Текст книги "Мы все из глины"

У него началась совершенно другая жизнь, наполненная экспериментами и удивительными людьми. На этом фоне простенькая милая Эллочка померкла еще больше. Единственным радостным событием, сплотившим молодоженов, стала полученная Андреевым трехкомнатная квартира на Лубянке. Впервые войдя в нее, Эллочка обомлела. По сравнению с бараком это был дворец, просторный и светлый. От радости Эллочка закружилась по комнате. Андреев с восхищением смотрел на ее грациозные, легкие движения. Все-таки, какая она хорошенькая! И даже соблазнительная. Жена, не сестренка. Не успело это чувство окрепнуть, как случилось еще нечто необычное.

Андреев, задумавшись, выходил из подъезда и на полном ходу врезался в какую-то даму. Красный плащ, неприятный визг.

‒ Товарищ, смотрите, куда идете!

Андреев вгляделся. Женщина была элегантно одета. Плащ, зеленый шарфик, черные туфли-лодочки. Чертовски интересная дамочка встретилась Андрееву.

‒ Ногу отдавили, ‒ не унималась она.

‒ Простите, пожалуйста, ‒ ядовито ответил Андреев.

‒ Так и быть прощу, ‒ кокетливо сказала она и улыбнулась. ‒ Куда вы так спешите в субботний вечер?

‒ На работу.

‒ Вот как! А я в «Современник». Есть еще один билетик, а компании нет.

‒ Извините, не могу составить вам компанию.

‒ Ладно, может быть, в другой раз, ‒ она соблазнительно улыбнулась.

‒ Где вас искать? ‒ на одном дыхании выпалил Андреев, чего от себя совсем не ожидал.

‒ Записывайте.

И Андреев послушно это сделал. Наряду с наблюдениями экспериментов, в его тетради теперь был номер телефона совсем незнакомой ему женщины, которая быстро попрощалась и ушла.

Весь день Андреев думал только об этой встрече. Хотя на работе дел хватало, и Просов почему-то чудил. Отказывался от экспериментов, жаловался на усталость, на скуку, говорил, что вообще не видит смысла оставаться в группе. Зябликов пытался его уговаривать, потом раздражался.

‒ Вы ставите все под угрозу! ‒ негодовал профессор, внезапно обращаясь на «вы».

‒ Ну и что. Другого подопытного найдете.

Разговор происходил в комнате Просова. Все работники столпились возле двери и через приоткрытую дверь следили за разговором.

‒ Не порите чушь, Просов!

‒ Все что мог, я вам уже сказал.

‒ Просов, Комитет государственной безопасности СССР ждет от нас результатов. На вас возлагают очень большие надежды. Вы не представляете, какая ответственность лежит на нашей группе!

‒ Почему же?! Представляю. Это вы не понимаете, что от нас ничего не зависит. Мы все и каждый человек в отдельности ‒ эксперимент высшего разума. Я отказываюсь в нем участвовать, но, к сожалению, это невозможно.

‒ Просов, вы слишком много говорите.

‒ И мало делаю?

‒ Да, так и есть.

‒ Я знаю, что сегодня будет. Мне не интересно. Вы будете делать электроэнцефалограмму.

‒ Ты не перестаешь меня удивлять, Просов, ‒ Зябликов стала мягок и доброжелателен, он перешел на «ты». ‒ Ты же знал, на что соглашаешься. Так что, будь добр, иди до конца.

Зябликов вышел вместе с Просовым, который нехотя, но все же согласился с доводами профессора. В тот день ему предложили другое задание. Пока остальные были на электроэнцефалограммах, Просову предстояло в свободной форме написать все, что он пожелает. Наблюдать за ним в конференц-зале оставили Андреева.

‒ Не стойте у меня над душой, ‒ взмолился Просов.

Андреев молча ушел к противоположной стороне широкого овального стола. Ему и не хотелось наблюдать за Просовым. Он был взволнован, думая о встрече с той красавицей в красном плаще.

‒ Очень хорошо вас понимаю, ‒ неожиданно сказал Просов.

‒ Вы о чем?

‒ О женщине, о которой вы думаете сегодня целый день. Конечно, она сильно отличается от вашей жены. Эта дама – яркая и независимая.

