Текст книги "Тайны драгоценных камней и украшений"

Смотрите, как умрет генерал ваш!

«Граф впервые показал мне новый золотой перстень с черною кругом эмалевою полосою и с медальоном, с рельефным на нем портретом императора Александра, которого он любил до невозможности. Перстень этот был прислан ему императрицею Марией Федоровной», – вспоминал Александр Павлович Башуцкий, который состоял адъютантом при петербургском военном генерал-губернаторе графе Михаиле Андреевиче Милорадовиче. Припомнил он и то, как известный своей сентиментальностью боевой генерал умилительно смахивал слезу во время этой волнительной повести. Дело происходило в начале декабря 1825 года, а кольцо, о котором речь, – траурное, заказанное императорской семьей Романовых в память скоропостижно скончавшегося 19 ноября в Таганроге Александра I.

Траурные кольца – не новость. Еще древние знали, что охраняются от душ умерших, надев их кольца. Со временем суеверия рассеивались, а ношение ритуальных украшений в траурные дни в аристократических домах сделалось если не модой, то этикетом.

Так и александровские памятные кольца изготовлены были в некотором количестве и преподносились близким и приближенным усопшего, которые наблюдались во множестве.

Одно из них и досталось Михаилу Андреевичу, который в те волнительные дни и не догадывался о своем поразительном жребии.

И вот грянуло 14 декабря 1825 года, на Сенатской площади в Петербурге случились беспорядки. Беспорядки вышли из желания группы дворян, позже именованных декабристами, продемонстрировать высшей власти недоумение состоянием империи. Демонстранты воспользовались затянувшимся на две недели междуцарствием, когда после кончины предместника два претендента на российский престол – Константин Павлович и Николай Павлович будто спихивали корону с рук на руки.

Во время противостояния власти и вольнодумия на Сенатской площади был смертельно ранен военный генерал-губернатор Санкт-Петербурга граф Михаил Андреевич Милорадович. Он умер на следующий день. Событие чрезвычайнейшее.

Граф Милорадович человек был отличительный по свойствам разнообразным.

Учился он в самых в то время знаменитых и модных университетах Европы – в Кёнигсберге и Гёттингене. Утвердилось, однако, общее мнение, что по результату образовался он так себе. Как водится, лучше всего запечатлели это общее место высшего света Александр Сергеевич Грибоедов в «Горе от ума»:

 
Господствует еще смешенье языков:
Французского с нижегородским…
 

(Известно, что Милорадович говорил по-французски с чудовищными ошибками.)

и Александр Сергеевич Пушкин в «Евгении Онегине»:

 
Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь,
Так воспитаньем, слава богу,
У нас немудрено блеснуть.
 

Так и есть. Слыл Милорадович в светском обществе ловким кавалером, остроумным собеседником, а также дамским угодником и, по словам князя Петра Андреевича Вяземского, был «весьма приятного и пленительного обхождения, внимателен и приветлив к своим подчиненным».

Так или иначе, но военные таланты он имел безусловные: об этом гласят блестяще проведенные им операции, чему всячески способствовали свойства его характера – некий сплав дипломатии и авантюризма.

Всю жизнь на службе отечеству. Почти всегда на военном поприще, где, как уже говорилось, показал особые дарования.

Любимец всех солдат. Любимец светлейших – Кутузова и Суворова, а последнего еще и верный ученик. Наград и знаков отличия не перечесть. Удивительно, как они только размещались даже на его широкой груди, когда в роскошном мундире прибывал граф на парад. – «Высокая грудь его была буквально покрыта двумя дюжинами всех наших и главнейших европейских звезд и крестов, взятых этою смелою и после 55 битв девственною от ран грудью с боя».

Человек немыслимой отваги. Генерал Алексей Петрович Ермолов, которого также некому было уличить в трусости, писал самому Милорадовичу: «Чтобы быть всегда при Вашем превосходительстве, надобно иметь запасную жизнь».

