Текст книги "О величии России. Из «Особых тетрадей» императрицы"

По искренности этот текст можно сопоставить разве что с ее интимными письмами. В мемуарах она достигла «наивысшей откровенности, какая была доступна этой актерской натуре, рожденной для политической сцены» (В. П. Степанов).

Еще подростком Екатерина была склонна к самоанализу; первое ее сочинение было о себе – «Портрет философа пятнадцати лет». Через многие годы перечитав его, императрица сама была поражена тем, как рано она ощутила потребность точно и честно описывать состояния своего духа, душевные переживания.

И в мемуарах, хотя Екатерина и намеревалась оправдываться перед потомками, это ее природное стремление к реалистическому, психологически точному письму, в сочетании с отличным знанием светлых и темных сторон человеческой природы, превратило ее память в луч, который осветил, может быть, больше событий и лиц, чем ей хотелось бы.

В своих воспоминаниях Екатерина более объективна и в большей мере художник, чем в каком-либо другом написанном ею произведении. Она творчески увлечена процессом воссоздания ушедших лет и, кажется, помнит все, до самых незначительных мелочей.

Мемуары и письма, высказывания Екатерины в частных беседах, записанные современниками, даже в большей мере, чем манифесты и дипломатические ноты, чем журналистская и писательская ее деятельность, позволяют проследить, как очень самостоятельная ученица властителей дум XVIII столетия сама превращалась в наставницу и повелительницу, любящую славу и власть, но при этом не утратившую чувства реальности и способности к трезвой самооценке: «Я знала весьма многих людей, которые были умнее меня…» (переписка с И. Г. Циммерманом).

«Екатерининские орлы» добывали для нее славу, и она, вознаграждая их по заслугам, нередко умаляла свои собственные: «Орлов присоветовал мне послать флот в Архипелаг. Князю Потемкину я обязана изгнанием всех татар, грозивших непрестанно пределам России. Я только выбрала того и другого…».

А вот мнение из вражеского лагеря – заметки турецкого министра Ресми-эфенди, называвшего Екатерину II «претонким» политиком: «…около нее толпятся отличнейшие по своим способностям и знаменитейшие люди не только московской земли, но и разных других народов…

Чтобы привязать к себе этих людей, она, оказывая являющимся к ней государственным мужам и воеводам более радушия, чем кто-либо им оказывал, осыпая их милостынями, отвечая вежливостями, образовала себе множество таких полководцев, как Орлуф или как маршал Румянчуф (граф А. Г. Орлов и граф П. А. Румянцев. – И. Л.)…».

Это была личность большого интеллекта, огромного человеческого обаяния. Екатерина отличалась невероятной трудоспособностью, а беседовать с интересным для нее человеком могла «семь часов, не прерываясь ни минуты», – так долго длилась однажды ее беседа с бароном Ф. М. Гриммом, приехавшим в Петербург. Гримм поделился своими впечатлениями с потомками: «Надо было видеть в такие минуты эту необычайную голову, эту смесь гения с грацией, чтобы понять увлекавшую ее жизненность; как она своеобразно схватывала, какие остроты, проницательные замечания падали в изобилии, одно за другим, как светлые блестки природного водопада… Расставаясь с императрицей, я бывал, обыкновенно, до этого взволнован, наэлектризован, что половину ночи большими шагами разгуливал по комнате».

Многое позволяя своим фаворитам и задаривая их, что не могло пройти без вреда для государственной казны, Екатерина оставалась при этом сильной правительницей, лучше всех придворных интриганов владеющей ситуацией. «Несмотря на мою природную гибкость, я умела быть упрямою или твердою (как угодно), когда это было нужно», – писала она о себе.

Даже со своим вторым супругом (сохранились письменные свидетельства о «святейших узах», связавших ее и Потемкина в 1774 году) Екатерина не собиралась делить ни трона, ни власти, обладая поистине «неограниченным властолюбием» (Пушкин). Даже в самый разгар своей «огневой» любви к нему она не забывала об этом и поучала Потемкина, известного своей горячностью: «Великие дела может исправлять человек, дух которого никакое дело потревожить не может» (апрель 1774 года).

Чаще, чем многим государям и политикам, Екатерине удавалось следовать этому золотому правилу, и потому не кажутся большим преувеличением слова принца Ш.-Ж. де Линя: «Екатерина и при разрушении вселенной не возмутилась бы духом… готова была ко всему, все предвидела и ничего не страшилась».

Но Екатерина постоянно нуждалась в таких помощниках и друзьях, как умнейший, способнейший Потемкин – действительно выдающийся государственный деятель и патриот России. «Слезы. – Жаловались, что не успевают приготовить людей: теперь не на кого опереться», – так описал в своем дневнике состояние императрицы при получении известия о кончине Cветлейшего ее секретарь А. В. Храповицкий.