‒ Прекратите лезть ко мне в голову, ‒ перебил Андреев.

‒ Не хотите узнать, что вас ждет?

‒ Избавьте меня от этого.

Просов просвистел начало песенки Герцога «Сердце красавицы склонно к измене…» из оперы и склонился над листом бумаги. Что там писать – он абсолютно не имел понятия. Он жил и чувствовал в моменте – здесь и сейчас, а сочинения писать не любил еще со школы.

‒ Пожалуй, я напишу. А вы, если захотите, прочтете.

‒ Пишите, что хотите, вам же ясно сказали. Если вы надумали писать о моей личной жизни, то я точно эту белиберду читать не собираюсь.

Зябликов вошел в конференц-зал очень возбужденным. Андреев с трудом его дождался, ему очень надоело сидеть и наблюдать за Просовым.

‒ Поразительные результаты! В обыденном состоянии у них биоэлектрическая активность мозга, как у всех, низкоамплитудная. Но стоит проявить их уникальные способности, активность становится высокоамплитудной, преобладают гамма и тета-ритмы. Вам, конечно, Андреев это ни о чем не говорит. Но для вас у меня тоже есть задания.

‒ Владимир Петрович, избавьте меня от этого!

‒ К вам еще вернемся, Андреев. Пока разберемся с нашим упрямцем.

Просов с театральной торжественностью вручил ему исписанный лист бумаги. Такой отдачи заданию Зябликов не ожидал, и с интересом погрузился в написанное. Глядя на него, Просов разулыбался.

‒ Андреев, этот опус принадлежит вам. Хотите знать, что там написано?

‒ Честно говоря, не очень. Но ради интереса зачитайте первые пять строчек.

‒ Андреев мне нравится. А вот себе не очень. Скоро он невзлюбит себя еще больше. У каждого свои персональные испытания. У Андреева они заключаются в разматывании клубка чувств. Вообще я не должен распространять такую конфиденциальную информацию. Но считайте это моим подарком.

− Прекратите читать этот бред, − взмолился Андреев.

− Я еще не дошел до самого интересного, − Зябликов быстро пробежал глазами по строчкам. – Пожалуй, вам лучше этого не знать.

День выдался, действительно, странным, наполненным разными знаками. Когда Андреев возвращался под утро домой, ему несколько раз перебежала дорогу одна и та же черная кошка, потом он встретил бабу с пустым ведром, а возле подъезда голубя с подбитым крылом. Он так печально смотрел на Андреева, что тот не сдержался и взял птицу домой.

Эллочка обрадовалась такому гостю. В коробку из-под обуви положила полотенце. Голубь устроился там и, как казалось Андрееву, с благодарностью глядел на своих спасителей. Потом Эллочка пробовала кормить его, рассыпав перед ним хлебные крошки. Птица несколько раз махнула здоровым крылом, потянулась за едой, но потом вдруг села на прежнее место. Еда ее больше не интересовала. Так голубь промучился четыре дня и умер. При виде мертвой птицы Эллочка расплакалась, как ребенок.

Андреев в эти дни не находил себе места. Он все-таки решился позвонить той женщине в красном. Опустошив стаканчик газировки, он глубоко вдохнул и дрожащими пальцами набрал ее номер в телефонной будке. Обеденный перерыв как раз закончился, и долго ждать Андрееву не пришлось. В трубке раздался грубый женский голос:

− Слушаю вас!

− Здравствуйте! – Андреев растерялся, имени он не знал.

– Я звоню по делу. Не помню, как зовут девушку. Ростом она примерно метр шестьдесят пять, шатенка с зеленоватыми глазами, очень симпатичная.

− Кажется, я поняла.

− Какой-то хмырь тебе звонит, − услышал Андреев, потом кто-то торопливо подошел к телефону.

− Алло, − голос был знаком Андрееву.

− Это я…

− А, вы тот самый, кто мне отдавил ногу! Я поняла, − раздался смех, перебиваемый внезапным шумом каких-то станков.

− Хочу сегодня пригласить вас в театр, − прокричал Андреев.

− Я согласна!

− Как вас зовут? А то неловко получилось.

− Галка!

