Текст книги "Сверх отпущенного срока"

Глава 10

…Они перенесли трупы в здание вокзала, где в зале ожидания среди разбитых деревянных кресел лежали тела убитых солдат. Тут же на полу спали или пытались заснуть, хоть немного отдохнуть те, кто выжил после ночного боя. Сержант, опустившись на корточки возле подоконника, закурил. И подоконник, и все вокруг было засыпано мелкой крошкой оконного стекла и ошметками дерева. Остатки оконных рам болтались в проеме, словно обгрызенные какими-то животными, злобно вонзавшими в них свои зубы. Где-то далеко раздавались автоматные очереди и частые одиночные выстрелы, но после сумасшедшей ночной перестрелки, грохота, взрывов, криков людей Дальскому казалось, что наступила почти тишина. Хотя он осознавал, конечно, что затишье это ненадолго, каждая следующая секунда может стать началом нового ужаса.

– Я понял, почему нам приказали вокзал держать, – произнес сержант. – Хотели, вероятно, по железной дороге подкрепление нам направить. – Парень сплюнул себе под ноги и выругался: – Козлы! Наш-то эшелон непонятно как проскочил, а следующий наверняка чечены под откос пустили. Ну, и что теперь? Еще одна ночь, и нам тут трындец! Нас всего, включая легко раненных, не больше сотни осталось.

Сержант был прав, но обсуждать то, что уже случилось, а тем более говорить о предстоящей смерти Алексею не хотелось. Он отвернулся и увидел бойца, который ходил, старательно огибая трупы и лежащих на полу живых, задерживаясь на пару секунд возле каждого и заглядывая в лицо. Солдатик прижимал локти к бокам и держал руки так, словно ехал на детском велосипедике.

– Из моей роты, – пояснил сержант, тоже заметивший странного парня. – Фамилию вспомнить не могу. У него крышу снесло.

Боец осторожно подкрался к ним, продолжая держать перед собой руль воображаемого велосипеда, наклонился к Дальскому, потом выпрямился, удовлетворенный.

– Вы тоже из массовки? – спросил он и обернулся к сержанту.

– Что? – не понял тот.

– Это же кино снимают, – объяснил помешанный, продолжая разглядывать Алексея. – Ведь правда?

– Правда, – подтвердил Дальский.

– Я всем так и говорю, а мне почему-то не верят. Но я не хочу больше сниматься…

Помешанный заплакал, однако только голосом – слез на его вымазанном копотью лице не было. И продолжил уже сквозь всхлипыванья, одновременно странно улыбаясь:

– Это ваша профессия в кино сниматься, а я домой хочу. У меня мама на студии Горького оператором комбинированных съемок работает. Она наверняка где-то здесь, вот я ее и ищу.

Подошли еще двое солдат. Один из них протянул сержанту пластиковую бутылку пепси, а второй, с погонами старшего сержанта, легонько похлопал помешанного по плечу. Тот вздрогнул и отступил на шаг.

– Слышь, Лебедев, – заговорил старший сержант, – тебя, кажется, мать ищет.

– Где? – не поверил несчастный.

– У билетных касс.

– Ты не врешь?

– Ей-богу, – кивнул, подтверждая свое вранье, старший сержант. Потом достал из кармана шоколадный батончик и протянул парню. – Она тебе «Сникерс» просила передать. Иди скорее к ней.

Помешанный повернулся и пошел дальше по залу, старательно огибая трупы, как и прежде заглядывая в мертвые лица.

– В другую сторону двинул, – вздохнул старший сержант. – Жалко парня. Перед вокзалом автобус стоял, так в нем огневую позицию организовали. А ночью по нему танк прошелся, давил всех, кто в автобусе засел. Пока ты его не подбил.

Последняя фраза была обращена к Дальскому.

– Ты что, танк подбил? – удивился сержант, с которым Алексей познакомился накануне.

– Да вроде.

– Из подствольника, что ли?

