Текст книги "Волчатник (сборник)"

Екатерина Соколова
Волчатник

Сестре Даше

© Е. Соколова, 2017

© К. Корчагин, предисловие, 2017

© В. Крыжановский, фото, 2017

© ООО «Новое литературное обозрение», 2017

«Мы не саженцы твои, а беженцы…»
Предисловие

«Волчатник» – слово, которое на первый взгляд кажется понятным. Так может называться растение или человек, промышляющий охотой на волков, – в словарях изредка встречаются оба варианта, а иногда под таким именем в них возникает лента с флажками, используемая то для охоты, то для украшения моллов и торговых центров. В книге Екатерины Соколовой, кажется, не идет речь ни об одном из этих значений: волчатник здесь не только окружает горные тропы («Волчатник» – слово, которое на первый взгляд кажется понятным. Так может называться растение или человек, промышляющий охотой на волков, – в словарях изредка встречаются оба варианта, а иногда под таким именем в них возникает лента с флажками, используемая то для охоты, то для украшения моллов и торговых центров. В книге Екатерины Соколовой, кажется, не идет речь ни об одном из этих значений: волчатник здесь не только окружает горные тропы (дальше дорога крутая, / волчатник и серпантин), но и, скажем, горит, шевеля плавниками. Эта размытость не случайна. Именно так в целом устроена эта поэзия: основной предмет ее внимания – сущности словно бы стертые, то ли от частого употребления, то ли, напротив, оттого, что никто долго не интересовался их судьбой. Почти каждое стихотворение – вопрос к ним: кто вы, чем занимаетесь в этом мире? И они, обычно пребывающие в сонном забвении, стремятся ответить. Их ответы зачастую смутные, неопределенные, чтобы разобрать – нужно потрудиться: вещи и люди, населяющие эти стихи, не привыкли, когда кто-то говорит с ними. Однако каждому из них должно быть дано право голоса, и отклик каждого из них должен быть выслушан.

Такова стержневая этическая проблема этой поэзии: как дать голос тем, кто его лишен, и, главное, как разобрать то, что они говорят в ответ? Именно такой вопрос, напомню, стоял в центре постколониальной теории, ключевой сюжет которой – отсутствие у бывших колонизируемых собственного голоса, того языка, на котором они могли бы обратиться к остальному миру. Стремясь быть услышанными, они вынуждены использовать язык колонизаторов, что, в свою очередь, порождает глубокий разрыв, проходящий сквозь их жизни: они не могут полностью примкнуть ни к одной из сторон – ни к колонизаторам, чьим языком они вынужденно пользуются, ни к колонизируемым, к которым принадлежат по рождению. Но вопрос, поставленный в стихах Соколовой, шире и глубже: в них такой разрыв обнаруживается внутри каждой вещи, каждого существа – все они хотят выговориться, мучительно ищут собственный голос. Поиски часто заканчиваются ничем, и все же поэт не оставляет попыток, снова и снова выспрашивая у вещей, что же их волнует.

Язык этой поэзии также содержит следы двойственности, гибридности населяющих ее сущностей: иногда они сами свидетельствуют о том, что принадлежат к другому языковому пространству, где реалии, привычные для современной России, перестают что-либо значить, порождая курьезные и двусмысленные ситуации:

 
некто Ульныр Пиле
зарегистрировался на наше
событие, послушал
нашего старика-композитора,
задал вопрос нашим
великолепным военным,
услышал, что нет, всё будет тихо,
однако рыбу возить перестанут,
и усталый тощий
подумал вернуться в лес.
 

Однако чаще смутная изнанка вещи скрыта от наблюдателя, пребывающего в убеждении, что имеет дело с привычным и даже в чем-то рутинным миром, – как и положено колонизатору, у которого нет желания вслушиваться в невнятные речи аборигенов.

Колонизированный язык возникает здесь неслучайно: родной город Соколовой – Сыктывкар, столица Республики Коми, слова и имена из этого финно-угорского языка периодически проникают в ее поэзию. Судьба литературы на языке коми близка судьбам литератур на других языках России: писателей коми не видно из метрополии, часто они повторяют то, что уже давно перестало быть актуальным в столицах. Правда, финно-угорское возрождение рубежа XIX – ХХ веков отразилось и на этих территориях: в 1916 году Каллистрат Жаков, вдохновляясь «Калевалой» Лённрота, пишет на русском языке поэму «Биармия», пересказывающую и реконструирующую древнее мифологическое пространство коми. Однако в новейшее время в литературе коми не нашлось своего Геннадия Айги, способного накоротко замкнуть язык колонизаторов и язык колонизируемых, чтобы показать двойственность и призрачность жизни внутри империи и обрести ту особую свободу, которая недоступна поэтам, владеющим лишь одним языком.