Старый Андреев смотрел на себя молодого с любопытством. У того, тридцатилетнего, была жизнь, полная надежд и страстей. Он был наивен, но он горел. Воспоминания лились свободно.

Но когда Андреев захотел вспомнить что-то по своему желанию, ничего не получалось. Что же происходило в последнюю неделю существования экспериментальной группы?

В воскресный вечер Андреев вернулся домой, изрядно подвыпив. Эллочка укоризненно взглянула на него, когда он робко, почти беззвучно, прошел на кухню и присел на табурет возле стола. Подожди, подожди… Останавливал себя Андреев. Какие были детали? ‒ спрашивал он себя. Попробовал начать с простого. Кухня, стены которой он выкрасил в нежно-бежевый цвет, была маленькая и квадратная, как раз для двоих. Слева от окна стоял такой же миниатюрный обеденный стол на одной ножке. Андреев смастерил его сам из досок, которые сосед, чуть было не отнес на помойку. Столик был неустойчив и заваливался то на одну, то на другую сторону. Андреев и Эллочка научились соблюдать баланс и ели, вообще не касаясь его. Какого цвета была скатерть на столе?

Андреев очень старался сосредоточиться. Он продолжил удерживать перед глазами хотя бы то, что помнил, чтобы насколько это возможно, погрузиться в тот день. «Так», ‒ вздохнул Андреев, и это послужило новым отсчетом. «Старая газовая плита возле раковины, рядом с ней полки с посудой, тарахтящий холодильник», сказал вслух Андреев.

Стоя у плиты, Эллочка резала спелый помидор тупым ножом. Он смачно брызгался соком. Эллочка ворчала, отряхивая легкое ситцевое платье в синий горох. Андреев знал, что сердится она на него, а не на помидор. И приоткрытого окна доносился прохладный ветер ранней весны. Подставив ему лицо, Андреев вытянул шею и задел стол локтем. Стол пошатнулся, но устоял. Эллочка продолжала резать помидор, остервенело нажимая на ручку ножа. Потом мрачно спросила, как дела на работе. Он быстро ответил, лишь бы отстала.

Андреев думал о Галке, о ее больших упругих ягодицах. Пару часов назад он страстно их трогал. А она змеей извивалась в его руках. Андреев смотрел на субтильную жену и думал о том, почему она такая холодная и далекая.

Эллочка швырнула нож в раковину, вопросительно посмотрела на мужа, и на ее глазах выступили слезы. «Я не понимаю, что происходит», ‒ сказала она. ‒ «Но все плохо, Ваня!».

Андреев кинулся к ней, вытер с глаз слезы: «Ну, что ты, все хорошо!». Она, как девочка, прижалась к его груди, а слезы опять хлынули неудержимо. Андрееву было ее жалко, но думал и слышал он запах Галки.

Эллочка бубнила себе под нос что она все знает, все чувствует, что-то пыталась объяснить, упрекала непонятно, в чем. Андреев не вслушивался. Несмотря на чувство вины, ему было страшно хорошо.

Глава 5

К дому Зябликова подъехал фургон. Из кабины неуклюже вышел толстый, невзрачный водитель в тельняшке, откинул тент и взял несколько увесистых пакетов. Зябликов настороженно наблюдал за ним с крыльца дома. Мужик, не проронив ни слова и не взглянув на жильца, поставил два пакета рядом с калиткой, залез в кабину и умчал. Зябликов махнул Дождеву.

− Что это? – Зябликов показал на пакеты.

Дождев пожал плечами и прямиком пошел за ними.

− Провизия.

В отличие от Зябликова и его сыновей, Дождев начал привыкать к новой жизни. Она была почти такой же, как и прежняя. И Дождев относился к ней так, как если бы оказался в другой стране, например, среди аборигенов. Если хочешь выжить, надо принимать их обычаи. Может быть, не без толики брезгливости он бы охотился на чужаков и ел бы их мясо. В конце концов, человек ко всему привыкает.

− Эссенция, − по слогам прочитал Зябликов с пузырька, распаковав один пакет.

– Попробуем?

Зябликов отрицательно махнул головой.

‒ Вспомни, чем для нас обернулось испытание психостимулятора.

‒ Очнись, Владимир Петрович, это другая реальность.

‒ Не нравится мне все это.