– Не, из «РПГ», – объяснил за Дальского старший сержант. – Артист так шандарахнул, что у танка башню снесло. А потом мы из раздавленного автобуса Лебедева вытащили, всего в чужой кровищи. Как выжил – непонятно, а вот умом тронулся. Любой бы тронулся, когда рядом с тобой друзей гусеницами давят.

Алексею протянули бутылку, он приложился к горлышку и сделал глоток. Газировка оказалась теплой и с сильным привкусом кирпичной пыли. Дальский сделал второй глоток и понял, что это его собственное горло забито пылью и гарью.

– На вокзальной площади ларьки были, но мы их не трогали. А сейчас от них ничего не осталось, разве что сигарет мы насобирали да пару баллонов колы нашли. А вчера там столько пива было! Но все бутылки пулями и осколками переколошматило. Сегодня бы пивко не помешало.

Говорить ни о чем не хотелось. Старший сержант опустился на пол и посмотрел на Дальского.

– Слышьте, братаны, нам бы покемарить пару часиков. Может, посидите за нас возле выхода на платформы? Там наши пацаны с пулеметом. Им бы тоже отдохнуть…

Алексей с сержантом поднялись с пола и пошли мимо мертвых и обессиленных живых.

– Слышь, артист, – заговорил через минуту сержант, – давай договоримся: если вдруг кого-нибудь из нас… а другой жив, то пусть он позаботится о тех, кто дома остался. У меня мать в Старой Руссе и сестра младшая. Мать больная, у нее гипертония, а сестре двенадцать лет всего.

– Я понял, – кивнул Дальский. – Только мы должны оба отсюда выбраться.

– Меня, кстати, Петром зовут, – представился сержант и протянул Алексею руку. – Да уж, брат, надо постараться выжить, а то уж очень мне здесь подыхать не хочется.

Часть 2

Глава 1

Просторный дом был сложен из бревен лиственницы и стоял в сосновом лесу на берегу озера с темной водой. Вода была неподвижной, только белые облака проплывали стремительно по черной глади, словно спешили поскорее миновать этот бездонный провал. Спальная хозяина находилась на втором этаже, и о стекла двух ее окон терлись ветки сосен. Иногда сверху срывались шишки, которые стукались о подоконник, кувыркаясь, отлетали и бесшумно пропадали в мягком ковре из опавшей хвои.

Ровно в семь утра Алексея будила писклявая мелодия электронных часов. Подниматься так рано не было ни необходимости, ни желания, но нужно было соответствовать: Потапов спал не более шести часов. И даже если олигарх ложился спать после часа ночи, вставал все равно в семь ноль-ноль.

Будильник пиликал тему из старого фильма «История любви». Причем мелодия звучала в таком темпе, словно это спрятавшийся под прикроватной тумбочкой лилипут-горнист выдувает побудку для армии злобных маленьких солдат, которые вот-вот выскочат из всех щелей и схватят зазевавшегося в постели Гулливера, чтобы утащить его куда-нибудь далеко, где не будет теплой воды в душе, геля для бритья с запахом мяты, мягкого махрового полотенца и завтрака, где не будет ничего хорошего, за что платят огромные деньги.

Ла-ла-ла-ла-ла…

За окном серая карельская хмарь, свет едва пробивался сквозь занавески из золотой органзы, отбрасывая едва видимые всполохи на лепнине потолка.

Дальский, продолжая лежать, рукой нащупывал выключатель над тумбочкой – загорелся свет, подвески люстры из зеленого хрусталя начинали сверкать и переливаться. Алексей смотрел на стену спальни, где висела картина с изображением Ленина и Сталина, разрабатывающих план Октябрьской революции. На холсте полутемная комната, небольшой стол, на котором расстелена огромная карта со свисающими со стола краями, вероятно, план Петрограда. За столом сидит Ленин, устремив огненный взор на карту и ничего, как видно, не понимая в ней. Но рядом стоит Сталин в мундире, с трубкой в руке и невозмутимо, с едва различимой усмешкой под густыми усами, рукой, свободной от трубки, указывает Ильичу направления главных ударов. На груди у Сталина почему-то сверкает звезда Героя Советского Союза.

