Текст книги "Все мы родом из детства"

Другой ребенок

– Он изменился. Как-то очень резко. Это все видят. И мне так страшно отчего-то…

Совсем молодая мама с гладко зачесанными русыми волосами. Круглые голубые глаза, круглые коленки, подсохшая болячка на губе. Боря, мальчик лет трех с половиной, играет на ковре с машинкой.

– Но чего же пугаться? – успокаивающе говорю я. – Маленькие дети быстро растут и так же быстро изменяются. Это закономерно.

– Понимаете, он всегда был такой спокойный, а тут вдруг стал капризничать на ровном месте, орать или, наоборот, дуться. И в садике тоже воспитатели заметили. Одна из них сказала сходить к врачу, а другая: «Ничего страшного, это кризис трех лет».

– Нет никакого кризиса трех лет, – сказала я. – Есть не установленные вовремя границы. Приведите пример, как выглядят его капризы?

– «Не хочу на лифте ехать, хочу пешком идти» (у нас третий этаж). – «Хорошо, пойдем». На втором этаже: «Хочу на лифте!» – «Хорошо, поедем». Приехали на свой этаж: «Я хотел кнопку нажать». – «Поздно, мы уже приехали». – «Поехали обратно!» – «Не идиотничай!» – «А-а-а! Ты плохая! Я вас всех убью и этот поганый лифт сломаю!» Вот так примерно.

– Это они, границы, – сказала я. – Обычное дело. Ему надо знать, как устроен мир, в который он попал. Вы даете не слишком четкую обратную связь: сначала равнодушно «ведетесь» на его явно неудобные для вас требования, а потом сразу, фазовым переходом: «Не идиотничай». Сейчас ваш сын просто испытывает вас: докуда все-таки я могу их «сделать»?

– Да нет же, в том-то и дело! – воскликнула молодая мать, и мне показалось, что в ее глазах блеснули слезы. – Если бы он что-то требовал и капризничал только, когда не дают, это понятно. Но он же и просто так может «завестись». Вот прямо на ровном месте сказать: «Я вас никого не люблю!» – и уйти. Потом, через полчаса, будет ластиться, прощения просить. А в воскресенье вообще сказал: «Я уйду жить к Максиму». Мы ему: «Кто такой Максим?» Ни родственников с таким именем нет, ни детей в детском саду. А он нам: «Вы его увидеть не можете, он только со мной разговаривает». Я свекрови рассказала, она говорит: это психическое, я точно знаю, с сыном знакомой также было… У меня прямо сердце упало!

От истории с Максимом я тоже забеспокоилась.

– Когда же все это началось? И как – совсем резко, или поведение Бори менялось все-таки постепенно?

– Началось где-то недели две с половиной назад. И резко так: буквально вчера был нормальный, а сегодня уже всё…

– Что-то менялось, происходило в вашей жизни накануне? Переезды, болезни, травмы головы у ребенка, семейные скандалы, чей-то отъезд или приезд?

– Ничего, в том-то и дело! Нас и невропатолог спрашивал, и мы сами уж вспоминали-вспоминали… Все было как обычно.

– Ну тогда расскажите про «обычно». Из кого состоит ваша семья? Как устроен Борин день?

– Семья – это Боря, мы с мужем, свекровь, две кошки. Мы оба работаем, Боря в садике, уже второй год. Всегда ходил хорошо, не плакал, болел умеренно. Там, в садике, всегда помогал воспитательнице, ни с кем не дрался, играл и с девочками, и с мальчиками, очень любил все развивающие занятия, кроме танцев. А теперь даже лепить (самое любимое было дело!) недавно отказался, все занятие просидел один в углу, крутил какое-то колечко… Скажите, все плохо, да?

– Да погодите вы ярлыки-то вешать! – с досадой отмахнулась я. – Рассказывайте дальше. Что в семье? Какие у вас отношения со свекровью?

– Хорошие. Она мне, можно сказать, благодарна, что я ее сына «к рукам прибрала». Он был такой плейбой, после платного института, а теперь и дома с семьей часто бывает, и сыном гордится, много играет с ним… Я-то приезжая сама, у меня мама с папой и с братьями в Кирове…

– «Неравным браком» не пахнет?

