Текст книги "Ожидание"

7. Не по возрасту

Сонина преданность мечте оказалась недолговечной. Уже на втором курсе университета она с неожиданной поразительной легкостью отпустила свои грезы о громком актерском будущем. Обменяла их на мерно бурлящую семейную жизнь – густую и согретую. На золотисто-сытное, наваристое и очень простое жизненное тепло.

В сентябре второго курса Соня познакомилась с Русланом. Был солнечный ранний вечер, когда она возвращалась с очередного отбора «Сорок пятой параллели». Неспешным каблучно-цокающим шагом пересекала Центральный парк, жадно вдыхая аромат отживших тополиных листьев – щекочущий, терпковатый, туго переплетенный с ларечным запахом сахарной ваты. Прокручивала в голове прошедший кастинг, нежила в сердце надежду, что на этот раз заветное мы вам перезвоним станет наконец-то явью, не растворится в гулкой пустоте напрасного ожидания. И внезапно к ней подошел скуластый парень с чуть раскосыми теплыми глазами цвета горького шоколада. Протянул ей букет оранжевых георгинов, явно сорванных с клумбы у краеведческого музея. С ходу заявил, что «с такой красивой девушкой нужно сразу в загс, вот прямо сейчас». Соня небрежно пожала плечами и с серьезным видом ответила, что сейчас уже без пятнадцати шесть, а часы работы загса с девяти до семнадцати.

– Откуда так точно знаешь? – удивился парень.

– Да я уже столько раз там бывала, что выучила, – сказала она, невозмутимо забирая цветы из шершавых жилистых рук. И после паузы добавила: – У меня мама в архиве загса девятый год работает. Там у них буфет хороший, для сотрудников скидки, ну и для меня, по маминой карте.

Как выяснилось чуть позже, Руслан подошел к Соне на спор, шутки ради. Поспорил с приятелями, что предложит первой встречной девушке немедленно пойти расписаться. И пока расслабленно-праздные, чуть хмельные приятели остались весело выглядывать из-за пурпурной стены краеведческого музея, он вышел на круговую аллею и увидел Соню, звонко стучащую каблуками по разбитому парковому асфальту.

Шутки шутками, но в загс они действительно пошли – не в тот же день, но спустя всего лишь три недели. Подали заявление, а после предписанного месяца ожидания расписались в ярком просторном зале с массивными люстрами и желтым вощеным паркетом (Саша была свидетельницей, стояла на церемонии с перекинутой через плечо атласной малиновой лентой). Выпили с гостями полусладкого шипучего вина, сфотографировались в Центральном парке – уже успевшем проглотить осеннюю порцию неплотного пушистого снега, сиреневатого в сумерках. Немного прошлись по безлюдным, скудно подсвеченным аллеям. Захмелевшая Соня бесконечно пересказывала историю их знакомства – каждый раз с новыми вариациями. И густой хрипловатый смех гостей то и дело прорывался сквозь разгоряченные голоса, сыпался искрами в вечереющее ноябрьское небо.

Руслан был надежным, ответственным, прозрачно-простым. Работал диспетчером грузоперевозок, навещал два раза в месяц заменившую ему родителей двоюродную бабушку – в отдаленном пригороде Тушинска. Пек по воскресеньям свои фирменные гречневые оладьи, варил крепкий душистый кофе в джезве, выгуливал каждое утро перед работой золотисто-гладкого лабрадора. С неугасаемым, глубоко вдохновенным усердием обустраивал съемную однушку, где они с Соней поселились после свадьбы. Знакомство на спор в Центральном парке было, возможно, самым спонтанным, самым импульсивным поступком в его упорядоченно-правильной, размеренной жизни. И Соня полностью растворилась в этой прочной, исправной размеренности, незыблемой надежной простоте. С тех пор как она доверила Руслану свою незатейливую и глубинно податливую сущность, ее актерские амбиции начали стремительно утекать – словно вода из треснувшего стакана. Кастингов и участий в массовках с каждым месяцем становилось все меньше. А в начале апреля, когда подтвердилась запланированная, горячо желанная беременность, Соня и вовсе заявила, что «окончательно завязывает с киношными потугами». Заодно забрала документы из университета. И все ее карьерные надежды захлопнулись, как дверь на сквозняке, оставив Соню в замкнутом безветренном пространстве домашнего уюта. Отрезав ее от зыбкого, неустойчивого мира грез.