Впервые зайдя в спальную и увидев эту картину, Дальский поразился. Даже вслух искренне произнес: «Ужас!» Но картина была в дорогой раме и написана в академической манере очень искусно. Автор, судя по всему, обучался живописи у хороших мастеров, да и сам был неплохим живописцем. Алексей посмотрел на латунную табличку: «Дм. Арк. Налбандян. «Сначала почта и телеграф, потом мосты и банки, а потом уже Зимний дворец, товарищ Ленин!»

Ла-ла-ла-ла-ла…

Охотничий домик олигарха в Карелии находился вдали от автомобильных трасс. Постоянно в доме проживали отставной прапорщик Махортов и его жена Люба. Обоим было за пятьдесят. Люба содержала дом, а муж ей помогал, в основном бросая уголь в топку котла. Когда прилетал Потапов, что происходило не так уж и часто – раз или два в год, Махортов сопровождал хозяина на охоту. Не один, разумеется, а с целым взводом охраны, которым командовал Герман Владимирович.

Вот и теперь олигарха доставили на вертолете, и отставной прапорщик не заметил подмены, что весьма порадовало главного телохранителя.

– Уже второй близкий человек не может вас отличить, – сообщил Герман Владимирович актеру. – Даже я иной раз забываю, что передо мной не Максим Михайлович, а ты.

Потапов познакомился с Махортовым после окончания института на офицерских сборах в Карелии летом 1991 года. Прапорщик был старшиной роты, а будущий успешный бизнесмен о военной службе вообще ничего не знал. Однако сразу после окончания сборов Степан Григорьевич Махортов почему-то пригласил малознакомого ему молодого человека с собой на охоту, и они весь сентябрь просидели в лесу возле какого-то озера, стреляя пролетающих уток. Данное обстоятельство заинтересовало Дальского. А потом он еще вспомнил, что по возвращении домой Потапов почти сразу женился на своей однокласснице Светлане Степановой, и в апреле следующего года у них родился сын Денис. Это тоже показалось необычным. Если Максима Михайловича в родном городе ждала любимая девушка, к тому же находящаяся в положении, то зачем ему целый месяц мотаться по болотам с каким-то прапорщиком? И вообще, если Денис родился в апреле, а офицерские сборы длились с конца июня, то…

Алексей загибал пальцы и не понимал. Хотя, может, Потапов вырвался со сборов на несколько дней домой? Или хотя бы на одну ночь? Впрочем, Дальского не должны касаться такие подробности из жизни олигарха: он получал свой гонорар не за размышления о всяких нестыковках в ней, а совсем за другое. В том числе, может, даже за то, чтобы не совал свой нос в чужие дела.

Когда актер вышел из вертолета и поздоровался с Махортовым, тот удивился:

– Ты разве не на охоту прилетел, Максим? Что-то уж больно мало с тобой людей.

– Сходим, разумеется, – ответил Алексей, – хотя особого желания нет. Не то настроение.

– Хозяин – барин, – хмыкнул бывший прапорщик.

На охоту Дальский все-таки пошел. Вернее, его повезли на лодке с тентом. Борта лодки оказались низкими, вода плескалась совсем рядом. Алексей сидел, набросив на голову капюшон куртки, и смотрел на предрассветный мир сквозь бесполезные очки, которые к тому же запотели. На веслах сидел один из охранников, на корме поскуливали в ожидании работы два спаниеля. Стрелять и убивать какое-либо зверье Дальскому не хотелось вовсе. Он закрыл глаза, и почти сразу к нему пришел сон. Вернее, вернулся тот самый, что был утром прерван звонком писклявого будильника.

Алексей увидел себя нынешнего, отнюдь не молодого, но в неуклюжей форме новобранца, сидящим перед большим зеркалом и готовящимся к тому, что сейчас машинкой под ноль уберут его роскошную шевелюру. Увидел и удивился. Испытал недоумение и страх. Как так, все это было давно, он ведь отслужил свое! Неужели его призвали снова, и опять случится то, повторения чего ему не хотелось более всего на свете? Нет, не просто не хотелось – чего он боялся, как проклятия…

И вот Алексей сидит, парализованный страхом, перед зеркалом, а в отражении к нему подходит молоденькая девушка в синем платьице с белым передничком.