Она говорила тогда, в октябре 1791 года, что все теперь пойдет по-другому и все, «как улитки, станут высовывать головы». Так и вышло. Партия Зубовых, образовавшаяся вокруг ее последнего фаворита, имела большее влияние на внутренние и международные дела, чем все прежние партии, но таких блистательных государственных мужей, как Потемкин, выдвинуть не смогла.

Екатерине больше шестидесяти, в ней уже нет прежней энергии, одолевают болезни, и временщики хозяйничают в стране, а заправляет всем новоиспеченный Светлейший – Платон Зубов. Внук Екатерины Александр, будущий император, признается своему другу Виктору Кочубею, что ему стыдно видеть все это и молчать…

Любовь Екатерины к молодым мужчинам, почти мальчикам (Зубов был почти на сорок лет младше ее), можно считать как минимум некоторым отклонением в сторону психофизической патологии. Императрица уверяла себя и других в том, что у нее – «мужская душа», и в интимной жизни она чаще оказывалась «ведущей», чем «ведомой».

По крайней мере, после Потемкина, дерзавшего с переменным успехом – быть «ведущим», Екатерину все чаще влекло к нежным юным существам мужского пола, которых необходимо было «вести» – воспитывать, образовывать, обучать всему, в том числе и любовной науке. Любовь Екатерины к каждому из них была похожа и на материнское чувство, и на чувства наставника, радующегося успехам своего воспитанника.

Екатерина всегда была влюбчивой, хотела быть любимой и в чувствах к своему избраннику стремилась быть предельно искренней; одиночество переносила тяжело: «Вы меня… вовсе позабыли и оставили одну, как будто я городовой межевой столб». «Христа ради, выискивай способ, чтоб мы никогда не ссорились.

А ссоры – всегда от постороннего вздора. Мы ссоримся о власти, а не о любви» (из екатерининских писем Потемкину 1775–1776 гг.). А вот строки из ее любовного письма двадцатичетырехлетнему прапорщику Преображенского полка Ивану Римскому-Корсакову: «Буде скоро не возвратишься, сбегу отселе и понесусь искать по всему городу».

Но все-таки она не превращалась в рабу чувств и, даже охваченная страстью, помнила о главном своем предназначении. «Самое сластолюбие сей хитрой женщины утверждало ее владычество», – замечал Пушкин, имея в виду и удивительную способность Екатерины превращать своих любовников (хотя бы некоторых из них) в преданных ей помощников – политиков, дипломатов, администраторов, военачальников.

Екатерина радовалась каждому новому единомышленнику и даже расплакалась, когда впервые прочитала державинскую «Фелицу». Дашкова, познакомившая ее с этой публикацией в «Собеседнике любителей российского слова», испугалась, что императрица недовольна, однако Екатерина сказала ей: «Не опасайтесь; я только вас спрашиваю о том, кто бы меня так коротко знал, который умел так приятно описать, что, ты видишь, я, как дура, плачу».

 
Слух идет о твоих поступках,
Что ты нимало не горда;
Любезна и в делах, и в шутках,
Приятна в дружбе и тверда;
Что ты в напастях равнодушна,
А в славе так великодушна,
Что отреклась и мудрой слыть.
Еще же говорят неложно,
Что будто завсегда возможно
Тебе и правду говорить.
 

Портрет несколько идеализированный, но реакция императрицы на эти строки свидетельствует о том, что ей не только хотелось казаться такой, – она искренне желала для себя достижения этого идеала, хотя и понимала, что ставит перед собой слишком трудную задачу.

Екатерина умела и сдерживать свои чувства; особенно ценила она это качество в других, говоря, например, о Петре Великом: «Превосходнее всего в его характере было то, что сколько он ни был горяч, но истина всегда брала над ним верх…».

Впрочем, кто «из великих и мудрых» без греха. Недобрые дела творил во гневе Петр, и Екатерине не всегда удавалось быть справедливой и милосердной, несмотря на всю «мягкость» ее царствования. Она умела ненавидеть и презирать, могла незаслуженно унизить, хотя и не находила в этом особенного для себя удовольствия.

Чаще всего причиной тому был гнев или нервный срыв. Показательна история с московским губернатором, престарелым графом П. С. Салтыковым, долгое время пользовавшимся благосклонностью императрицы. В 1771 году во время «чумного бунта» в Москве он не проявил должной оперативности и был отправлен в отставку с оскорбительной формулировкой: «похваляя его предкам Ее Величества учиненную знатную службу».