– Ты же говорила, что хочешь корочку получить, – недоумевала Саша, сидя на Сонином новом диване – рыхлом, необъятном, с шелковисто-лиловыми цветочками.

– Ну говорила, да. Но это было раньше.

– А теперь что?

– А теперь я подумала и решила, что эта корочка мне на фиг не нужна. Ну правда, ну что я буду делать с этим филфаковским дипломом? Куда пойду работать? Училкой в среднюю школу? А мне оно надо? Да и денег нам и так хватает. Без шика, конечно, но хватает.

Саша рассеянно смотрела, как в прозрачном чайнике кружатся плотные чаинки. Плавно, в неспешной спирали, с каждым витком отдавая горячей воде все больше янтарной терпкости.

– Это Руслан тебе сказал оставить учебу?

– Нет, говорю же, это я так решила. А он поддержал. И вообще, у меня другие заботы скоро появятся. Ну правда, какая сейчас учеба? Доучишься без меня, а я, если хочешь, буду тебя на факультете иногда навещать. Обувь запасную приносить и пластыри.

Соня разлила чай, промокнула салфеткой вышедшие из белоснежных фарфоровых берегов янтарные капли. Небрежно поправила на чайнике бамбуковую крышку. И забралась с ногами в недра дивана, сжимая в крепких неуклюжих пальцах беззащитную, ключично-хрупкую чашку.

– Ну допустим… – Саша задумчиво пожала плечами. – К учебе на филфаке ты никогда особого рвения не проявляла. Тут я еще могу понять… Ну а как же твоя мечта о съемках в кино, об актерской карьере?

– Ой, да ладно, Есипова, ну глупая же мечта. Ну сама же понимаешь, что глупая. Все надо мной смеялись, думаешь, я не замечала ничего? Ну нет у меня артистических задатков, и что теперь, биться всю жизнь головой об стенку? Я вот лучше для ребеночка пинетки свяжу, чем толкаться на этих пробах. Разве нет?

Она простодушно смотрела на Сашу из недр дивана, невозмутимо грела руки о тонкие фарфоровые бока. Угловатая, шелковисто-сияющая, в трикотажном весеннем платье. Практически неотличимая от бескрайних диванных цветочков.

Саша не спорила, что от Сониной мечты веяло отчаянной, слепой наивностью. Но все-таки это была мечта, сокровенная нутряная драгоценность. Живая, теплая, подсердечная. И как же можно было с такой легкостью от нее отречься, безболезненно вырвать ее из себя? Как можно было предать мечту, не попытаться найти ей место в изменившейся картине жизни? Заменить ее плотной уютной рутинностью, диванными лиловыми цветочками, безмятежной беременностью?

После того разговора за чаем Саша почувствовала к Соне нечто вроде подспудного, слегка расплывчатого презрения, смутной снисходительной жалости. Как будто с того самого дня через Сашину дружескую привязанность побежала тонкая, но вместе с тем весьма ощутимая трещина. Небольшая шероховатость, грозящая перерасти со временем в темную бездонную расщелину непонимания и отчужденности. Глядя с досадой и легким брезгливым недоумением на Сонину умиротворенную бытность, Саша думала о собственной мечте. О том, что сама она, конечно же, свою мечту не предаст – как обещала когда-то отцу. Несмотря ни на какую любовь, ни на какую беременность.

А любовь у Саши была. И беременность – спустя несколько месяцев – тоже.

Своего будущего мужа Борю Саша встретила за неделю до Сониной свадьбы. На праздновании дня рождения филологического факультета – удушливо-шумной многолюдной вечеринке. Боря тогда учился на пятом курсе юрфака, а на праздник пришел за компанию с приятелем, беспросветно влюбленным в старосту Сашиной группы Марину Шмелеву. Через Марину они и познакомились.