Восхищенные воспоминания о нем, и это совершенно удивительно или почти невозможно, оставил Александр Иванович Герцен, ненавидевший русскую аристократию и всю жизнь боровшийся с ней разными способами. Часто видевший Милорадовича в детстве среди друзей своего родителя, богатого помещика Ивана Алексеевича Яковлева, он припомнил: «…храбрый, блестящий, лихой, беззаботный, десять раз выкупленный Александром из долгов, волокита, мот, болтун, любезнейший в мире человек, идол солдат…» Но Герцен на этом не останавливается и впадает даже в совершенную метафизику: «Милорадович был воин-поэт и потому понимал вообще поэзию. Грандиозные вещи делаются грандиозными средствами». То есть он уже рекомендует Милорадовича как человека с сильнейшим воображением.

Понятно, что и друзья генерала не отставали в славном деле славословия. К примеру, портрет его трогательно начертал помянутый уже Александр Павлович Башуцкий, прослывший позже литератором. – «Он был нравственно силен своею личностью, был быстр, деятелен, блестящ, не сжат в действиях, ласков, сочувствен ко всем, ко всему, неисчерпаемо добр, расточителен на милость и помощь, справедлив, он был человек без страха и упрека…» Адъютант видит в начальнике и человека необычайно оригинального в «неожиданности своих решений».

Восхищенное слово присоединил также литератор Сергей Николаевич Глинка, брат Федора Николаевича Глинки, что долгие годы служил под Милорадовичем и в чине полковника заведовал канцелярией генерал-губернатора, а по совместительству все годы декабрист, то бишь либералист:

«Вот он, на прекрасной, прыгающей лошади, сидит свободно и весело. Лошадь оседлана богато: чепрак залит золотом, украшен орденскими звездами. Он сам одет щегольски, в блестящем генеральском мундире; на шее кресты (и сколько крестов!), на груди звезды, на эфесе шпаги горит крупный алмаз… …черты лица, обличающие происхождение сербское: вот приметы генерала приятной наружности, тогда еще в средних летах. Довольно большой сербский нос не портил лица его, продолговато-круглого, веселого, открытого. Русые волосы легко оттеняли чело, слегка подчеркнутое морщинами. Очерк голубых глаз был продолговатый, что придавало им особенную приятность. Улыбка скрашивала губы узкие, даже поджатые. У иных это означает скупость, в нем могло означать какую-то внутреннюю силу, потому что щедрость его доходила до расточительности. Высокий султан волновался на высокой шляпе. Он, казалось, оделся на званый пир! Бодрый, говорливый (таков он всегда бывал в сражении), он разъезжал на поле смерти как в своем домашнем парке; заставлял лошадь делать лансады, спокойно набивал себе трубку, еще спокойнее раскуривал ее и дружески разговаривал с солдатами… Пули сшибали султан с его шляпы, ранили и били под ним лошадей; он не смущался; переменял лошадь, закуривал трубку, поправлял свои кресты и обвивал около шеи амарантовую шаль, которой концы живописно развевались по воздуху. Французы называли его русским Баярдом; у нас, за удальство, немного щеголеватое, сравнивали с французским Мюратом. И он не уступал в храбрости обоим».

Не менее браво живописал Милорадовича и Ермолов, также сравнив его с французским маршалом. – «Генерал Милорадович не один раз имел свидание с Мюратом, королем неаполитанским… Мюрат являлся то одетый по-гишпански, то в вымышленном преглупом наряде, с собольей шапкою, в глазетовых панталонах. Милорадович – на казачьей лошади, с плетью, с тремя шалями ярких цветов, не согласующихся между собою, которые, концами обернутые вокруг шеи, во всю длину развевались по воле ветра. Третьего подобного не было в армиях!»