Дождев потянулся за пузырьком, и Зябликов вцепился ему в руку. Товарищ не отступал и начал порывисто отпихивать его. Они толкали друг друга от одной стены к другой. Пока Дождев и Зябликов дрались за эссенцию, братья Зябликовы бродили по городу, где недавно выступал Алекс Дубовцев. Наблюдали за новой жизнью, чтобы лучше мимикрировать под местное добропорядочное население. Первым делом они разведали обстановку в ритуальном бизнесе. На месте их магазина стоял чей-то жилой дом. Сухонький старик сидел на пороге, уставившись стеклянным взглядом вдаль. Дед потягивал тонкую белую самокрутку и пускал ярко голубой дым, непохожий на табачный. Слышался сладковатый конфетный аромат. Его хотелось вдыхать и вдыхать. Братья учащенно задышали.

‒ Не знаете, что стало с магазинчиком ритуальных услуг? ‒ спросил бородатый.

‒ Не знаю, что это такое. Это совсем не важно. Не о том, вы беспокоитесь. Не похоже, что вы принимаете эссенцию.

‒ Ладно, дед. Все понятно. Извини, что побеспокоили, ‒ махнул рукой другой брат.

− Ты скажи, как теперь хоронят? Может, Алекс сказал что-то? – схитрил бородатый.

− Говорю, не о том думаете. И что такое хоронить?

− Предавать земле. Покойника в гробу в могилу опускают, − разъяснил второй брат.

− Чур, меня, чур! Бестолочи! Чтобы так матушку-землю засорять. Откуда вы глупостей нахватались? А то вы не знаете, что мы сжигаем и будем сжигать, − дед приподнялся, чтобы навалять этим олухам. Постоял, затянулся и снова присел на то же место. Нечего распыляться, подумал он. Взгляд прояснился. Дед махнул рукой и снова задумался о чем-то своем.

Из города исчезла суета. Каждый погрузился в себя. Жители ходили робко и не спеша, ничего не замечая. При неожиданном столкновении они испуганно осматривали друг друга.

Люди не разговаривали, и понять, о чем они думают, было нельзя. Быть может, у них и вовсе не было ни одной мысли. Не слышалось не только человеческой речи, но и пения птиц и стрекотания насекомых. Наэлектризованный воздух распугал всех живых существ.

Дед Илларион сидел на том месте, где недавно была сцена. От нее остались лишь пригорок и разбросанные вокруг него обломки деревянного пола. Пестрые флаги и краски быстро выцвели. И городок стал почти прежним, безликим. Илларион уперся острым подбородком в колени, пребывая в глубокой задумчивости. От прежнего пыла не осталось следа. Он с грустью наблюдал за прохожими.

‒ Мы тебя помним, ‒ подошли к нему братья.

Дед Илларион медленно, как во сне, поднял голову.

‒ Ты жив? ‒ братья тряхнули его за плечо.

‒ Жив, ‒ неуверенно ответил Илларион.

Дед приоткрыл глаза. Через сонную пелену он увидел перед собой четыре мощные ноги. Не верилось, что кому-то до него есть дело. Братья смотрели на него свысока, как на юродивого, но почтительно.

‒ Принимаешь эссенцию? ‒ спросил бородатый.

‒ Пробовал и понял, гадость редкая. Я был прав, не того мы выбрали.

Дед Илларион, кряхтя, поднялся. Встреча с братьями казалась ему сном, дивным и теплым ‒ на него смотрели и с ним говорили люди. Последние несколько недель он с болью смотрел на то, как человеки погрузились в себя и куда-то брели без цели. Что они хотели найти? Алекс Дубовцев обещал, что благодаря эссенции, каждый сможет найти себя, посмотреть на себя настоящего. Но столько дорог, очень просто заблудиться. Дед Илларион показал пальцем на прохожих:

‒ Посмотрите на них? Что вы видите?

Братья растерянно пожали плечами ‒ ничего особенного.

‒ Я вижу, что все они уходят в темноту, ‒ сказал Илларион. ‒ Только они не поймут этого. Вам мой совет, эссенцию лучше не пробуйте. Не заметите, как сгинете в дебрях собственного сознания. Я тоже, как они, рискнул бы поиграть с собой. Но уже очень дряхлый ‒ поздно мне гоняться за собственной тенью. Дед Илларион съежился и потер ладони друг о друга, чтобы согреться.