Отчасти поэзия Соколовой выполняет для коми ту же роль, что поэзия Айги для чувашского: у Айги образ чувашского пейзажа, напоминавшего окрестности его родной деревни, проступал в подчас мало похожих декорациях – например, в районах московских новостроек. У Соколовой нет такого постоянно повторяемого образа пространства – ей важнее не визуальные, а речевые и коммуникативные категории: то слово, что будет произнесено в ответ. В силу этого ее стихи всегда направлены на Другого, пытаются прислушаться к нему. Этот Другой не обязательно обладает финно-угорскими чертами – Соколова ставит перед собой более широкую задачу: показать, что любая вещь и любой человек, по сути, пребывают в положении колонизируемого, и всё, чем они владеют – от языка до личных примет, – не осознаётся ими как свое: всегда воспринимается как назначенное «сверху», выработанное в недрах огромной машины власти.

Но какова природа этой власти – так и остается неясным, несмотря на то, что разговор о ней идет у Соколовой постоянно. Власть наваливается на людей и вещи удушающей громадой, она непостижимым образом организовывает их жизни, не считаясь ни с чем, кроме себя самой. Она абсолютно самодержавна и, в то же время, призрачна, так что нигде невозможно обнаружить ее центр, то место, откуда исходят команды и указания. Суд, тюрьма, люди в милицейской форме возникают почти в каждом стихотворении, хотя часто лишь смутным намеком. Это ощущение постоянного присутствия власти порождает особую тревогу, выраженную то в сбивчивом канцелярите, то в почти конвульсивной логике развития текста, который словно прощупывает, насколько опасным для его обитателей будет тот или иной вариант развития событий:

 
отбился от коллектива человек отдыхающий,
не по воле своей сидящий в сизо сотрудник,
не бродяга какой,
не распространитель в местах общего пользования,
не русский вор.
 
 
причина его политическая,
непостыдная,
и не нам его осуждать, а нашему государству
 

Тот Другой, что находится в фокусе внимания этих стихов, тоже часто едва различим, укрыт тенью, отбрасываемой властью. Он назван либо по роду занятий (милиционер, редактор), либо личным именем – иногда говорящим (Гербарий Арсеньевич), иногда загадочным, одновременно узнаваемым и нет (как Кузьбöж Валя, ведь буква ö из алфавита коми неизбежно приковывает внимание). Присущие ему черты всегда размыты – трудно заключить что-то о его поле или возрасте, иногда можно подумать, что он принадлежит к народу коми (как Ульныр Пиле). Но во всех этих случаях важна не этническая принадлежность, а двусмысленное положение персонажа в мире, его неспособность встроиться в существующий порядок, отчасти напоминающая о финно-угорских чудаках из прозы Дениса Осокина. Чем незначительнее выглядит такой персонаж, тем более он сжат тисками власти, почти столь же безличной, как античный фатум, и тем больше у поэта желания поговорить с ним, узнать, что беспокоит именно его, а не ту безличную волю, что направляет его жизнь.

Но именно поэтому поэзия Соколовой – это поэзия одиночества: в книге часто встречается местоимение я, но можно заметить, что это я будто не принадлежит себе, действует на тех же правах, что и другие местоимения – мы, он, они. Это я тоже оказывается тем, кто переживает на себе действие власти – как и другие вещи, живущие собственной жизнью. В таком мире никто не принадлежит себе – вялотекущий, неспешный рок определяет все поступки тех, кто населяет стихи Соколовой, и сами они часто захвачены этим тревожным движением.

Похожую обреченность судьбе можно увидеть и в поэзии Геннадия Айги, у которого, впрочем, отсутствует фигура власти, а проблематичной предстает скорее абсолютная свобода расстилающихся перед взглядом полей. Ближе к Соколовой оказывается Леонид Шваб, чьи герои также словно бы видны сквозь тусклое стекло, рассеяны по миру непонятным роком, который заставляет их забыть, кто они такие и как здесь оказались. Шваб фиксирует диаспорическое состояние с характерной для него невозможностью воспринять ни одну территорию как свою. Диаспора у него лишена голоса – она лишь совершает какие-то неясные действия и вступает в смутные отношения друг с другом: можно сказать, что персонажи его стихов всегда пребывают в тяжелой меланхолии, лишающей их не только способности говорить, но и интереса друг к другу.