Именно с Мюратом Милорадович соревновался в неслыханной удали, пируя на аванпостах во время сражения. Но если Мюрат под обстрелом выпивал шампанское, то Милорадович успевал вкусить обед из нескольких блюд. Причем генерал пребывал в таком именно дивном наряде, что красочно запечатлел для нас Ермолов.

Тем временем Милорадович аккурат в сентябре 1812 года благодаря своему дружеству с Мюратом договорился о беспрепятственном выходе русской армии из Москвы, пригрозив, однако, маршалу, что в обратном случае, при «препятственном» выходе, оставит для него город в развалинах. Такой маневр позволил сохранить тысячи солдатских жизней.

Но это вполне известные анекдоты. Мы, однако, не привыкли порой увязывать в единую картину даже согласованные временем события и тем самым упускаем из виду истинных героев. Мало кто задумывался над еще одним невероятным происшествием, которое мог сотворить только Милорадович. Разыгранная именно генералом сцена, пожалуй, запечатлена на знаменитой картине Василия Ивановича Сурикова «Переход Суворова через Альпы».

Князь Александр Васильевич Суворов изображен на полотне на краю снежного обрыва, изумленно и восхищенно взирающим на солдат, что лихо штурмуют пропасть, летя вниз по снегу, словно на салазках. А ведь лишь Милорадович, заметив замешательство солдат перед непосильной задачей, мог крикнуть: «Посмотрите, как возьмут в плен вашего генерала!» – и резво покатиться на спине с горы в неприятельский лагерь. Солдаты дружно и весело последовали его примеру.

Художник Суриков также ездил в Альпы во время работы над картиной. – «Около Интерлакена сам по снегу скатывался с гор, проверял. Сперва тихо едешь, под ногами снег кучами сгребается. Потом – прямо летишь, дух перехватывает». Он поясняет: «Какой ужас там. Не верится, чтобы даже Суворов мог перейти Альпы в этих местах. А все же перешел». При этом и Суворов так же откровенен. «На каждом шагу в этом царстве ужаса зияющие пропасти представляли отверзтые и поглотить готовые гробы смерти…» – признается он в донесении Павлу I.

Впрочем, Милорадович частенько прибегал к подобной, весьма провокативной тактике. Ходя в штыки и неся порой даже полковое знамя, восклицал: «Солдаты! Смотрите, как умрет генерал ваш!» и бесповоротно двигался вперед.

За стремительность марш-бросков Милорадовича называли «крылатым». Князь Михаил Илларионович Кутузов писал к нему: «Ты ходишь скорее, чем ангелы летают».

Безусловный оригинал, Милорадович получил от Александра I в 1813 году титул графа Российской империи за боевые заслуги именно, а не кабинетные интриги. И девизом избрал слова: «Прямота моя меня поддерживает».

Удивительно, но такой открытый и прямодушный человек незаметно для себя миновал зоркое око императора Павла I, избегнув гонений, с чем справились немногие. А с Александром I, будучи уже генерал-губернатором столицы, попросту приятельствовал. Именно с Милорадовичем и Александром связан замечательный анекдот. – Как-то генерал явился во дворец с докладом, и находился он в тот момент в очень вздорном настроении. Императору уже доложили, что такое настроение графа связано с огромным карточным проигрышем. Царь (а он, известно, очень не любил игру), благодушно оставив Милорадовича в кабинете, отправился в библиотеку, взял первую книгу, вырвал все страницы и положил туда пачку ассигнаций. Воротясь, он протянул генералу книгу: «Возьмите, Михал Андреевич, может быть, это вас как-то утешит». Милорадович, обнаружив ассигнации, пришел в умиление и мигом проиграл их все. На следующий день он снова явился во дворец, но, будучи даже в большем проигрыше, был весел. «Ну, как сегодня ваше настроение?» – поинтересовался Александр Павлович. «Прекрасное! – отвечал Милорадович. – Я в восхищении от прочитанного! С нетерпением жду продолжения!». Александр Павлович вышел из кабинета и проделал ту же операцию, что накануне. И опять передал книгу графу, строго присказав при этом: «Возьмите, граф. Том второй и последний!»

