояться двух больших собак нижних соседей, что выглядит особенно странно, так как раньше он с этими собаками дружил.

– Когда все это началось?

– Примерно с полгода назад. До этого никаких особых страхов не было. Мы сначала внимания не обратили: ну, просит оставить свет в прихожей, нам что – трудно, что ли? Потом надо уже лампу в комнате зажечь, потом дверь перестал в туалет закрывать, а уж когда попросил отца пройти с ним по коридору к бабушке в кухню («я сам боюсь», буквально на мне повис и начал от знакомых собак шарахаться) – тут мы и поняли, что что-то неладно. Скажите, это вообще опасно? Это нарушение психики? Надо лечить? – мать тревожно заглянула мне в лицо.

Отец смотрел куда-то в сторону. Он вошел в кабинет вместе с женой и сыном и, кажется, кроме «здравствуйте» в самом начале, не сказал ни слова.

– Я пока не знаю, – честно ответила я. – По данным из разных источников, те или иные страхи у дошкольников встречаются в трех, пяти или даже восьми случаях из десяти. Судите сами: что здесь считать нормой, что нарушением?

– Но почему это так? – спросила мать Вани. – Откуда это берется? Я думала, здесь все дело в том, что родители сами пугают детей. Вот меня бабушка в детстве все время бабой-ягой пугала, что она плохих девочек забирает. И я, когда не слушалась, потом из-за занавески все в окно выглядывала: не летит ли бабка-ежка за мной? А мужу (мы с ним, когда Ваня начал бояться, это обсудили) его старший брат рассказывал страшилки про вампира, что он придет и его ночью укусит; так Вадим спал в шарфе, чтобы вампир до шеи не добрался. Поэтому мы Ваню ничем не пугали, и в телевизоре он смотрит только хорошие мультики, сказки и передачи про животных…

– Примерно полгода назад в жизни вашей семьи не было каких-нибудь кардинальных перемен?

– Да нет вроде. Восемь месяцев назад я наконец-то на работу вышла. Но я давно хотела и собиралась, а Ваня уже весь прошлый год в садик ходил, и бабушка у нас дома…

– Как ведет себя Ваня с бабушкой? Те же страхи?

– Да. Все то же самое. Плюс, когда она его из садика заберет, перед моим приходом с работы он ее просто изводит: «Бабушка, а мама скоро придет? А она нигде не задержится? А она в магазин не пойдет? А поезд в метро не сломается?» – однажды мы с ним ехали, была какая-то авария, и поезд почти час стоял, – «А почему ее еще нет?», и так далее.

– Ну это вот ты! – неожиданно для меня вступил в разговор отец. – Это от тебя. Раньше ты меня изводила, а теперь Ванька эстафету принял, и совершенно по образцу…

Никакой реакции со стороны матери – ни согласия, ни возражений.

Я почувствовала направление дальнейшей работы, попросила Ваню нарисовать дома портрет привидения, которое он боится, быстренько «закруглила» визит и договорилась с мамой мальчика (ее звали Тамара) о следующей встрече.

* * *

– Страхи у детей чаще всего встречаются от двух до девяти лет, – сообщила я Тамаре во время нашей следующей встречи. – В этом возрасте дети уже многое видят, о многом догадываются, но еще большего не понимают. Их фантазия почти не сдерживается реальными представлениями о мире. В чем-то они похожи на наших далеких предков, которые населяли еще не познанный ими мир множеством фантастических и зачастую опасных существ. У одного моего знакомого мальчика в комнате жили тридцать два гнома…

– Так вы хотите сказать, что с Ваней все нормально? – недоверчиво спросила Тамара. – Но ведь его страхи множатся и нарастают…

– Значит, кроме закономерных по возрасту фантазий есть что-то еще… – вздохнула я. – Иногда наши дети боятся не своими страхами.

– Чьими же это? – женщина взглянула исподлобья.

– Шею шарфом не обматывает? – усмехнулась я. – Вы ведь понимаете теперь, что это был страх старшего брата, который он транслировал на младшего?

– Да. Нет, не обматывает, – понимающая улыбка в ответ.

– А как насчет вас? Бабка-ежка за окном? Или что-то более актуальное?

– Сейчас уже нет. С тех пор, как вышла на работу, почти пропало. Но было.

– Что было?

– Вадим ушел, когда узнал, что я беременна. Сказал, что я ему нравлюсь, но он не готов жениться и к ребенку тоже не готов. Я хотела сделать аборт, уже собрала все справки, но в последний момент не смогла. Потом еще пару лет, как увижу белый халат или шприц…

– Продолжайте, пожалуйста, – попросила я.

– Когда Ваня родился, он почти сразу заболел. Тяжело, воспалением легких. Моя мама позвонила Вадиму. Вадим приехал и остался, как будто так и надо, и стал мне во всем помогать.

– Вы поговорили с ним, потом, когда Ваня поправился?

– Нет. Я… я боялась. Но он сам сказал: тут мой сын.

– А потом?

– Потом мы так и жили. Но я все время опасалась, что он однажды не придет с работы, исчезнет так же, как и появился.

– И «проверяли» его? Звонили? Спрашивали? Надоедали? Так же, как сейчас Ваня?

– Да. Да. Но почему?! Я же вышла на работу, чувствую себя намного уверенней, к Вадиму больше не пристаю, наши отношения улучшились. Почему же Ваня?..

– Значит, что-то еще осталось между вами непроговоренным, – сказала я. – И Ваня ловит это из воздуха… Рисунок-то принесли?

– Вот оно, наше привидение, – Тамара достала из сумки рисунок сына. – Ой! Я, кажется, поняла…

На рисунке по длинной трубе (коридору?) летел неопрятный комок серой шерсти с двумя печальными черными глазами. В обоих концах трубы, сгорбившись, сидели схематичные человечки.

– А что это за ящики перед вами с Вадимом? – спросила я.

– Компьютер и телевизор, – объяснила Тамара.

– Если не сумеете сами поговорить с мужем, приходите вдвоем, – заключила я.

* * *

Спустя два месяца Тамара пришла одна.

– Он сказал, что теперь сам боится, что я ему прошлое припомню, – сияя глазами, сказала она. – И что тогда он вернулся вовсе не из-за Ваньки (его этот орущий кулек пугал до колик), а потому что понял: без меня он не может, и только и ждал предлога. А я ему рассказала, как ненавидела себя, когда седьмой раз ему на работу звонила и через знакомых узнавала, куда он ходит, а один раз даже по карманам шарила…

– А Ваня? – улыбнулась я, уже зная ответ.

– Ваня вчера весь вечер во дворе с соседскими собаками играл. Они его всего в песке изваляли…