Соколова, на первый взгляд, движется из той же точки – изнутри меланхолического рассеяния, однако стремится найти выход из присущей этому состоянию апатии. То, что говорят предметы и люди в ее поэзии, оказывается важным потому, что лишь посредством этих речей можно связать разрозненные фрагменты мира друг с другом, собрать заново разлетевшуюся в разные стороны диаспору. Способность предметов и людей говорить о себе оборачивается предчувствием грядущей солидарности: даже стертые почти до неразличения сущности могут однажды найти общий язык, при помощи которого можно будет обустроить новый мир, лишенный тягостной тревоги и непрерывного властного надзора.

Конечно, эта утопия не столь безоблачна: и говорящий, и слушающий часто устают от бессвязности собственных речей и тщетности попыток понять друг друга. И все же разговор каждый раз возобновляется снова, а каждое стихотворение предстает новой попыткой разговорить вещи. В этом смысле поэзия Соколовой – антропологична, хотя ее внимание направлено не только на людей, но и на предметы:

 
я говорит антрополог своей жене
по весне понимаю кто под каждым кустом копает
и какой это житель идет ко мне
и сладким мучным меня наделяет
 

Поэт осуществляет своего рода «включенное наблюдение»: наблюдающий за чужой жизнью – за жизнью трав и листьев, лесов и равнин, – он сам становится одним из тех, что составляют его предмет исследования, или, по крайней мере, приближается к ним настолько близко, насколько это возможно. В этом мире, однако, уже не важно, люди перед нами или вещи: все они в равной мере истощены властью, все они находятся на грани незаметного исчезновения.

Это может напоминать не только об антропологии, но и о традиционных дохристианских верованиях, влияние которых еще заметно на финно-угорских территориях и в граничащей с ними Чувашии (что отчасти фиксирует и поэзия Айги), – о древнем тотемизме, всматривающемся в души предметов. Соколова не без иронии относится к старому язычеству, но далека от того, чтобы отказаться от него: ведь оно не только помогает разговорить мир, но и одно лишь способно сопротивляться повсеместной централизованной власти. Возможно, дело еще и в том, что без поддержки со стороны предметов человек обречен на поражение – только в союзе с ними можно по-настоящему перестроить мир, но для этого стоит спросить, что же предметам, собственно, нужно от мира.

Поэтическая программа Соколовой уникальна в новейшей русской поэзии: она указывает, что помимо политической борьбы, осуществляемой посредством критики властного высказывания, помимо болезненных столкновений разных картин реальности, разрывающих сознание читателей блогов и социальных сетей, современный человек может найти совершенно иную опору для сопротивления – тогда, когда он будет готов выслушать Другого, чтобы его самого услышал Другой.

Кирилл Корчагин

«Передайте, пожалуйста, русскую соль…»

 
передайте, пожалуйста, русскую соль,
тот, кто исчезнул во тьме.
черный заварочный снег
передайте мне, человек,
близко думающий обо мне.
 
 
для того эти звезды горят,
для того облака бегут,
чтоб я ел все подряд.
 
 
командир, на меня не смотри,
передачу скорей досмотри.
 

«Что происходит в доме, где сосед живет…»

 
что происходит в доме, где сосед живет,
занятиями занимаясь пустыми?
только переливание вод,
перераспределение дыма.
 
 
делили мы с ним делянку одну,
ветер в лесу замыкали,
приграничные области по очереди погружали во тьму,
до тех пор, пока жители, дороги и дали
не перешли к нему.
 
 
после строители перекрыли нам всякий вид.
сходим посмотрим, свет ли еще горит,
кто-то ли с нами еще говорит,
спрашивает:
болит? не болит?
 

«В белом окошечке регистратуры…»

 
в белом окошечке регистратуры
Господи запиши и меня
что ж ты канатка моя Чиатура
не выдержала меня
 
 
падая видел отхваченных территорий
сады дома
видел подстанция видел море
видел тюрьма
 
 
база граничная
детский сад
солдат
 
 
мельком
мелькомбинат
 

«Греет глаза на солнышке…»

 
греет глаза на солнышке
работник российской столовой
теперь всё у нас значительно лучше
яблочный сок самый сладкий
томатный
куриный сок самый крутой
тысячи молодых деревьев
на новых территориях принесут плоды
а о бесхозных и подозрительных предметах
помолимся
 

«З асыпая, слышал незнакомые голоса, дерево…»

 
засыпая, слышал незнакомые голоса, дерево
видел, огнем охваченное,
ветер с реки,
время, в Новогиреево
потраченное на пустяки.
 