– Ты, кажется, говорила, что тебе не с кем идти на свадьбу к Шоку? Вот тебе, пожалуйста, Бориска: обожает таскаться по чужим праздничным мероприятиям, – сказала Шмелева, слегка подталкивая Сашу под лопатки. – Видимо, привык дегустировать на халяву коньячки и винишко.

– Вообще-то я не пью. Даже на халяву, – с добродушным спокойствием ответил Боря.

– Тем лучше. Александра у нас тоже не пьет – будете на торжестве у Шока серьезной парой несгибаемых трезвенников. Поможете отгонять папарацци.

– Не знаю, кто такой Шок, но если нужно, то почему бы и нет, – произнес он, глядя на Сашу.

На Сонину свадьбу он в итоге не попал – но лишь потому, что слег накануне с неподъемным, плавящим тело гриппозным жаром. И пока нарядная Саша, перевязанная, как подарок, свидетельской лентой, стояла в зале регистрации; пока гуляла с гостями по заснеженному Центральному парку и сидела в душном ресторане, наполненном гремящей музыкой и плотным табачно-винным воздухом, он отправлял ей на телефон сообщения о том, что хотел бы сейчас быть рядом. Что, если бы не грипп, он мог бы сейчас произносить какой-нибудь нелепый тост, подкладывать Саше слоеный салат с подкопченной семгой или даже подвывать в караоке «Цветет любовь-малина». Что очень соскучился за те полтора дня, что они не виделись.

У Бори был теплый, чуть шершавый голос – словно нагретая кора каштанового дерева. И гипнотически-притягательные бирюзовые глаза – неизменно слегка прищуренные, сосредоточенные, ищущие. Как будто он постоянно пытался разглядеть в смутных очертаниях реальности что-то по-настоящему важное, сердцевинное. Глубинную суть вещей, скрытую от беглого взгляда. Позже Саша поняла, что дело всего лишь в небольшой Бориной близорукости. Но тогда, в начале знакомства, этот вдумчивый тягучий прищур казался ей отражением непрестанного внутреннего поиска, затаенной в недрах души ненасытной мечтательности. Словно Боря все время стремился прорваться через видимое пространство в какой-то свой сокровенный, заветный мир. И безустанно искал к этому миру тайные, почти незримые дороги, проложенные сквозь окружающие привычные предметы.

Сашу очаровала в нем именно эта кажущаяся мечтательность, прищуренная глубинная отрешенность. Ей думалось, что человек с подобным душевным устройством сумеет легко понять ее негромкую мечту. Даже, возможно, не только понять, но и разделить, сделать немножко своей. Тем более что всякий раз, когда Саша заговаривала с ним об Анимии, Боря слушал внимательно, с трепетным живым интересом. Правда, вначале он слегка недоумевал: зачем встречающему гиду «так основательно» учить эдемский, ведь общаться же нужно будет с русскоговорящими туристами, а на местном языке достаточно знать «пару-тройку десятков базовых фраз»? Но Саша объяснила ему, что привратница Эдема не может ограничиться таким скудным языковым запасом, что это было бы неуважительно к благодатному чудесному городу, доверяющему ей свой порог. Что ее знание местного языка непременно должно быть глубоким, плотным, безукоризненным. И Боря, как ей показалось, прочувствовал и оценил ее трепетное отношение к будущей роли. И одновременно проникся ее анимийскими грезами.

– А что, действительно здорово, наверное, так жить, – сказал он ей как-то раз. Произнес задумчиво, мечтательно, растягивая теплую шершавость голоса. – Днем встречать туристов, вечером сидеть в какой-нибудь кафешке возле самого моря, смотреть, как белеют в темноте яхты.

Они лежали на раскладном диване в Сашиной комнате, залитой январским предвечерним сумраком. За окном стремительно пролетали густые снежные хлопья, заштриховывали цепочку фонарей, озябшие деревья и съеженные, промерзшие до последнего кирпичика пятиэтажки на проспекте Кирова – чуть дальше, за белым пустырем.