Графу Милорадовичу принадлежит и еще одна совершенно апокрифичная реплика. Как известно, официальные распоряжения Императорского Величества сопровождались большим количеством «вводных» слов, как то: что-то там Всея Руси «соизволил». Нетерпеливый Милорадович, опять же приятельствуя с императором, отчего многое было ему позволительно, иной раз рассеивал весьма откровенную задумчивость императора: «Александр Павлович, ну, извольте уже соизволить!»

Вообще император прощал Милорадовичу многое, покоренный смелой его открытостью и щедростью, влекущей огромные долги, без которых Милорадович считал жизнь скучной. В легенду вошли пышные балы в бытность его Киевским военным губернатором, званые обеды, что он давал от имени генерал-губернатора Санкт-Петербурга, и знаменитые праздники на даче, что он снимал для артисток на Екатерингофской дороге.

Прощал ему Александр Павлович и его роскошные шали и собольи шубы, дивившие всю столицу, покоренный его изящным щегольством. И его любовные похождения, покоренный отменным искусством волокитства. Что ж, на последнее граф имел полное право – он не был женат. Ну, и на многое другое Александр Павлович закрывал глаза, конечно, тоже. Может быть, и потому, что и сам царь, как и Милорадович, был немного либералом или пытался им слыть. Как верно заметил Николай Семенович Лесков, Милорадович «не желал преследовать слова, мысли и намерения, доколе они не проявлялись в явных нарушениях закона».

Показательна тут и еще одна история. Именно Милорадовичу в 1820 году поручено было заняться молодым Пушкиным, сочинявшим вольные стихи. Пушкин, явившись к генерал-губернатору в его квартиру держать ответ, сам записал для него в тетрадку все свои юношеские творения. Милорадович был в восторге! И пообещал Пушкину высшее прощение.

Император в восторг от всего этого не пришел вовсе и не был доволен Милорадовичем, сочтя, что тот превысил полномочия, но все ж не отправил Пушкина в Соловки, как изначально собирался, а перевел, по службе перевел, на юг России, в Бессарабию, что почему-то называть принято южной ссылкой Пушкина. Выслан (и уволен от службы) он был позже, в 1824 году, в Михайловское.

Великодушие Милорадовича проявилось неожиданным образом и в еще одном весьма щекотливом для него самого деле. В 1824 году Александр Сергеевич Грибоедов, славившийся своими любовными похождениями, увел у Милорадовича его возлюбленную, балерину Екатерину Александровну Телешову, и даже пропечатал любовные стихи, ей посвященные, в литературном журнале «Сын отечества», то есть объявил секрет на весь свет. Милорадович был большой любитель артисток, но Катиньку, по всему, любил искренне. Граф скандала не затеял. Уступил снисходительно, так сказать. И преспокойненько продолжал встречаться с нашим любвеобильным драматургом не только в театре, но и за обедами в своем собственном доме. И когда Грибоедов оставил Телешову для своей очередной поездки на Кавказ, Милорадович Катиньку не оставил. Известно, что от нее именно, из квартиры на Екатерининском канале, отправился он на Сенатскую площадь 14 декабря 1825 года, чтобы не вернуться. Вот такая широта мужской души.

Не скроем здесь и одной детали, которая в этом деле выписывается, будто сама собой. Как знать, вероятно, из-за этой истории с Телешовой Милорадович и тормозил постановку грибоедовского «Горя от ума» на петербургской сцене. Ведь в ведении военного генерал-губернатора находилась вся жизнь столицы – и Театральное управление тоже.

Впрочем, и в Москве «Горе» также не ставили.