Темно-серая туча, как охотничьи сети, затягивала небо.

По городской площади гулял прохладный бойкий ветер, расшвыривая мятые агитационные листовки. Пробудился зловонный запах гнилых продуктов и отсыревшей бумаги. Но слонявшиеся по площади люди никуда не спешили, будто не замечая непогоды.

Пятилетний рыжий мальчишка, одетый в одну легкую льняную рубаху до колен, тянул мать за руку домой. Дородная красивая женщина не сопротивлялась, но и не слышала ребенка. Из-под ее миниатюрной соломенной шляпки, съехавшей на бок, выбилась густая черная прядь. Мальчик говорил, что хочет есть и устал. Она слегка махнула ему рукой – ерунда это все.

Мальчишка насупился, сжал кулачки и зарыдал, сильнее потянув мать за руку. Она резко остановилась, посмотрев на сына грустными коровьими глазами. Шляпка скатилась по ее спине на землю. Копна седых волос рассыпалась по плечам и лицу. Мальчишка поднял шляпу и затопал ногами: «Мама, почему ты меня разлюбила?!».

Женщина неуверенно провела рукой по его голове. На минуту она стала прежней. Ей хотелось утешить, приласкать сына. На лице появилось какое-то беспокойство.

«Я все та же», − робко ответила она. – «Я по-прежнему тебя люблю». Ее блеклые серые глаза прояснились. Мальчишка отчаянно и крепко обнял ее за ноги.

− Может, все не совсем потеряно, − прервал молчание дед Илларион, с любопытством наблюдая за матерью и ребенком.

− Может, − одновременно ответили братья. Они чувствовали себя актерами в каком-то сюрреалистическом фильме, в сериале Дэвида Линча или что-то вроде того.

Братьям просто не выдали сценария. И они, как болванчики, не знали, как реагировать и что говорить, поэтому старались быть осторожными и не привлекать к себе лишнего внимания.

− Право, вы какие-то странные ребята, − сказал дед Илларион.

− Обычные, − поправив борты черного пиджака, сухо ответил бородатый.

− Я вас помню. В тот день, когда выступал этот подонок, Алекс Дубовцев, вы, как кляксы, в толпе чернели. Все нарядные, ликуют, а вы что-то вынюхивали. Что?

− И, правда, дед, шарики за ролики у тебя заезжают.

− Чую, что-то здесь не чисто, − дед поднялся и расправил плечи. – Не хотите – не рассказывайте. Ваше дело! А ведь кто знает, может, и помог бы.

Братья по привычке переглянулись и промолчали. Опасно связываться с незнакомцами, тем более из какой-то альтернативной реальности, одновременно подумали они.

Зябликову сложно было устоять против мощного аргумента, что в экспериментальных целях надо попробовать эссенцию на себе. Должны же они знать, с чем имеют дело. Дождев удобно расположился в кресле и осторожно отвернул крышку пузырька, сделав глубокий вдох. Все-таки страшно ему было, однако Зябликову в этом не признался. Сделав пару глотков, Дождев зачем-то ощупал свое лицо – не превратился ли он в нечто? Зябликов заметил его непроизвольное движение и подшутил, что тот превращается в насекомое. Дождев, как дама, повертелся перед зеркалом и прислонился к нему вплотную, пристально рассматривая морщины и изъяны кожи.

− Вроде все то же самое, − сделал вывод Дождев. – Но что-то не так.

Зябликов записывал за ним, как за пациентом. Долгие годы отсутствия врачебной практики не дали о себе знать. Он, как прежде, сидел с прямой спиной, закинув ногу на ногу и сосредоточившись. На Дождева он смотрел свысока и снисходительно и надменно, как на трудного ребенка. Казалось, в эти минуты он сбросил лет двадцать. Кожа на лице натянулась, как на барабане.

− Что чувствуешь? – Зябликов приготовился сделать новую запись.

− Такого я никогда не испытывал. В голове ясно и безоблачно. Тело будто не мое.

Дождев смотрел в зеркало. Старое обрюзгшее тело висело на нем, другом Дождеве, как одежда на несколько размеров больше. От страха не осталось и следа. Несмотря на плохо сидящий «костюм», от Дождева веяло уверенным спокойствием.