В одном из писем, которое стало известно в обществе, Екатерина, не сдерживая гнева, обозвала его, генерал-фельдмаршала, прославившего елисаветинское царствование победами в Семилетней войне, «старым хрычом». Придворные от Салтыкова отвернулись, он очень переживал и вскоре умер. Прощание с ним проходило не по рангу, но неожиданно прибыл не побоявшийся прослыть оппозиционером генерал-аншеф граф П. И. Панин, в парадном мундире, при всех орденах, и воздал должное памяти героя.

Сострадание не было ей чуждо, тому есть немало примеров, но крайне редко можно было увидеть ее признающей собственную ошибку, отменяющей уже обнародованное распоряжение. (Граф А. Г. Орлов уверял, что это произошло с нею лишь однажды, когда избежал ссылки сенатор-масон И. В. Лопухин.)

Кажется, императрица не готова была к покаянию, ее вера в Бога отчасти походила на соглашение о разделении обязанностей между ведущим небесным Стратегом и земным правителем, которому поручены все дела людей. К церкви ее отношение было откровенно утилитарным: «…в святые ведь мне не попасть, после того как я подчинила правительственному контролю доходы духовенства» (из письма княгине Е. Р. Дашковой, 1783 г.).

Екатерина даже позволяла себе шутки над высшими архиереями, например, в 1787 году так описала возведение Платона (П. Е. Левшина) в сан митрополита: «…нашили ему на белый клобук крест бриллиантовый в пол-аршина в длину и поперек, и он во все время был, как павлин Кременчугский» (из письма Потемкину, находившемуся тогда в Кременчуге).

Но в том же году Екатерина послала Потемкину письмо, свидетельствующее о том, что практицизм не распространился на все формы ее отношений с миром, с природой как Божьим творением.

«Дела в Европе позапутываются. Цесарь посылает войски в Нидерландию. Король Прусский противу голландцев вооружается. Франция, не имев денег, делает лагери. Англия высылает флот и дает Принцу Оранскому денег. Прочие державы бдят, а я гуляю по саду, который весьма разросся и прекрасен» (27 июля 1787 года, Царское Село).

Ей приходилось уходить из своих любимых садов – этого требовали дела государства и дела семейные, которые тоже всегда были для нее государственными делами. Когда в июле 1793 года граф И. Г. Чернышев поздравил ее по случаю обручения великого князя Александра Павловича с великой княжной Елисаветой Алексеевной, она очень удивилась, почему граф не поздравил ее также с «присоединением к Империи трех прекрасных и многолюдных губерний» – территорий, отошедших к России по второму разделу Польши.

Любовь Екатерины к внукам – Александру и Константину (Николай появился на свет за несколько месяцев до ее смерти) была сильна и потому также, что, любя и воспитывая их, императрица словно приближала к себе и «воспитывала» будущее России, всматривалась в него.

Екатерина признавалась, что по духу своему она, скорее, республиканка, замечая при этом: «…такое расположение души в сочетании с моей неограниченной властью покажется, может быть, удивительным противоречием; однако же в России никто не скажет, что я власть свою во зло употребляла». Была бы в России XVIII века республика (допустим невероятное), Екатерина не видела бы для себя никакой другой роли, кроме диктатора с неограниченными полномочиями, что неизбежно вернуло бы страну к монархическому строю.

Подобное произошло в республиканской Франции на рубеже XVIII и XIX веков, но Екатерина все предвидела, написав в 1794 году такие строки: «Если Франция справится со своими бедами, она будет сильнее, чем когда-либо, будет послушна и кротка, как овечка; но для этого нужен человек недюжинный, ловкий, храбрый, опередивший своих современников и даже, может быть, свой век… Если найдется такой человек, он стопою своею остановит дальнейшее падение…». Через десять лет Наполеон Бонапарт будет провозглашен «императором французов».

В республику без единоличного правителя как в жизнеспособную государственную систему Екатерина никогда не верила, считала ее началом общественного хаоса, а потому к революционным событиям во Франции отнеслась враждебно, увидела в них серьезную угрозу существующему порядку в России и во всей Европе.

Ей всюду стали мерещиться заговоры; русских масонов, которых раньше она считала пустыми, несерьезными людьми и высмеивала в комедиях («Обманщик», «Обольщенный», «Шаман Сибирский», 1785–1786), теперь императрица подозревала в государственной измене, связях с французскими бунтовщиками. Якобинское жало обнаружила она и в державинском стихотворении «Властителям и судиям» – переложении 81-го псалма.

Оказалось, что существовало и французское его переложение, распространявшееся в Париже и направленное против короля.

Екатерина стала «реакционером поневоле», это была плата за прежний ее политический идеализм, когда императрице казалось, что, определив допустимую меру свободы и европеизации России и проводя свои осторожные реформы, она не найдет в стране ни одного недовольного. Вдохновленные ее первыми шагами, россияне захотели большего. Защищая свою систему, Екатерина все чаще употребляла власть во зло.