– Нет, что вы! – улыбнулась женщина. – Наоборот, если мы с мужем ссоримся, свекровь всегда только на мою сторону встает. Говорит: боюсь, что ты моего балбеса бросишь, к своим в Киров уедешь, Борю заберешь, а мне тогда что? Хоть вешайся с тоски!

– Откровенно! – я улыбнулась в ответ. – Значит, никаких ссор, никакого напряга не было?

– Абсолютно никаких. Это теперь мы вместе со свекровью по стенкам от страха бегаем.

– А муж, отец Бори?

– Да он на работе все время, ничего не видит, говорит: «Ребенок как ребенок, вы всё выдумываете!»

– Но вы ведь не выдумываете?

– Нет! – с отчаянием воскликнула женщина. – Уже две недели это другой ребенок.

Я расспрашивала мать Бори еще и еще. Туда-сюда листала медицинскую карту ребенка. Никаких родовых травм, никакой неврологии на первом году жизни. Развитие по возрасту. Поговорила с самим Борей – на вопросы отвечает неохотно, но это явно потому, что увлечен игрой с новыми машинками. Ответы самые обычные. Набрала в игрушечную кастрюльку воды, предложила игру в «бензоколонку» – охотно согласился.

Может быть, мать со свекровью все-таки все придумали, накручивая друг друга?

Вдруг Боря бросил все игрушки, подошел к матери и начал, тревожно оглядываясь, тянуть ее за руку: «Пошли, пошли отсюда!»

– Боря, что случилось? Мы не можем уйти, я разговариваю.

– Пошли! Уходи! Я уйду! – все повышая тон, заплакал Боря.

Мать вопросительно взглянула на меня.

– Не обращайте внимания, – велела я. – Посмотрим, что будет.

Боря с криком упал на ковер, потом, поскуливая, уполз под раковину и свернулся там в клубок.

– Все плохие, – мрачно заявил он оттуда, глядя в стенку.

– Вот видите, – трагическим шепотом сказала мать.

– Вижу. Но пока не понимаю… Может быть, что-то случилось в детском саду?

– Воспитательница говорит: ничего не было – ни ссор, ни драк, ни наказаний. Да его и наказывать-то не за что было – он всегда был тихий, спокойный, помощник. Но как проверишь?

– Никак…

Под раковиной нашлась еще одна, загнанная в дальний угол машинка.

– А где в ней бензин лить? – спокойно спросил меня вылезший Боря. – Вот здесь, в эту дырку?

«Все-таки неврология! – решила я. – Но откуда?»

– Есть одна возможность, – сказала я матери. – Это вообще не по моей части, но я знаю, что такое бывает. Скажите: перед тем как все это началось, Боря болел – гриппом, простудой, ОРВИ? Может быть, просто температура высокая была?

– Да нет, он все время в садик ходил.

– Вспоминайте.

– Да, было! – вспомнила мать. – У него сопли были, он куксился, и с субботы на воскресенье вроде температурка небольшая. Мы решили: заболевает, дали лекарство, а в понедельник уже все было нормально…

– Вот! – сказала я. – За неимением лучшего берем эту гипотезу.

– А что это?

– Нейроинфекция. Вирус не особенно порезвился там, где ему обычно положено (Боря – здоровый мальчик с сильным иммунитетом), но прошел гематоэнцефалический барьер, – я ребром ладони показала, где этот барьер находится. – Отсюда все.

– Надо какие-то лекарства принимать?

– Не знаю точно, можно посоветоваться с врачом, но думаю, сейчас уже не надо. То, что мы наблюдаем, это уже последствия.

– А что же дальше?

– Если я права, само пройдет в течение месяца-полутора.

– Хоть бы вы были правы! – она сложила ладони, явно обращаясь к кому-то, чьи полномочия много шире моих.

* * *

Через пару месяцев Боря стал прежним тихим, дружелюбным мальчиком, любящим лепку и рисование.

А я рассказала эту историю читателям не просто так. При внезапном и алогичном изменении в поведении и даже как будто в личности маленького ребенка (от 2 до 6 лет) вот этот вариант развития событий обязательно надо учитывать. Если предшествующее вирусное заболевание было соматически тяжелым (с высокой температурой, выраженной интоксикацией и т. д.), то хороший врач-терапевт обычно легко связывает с ним изменение поведения ребенка. А вот если недомогание было едва заметным, как в случае с Борей, и к врачу даже не обращались, – тогда распознать причину будет труднее.