Девушка улыбается и шепчет: «Не бойся ничего, любимый».

А он смотрит на нее и не узнает.

Незнакомка начинает гладить его по голове, и Алексей, успокоенный, закрывает глаза, хотя слышит, как заработала состригающая волосы машинка…

Усилием воли распахнув глаза, он вглядывается в зеркало и внезапно видит себя молодым. Причем с длинными мягкими волосами, каких у него отродясь не было. А девушка стоит за его спиной и вся светится, сияет так, что лица не видно. Что-то шуршит совсем рядом…

Дальский вздрогнул и проснулся. Равнодушно посмотрел, как лодка въехала в заросли озерного тростника.

– Сейчас полетят, – предупредил Махортов.

Алексей не хотел никого убивать. Самым сильным его желанием сейчас было снова уснуть и опять увидеть такое доброе лицо незнакомки и запомнить навсегда.

Небольшая стайка уток пронеслась над осокой. Махортов вскинул ружье и выстрелил дуплетом. Две утки шлепнулись в воду.

– Ну! – крикнул бывший прапорщик.

Алексей вскочил на ноги и тоже вскинул ружье. Даже не пытаясь прицелиться, выпустил вслед испуганным птицам оба заряда. Одна из уток упала на воду и забила крылом. Спаниели бросились в озеро.

– Ты как-то по-другому стрелять начал, – произнес прапорщик, перезаряжая свое ружье. – Всегда правый локоть на весу держал, а теперь к груди прижимаешь.

Подплыл спаниель, таща перед собой бьющуюся в агонии добычу.

– Молодец, Филя! – похвалил собаку Махортов. Наклонился, принял добычу и тут же свернул утке шею.

– Все, – прохрипел Алексей, чувствуя, что его сейчас вырвет, – домой поплыли!

Прапорщик взглянул на него удивленно. И тогда Дальский закричал неизвестно чьим голосом:

– Домой, я сказал!

Вечером Дальский сидел в гостиной вдвоем с Германом Владимировичем. Обиженный Махортов ушел на охоту на какое-то Гусиное озеро, где располагалась охотничья избушка, сказав, что вернется через неделю. Телохранители парились в бане. Трещали дрова в камине, в просторной комнате было жарко, но актера время от времени сотрясал озноб. Герман Владимирович подливал ему виски и о чем-то рассказывал. Алексей его слышал, но вникать в слова даже не пытался.

– Зря человека обидел, – наконец донеслось до его сознания. – Степан – мужик неплохой. С ним только о Чечне говорить нельзя, у него сразу башню сносит.

– А зачем мне с ним о Чечне говорить?

– Ну, мало ли, – пожал плечами собеседник, – ты ведь тоже там был. Нам же известно, откуда у тебя орден Мужества и за что. А у прапорщика там сын погиб, вернее, без вести пропал. Степан рапорт подал тогда, чтобы попасть на войну и сына отыскать. Не нашел. Но воевал так, что списали его со службы. Почти год в дурке провалялся. Потом Максим Михайлович этот дом построил и переселил бедолагу сюда. Вроде мужик оклемался немного.

– А за что Потапов так его ценит?

Герман Владимирович молчал. Потом выпил залпом рюмку виски, которую наполнил для Дальского, вытер губы ладонью, поставил пустую рюмку на стол, посмотрел на огонь в камине, покашлял и только тогда ответил:

– Прапорщик Максиму Михайловичу жизнь спас.

На следующий день Люба сходила к мужу и вернулась от него с двумя гусями. Положила мешок с дичью на стол перед Дальским и сказала, явно чем-то недовольная, вероятно, тем, что миллиардер обидел ее мужа:

– Отправьте в Москву жене и Дениске.

– Какая женщина! – восхитился Герман Владимирович. – По лесу пехом пятнадцать верст туда и обратно столько же!