− Ты слышишь в голове посторонние голоса?

− Слышу свой настоящий, − ответил Дождев, прислушиваясь к интонациям и тембру своего голоса.

− Что это значит?

− Тот, который ты слышишь, − мишура. Мои истинный голос спокоен и чист.

Зябликов внимательно слушал товарища и не узнавал его. Говорил тот, действительно, поэтично, выдавая несвойственные ему слова. Зябликов посоветовал ему посидеть, подумать, и все, что приходит в голову, сообщать.

Дождев больше не хотел говорить. Сгорбившись, он ушел в себя и сосредоточенно и серьезно слушал свой внутренний голос, глядя в пол. Зябликов наблюдал. Так неподвижно, как куклы на магазинном прилавке, они просидели минут пятнадцать. Но Зябликову это время показалось числом пи, стремящимся к бесконечности.

− Знаешь, тот голос во мне, на самом деле, не имеет никакого значения. Я всего лишь маленькая, незаметная точка. Раньше я думал, что все эмоции и мысли – это и есть я. И специально их раздувал. Как я был глуп! – резко, будто внезапно выйдя из комы, прервал тишину Дождев.

На этих словах зашли братья, уставшие и покрытые густой испариной.

‒ Город безумствует, ‒ сказал бородач, подозрительно поглядывая на Дождева.

Зябликов виновато признался, что он проводит эксперимент.

‒ Какие эксперименты, отец?! По улицам гуляют настоящие мертвецы. Зомби!

Бородач покраснел от злости и стукнул по столу кулаком. Дождев вздрогнул и истошно закричал: «Меня стирают!». Братья быстро прижали его к полу, навалившись и заломав ему руки. Дождев брыкался, и вырывался, как пойманный зверь. Зябликов мельтешил перед ним и пытался успокоить.

− Дождев, что случилось? Расскажи.

− Голосов! Много! Очень много! Я сейчас лопну! Убери их! Убери!

− Что ты слышишь? – ползал на карачках Зябликов.

− Говорят, чтобы я не бездельничал, а строил дома, грузил какую-то глину в телегу. Их так много, они копошатся во мне, как муравьи. Буйный, ты меня достал! – не своим, а мальчишеским голосом заговорил Дождев.

Братья ослабили хватку. Дождев слабо подергал онемевшими руками, но подниматься не захотел. Так остался лежать на животе, пуская на пол слюни и слезы. Но спектакль разыгрывался по-прежнему. Дождев разговаривал чужими голосами:

− Витька, хватит с ними дружбу водить.

− Они лучше тебя, Буйный, и того, нарядного.

− Ты хочешь, чтобы я ему доложил об этом?

− Хочешь – доложи. Тебе на все плевать!

− Ты нарываешься, малец.

Жуткое было зрелище. Дождев ползал по полу, корчился, как в агонии, бубнил что-то бессвязное. Зябликов не переставал записывать. В отличие от сыновей, он смотрел на него без удивления. За свою практику он видел зрелища и похуже. Психиатры называют это раздвоением личности, шизофренией, а служители церкви – бесноватостью. Зябликов слышал не только, как такие люди говорят чужими голосами и до неузнаваемости меняются в лице, он даже видел, как из них порой выходит нечто. Но как психотерапевт, никому этого не рассказывал. У него самого тогда стали бы искать диагноз. Сидел бы в одной палате с теми, на кого еще вчера снисходительно посматривал.

Участие в «Третьем глазе» убедило его в том, что человеческий мозг, как автомобиль, сначала может обладать большими мощностями и мчать со скоростью четыреста километров в час, а затем резко сломаться. И «гонщик» будет долго ковыряться, чтобы найти неисправность. Возможно, он найдет, починит машину, и мотор снова заведется, а возможно, и нет, и «автомобилист» так и проведет оставшуюся жизнь на трассе над сломанным двигателем, вместо того, чтобы пересесть на другой автомобиль. Поэтому Зябликов старался не стыдиться своих ощущений, он их отмечал и фиксировал, чтобы лучше понять. Собственно, это была основная причина, по которой создали экспериментальную группу.