Многие, однако, недолюбливали Милорадовича за откровенно нелицеприятное отношение к людям, которым он не благоволил, и считали, что генерал-губернатор Санкт-Петербурга держал государственные дела в большой запущенности и беспорядке. А он, как и многие тогда, был просто сибарит. Но скучал в покойной обстановке. Не ленился только на поле брани. Всегда был, в противоположность большинству, активен и находчив в положениях, диктующих решительные действия, и действовал, не дожидаясь высшей воли или приказа. Мужество его не колебалось никогда, если решалась жизнь людей.

Милорадович, один из немногих высших государственных чинов, лично спасал гибнущих людей во время сокрушительного петербургского наводнения 7 ноября 1824 года. А затем поселил пострадавших в своем собственном доме. (Кстати, тогда весьма отличился и генерал Александр Христофорович Бенкендорф.)

Форсировал горящие мосты, тушил катастрофические пожары, предотвращая трагедии. Право, и в огне не горел, и в воде не тонул. В прямом смысле этих слов.

И вот вам судьба. Милорадович, прошедший более полусотни нешуточных битв без единого ранения, погиб, настигнутый пистолетною пулей, пущенной на Сенатской площади в его спину.

Но она же, судьба, напоследок сыграла с ним шутку, поминая, вероятно, его бесшабашную любовь к представлениям.

Когда смертельно раненного генерала уносили с площади, неведомым образом с мундира пропали все его ордена. Украли также часы и кольца, – «граф имел привычку носить почти на всех пальцах перстни, особенно любимые им по разным воспоминаниям».

А Милорадовича, отходившего в вечность, позабавило, что погибает он не от пули ружейной. То есть не солдатских рук это было дело.

Новый уже император Николай I прислал к нему, умирающему от выстрела, ему самому скорее всего как раз и предназначенного, собственноручное письмо. – «Мой друг, мой любезный Михайло Андреевич, да вознаградит тебя Бог за все, что ты для меня сделал. Уповай на Бога, так как я на него уповаю, он не лишит меня друга. Если бы я мог следовать сердцу, я бы при тебе уже был, но долг мой меня здесь удерживает. Мне тяжел сегодняшний день, но я имел утешение ни с чем несравненное, ибо видел в тебе, во всех, во всем народе друзей, детей: Да даст мне Бог всещедрый силы им за то воздать, вся жизнь моя на то посвятится. Твой друг искренний, Николай».

Записка, согласимся, очень схожая по духу с той, что получит от Николая Павловича после своей дуэли Александр Сергеевич Пушкин, будучи на смертном одре: царь прощал поэта и просил не беспокоиться о жене и детях. Император все ж был ханжой.

Милорадович же продиктовал в ответ свое завещание, состоявшее из трех пунктов. Два из них – совершенно частного характера, показывающие сентиментальность его личных чувств. А вот третий отдельно примечателен. В нем просил он крестьян своих (полторы тысячи душ) отпустить на волю.

Любопытно тут то, что свое завещание, отправленное к Николаю Павловичу, Милорадович снабдил собственною наградною саблею от друга Константина Павловича Романова, что только что показывал волнующейся толпе на Сенатской площади, гордясь имперскою наградою.

Не все, конечно, видят одинаково, – говаривал Александр Сергеевич Грибоедов. – Кому как, но все ж очевидна некая двусмысленность такого бравого жеста.

Так или иначе, он единственный из всех либералистов, радетелей свободы, сумел отпустить своих крепостных на волю. Такова была личная победа русского дворянина Михаила Андреевича Милорадовича на Сенатской площади 14 декабря 1825 года.

Вот только никто не заказал траурного кольца в его память.

Пока свободою горим

Музеи, как известно, наполнены сокровищами до самых краев. И встречаются порой там вещицы не всегда эффектные, но между тем прелюбопытные и умилительные. А толстые стекла современных витрин лишь увеличивают эти самые мемории, приближая к нам все когда-то вокруг них происходившее. И доносят любознательному посетителю повести возвышенные и чудесные о событиях необычайных. Без сомнения, одно из самых романтических в российской истории – выступление дворян на Сенатской площади 14 декабря 1825 года. И здесь наше повествование может оказаться слишком затейливым.