Емеля

Два раза они ко мне записывались, но не приходили. Это всегда что-то значит, но я об этом не думала. Не приходят – и ладно. Но на третий раз они все-таки пришли, и я даже слегка этому удивилась.

Мама ввела сына в кабинет за руку. Сын был ростом с меня и, пожалуй, потолще. Шаркал ногами. Губы у него были пухлые, глазки маленькие, волосы стрижены ежиком с челочкой, выражение лица… «Альтернативно одаренный. Ага», – политкорректно подумала я. И решила пока не спекулировать на тему точного диагноза. Скорее всего, органическое поражение головного мозга, но может быть и любой из десятков метаболических синдромов, которые я и по названиям-то не знаю. Многие из них сопровождаются той или иной степенью слабоумия. Мама сейчас все скажет, наверное.

– Как тебя зовут? – спросила я на пробу у самого мальчика.

– Емельян! – сразу ответил он каким-то странным, блеющим голоском.

– Ну надо же, какое чудесное редкое имя! – с фальшивым воодушевлением воскликнула я. – Емельян – это полное имя. А как же тебя в семье зовут? Ян? Янек?

– Нет, Емеля…

– Замечательно! Емелюшка… – еще шире заулыбалась я.

Если честно, я плохо умею работать с умственной отсталостью (должно быть, тут сказывается отсутствие специального дефектологического образования) – обычно я либо переоцениваю возможности таких ребят, либо, наоборот, впадаю в ненужное и раздражающее меня саму сюсюканье. Чаще всего я направляю такие семьи в наше отделение абилитации, где есть соответствующие специалисты. Но для абилитации Емельян категорически не подходил по возрасту (там занимаются с детьми до 4 лет).

– Сколько тебе лет, Емеля?

– Тринадцать, – писклявый детский голос резко дисгармонировал с физическими размерами мальчика.

– Что вас сейчас беспокоит? – спросила я, обращаясь к матери.

– Да так в общем ничего, – тихо сказала она. – Нас невропатолог к вам направил.

«Смирилась уже», – мысленно вздохнула я, взяла карточку, чтобы все-таки узнать из нее диагноз Емели, и сказала вслух:

– А по какому поводу направил-то?

– Со сверстниками он не общается совсем. В школе и вообще… Все со мной да со мной. Невропатолог сказал, это проблема.

«О! Так Емеля учится в школе! – приободрилась я. – И мама не предъявляет проблем с усвоением той программы, по которой он обучается. Значит, все не так уж плохо! Наверное, это наша 370 спецшкола… Интересно, в каком он классе?»

– Емеля, ты знаешь, в какой школе ты учишься?

– В 452‑й школе, в седьмом «Б» классе.

Я медленно открыла и закрыла рот. 452‑я – это обычная районная школа, кажется, даже с усиленным английским.

– А какие у тебя оценки?

– Четыре четверки, остальные пятерки.

Не глядя на мальчика, я судорожно листала толстую карточку. Начиная с самого начала. Гипотония мышц, кривошея, задержка развития речи, шумы в сердце, консультация эндокринолога, ангина, еще ангина, плоскостопие, занятия с логопедом, занятия лечебной физкультурой, операция по удалению миндалин, аппендицит… – все не то!

Постепенно понимала и впускала в себя удивительное: у Емели нет никакого слабоумия и вообще никаких существенных неврологических или тем более психиатрических диагнозов. А что же я тогда перед собой вижу?!

– Рассказывайте с самого начала, – велела я матери.

– Но что рассказывать-то? – как будто растерялась она.

– Беременность, роды, первый год жизни, состав семьи… Когда и как вам (не невропатологу, а вам!) впервые стало понятно, что что-то идет не так? Как и где обследовали, что делали, чем и как лечили?