Вечером он возвращался в Москву. До посадочной площадки было не больше сотни шагов, и Алексей проводил его до вертолета, надеясь напоследок узнать самое важное для себя, прояснить то, что не давало покоя. Но все не решался заговорить. Герман Владимирович тоже не проронил ни слова.

Лишь когда завели двигатели и винт начал вращаться, актер не выдержал:

– Герман, скажи честно, на Потапова уже было покушение, да? Поэтому я и понадобился?

– Нет, не поэтому, – покачал головой главный телохранитель олигарха. – Хотя вообще-то обстреляли бронированный «Бентли» из «калаша» на трассе, из-за кустов. Мы шли под сто шестьдесят, и если бы не броня, неизвестно, что было бы. Мои ребята развернулись, тут же подскочили к тому месту, но стрелок на мотоцикле по лесу на другую трассу проскочил. Это под Москвой случилось…

Двигатели вертолета гудели, потому обоим приходилось кричать.

– И чего теперь?

– А ты хочешь отказаться от работы? – крикнул Герман.

– Нет.

– Ну и все! Дурак какой-то пальнул и смылся. Профессионалы так не работают.

Герман Владимирович закинул в вертолет мешок с убитыми гусями и протянул Алексею руку.

– Пока. Посиди здесь еще недельку. Здесь-то тебе точно ничего не угрожает.

Утром Дальского разбудило не пиликанье будильника, а чье-то прикосновение. Еще не проснувшись окончательно, Алексей подумал, что его пытается разбудить Нина, и отмахнулся:

– Отстань…

В комнате было темно, сквозь предутреннюю хмарь на фоне едва различимых обоев колыхался массивный силуэт. Актер приподнялся, еще не понимая, кто перед ним.

– Слышь, Михалыч, – прозвучал хриплый голос человека, пытающегося говорить шепотом и не умеющего это делать, – ты, это… не обижайся на меня…

Это был Махортов.

Алексей сел в постели, посмотрел на светящиеся цифры будильника: 06.50.

– Включи люстру!

Степан Григорьевич метнулся к стене. Вспыхнул свет, и Дальский зажмурился, поморщился.

– В такую рань разбудил…

– Так все равно тебе скоро вставать, а я заснуть которую ночь не могу – переживаю за свою глупость.

Тут же в дверь постучали, и в комнату вошла Люба с подносом, на котором стоял кофейник и позвякивало о блюдце донышко чашки.

Кофе не хотелось, хотелось только одного – спать. За годы служения в театре Дальский не привык рано вставать, в девять и то с трудом продирал глаза, а тут ни свет ни заря – и сразу кофе в постель. Люба поставила поднос на прикроватную тумбочку и наполнила чашку. Кофе, судя по отсутствию пара, был холодным. Жена Махортова, так и не произнеся ни слова, удалилась.

– Что это? – поинтересовался Алексей.

– Настойка твоя любимая, – объяснил прапорщик. – Ты по утрам всегда ее пил, а в этот раз ни разу не попросил, вот Любаша сама и подсуетилась.

Дальский взял чашечку, понюхал, а потом осторожно пригубил. Настойка была горьковатой, густой и крепкой. Вряд ли то, что по утрам пьют олигархи, может оказаться смертельным для обычного человека, подумал Алексей, а потому осушил чашку вторым глотком. По телу разлилось тепло.

– Что в ней такое? – спросил Дальский.

– Да я толком не знаю, – пожал плечами бывший прапорщик, – заячья капуста, калган, корешки, цветочки какие-то, семена. Жена сама собирает и на водке настаивает. Но поскольку я не пью спиртное вовсе, то мне Любаша только по чайной ложечке дает иногда, когда устаю сильно.

Махортов продолжал стоять.

Алексей спустил ноги на пол и кивнул на кресло:

– Садись!

Степан Григорьевич опустился на краешек сиденья, задумчиво поглядел на картину.

– Нравится? – спросил Дальский.

Отставной прапорщик кивнул.

– Сильно страшная только, чтобы такую картину в спальне вешать. Ты б ее забрал отсюда, что ли.