− Отец, у него шизофрения? – поинтересовался лысый.

− Не уверен. Он очень адекватно воспринимает мои вопросы и тот мир, в котором якобы находится. Нет разорванности мышления. Но вот голоса… Надо наблюдать.

− Отец, он активный какой. В городе все тихие. Молча шатаются, ничего не слышат и ни с кем не разговаривают, − сказал лысый.

− Пока сложно сказать, каким действием обладает эссенция, и на какие центры головного мозга влияет. Это мы и пытаемся выяснить.

− Надо срочно спасать Андреева. Где он, что с ним, непонятно. А вы тут экспериментируете! – покраснел от злости бородач.

Дождев ползал по полу в каком-то бессознательном ужасающем порыве до тех пор, пока не обмочился и не заснул от усталости. И даже во сне он продолжал, как щенок, попискивать, дергая ногой. У своих товарищей он не вызывал ни сострадания, ни жалости. Каждому хотелось раздавить его, как букашку. Они ходили вокруг него, и еле сдерживались, чтобы не отвесить ему тумаков. Бородач не выдержал и несильно пнул его под зад. Зябликову хотелось добавить. Препятствовали моральные принципы. Каждый, конечно, понимал, что надо быть гуманным, особенно к ближнему, но жалкий Дождев вызывал желание унизить его еще больше, если не добить. Странные чувства. От осознания собственной слабости Зябликов и братья еще больше злились на Дождева. Пусть только очнется – мы ему устроим!

***

− На выход! – скомандовала Василиса, распахнув дверь. Андреев, прислонившись к стене, сидел на кровати. От резкого звука он пошатнулся и завалился на бок. Увидел перед собой то ли Эллочку, то Галку – двуликий Янус, который, если сфокусировать взгляд, снова стал Василисой Страховой. Она нависла над ним крутой горой, тормошила за плечо.

‒ На выход! ‒ повторила Василиса и топнула ногой.

Андреев резко вынырнул из забытья, отчего ощутил еще большее отчаяние. Ему во сто крат было легче, когда он забывался и грезил. Воспоминания отравляли тоской, угнетали разум и душу. Но жизнь, которую ему подсунул Просов, просто опустошала, высасывая все его до последней капли. Лучше бы о нем вовсе забыли и оставили в покое. Он сидел бы на этой скрипучей холодной кровати и вспоминал бы, собирая свою жизнь, как мозаику, до тех пор, пока картина не сложилась бы, и всякое существование не утратило бы смысл. Если Просов нарисовал такую альтернативную реальность, где все знакомо и не знакомо одновременно. Может, здесь обитает другой, альтернативный, Андреев? Пусть он, настоящий, живет, духовно обогащается и радуется жизни. А этот Андреев-подделка умрет, не оставив после себя ни одного доказательства своего существования. Так было бы честно. Но кто из них настоящий?

Василиса проводила Андреева в тесный квадратный холл рядом с лестницей. Там, прижимаясь друг к другу стояли еще человек десять. Андреев впервые увидел здесь женщин, не считая Василисы Страховой и Эммы Эммануиловны. Мужчины стояли, понурив головы. А дамы, пожилые и молодые, с любопытством вертели головами. Для чего всех собрали? Этот необычный день дарил надежду на жизнь. Никто никогда не видел всех жильцов этажа одновременно. Близкое людское горячее дыхание, как никогда, бодрило.

Коленька стоял в первом ряду. При виде Андреева он смутился и потупил взгляд. Тот нарочно притулился к нему. Они стояли плечо к плечу. Андреев чувствовал, как парень нервничает и хочет оказаться от него подальше. Коленька, прикованный взглядом Андреева, не шелохнулся и вскоре смирился, больше не вздрагивая от каждого прикосновения плеча убийцы.

‒ Жильцы пятого этажа, я собрала вас здесь, чтобы сообщить важную новость. В связи с победой Алекса Дубовцева нам предстоит украсить эти стены радужными красками, ‒ сообщила Василиса официальным тоном. ‒ Считаю, это очень хорошо! В Доме духовности не должно быть серых стен. Завтра приступаем! Можете расходиться по своим комнатам. Завтра я раздам инвентарь.

‒ И это все? ‒ усмехнулся Андреев.