Скажу честно: ее рассказ ничего для меня не прояснил. Живут вдвоем с сыном. С мужем в разводе уже больше десяти лет. Отец с Емелей практически не общается, только поздравляет с праздниками и дарит подарки на день рождения. Беременность и роды, в общем, нормальные, хотя плод был крупный. Первый год – плохо спал, много плакал, но ел всегда хорошо. Избыточный вес – тоже почти с самого начала. Говорить начал только после трех лет, но до этого все понимал и все показывал жестами. Всегда был неуклюж. Мать работала на дому и в детский сад ребенка не отдала – побоялась, что ему там будет плохо. Приглашала на дом логопеда, сама много с ним занималась, научилась делать массаж, разминала вялые мышцы, ходили на лечебную физкультуру. Два раза Емелю по полной обследовали в городском диагностическом центре – ничего такого особенного никто из специалистов не нашел. Хотя предполагали разное («Еще бы!» – подумала я).

– Со школьной программой он, как я понимаю, всегда справлялся?

– Да, здесь разве что несамостоятельность его. Без меня за уроки нипочем не сядет. А когда я ему помогаю, он неплохо соображает и делает хоть и медленно, но правильно и аккуратно.

– А как сейчас у Емели с социальным функционированием?

– Да вот никак, – покачала головой мать. – В магазин хлеба купить – и то сам не пойдет: «Я боюсь!» Но по дому мне помогает, что скажу, то и сделает. Мыться до сих пор сам не умеет, хотя воду любит. В школу я его до сих пор провожаю и встречаю, мы потом с ним в магазин идем, или в поликлинику, или куда еще надо. Ни с кем из ребят за все годы в школе так и не сдружился, никуда сам не ходит…

– Может быть, они его дразнят?

– Когда-то дразнили, конечно, но у них в начальной школе хорошая учительница была, как-то она всё сглаживала. А сейчас все в классе привыкли уже и просто внимания не обращают…

– Так. Медики ничего не поняли и ничего не нашли. Но что им Емеля – перед ними много детей проходит. А вот у вас он – единственный сын. Вы-то сами что уже делали, чтобы приспособить его к миру?

– Я? Да так… ну, все рекомендации выполняла – врачей, логопеда, учителей. Разговаривала с ним всегда много, книги читала… Что же еще?

– Я имею в виду социальную жизнь. Вы же понимаете: у парня сохранный интеллект, но вот закончит он таким школу, даже, допустим, институт, а дальше-то что? Так и будете за руку водить?

– Ну, значит, такой мой крест…

– Ну уж нет! – внезапно разозлилась я. – До ваших крестов мне, если честно, дела нет, а вот у Емели своя, отдельная жизнь, и она только начинается. А у него наверняка есть возможности адаптации… Будете водить его ко мне раз в неделю!

И еще я по какому-то внезапному наитию добавила:

– Вот, видите: я это и здесь в карточке для невропатолога пишу!

Обычно я никаких записей в карточках не делаю, но здесь как-то поняла: надо!

* * *

С Емелей мы работали так: вместе придумывали, и он аккуратно записывал на листочке по пунктам план на неделю. Приблизительно так:

1)

Сходить одному в булочную и купить себе кексик, а маме – булочку с помадкой.

2) Вымыть себе голову.

3)

Спросить у соседки по парте, какие сериалы ей нравятся.

4)

Спросить на улице у молодого мужчины, как пройти на улицу Костюшко, и т. д., и т. п.

Через неделю Емеля приходил ко мне с этим листочком, на котором стояли плюсики или минусы. Мы все обсуждали, несделанное переносили на следующий листочек и дописывали новое. Прогресс был очевиден. К концу третьего месяца Емеля впервые в жизни пошел на классную (новогоднюю!) вечеринку и даже помогал девочкам двигать и накрывать столы (потом, правда, час простоял у стены, ни с кем не общаясь, а потом и вовсе позвонил маме и сбежал, но все же, все же…). Мне казалось, что даже голос у него стал ниже и выражение лица не такое дебильное. Но, может быть, это я просто привыкла и себя обманываю?

А вот с мамой контакт как-то не ладился, и я совершенно не понимала, в чем дело. Я вовсю нахваливала ей успехи ее сына, всячески втягивала ее в сотрудничество. Ну должна же она видеть, что парень явно становится более самостоятельным, и радоваться этому! Вот он уже и из школы стал сам домой приходить… Посоветовавшись с нашим врачом лечебной физкультуры, я предложила Емеле и его маме комплекс ежедневной гимнастики.