– Искусство – страшная сила! – воскликнул Алексей, стараясь оставаться серьезным.

Разговор принимал странный оборот. Ранним утром в доме, стоящем в глухом лесу, беседовать с бывшим военным о живописи – что может быть необычнее?

– Не, – тряхнул головой Махортов, – искусство страшным не бывает, если оно, конечно, искусство. Вот жизнь вокруг страшная, это да. Я от нее в лесу и скрываюсь. А искусство для того придумано, чтобы людей лучше делать.

– Ты прав, – согласился Дальский, пораженный точностью мысли собеседника.

Но Степан Григорьевич не слушал его. Поднялся на ноги и шагнул к стене, на которой висела картина. Подошел и посмотрел внимательно, переводя взгляд то на Ленина, то на Сталина, разрабатывающих план Октябрьского переворота.

И снова обернулся к Дальскому.

– Вот что такое искусство?!

Махортов произнес фразу так громко, словно и не спрашивал, а провозглашал, вскинув при этом руку с гневно устремленным к потолку указательным пальцем. Затем со вздохом продолжил:

– Возьмем, к примеру, опять же живопись. Все говорят: «Пикассо, Пикассо…» А чего такого он нарисовал? Видел я его картины – мазня мазней, я так же могу. А дураки за них миллионы платят. Черный квадратик тоже его работа?

– Нет, Малевича, – еле сдерживая улыбку, покачал головой Дальский.

– Опять умный человек, – выдохнул доморощенный искусствовед. – Конечно, не идиот, раз миллионы его за гения почитают, хотя каждый по сто штук в день подобных квадратиков способен накрасить. А попробуй он, как художник Суриков, атамана Степана Разина изобразить – хрен у того Малевича получилось бы. Можно собрать людей, нарядить их в казачьи кафтаны, посадить в ладью и сказать самому лучшему в мире фотографу – сделай снимок, но чтобы вокруг и закат, и грусть на лицах были, и чтобы у тех, кто эту фотографию увидел, тоска сердце сжимала… Так ведь откажется фотограф. А если согласится, то сколько бы он своей камерой ни щелкал – не то будет. Потому что картина живописная как бы и про жизнь, но с такой красотой сделана, что люди только в ней и замечают прекрасное, а в жизни даже и не оглянутся ни на закат, ни на лица других людей. Вот что такое искусство! А ты говоришь – квадрат…

– Да я молчу вроде, – усмехнулся Алексей.

– Или французы эти, имрессионисты разные, которые красками тяп-ляп. Ярко, конечно, да только где душа мира, где душа человека? А ведь душа в отношении ко всему живому, в уважении ко всему, что окружает, в любви, наконец. Ну и какая тут любовь, если у тебя на картине люди с тремя глазами или без уха? Мне как-то книга попалась про одного художника, что голых женщин изображал. Модильяни его фамилия. В книге той написано, что он пьяницей был. Так ведь все и понятно сразу! Я тоже в иное время зашибал, но по пьяному делу не говорил же своей жене: «Давай раздевайся, я с тебя картину изображать буду». А если бы даже и нарисовал, не стал бы ее демонстрировать на выставках, хотя желающих поглазеть тоже бы хватило. Разве не так?

– Вполне возможно, – согласился Дальский.

– Возможно все, даже глупость людская, – заявил Махортов. – Потому что мир и без нас разумен, а как он устроен, нам не понять. Вот смотри, никто не верит, что честный человек может стать богачом, а в то, что бездарность считается великим мастером, – это пожалуйста. Мир – разумен, только жизнь не всегда справедлива.

– Вероятно, потому, что жизнь не заканчивается со смертью, – негромко произнес Дальский.

Бывший прапорщик посмотрел за окно и вздохнул. Потом поднялся, глянул на Алексея.

– Вот и я о том же, – сказал он.

И неожиданно протянул руку.

Ладонь его оказалась жесткой. Однако непонятно было, зачем Махортов посреди увлекательной беседы решил обменяться рукопожатием. Может, для того, чтобы закрепить единство мнений?