– Вообще-то туристы могут приезжать и вечером, и даже ночью, – возразила Саша, медленно закрывая глаза. Мысли становились невесомыми, будто голова наполнялась соленой морской водой и сознание мягко скользило по волнистой водной поверхности.

Боря обнял ее, слегка притянул к себе.

– Ну вот, и как я тебя по ночам буду отпускать одну с какими-то непонятными бухими чуваками?

– Почему обязательно бухими? – сонно рассмеялась Саша сквозь наплывшее на нее оцепенение – прозрачное и теплое.

Она старалась не шевелиться, чтобы не спугнуть эту приятную убаюкивающую дремоту, пронизанную видениями солнечной вокзальной площади.

– Ну, туристы часто приезжают навеселе, это дело известное. Придется мне устроиться там водилой туристического автобуса, чтобы тебя одну не оставлять.

И Саша представляла, что они и правда отправятся в Анимию вместе, что разделят ее стрекочущий полуденный зной, горячую, полную цикадного звона траву; мягкие изгибы холмов. Что будут вместе сидеть на берегу, на расстеленном полотенце, говорить о пустяках и разглядывать сверкающую морскую синь, ровно отрезанную светлым утренним небом. Будут есть в саду золотистые, текущие сквозь пальцы персики, сливаясь с совершенным теплым безмолвием вечернего часа. И Боря непременно найдет в Анимии занятие по душе, увлекательную, вдохновляющую работу. Необязательно по специальности: возможно, местная воздушная среда – мягкая, пропитанная солнцем, разрываемая криками чаек – наведет его на мысль оставить юриспруденцию, поможет нащупать в сердце иное призвание.

Забеременела Саша в начале следующей осени. Получилось это случайно, в результате одной-единственной неосторожности, которой тут же воспользовалась слепая созидательная сила природы. В отличие от Сони, уже ходившей в то время с заметно округлившимся животом, становиться матерью Саша на тот момент не собиралась. Не задумывала впускать в свое размеренное мечтательное существование нового человека. Но перед ней было несколько долгих месяцев, чтобы свыкнуться с мыслью о свежей жизни, созревающей внутри. Немного перестроить планы на ближайшие годы. Дорисовать в картине их с Борей жизни в Анимии полнокровного жизнерадостного ребенка. В этом не было ничего тягостного, ничего томительно-тревожного. Просто теперь в Сашином воображаемом будущем, на берегу Анимийского моря, среди звонко-цикадного горячего воздуха их стало трое, только и всего.

Влюбленный Боря этой случайности был рад. В ту пору он уже закончил университет и устроился работать помощником юриста в консалтинговую компанию.

– Ну это же замечательно, будет у нас мелкий. С голоду не помрем, все-таки работенка у меня есть, а в следующем году, если все сложится, еще и повысят до младшего юриста. Только надо нам с тобой расписаться, – сказал он со смешной, простосердечной серьезностью и посмотрел на Сашу решительно, открыто, почти без прищура. Всей бездонной бирюзовостью глаз.

Расписались они в октябре, в довольно скромном, небольшом зале с бело-бордовыми стульями вдоль стен. С темным паркетом, расчерченным широкими солнечными полосами, неожиданно яркими для осени. Обошлись без помпезного пестрого праздника, тамады, лимузинов и бурлящего водоворота бессчетных гостей (так захотелось Саше). От того дня осталась всего одна фотография, сделанная у загса Бориной тетей Надеждой Семеновной – уже после церемонии. В момент съемки Саша и Боря стояли против солнца и щурились. Оттого их лица получились на снимке тревожными, напряженными, чуть сморщенными. Словно уже тогда они оба предчувствовали, что их браку не суждено продолжаться всю жизнь, гладкой и живописной дорогой стелиться в уютную совместную старость. Что совсем скоро прозрачное хрупкое счастье покроется трещинами.