 
о ты, которого я не видел,
легким судом суди меня,
составь протокол в присутствии двух запятых.
и не из-за последнего имени, сказанного во сне,
но за то, что не понял, с кем жил, не узнал своих,
махни на меня:
не высовывайтесь, не прислоняйтесь, не
задерживайтесь,
проходите
 

«Примите наши искренние пустые чашки…»

 
примите наши искренние пустые чашки:
мы лицо адекватное, но слабое.
мы наносим надписи
и расклеиваем объявления,
по дворам продаем кипяточек,
но не можем начать стрелять,
защищая своих,
защищая места,
где мы арендаторы,
а не собственники помещений,
места,
где над нами горит, шевеля плавниками,
волчатник
в честь вечного праздника.
 

«Близится, братцы, – тело мое сомнулось…»

 
близится, братцы, – тело мое сомнулось,
как флажок недоделанный.
кто обступил меня,
как долгожданный снежок?
кто приготовил мешок
этих темных московских улиц? вы?
 
 
не повезло, братцы, – водитель
высадил нас в сугроб.
дверь отворил неизвестную,
ознакомил, пригласил родственников,
тонких людей на сложных щах.
день стал веселый, шутной.
строители тихо переговариваются на лесах.
 
 
уберите свою овчарочку, поговорите и вы со мной.
 

«Збигнев приготовился взлетать…»

 
Збигнев приготовился взлетать.
что ты там намереваешься увидеть?
станешь ли как разъездной заготовитель
с наших лиц водичку собирать?
 
 
погоди он говорит немного
просвистит пожарная тревога
сгибнет боевая синагога
и костел и ратуша во тьме
 
 
никакого мне не видно Бога
ничего вообще не видно мне
 

«Во сне покойный отец…»

 
во сне покойный отец,
защищая меня,
разобрался с одним мудаком.
да хоть что ему принеси —
книгу надорванную,
порезанного зверька,
человека, любимого наполовину, —
всё сладит Палыч,
зарядит в конверт water-safe
и отправит мне почтой оттуда
 

«Некто У́льныр Пи́ле…»

 
        некто У́льныр Пи́ле
зарегистрировался на наше
событие, послушал
нашего старика-композитора,
задал вопрос нашим
великолепным военным,
услышал, что нет, всё будет тихо,
однако рыбу возить перестанут,
и усталый тощий
подумал вернуться в лес —
где там у них не стреляют? —
Выльтыдо́р? Коччойя́г?
 
 
видел ли кто-то его последним
с лайкой его самоедской
в переулке Проточном?
 
 
кто-то, кто не был враг,
Пиле столкнул в овраг
 

«Падает и лежит свет…»

 
падает и лежит свет,
на девять квадратов разрезанный:
в маленьком следственном изоляторе
тикает человек отчужденный.
то снится ему, что он дымочадец рассеянный,
то сад зеленый,
к поликлинике прикрепленный.
 
 
спасибо тебе, добрый следователь,
дело листавший с конца,
но не ты ли входил в этот сад при свете дня,
свете дня,
ягоды государственные срывал
и, моего не видя физического лица,
на меня показал?
 
 
не мне, а ему приготовь, друг мой господи,
невидимый прокурор,
ласковый говор, слово вор, разборчивый приговор.
 

«Я говорит антрополог своей жене…»

 
я говорит антрополог своей жене
по весне понимаю кто под каждым кустом копает
и какой это житель идет ко мне
и сладким мучным меня наделяет
 
 
этот ли житель когда-то ко мне проборматывал
речь свою как последний сорняк
а за окошками прогрохатывал
задавляя ее товарняк
 
 
этот ли житель снежок страны моей ест
и меня объест
 
 
и когда я иду на свое учение или лечение
крошками начинает сыпать средь белого дня —
то не это ли белое чудское печенье
с переулка идет на меня?
 