– Жалко, что ты олигарх. Говорить с тобой можно, только ты все равно не поймешь.

– Чего я не пойму? – заинтересовался Алексей.

– А то, что деньги не главное на свете. Да ты и сам прежде это знал. Помнишь, в девяносто первом после сборов офицерских я предложил тебе на охоту поехать со мной, и ты ведь сразу согласился, даже домой заезжать не стал. Почитай, весь сентябрь мы с тобой в избушке дырявой просидели. Тогда у тебя такого дворца, как этот, не было, да и не нужен он был тебе.

– Не помню, – произнес Дальский.

И это вдруг обидело Махортова.

– Сказал бы я тебе… – вздохнул бывший прапорщик.

Он поднялся, хотел уже выйти, но посмотрел на предплечье Дальского.

– Хм, шрам у тебя вроде поменьше стал.

Алексей вздрогнул и прикрыл старую рану ладонью. Откуда Махортов мог знать о его шраме, про который он сам совсем забыл? Неужели и у Потапова такой же? Но этого совсем не может быть!

– Да ты не стесняйся, – негромко произнес Степан Григорьевич, – все мы в жизни глупости делаем.

– И какую же глупость я совершил?

– Не помнишь? – удивился Махортов. – В самом деле не помнишь?

Дальский покачал головой.

– Во, как! – продолжал удивляться Степан Григорьевич. – Ладно, у меня-то с памятью кранты, но чтобы и у тебя… Только я, наоборот, помню все, что раньше было, а что потом – как отрезало. Я даже в психушке лежал… Ну, да ты знаешь. Тебя ведь тоже упечь хотели, но начальство на это дело глаза закрыло, опасаясь дознания и оргвыводов. А то что выходило: прибыл студент в часть, чтобы застрелиться? На допросе я твердо заявил: ты автомат разряжал, и выстрел самопроизвольный случился. Но если бы я ногой автомат не выбил, не сидели бы мы с тобой здесь сейчас…

– Я застрелиться хотел? – изумился теперь Дальский. У него не укладывалось в голове, что человек, у которого нынче есть все, о чем другие и мечтать не могут, когда-то хотел свести счеты с жизнью.

– Ну, – спокойно отозвался Махортов, кажется, не сомневаясь, что у кого-то может быть такая короткая память. – Все твои друзья-студенты пошли в оружейку автоматы сдавать, а ты в курилку. Сел на скамью, «АК» на землю поставил, согнулся и грудью на ствол лег. Как я успел подскочить? Одна пуля руку тебе зацепила, а вторая в стену казармы попала.

– Кажется, вспомнил, – соврал Алексей. – Только вот зачем?

– Так ты от Светланы, на которой еще женат не был, письмо получил. Уж чего она там понаписала…

– Ах, да, – хлопнул себя по лбу Дальский, которому не хотелось узнавать то, что ему знать не положено, – теперь вспомнил. Ну и дурак же я тогда был!

Сказал и понял, насколько наигранными были его жест и слова. Да и вряд ли стоит называть дураком того, кто умнее тебя в десять раз, а богаче в миллион.

Больше о живописи они не разговаривали. И вообще Алексею больше не довелось вот так по душам беседовать со Степаном Григорьевичем. Еще до обеда прибыл посланный за Дальским вертолет, в который погрузили упакованную в фанерные листы ту самую картину.

Перед отлетом Алексей пообедал в одиночестве. Кислые щи были с белыми грибами и с мясом дичи – может быть, рябчиков или каких-нибудь куликов, – он вкушал не спеша, осознавая, что ему не очень-то хочется покидать этот дом. Что ждет впереди – неизвестно, а здесь безопасно и тихо. К тому же получать бешеные деньги за отдых на природе все же приятнее, чем всенародно изображать того, кем никогда не станешь.

Ему помогли взойти в винтокрылую машину, телохранители разместились рядом, прикрывая Дальского, одетого в потаповский пуховик. Махортов и Люба помахали руками с земли. И ведь никто не усомнился в том, что рядом с ними актер, а не всемирно известный финансовый воротила.