В конце осени они собирались отправиться в свадебное путешествие в Анимию, но Сашин врач из женской консультации, пожилая круглолицая Маргарита Павловна, внезапно запретила перелеты.

– Ну вот куда ты сейчас собралась? – недоуменно пожала она плечами, что-то суетливо и неразборчиво строча в обменной карте. – Тебе сейчас не об Анимии думать надо, а об анемии своей. Средней степени тяжести. Подожди немного, родишь, тогда и полетишь на все-е-е четыре стороны.

Сказав это, она махнула мозолистой крепкой рукой в сторону кабинетного окна, за которым во влажном липком сумраке нетерпеливо гудели машины, копились переполненные автобусы, похожие на буханки белого хлеба. Где-то там, за рядами автобусов и машин, были все четыре стороны, была Анимия.

И поездку решили отложить на неопределенный срок, чтобы не рисковать ни Сашиным здоровьем, ни здоровьем прорастающего в ее животе ребенка. Боря посчитал, что «оно и к лучшему», ведь у них еще впереди вся жизнь, чтобы «путешествовать по миру». А деньги, сэкономленные на поездке, пришлись очень кстати: после первого ипотечного взноса (хоть и состоящего по большей части из настойчиво-трепетной родительской помощи) с финансами стало туго.

Саша не расстроилась. В конце концов, Боря прав, они еще успеют слетать в Анимию в отпуск – до того, как отправятся туда насовсем. Потому что когда-нибудь они обязательно, непременно отправятся туда насовсем. А пока можно с легким сердцем переехать в тушинскую ипотечную квартиру, устраивать временный, неторопливый, ровно дышащий быт.

Мама не была в восторге от ранней, третьекурсной беременности дочери, но и не слишком горевала.

– Могла бы доучиться сначала, а потом уже думать о потомстве, – говорила она сердитым дребезжащим голосом. И тут же смягчалась: – Но ладно, чего уж теперь, раз вы с Борей так решили.

Сашин брак с ответственным и серьезным Борей немного сглаживал ее занозистое, шероховатое недовольство.

Соня бесхитростно радовалась тому, что «скоро они вместе будут гулять с колясками». Зимой, под Новый год, она родила девочку – Вику. И с тех пор по два-три раза в неделю приходила к Саше в гости, прикатывала ярко-розовую громоздкую люльку на колесах. Приносила к чаю самодельные малиновые эклеры и творожные слойки. Подолгу рассказывала о своей уютной монотонной повседневности.

Боря нырнул с головой в работу – в надежде на стремительное повышение. Будто пытаясь ускорить время, побыстрее впиться зубами в сочный наливной успех.

А Саша просто погрузилась в спокойное ожидание. В предчувствие нового человека, медленно пробуждающегося от небытийного сна. Вначале она только привыкала к мысли о растущем внутри существе и любила своего будущего ребенка словно со стороны, из осторожной холодноватой дали. Затем начала постепенно приближаться к нему в своих чувствах, тянуться к его вызревающей хрупкой душе. Продвигаться – удар за ударом сердца – к его формирующемуся, свернутому клубочком телу. Пытаться мысленно разглядеть с текущего расстояния его спящее безмятежное лицо.

К концу отведенного на ожидание срока Саша настолько приблизилась душой к своему ребенку, что как будто оказалась внутри собственного живота. Как будто ощутила пульсирующую влажную красноту своей утробы. Теплые алые небеса, нависшие над ней и ее младенцем.

Университетскую учебу пришлось прервать. На последних неделях беременности, досрочно сдав экзамены летней сессии, Саша оформила академический отпуск. С твердым решением вернуться максимум через год (а может, и раньше, если в яслях освободится место). Вокзал Анимии чуть-чуть отдалился, отодвинулся в будущее на несколько месяцев. Но Саша была готова к этому небольшому продлению своего главного ожидания. К тому же время, наполненное заботой о младенце, не могло считаться потерянным и потому не должно было стать томительным, утягивающим в глубь досадливого нетерпения.