Итак, осенью 1826 года по Владимирскому тракту в Сибирь шли государственные преступники – осужденные и обесчещенные, лишенные чинов, званий, титулов и привилегий дворяне, названные позже декабристами. Следом за разжалованными мужьями за Урал двинулись их женщины.

Этот подвиг жен декабристов восхищает всех граждан России и по сей день. Однако не бросать супругов в крайних обстоятельствах было вообще в традиции русских женщин. Так же поступила в XVIII веке шестнадцатилетняя красавица Наталья Борисовна Шереметева-Долгорукова, одна из самых богатых женщин России. Она последовала за мужем Иваном Алексеевичем Долгоруковым, сосланным в Берёзово. Туда, где по смерти немного не дождался этого семейства светлейший, но опальный Меншиков, не без участия Долгорукова туда упрятанный. Князь Долгоруков был ближайшим другом умершего императора Петра II и попал, в свою очередь, под репрессии взошедшей на престол Анны Иоанновны. Достойно удивления: графиня Наталья Шереметева венчалась с князем Иваном Долгоруковым, когда тот уже был в высочайшей немилости, и «доказала свету, что в любви верна: во всех злополучиях была своему мужу товарищ».

Так что женщины 1826 года шли уже дорожкой тореной и, конечно, поддержали своих мужчин. Но ссыльные декабристы и сами имели перед глазами богатый опыт российского изгнания и тоже не падали духом. К тому же были они по преимуществу мужчины молодые, даже совсем юные и в большинстве своем, кстати, не женатые. А многие и намеренно не брали на себя семейных обязательств, желая посвятить себя благу отечества. Хотя и дворяне, кажется, но все были люди не праздные, деловые, и в дикой Сибири от них было больше пользы, чем вреда. Они там не скучали, и дела их были весьма занимательны. Известно, что ссыльные тесно, почти по-родственному общались с местными промышленниками и купцами. Связи эти не афишировались, но Савва Иванович Мамонтов вспоминал, что его отец Иван Федорович поддерживал декабристов разными способами, и в первую очередь через него шла вся бесцензурная переписка ссыльных с друзьями и родственниками. Такие необычные отношения между дворянством и купечеством продолжились уже и в Москве, куда постепенно переезжали купцы и возвращались декабристы.

Еще в Сибири, но выйдя уже на поселение, многие ссыльные занялись просветительством и науками, как мы теперь видим, не без поддержки местного населения. Александр Александрович Бестужев (сослан он был, к слову, севернее многих – в Якутию) увлекался этнографией. За Уралом креп его литературный талант. Печататься под своим именем он не мог и принял псевдоним – Марлинский, по месту Марли под Петербургом, где начинал служить. Именно Марлинский стал первым романистом России. (Пушкин тогда прозу только пробовал, Гоголь тоже едва явился в Петербурге, а Лермонтов лишь готовился гнуть шомпола в Пажеском корпусе.) Его брат Николай Александрович Бестужев был талантливым технарем, и некоторые его изобретения даже остались в истории под его именем. Например, спасательная лодка «бестужевка», придуманная еще в Морском корпусе в Петербурге. В Сибири он построил особую очень экономичную «бестужевскую печь» и необходимую для местного бездорожья двуколку «бестужевку». В Читинской тюрьме без особых приспособлений смастерил часы, которые ходили по четыре года безостановочно. На поселении в Селенгинске Бестужев оборудовал обсерваторию, где производил метеорологические, астрономические и сейсмологические наблюдения. Он чинил мельницы, устраивал огороды, парники… Да что и говорить, даже Сергей Григорьевич Волконский, некогда князь, (со временем) завел себе огород и с любовью ухаживал за экзотическими растениями. Словом, Николай Бестужев был очень рукастым. И вот именно он и его брат Михаил Александрович и придумали выковать из железных кандалов своих кольца для товарищей – в память о случившемся с ними происшествии. И выковали. Михаил Бестужев об этом вспоминал так: «Идея железных колец пришла в голову мне первому. (…) Мне пришла мысль сделать для сестер своих и матушки кольца из железа. Когда в Чите по милостивому манифесту с нас снимали цепи, я и некоторые из моих товарищей, дав солдату на водку и сделав ему некоторые подарки из своего скудного гардероба, утаили наши цепи, и они-то послужили мне первым материалом для колец. (…) Вскоре с помощью брата я сделал новые пять, и на этот раз уже подложенные золотом, вытянутым из колец наших дам, которые отдали их с тем, чтобы мы с братом им сделали точно такие же железные кольца».