«Так не зря они посадили меня водителем…»

 
так не зря они посадили меня водителем
в тот автобус,
дали камень для приносящего мир человека,
а теперь оставили на границе
подумирать, —
чтобы я поглядел,
как смех без причины что снег из мужчины идет
и он врет
 

«Всю жизнь я прожил неизвестно с кем…»

 
всю жизнь я прожил неизвестно с кем
всю жизнь по Украине я метался
сам для себя я был престранный гость
и монолог пространный
 
 
мой умер дед я зеркало завесил
как он еще живой меня просил
 
 
и вот я заступил на странный пост
и вот я наступил на странный сон
и вот теперь я в шубе золотой
 

Шева

 
не знаете что это – шева?
я вам расскажу
тайное знание как бы из зырянской аптеки
многие из народа коми думают это просто такой жук
многие думают это голос такой сидит в человеке
 
 
шева это когда человек просто где-то находится
а потом вдруг кричит
голосом не своим и голос как будто скачет
тяжело отходя как наполненный чем-то мяч
 
 
иногда во множественном числе
шевы
 
 
часто они приходят к людям без спроса
являются существами волшебными
говорят у одной женщины из Корткероса
нашли в голбце лукошко с шевами
 
 
бывает шева как человек опасный
одна молодая заходит в лавку и как закричит:
три метра отрежь красной
красной красной
и снова как нормальная молчит
 
 
говорят шева живет в Богородске
 
 
сторонники анималистического толкования
в основном дети
говорят что шев женщины кормят грудью
что это мохнатые неприятные жукапы
 
 
в общем о шеве рассказывают всякие вещи
я сама толком не знаю какая она
но мне кажется шева это как другая похожая вещь
шева это война
вот именно это война
 

«Экая шпулька вышла бормочет швец…»

 
экая шпулька вышла бормочет швец
в первый раз навсегда опуская веки
что мне будет за то
что смеялся над маленькой Анной
жуки заведутся в глазах
или просто по местности незнакомой
циркулировать буду во тьме
 

«Г де теперь пассажиры…»

 
где теперь пассажиры
отмененного рейса
такие молодые
им бы летать
и летать
 

«Предадимся любви и верности…»

 
предадимся любви и верности,
пока на занятой территории нет большого света,
но уже включены технические огни,
и эти боевые единицы,
эти стареющие афганцы
исследуют лес,
а дети их спят по двое,
и стульев хватило на всех —
у каждой детской кровати
заслонка для безопасного сна,
верного, мирного.
 

«Первый суд не по делу…»

 
первый суд не по делу,
дорогие мои отличники,
открываем тетрадочки.
я растратил на вас всё мое состояние
пограничное
и стою, недостаточный,
глазами сухими смотрю.
 
 
никого ли там нет, куда вы меня провожаете,
или ходит отец в узком платье,
испытывает неудобства
в знак поддержки,
в знак неприязни к тем,
кто взял меня на закладке камня.
 
 
или открыто кафе —
«Русские травмы» – это ли сон?
человек несётся по кругу, шапка его улетела.
там ли, под этим сверкающим колесом
распадется мое уголовное тело,
раздробится подозреваемое лицо?
 

«Пусть все переедут…»

 
пусть все переедут
из области донной сюда
и каждый ребенок расскажет
откуда он родом
 
 
вот Николай
пробирается огородом
 
 
у кого попросить яичко
и газ. воды
чья это мама находится между грядок
я привидел во сне воробьёвый город
полный нормальной воды
и вещей нормальный порядок
 

«Очнитесь, чтобы отметить друзей, Володя…»

 
очнитесь, чтобы отметить друзей, Володя,
если считаете их политически неблагонадежными.
вы средоточен и собран,
но куда же вы собираетесь,
вы здесь один,
как заборчик затэганный, посреди пустыря
ограждающий ничего
 

«Здесь в россии…»

 
здесь в россии
каждый пытает нас
 
 
и «услуги крематория»
и магазин «вариант»
и магазин «а вдруг…»
 
 
и лес самозахваченный
и воздух неоплаченный
 
 
и там где вчера был автовокзал
теперь военный аэродром
 
 
но если хотите
давайте возьмем наш шанс
и я составлю ваше счастье
Алексей Николаевич
из отдельных частей
моей мнительности
неуверенности
и невыносимой пунктуальности
именно здесь
 

«Товарищи европейцы…»

 
товарищи европейцы
испортили нашу синагогу
отреставрировали почем зря
взбитые сливки барокко
странные знаки
не наши какие-то
а потом затолкали меня
в середину вагона спасибо
еще кипяточку пожалуйста
вот сюда
 

«Он нес разборный…»

 
он нес разборный
удобный
стеллаж
надгробный
 
 
слева и справа
был притесняем
терпел от Виктора
страдал от Вячеслава
 
 
вот
отдохну —
почитаю