«Слушайте, Катерина Вадимовна, а что с ним вообще-то?» – посмотрев на Емелю и полистав его карточку, врач лечебной физкультуры вернула меня все к тому же вопросу…

– Улучшения явно есть, – сказала я матери. – Но наверняка можно действовать как-то эффективнее, если бы все-таки удалось понять… – С подачи коллеги я снова взглянула на внешность Емели свежим глазом. – А вы по трисомии 21 хромосомы его не исследовали? Там же, говорят, бывают какие-то частичные, очень мягкие варианты…

Какой реакции на свой вопрос я ожидала? Ну, вероятно, того, что она недоумевающе спросит: «А что такое эта трисомия?» или вздохнет: «Да там врачи на что только не исследовали! Я уж и не помню…»

Мать Емели, не сказав ни слова, упала в обморок. Самый что ни на есть классический, как в литературе про XVIII–XIX века. Я, разумеется, сначала жутко испугалась, а потом у меня, как выразилась бы литература восточная, «словно молния прозрения озарила ночные небеса непонимания».

Я наконец-то всё поняла!

Когда мне удалось привести женщину в чувство, я, будучи совершенно уверенной в своей правоте, чтобы не тянуть кота за хвост, высказала свою догадку вслух:

– До Емели у вас был ребенок с синдромом Дауна. Он умер, но вы до сих пор по нему горюете.

Можно ли воспитать дауненка из обычного, здорового малыша? Есть норма реакции – почему нет? Известно ведь много случаев, когда отец хотел мальчика, родилась девочка, и он воспитал из нее… Или наоборот: мать хотела девочку, а родился мальчик.

Бурные рыдания, практически истерика. Я горда собственной проницательностью, полагаю рыдания катарсисом и спокойно их пережидаю.

– Всё не так! – отрыдавшись, говорит мать Емели.

– Да? А как же тогда на самом деле? – растерянно и совершенно непрофессионально спрашиваю я.

* * *

Она была совсем молода. И ее муж тоже. Никому и в голову не пришло обследовать ее по поводу даун-синдрома. Когда родился ребенок, это было как гром среди ясного неба. В роддоме ей рассказали про синдром, сказали, что такие дети долго не живут, что можно отказаться от ребенка, что она еще молода и наверняка сможет потом родить здорового ребенка. Предложили посоветоваться с родными. Свекровь и муж пришли с серыми лицами и честно сказали, что к такому не готовы. «Сын – это должен быть сын, продолжение, помощник, а не что-то такое… Давай лучше еще раз попробуем, раз врачи говорят… И забудем». Они, молодая семья, жили в квартире свекрови, которая помогала им деньгами…

Женщина сдалась почти без боя. Сейчас это почему-то особенно ее мучает: «Если бы я тогда спорила, настаивала, в истерике билась… Но они меня даже не уговаривали почти, я сама согласилась».

Согласилась, но никому не простила. Ни свекрови, ни мужу, ни себе. Когда родился Емеля, в первый день увидела в личике новорожденного того, которого бросила когда-то. Чуть позже, когда умер ее отец, практически сразу рассталась с мужем и переехала с Емелей в освободившуюся квартиру.

– Ну надо же, как бывает, – удивилась я, выслушав всю историю. – То есть вам, получается, по жизни-то нужен был как раз даун, чтобы за ручку водить и чтобы все время при вас улыбался.

– Но я же не понимала… Я думала…

– Ну конечно не понимали. Вопрос: что теперь делать. То есть что с Емелей делать – оно понятно: продолжать социализацию. А вот с вами…

– Мне, наверное, лучше всего отравиться.

– Ну это-то проще всего… – я небрежно махнула рукой. – А сколько сейчас лет тому, первому?

– Это была девочка. Семнадцать.

– Так она-то, может, еще жива вполне, – вдруг сообразила я. – Живет себе в каком-нибудь интернате… Или, наоборот, в Европе. Там, кстати, общению с кровными родителями по закону не препятствуют. А у вас теперь такой опыт делания даунов из подручного материала! Так ведь его же и обратно развернуть можно. И заодно Емелю отпустите…

У матери глаза засветились, как два фонарика… и тут же погасли:

– А если она умерла?

– Ну, умерла так умерла, будете хоть знать, на могилке поплачете. Плюс вы, пока ее ищете, навидаетесь еще интернатских даунов-то. Неужто не подберете себе по вкусу на воспитание?