‒ Как это все?! Разве дни, наполненные духовностью и созерцанием собственной сущности, это мало? ‒ начала дежурно распинаться Василиса, не поняв насмешки Андреева.

По толпе прокатился задорный шепот. Только Коленька не поднял головы и не улыбнулся.

‒ А кормить будете настоящей едой? Духовная пища уже в печенках сидит, ‒ продолжил Андреев. В тот момент роль скомороха доставляла ему огромное удовольствие. Люди улыбались. Как, если не смехом, скрасить проживание в Доме на холме? Хоть на минуту расслабиться.

Андрееву вдруг показалось, что он осознал свое предназначение. Он должен сделать этих людей немного счастливее. И ждал ответа Василисы, прокручивая в голове все варианты, чтобы язвительно парировать. Однако Василиса презрительно взглянула на него и еще раз повторила: «Можете расходиться». Все беспрекословно подчинились. Андреев ждал, что Василиса заговорит с ним. Но она ничего не сказала и вышла на лестницу, заперев перед своим уходом дверь.

Андреев поплелся в свою комнату последним. На дворе стояла ночь, темная и густая. Звезды спрятались за толстыми мягкими облаками. Дом, как партизан, скрывался от чужих глаз. Оторванный от цивилизации, он украдкой тянулся к небу, чтобы словно раствориться в нем вместе со своими жильцами.

Андреев, как и все остальные, окончательно потерял счет времени. Утро, день, ночь – разве это важно? Было зябко и голодно. Андреев пытался вспомнить, когда он последний раз ел. Давно – еще в другой жизни. Закружилась голова. Тело ослабло и таяло, как мороженое. Андреев присел на уже знакомую и ненавистную кровать. О чем думать, что вспоминать?

Ему больше не хотелось ни о чем размышлять, вот бы нажать на воображаемую кнопку и отключить поток сознания. Оставаться здесь было невыносимо. Надо отсюда выбираться.

Андреев решительно настроился на побег. От свободы его отделяла лишь Василиса Страхова. Придушить? Но как только Андреев представлял это в деталях, настрой испарялся. Необязательно убивать, говорил, он сам себе, а с другой стороны, эта жертва будет оправдана, стольких людей, которых здесь мучают, он избавит от страданий. Однако он остановился на мысли, что сначала попробует отобрать у нее ключи. Убийство оставит на крайний случай. Размышления прервал металлический стук. Кто-то приоткрыл дверь. Об пол что-то звякнуло.

− Кто там? – Андреев привстал с кровати.

− В миске – вода, − ответил низкий мужской голос.

− Есть хочу. Дайте мне еды!

− Пока вам не положено.

− Черти! Издеваетесь над людьми!

Дверь захлопнулась. Андреев, как дворовый пес, стал жадно глотать воду из металлической миски. Какой же вкусной она ему показалась. Ничего слаще он никогда не пил. Утолив жажду, он повалился навзничь и так заснул на полу, который казался теплым и родным, как дачная кушетка.

Там, между сном и явью, ему снова вспомнился первый день работы экспериментальной группы. Всех участников, а их было десять человек, включая Просова, рассадили в несколько рядов в зале. Он, Андреев, и Зябликов сидели вместе с участниками эксперимента в первом ряду. Дождев стоял за трибуной, его глаза скрывал козырек новой зеленой фуражки.

− Я рад приветствовать всех участников нашего глобального и интересного эксперимента. На протяжении месяца мы отбирали самых лучших. Посмотрите друг на друга внимательно. Теперь вы будете жить бок о бок в этих стенах. Выходить и контактировать с внешним миром категорически запрещается. Вы же придумали для родственников легенду о вашей работе за границей? Так вот, раз в неделю вам разрешается связываться с ними по телефону и сообщать, что дела у вас идут хорошо, чувствуете себя прекрасно и так далее. Вы помните, что ваша работа оплачиваема, и ваши близкие не будут ни в чем нуждаться. Вы постоянно будете находиться под нашим пристальным надзором. Мы сделаем все, чтобы все ваши способности усилились в десятки раз, и вы по максимуму смогли применить их на благо Советского Союза, − прочитал с листа Дождев. Раздались жидкие аплодисменты, энергичней всех хлопал в ладоши Зябликов.