Не обсуждается, что братья Бестужевы были людьми образованными и знали легенду о Прометее, который за похищение огня у богов был прикован к скале в горах Кавказа по приказу Зевса. (К тому времени многие декабристы уже были именно на Кавказе, а некоторые еще отправятся туда из Сибири.) Освобожденный Гераклом, Прометей якобы носил кольцо из своих кандалов с камнем от кавказской скалы. Аллюзия бестужевской затеи очевидна. Известна всем и стихотворная переписка Пушкина с декабристами, заполненная метафорическими образами искр, пламени и огня. Впрочем, у провидца Пушкина пламя свободы возгорелось намного раньше, еще в 1818 году, в знаменитом послании к Чаадаеву.

«…Цепями, своей судьбой гордимся мы», – писал Пушкину в ответ от имени товарищей бывший князь Александр Иванович Одоевский. Ну, а следующая фраза того же послания:

 
И за затворами тюрьмы
В душе смеемся над царями.
…
Из искры возгорится пламя. –
 

выглядит просто откровенным издевательством над властью.

Так или иначе, издревле кольцо считалось неким символом. Для кого-то непокорности, чаще же единения и общности. Но всегда кольцо имело неповерхностный смысл. Именно с кольцами традиция связывает множество разнообразных обязательностей. И тому немало исторических примеров.

Кольцо – предмет в форме окружности, как объясняет нам толковый словарь, делают из металла, дерева, кожи, кости, пластмассы, керамики, стекла, камня, раковины. Символическими кольцами считаются и браслеты. Известно, что у Пушкина кроме множества колец был браслет с зеленой яшмой и турецкой надписью. И носил он его на левой руке в весьма неожиданном месте – между локтем и плечом. Интересно – и кто им там любовался? Ведь безрукавок тогда в обществе не носили. Пушкин подарил этот браслет девице Катерине Ушаковой, когда был в нее влюблен. И как, вот тоже вопрос, он его оттуда, из-под рубашки, доставал в момент дарения? Ну, ладно.

Перстень же – кольцо с накладкой, чаще из камня, чаще драгоценного. Кольца не всегда считались украшениями, скорее знаком принадлежности к социальной группе, обществу, семье. И носили, да и носят кольца не только на пальце, но в ушах и даже в носу. А древние воины – крепили кольца на боевых доспехах, шлемах. Лучники надевали по три кольца (на указательном, среднем и безымянном пальцах), чтобы предохраниться от порезов тетивой. Были и специальные боевые перстни с крупными камнями, необходимые во время кулачных боев. В наши дни рыбаки, возвращающиеся с путины, тоже надевают такие. Известна их воинственность при сходе на сушу.

За отсутствием бумаг и документов в свое время персональные печати являлись удостоверением личности или подтверждением права на владение – имуществом, властью. Добыв печать властителя, можно было убедить окружающих, что ты оным (или его законным преемником) и являешься, и завладеть положенными правами и богатством. На печатях вырезывали символические рисунки, ставшие гербами, имена, заклинания и всякое разное в размере фантазии. Поначалу печати простой проволочкой привязывались к металлическому кольцу, а потом их стали в кольца вправлять. Отсюда и знаменитые печатки. Со временем смысл печатки утратился, и сейчас вряд ли вы найдете господина, запечатывающего собственной печатью (даже если она у кого и есть) свою корреспонденцию, и никакой суд не подтвердит по печатке права владения или наследования.