Она поблагодарила и сразу ушла, не желая терять больше ни одной минуты и даже забыв попрощаться. А я очередной раз подумала: чего только не бывает на этом свете!

Еще о детских страхах, или Прозрачная рука из унитаза

Это было давно, в доинтернетную эпоху. Женщина, яркая голубоглазая брюнетка, вела себя как шпион на явке из немого кинофильма. Она оглядывалась, обводила взглядом мой небольшой кабинет, как будто чего-то опасалась. Глаза у нее бегали, руки комкали платок. Мне хотелось уверить ее, что за занавеской у меня никто не прячется, а дверь надежно заперта на задвижку. Но я, естественно, сдерживала себя, так как понимала, что она готовится к тому, чтобы сказать мне что-то важное и, несомненно, болезненное для нее.

– Вы понимаете, она до сих пор ходит на горшок! – выпалила наконец женщина. Лицо у нее при этом было трагическим.

Я несколько удивилась. Ко мне довольно часто приходят с тем, что ребенок, которому вроде бы уже положено, на горшок не ходит. С обратным случаем сталкиваться пока не приходилось. Мне сразу показалось, что проблема (в чем бы она ни состояла) не в отсутствующем в кабинете ребенке, а в самой женщине. И именно ей нужна помощь психолога или даже врача.

– А что же в этом плохого? – спросила я успокаивающим тоном. – Ну, ходит и ходит. На горшок же, не в штаны.

– Да ей же десять лет скоро исполнится!

– Гм-м… Да, действительно.

Это было странно, но никакой трагедии в происходящем я по-прежнему не видела и попыталась подбодрить мою посетительницу:

– В прошлом и вполне взрослые люди всегда имели горшок под кроватью. Он даже поэтически назывался «ночной вазой». Если вашей дочери до сих пор почему-то некомфортно ходить в унитаз, этому может быть множество вполне обычных причин. Может быть, она когда-то поскользнулась, упала, испугалась, больно ударилась, может, она просто моторно неловкая или у нее запоры, и ей удобнее сидеть не на унитазе, а рядом, на горшке…

– Рядом?! – вскричала женщина, так что я от неожиданности вздрогнула. – Да она вообще уже много лет отказывается входить в туалет! Своей комнаты у нее нет, и она делает это либо в нашей общей спальне, либо в гостиной. Все непременно должны выйти, иначе у нее не получится. При этом у нее действительно бывают запоры, и дело может продолжаться полчаса. А у нас открытый дом, почти каждый день бывают гости. И еще иногда приезжает на пару недель моя сестра с сыном, которому скоро будет тринадцать…

– Э-э-э… – масштабы проблемы прояснялись. – А почему обязательно в гостиной? Почему нельзя, например, в ванной или в кухне? Когда это началось? И как дело обстоит в других местах, не дома? Ведь ваша дочь учится в школе, наверняка куда-то ездит, ходит в гости…

– У нас совмещенный санузел, – сказала женщина. – А в кухне я сама запрещаю, чтоб не воняло, где еда. А то меня тошнит. Началось – где-то года в четыре или даже раньше. Постепенно. Мы как-то сначала внимания не обратили, а потом уже все закрепилось. Мы сначала уговаривали, объясняли, потом, было дело, стыдили, настаивали, она плакала, терпела по полдня, пряталась, писала в штаны. Вне дома как-то справляется, мы об этом ничего не знаем, проблем не возникало, но в школе и в гостях она, кажется, просто терпит, а в поездках легко может сбегать «в кустики». Пошли к врачам – нефролог, гастролог и невролог ничего не нашли, но в один голос сказали: не смейте издеваться над ребенком, пусть ходит на горшок! И вот теперь я думаю: кто у нас над кем издевается?

«Манипуляция, точно!» – решила я. Такой мамой сам бог велел поманипулировать. Пока непонятно, какая цель; может быть, девочка слегка отстает в развитии и просто привлекает к себе внимание?

– Я вас поняла. Теперь мне нужно поговорить с самой Надей, – сказала я матери.

Надя оказалась худенькой, белобрысенькой и очень похожей на мать чертами лица. Разговор с ней у меня решительно не получался.

– Да, боюсь в туалет ходить. Просто боюсь. Или не боюсь, просто не хочу. Давно. Не знаю. Дома. В школе – нет. Там я с девочками хожу. Да, там не боюсь. Или все равно боюсь, не знаю… – и дальше в том же духе.