В конце мая у Саши родилась девочка. Появилась на свет прозрачно-солнечным ранним утром. Назвали Кристиной – в честь Бориной покойной бабушки Кристины Владимировны, доктора физико-математических наук.

С появлением дочери Сашина спокойная, ожидающая бытность не всколыхнулась, продолжила течь гладким бестревожным потоком. Просто теперь в этом потоке побежала теплая густая струя материнского чувства. А ощущение умиротворенности и одновременно твердой глубокой решимости, заботливая Борина любовь, сладостное предвкушение далеких анимийских ворот – все осталось на своих местах.

Перемена произошла в середине зимы, когда однажды за завтраком Саша упомянула о своем возвращении в университет.

– Сегодня из яслей обещали позвонить и точно сказать, освободится ли место, – начала она радостно-трепетный, давно зреющий в сердце разговор.

– А так уж ли оно нам нужно, это место? – неожиданно сухо ответил Боря, не глядя на Сашу. Сосредоточенно намазывая масло на теплый румяный тост.

– Борь, конечно, нужно.

– А зачем? Кристинке ведь лучше дома. Она еще маленькая совсем. Да и вообще, как ни крути, ребенку всегда лучше с мамой, чем с какими-то непонятными няньками. Не всегда квалифицированными, кстати.

Саша внезапно почувствовала, что мысли становятся липкими и холодными. Как будто склеиваются неясной тревожной зябкостью.

– Борь, я учебу хочу продолжить. Ты же знаешь. Мы обсуждали и не раз.

– Обсуждали, да. Только вот скажи: зачем тебе заканчивать этот твой факультет?

Из комнаты сквозь сон похныкивала Кристина; в ванной с неравными промежутками капал кран, гулко ронял холодные слезы на дно белоснежной раковины; на улице, во дворе, лаяли собаки, нервно сигналил какой-то водитель. Все эти звуки рассыпа́лись, разлетались в разные стороны, не складывались ни в одну ритмическую картину – и потому наполняли Сашу подспудной тревогой.

– Ты прекрасно знаешь зачем. Я хочу получить диплом и работать в Анимии встречающим гидом. Мне всегда этого хотелось. И я жду дня, когда мы все вместе сможем туда переехать. Но сначала мне нужно доучиться…

Боря положил тост и медленно поднял на нее глаза.

– Ну какая Анимия, неужели ты до сих пор не оставила свои подростковые незрелые фантазии? Ну мечтали мы когда-то, забавы ради, что будем жить у моря и кушать крабиков на террасе, ну окей. Но сейчас-то мы взрослые серьезные люди. Ясно же, что ни в какую Анимию мы не поедем. У нас маленькая дочка, нам теперь о ней думать надо. К тому же у меня работа наконец-то в гору пошла. Саш, ну о каком переезде ты говоришь?

Он замолчал, ожидая Сашиной реакции, и вся гипнотическая бирюзовость его глаз вдруг раскололась о застывшее во взгляде раздражение.

С того дня началось их медленное, тягучее, довольно томительное расставание. Сначала Саша пробовала отрицать болезненную, четко проступившую действительность. Цепляться за слепую надежду на то, что все образуется, что у Бори сейчас просто очень много работы – тяжелый, напряженный период, густо пропитавший его сознание усталостью и нежеланием перемен. Что его колкие, царапающие слова – это неправда, ведь он же так ее любит и не может взять и разрушить ее негромкую, проросшую глубоко в сердце мечту, а вместе с ней и само сердце. Саша отчаянно пыталась верить, что у нее получится переубедить, переломить любимого Борю. А точнее, даже не переубедить, не перекроить внутренне, а просто вытащить из временной вязкой усталости, из этой накрывшей его рутинно-рабочей топкости – и вернуть к настоящему себе. К привычной отрешенной мечтательности, задумчивой вдохновленности, которая так ее очаровала в начале знакомства. И спустя некоторое время они обязательно вновь объединятся душевным устремлением к далекому и чарующему миру грез – к миру, плавно парящему за пределом тушинской будничной затхлости. А тот неприятный разговор за завтраком навсегда забудется, сорвется в глубокое белое беспамятство.