Кольца выполняли и роль тайных посланий. Когда слова не доверяли бумаге, именно кольца, переданные от одного к другому, часто выступали негласными распоряжениями и приказаниями выполнить безусловную волю владельца – по предварительной с ним договоренности.

Вскоре кольца, перстни, печатки стали более символическими носителями идеи, власти, богатства, принадлежности к роду. Цари, султаны, короли, шахи, императоры, словом, все властители имели специальные фамильные перстни. Получение перстня с царственной руки считалось высочайшей похвалой и милостью. Российские императоры имели специальные перстни с бриллиантом, которыми всемилостивейше отмечали особые заслуги верноподданных – чаще все-таки военные и политические, но и гуманитарные тоже. (Императорские бриллиантовые кольца имели Карамзин, Жуковский, Гнедич. И представьте себе, Кондратий Рылеев и Александр Бестужев получили такие бриллианты от императрицы Елизаветы Алексеевны, первый – за год до казни, второй – за год до ссылки за Урал.) Таким образом перстень императорской фамилии был вроде некоего ордена, по крайней мере, получение перстня всегда отмечалось в послужном формуляре одаренного. Императрицы чаще все ж жаловали перстни с изумрудами или другими камнями попроще. Высочайшее кольцо с изумрудом получил и Сергей Есенин в 1916 году.

Перстни и по сей день широко используются в религиозных конфессиях. Католический епископ носит кольцо с аметистом, который является символом чистоты и духовного брака с церковью. Он получает такое кольцо из рук Папы при рукоположении. Сам Папа Римский владеет перстнем рыбака, на котором изображен апостол Петр в образе рыбака, улавливающего людские души. Перстень рыбака специально делают для каждого нового Папы и по смерти его уничтожают.

В масонских ложах были кольца принадлежности тайне ложи. Даже неформальные общества в желании подчеркнуть свое братство изобретали себе специальные знаки в виде перстней. Вспомним литературный кружок «Зеленая лампа», куда входил Пушкин, и члены его имели печатки со светильником.

В древности учителя философских школ вручали ученикам свои перстни, провозглашая их самих уже наставниками. Некоторые выпуски Царскосельского Лицея тоже заказывали себе лицейские кольца. Одно из них – 1825 года хранится в Музее Пушкина на Мойке в Петербурге. На Мойке можно увидеть также лицейское и кандальное кольца Ивана Ивановича Пущина. Причем лицейское заказал специально для него же, своего любимого ученика, директор Царскосельского Лицея Егор Антонович Энгельгардт. У Пушкина такой реликвии не было.

Про кольца придумывалось и множество историй. Некоторые специально сочинялись самими владельцами. Например, Оноре де Бальзак рассказывал целую притчу о том, что унаследовал свой перстень от Великих Моголов. За других придумывала сюжеты молва. Такова повесть о кольце лорда Байрона с сердоликом, которое он получил с предсказанием от возлюбленной-цыганки.

В свое время имело немалое значение, на какой палец надето кольцо. Во всем был скрыт смысл. Военачальники носили перстень на большом пальце, купцы – на указательном, ремесленники – на среднем, на мизинце – влюбленные, а женатые – на безымянном левой руки, что было символом любви и чести. Считалось, что левая рука ближе к сердцу. Католики и сегодня надевают обручальные кольца на левую руку. Православные же переодели его на правую – по неведомым обстоятельствам. Обручальное кольцо вообще напоминает нам старинный обычай покупки жены. Оно показывало принадлежность женщины определенному человеку, на нем обычно гравировалось имя. Этой традиции – именной гравировки – следуют многие и сегодня. А про покупку жен уже и подзабыли.