Что мне оставалось? Я выяснила, что Надя третий год ходит в художественную школу. Значит, рисунки.

Рисовать Надя не отказывалась.

Семья. Непременные гости за овальным столом. Приехавшая тетя с кузеном – отличный талантливый рисунок, по словам матери, очень уловлено портретное сходство, мальчик – романтический красавец, кажется, девочка в него слегка влюблена. И посреди всего этого – примитивная манипуляция с горшком? Что-то тут не вяжется… План квартиры, интерьеры в проекции (явно учат в «художке») – спальня, гостиная, кухня… туалет! Отлично нарисованный унитаз, за ним почему-то схема сливных труб, а над ним…

– Я его знаю!! – внезапно, в тон Надиной матери, завопила я. – Только он у нас в школе жил, в девчоночьем туалете на третьем этаже!

– Как это? – настороженно, склонив набок головку, спросила девочка.

– У нас в школе все верили, что он живет в одном из трех унитазов, – объяснила я. – Поэтому на тот унитаз нельзя было садиться. И всех девочек предупреждали. Потому что если нечаянно сесть, он мог схватить…

– А кто он был?!

– Да мы толком не знали. Но ему можно было приносить жертвы, задабривать его, понимаешь? Моя одноклассница однажды положила на стульчак яблоко и потом клялась, что сама видела, как оттуда высунулась прозрачная рука и яблоко утащила…

– А вы в это тогда верили? – жадно спросила Надя.

– Да не знаю. Вообще-то не очень. Но того унитаза на всякий случай избегала.

– Так вы чего думаете: у меня – тот же самый? – Надя пристально смотрела на свой собственный рисунок, на котором что-то такое неопределенное из унитаза застенчиво выглядывало.

– Ну, это я тебе не могу сказать, пока больше про него не узнаю, – пожала плечами я.

Через некоторое время мы выяснили, что Унитазник (надо же было его как-то назвать) – существо одинокое и в общем-то несчастное (ну а вы бы как себя чувствовали, живя в канализационных трубах и имея возможность выглянуть в «большой мир» только через унитаз?). Никаких особых зловредных планов он не вынашивал (да и не протиснется десятилетняя девочка через унитаз, если ее попробовать, к примеру, украсть!) – просто пугал и так по-идиотски пытался пообщаться. «У нас вот Игорю Кравчуку моя подруга Зина нравится, так он тоже у нее ранец крадет и подножки ставит», – провела очень верную аналогию Надя.

– А кто ж его научит? – неизвестно кого (Игоря или Унитазника) имея в виду, вздохнула я.

После того как барьер был сломан и Надя начала говорить, фантастическая личность и история жизни Унитазника каждый день обрастали удивительными подробностями. В моей школе, как и следовало ожидать, жил его двоюродный брат. А в чувствах девочки к нему превалировали жалость и сопереживание.

* * *

– В общем, у нас уже все проблемы решились, – бодро сообщила мама Нади на очередной встрече. Женщина перекрасилась в блондинку (каковой, наверное, и являлась на самом деле), завилась «мелким бесом» и теперь была похожа на героиню из советского фильма 30–50‑х годов. – Из туалета дочку нынче не выгнать, словно она там решила за все годы отсидеться. Но она зачем-то хочет еще к вам прийти, что-то еще рассказать. Это ведь не нужно, как я понимаю? И даже странно! Она ведь у нас всегда была такая серенькая мышка, совершенно не стремилась на авансцену, общаться…

– А кто вы по профессии? – только теперь догадалась спросить я.

– Театральная актриса, – улыбнулась женщина. – И мой муж тоже…

– А! – только и сказала я, потому что мозаика наконец-то сложилась целиком. – Значит, артисты? «Открытый дом»? А дочь, значит, малообщительная «серенькая мышка»? А вот фигушки вам! Ваша дочь, унаследовавшая художественность родительских натур, блестяще сыграла свою собственную пьесу, на много лет подчинившую себе весь распорядок жизни семьи. И знаете ли вы, с кем она себя в ней ассоциировала? И где живет это ее альтер эго?

* * *

Уходя от меня в тот раз, мать утирала слезы аккуратным платочком. Кажется, на нем была вышитая монограмма…