Но так не случилось. Более того: неприятные разговоры стали происходить регулярно, все ярче наливаясь оттенками бессильного, глухонемого недообщения. Боря будто отгородился от Сашиных слов, спрятался внутри безупречно гладкой массивной льдины, сквозь которую невозможно было прорваться. Все доводы неизменно упирались в неживую холодную твердость. С каждой неделей он все чаще упрекал Сашу в том, что она «застряла в детских иллюзиях» и не способна «трезво смотреть на вещи» и «считаться с реальностью».

– Это какой-то бред, Саш, честное слово, – говорил он уже не теплым и шершавым, а каким-то чужим, прохладно-отстраненным голосом.

– Это не бред. Это моя мечта.

– Ну окей, допустим, даже если так. Но это твоя мечта, а не моя. Скажи, со мной не нужно считаться? Мы вообще-то живем вместе. К тому же, если ты забыла, мы финансово зависим от моей работы.

И постепенно Саша поняла, что смысла что-то доказывать нет. Что Боря не вернется к своей изначальной отрешенной мечтательности, поскольку на самом деле никакой мечтательности в нем никогда и не было. Что ей все показалось, привиделось сквозь призму трепетной юношеской очарованности. Борина мощная корневая система крепко держала его на земле, среди полнокровной, здоровой рассудочности, среди прочного мира юриспруденции. И Саша, со своими тонкими хлипкими корешками, просто не могла удержаться с ним рядом. Сашу сдувало ветром, уносило далеко от Тушинска, от монотонного скрипа его исправного повседневного механизма, от его глубоко земной, рациональной сущности. Тяжелой, вылепленной из бетона функциональности. Ветер тянул ее к странной зыбкой мечте – которая действительно была только ее, Сашиной, но никак не Бориной. Эту мечту нельзя было разделить и тем более навязать, заставить врасти в чужое сердце. Серьезный консалтинговый Боря не хотел впускать в свои планы расплывчатую, окутанную слепящим маревом даль. И, осознав это, Саша предложила развестись.

– Да, я абсолютно уверена, – сказала она. – Так будет лучше.

– Жаль, что ты так ничего и не поняла, – после долгой паузы ответил Боря с непривычной тихой горечью. – Ты застряла в своем ожидании какого-то там придуманного будущего, вместо того чтобы жить. А твоя жизнь уже давным-давно началась, и она происходит вот здесь, вот сейчас. – Он медленно обвел рукой комнату, затопленную ярким весенним солнцем. – Но ты ее почему-то замечать не хочешь.

По белоснежному, совсем новому ковру энергично ползала Кристина. Время от времени замирала возле дивана, неуклюже пыталась подняться на ноги. Хрупкая, уязвимая – словно фарфоровая игрушка.

Мама Сашиного поступка не поняла.

– Ну и как ты будешь одна с ребенком? – остро скрипел ее недовольный, точно расшатанный голос. – Что значит это твое не нашли взаимопонимания? Как будто нельзя было договориться! Боже ж ты мой, зачем сплеча-то рубить?

– Я не остаюсь одна с ребенком, у Кристины по-прежнему есть отец, он от нее не отказывается, – отвечала Саша и аккуратно ускользала от дальнейших расспросов. Объяснять ничего не хотелось, усталость последних месяцев наполняла голову тяжелой водой, бурлила в висках, стекала по разбухшему от долгих бессмысленных разговоров горлу.

Впрочем, Соне она все же рассказала, почему именно разводится. По крайней мере, попыталась объяснить, обрисовать болезненную невозможность их с Борей совместной жизни. Но Соня так же, как и мама, недоумевала по поводу «внезапного» и «необдуманного» Сашиного развода.

– Есипова, ну правда, зря ты так, он же хороший парень, – говорила она, стаскивая с хныкающей Вики цветастую сорочку, испачканную кашей. – А главное – ради чего? Ты ведь в этой своей Анимии даже не была ни разу. Сгоняла бы сначала туда сама в качестве туриста. Ну серьезно. Подожди немного – подкопите денег, съездите вместе на недельку-другую, и ты посмотришь. Может, тебе там вообще не понравится. Может, ты плеваться будешь и думать: какого хрена я разводиться собиралась из-за этого городишка?

Саша не отвечала. Она прекрасно знала, чувствовала нутром, что Анимия не разочарует ее. Анимия давно уже стала ее личным раем, проросшим из девяностых, из папиного вокзального киоска, из фотографий Оли Савицкой. И какой бы она ни оказалась в действительности, в земной, ощутимой реальности, она уже не могла перестать быть раем, Эдемом Сашиного детства. Анимия существовала одновременно и внутри Саши, и вовне, в невидимой недоступной дали. И обе ее части – внутренняя и внешняя – плотно переплетались, врастали друг в друга. И если внутренняя часть была сокровенным пространством Сашиной души, то внешняя была его образом, воплощенным в материальном мире. Если внутренняя часть была раем, то им была и внешняя. А разве рай может разочаровать? Конечно, нет, даже если этот рай будет неидеальным с формальной точки зрения. Даже если реальная Анимия будет сильно уступать воображаемой. Нет, рай разочаровать не может. Ни при каких обстоятельствах. Разочаровать может лишь жизнь, прожитая впустую, в нелюбимом давящем городе. Жизнь, сквозь которую ты тянешь свое заветное-несбыточное, словно тяжелые санки по бугристому льду.

Развод прошел спокойно. Кристина осталась жить с Сашей в их совместной ипотечной квартире, а Боря сначала переехал к родителям, затем подыскал себе съемное жилье на окраине, с видом на новый бизнес-центр, напоминающий многослойный ядовито-синий торт. К дочери он приходил регулярно, приносил бестолково милые, неизменно сиренево-розовые подарки. А когда Кристина подросла, стал забирать ее к себе на выходные два раза в месяц.

Алименты Боря платил исправно, но жить исключительно на них Саша не могла и не хотела. Вариант вернуться под мамино крыло не рассматривался тоже, да и в любом случае мама помощи не предлагала. («Решила разрушить собственную семью – вот теперь сама и выкручивайся».) И как только удалось отдать Кристину в ясли, Саша устроилась работать продавцом-консультантом в магазин косметики и парфюмерии «Серебряный кокос» – туда, где не требовалось ни опыта, ни образования. Временно, это временно, успокаивала она себя всякий раз, оглядывая торговые стеллажи с навязчиво яркими тюбиками и флакончиками, с беззащитно вывернутой плотью тестерных помад.

В университет Саша так и не вернулась: совмещать работу и занятия не получалось, а ни вечернего, ни заочного отделения для языковых специальностей не предусматривалось.

– Ой, понимаю вас прекрасно, с малышом не до учебы… – невыносимо ласковым, медоточивым голосом промурлыкала секретарь деканата Валентина Никитична, отдавая Саше документы. – У меня вот племянница тоже. Как родила в прошлом году, так и ушла из института. Все силы теперь своему Ярику отдает. Забавный такой мальчишка. А у вас, забыла, мальчик или девочка?

– Девочка. Всего доброго, – ответила Саша. Прижала к горячей вспотевшей груди безучастную, мертвенно холодную папку и не оглядываясь вышла из деканата. Мир вокруг делался смазанным, медленным, затрудненным, будто погружался в подтаявшее масло.

И хотя Саша твердо знала, что уход из университета не означает, будто двери к мечте закрылись; что она все равно в конечном итоге придет к охристо-терракотовым стенам вокзала Анимии, тем или иным путем, – забирать документы все же было мучительно тяжело. И пока она спускалась по гулкой факультетской лестнице, мечта неумолимо горчила на языке. Сердце распухало, наполняло грудь, уже остывшую от прижатой папки с документами; болезненно давило изнутри.

– Ну что, забрала? – щурясь от солнца, спросила Соня, ожидавшая ее с коляской во дворе факультета. Проронила небрежно, с глухой, нечуткой веселостью.