Начались обыски, репрессии. Давний ее сподвижник-оппонент Н. И. Новиков, выдающийся журналист, историк, публицист и писатель, в 1792 году был арестован и без суда отправлен в Шлиссельбургскую крепость, приговоренный императорским указом к пятнадцатилетнему заключению. Позорнейшим событием екатерининского царствования были костры из книг, наполненных, по словам императрицы, «нелепыми умствованиями».

Теперь Екатерина ожесточенно боролась со словом, вопреки прежним своим заявлениям о том, что «в самодержавном государстве хотя и нетерпимы язвительные сочинения», их «не должно вменять в преступление», так как «излишняя строгость в рассуждении сего будет угнетением разума, производит невежество, отнимает охоту писать и гасит дарования ума».

Не согласившись с излишней строгостью Сената, приговорившего А. Н. Радищева к смертной казни, императрица отправляет автора «Путешествия из Петербурга в Москву» (книга была опубликована в 1790 году) в десятилетнюю сибирскую ссылку.

Выявлять крамолу Екатерине помогали «псы-рыцари» – московский генерал-губернатор князь А. А. Прозоровский, невежественные церковники, сжигавшие «бесовские» книги, жутковатый тайный советник С. И. Шешковский, допрашивавший и пытавший арестованных, словно и не было императорского указа об уничтожении Тайной канцелярии и рассуждений Екатерины о недопустимости пыток.

За несколько недель до своей кончины императрица подписала указ «Об ограничении свободы книгопечатания и ввоза иностранных книг, об учреждении на сей конец цензур и об упразднении частных типографий».

Такими мрачными были последние годы ее царствования. Просвещенный абсолютизм, как плохой актер, не справился со своей ролью – в спектакле, где он же был автором и постановщиком. В известном смысле это была политическая смерть Екатерины II, совпавшая с ее уходом из этого мира 6 ноября 1796 года.

Не будем только забывать, что в годы, когда горячие французские головы затевали свою революцию, а потом сами пали ее жертвами, вслед за тысячами казненных ими соотечественников, в Российской империи не было массовых репрессий, смертных казней. Защищаясь от наступавшего с запада хаоса, Екатерина перешла к более жесткой форме правления, словно готовилась к введению военного положения.

Дипломатические отношения с Францией были разорваны; императрица не желала сотрудничать с кровавой диктатурой, но и не позволила втянуть Россию в войну с нею, чего добивались западные монархи. Историческая заслуга Екатерины состоит в том, что она уберегла свою страну от социальных потрясений. «Равенство – это чудовище, которое хочет стать королем», – говорила она тогда, как будто предугадывая и кровавый российский опыт XX века.

Похвалим же Екатерину Великую за то, за что еще недавно принято было ее ругать. «Она увидела, что без глубоких потрясений невозможно провести коренных реформ, каких потребовала бы система законодательства на усвоенных ею началах, и на совет Дидро переделать весь государственный и общественный порядок в России по этим началам посмотрела как на мечту философа, имеющего дело с книгами, а не с живыми людьми.

Тогда она сократила свою программу, сознавая, что не может взять на себя всех задач русской власти, что то, что можно, далеко не все, что нужно» (В. О. Ключевский).

Новые же идеи, вброшенные ею в российское общество, продолжали эту «великую реформу» уже при жизни императрицы, независимо и даже против ее воли.

Екатерининская эпоха придала русскому XVIII столетию, началом которого были петровские преобразования – первые шаги на пути европеизации и просвещения, – архитектурную завершенность. Краткое павловское царствование, когда почти все делалось вопреки постановлениям Екатерины, не могло изгладить из памяти современников ее «золотой век». Наоборот, по контрасту с павловскими крайностями минувшая эпоха вызывала элегический вздох даже у недавних ее критиков. И, разумеется, идеализировалась.

Сама же Екатерина, когда Сенат поднес ей титул Великой и Премудрой Матери Отечества (по аналогии с Отцом Отечества – Петром Великим), заявила, решительно отказываясь от такой чести: «Один Бог премудр, ни одно из Его творений не имеет права на сие высокое титло. Потомство будет судить дела мои…». Еще собирались ей поднести титул… Матери народов, исходя из того соображения, что «во всеобщем благополучии мы первенствуем».

Явные переборы в оценках тоталитарных лидеров – очень русская и явно азиатская черта, как похоже это на титул «вождя всех времен и народов» и байку о «русском первенстве»! Но для русского XVIII столетия это даже отрадный факт, в нем, пусть уродливо, но проявилось одно из петровско-екатерининских завоеваний: у россиян возникли новые чувства – национального достоинства, деятельной причастности к ходу всемирной истории.

«Мой век напрасно меня боялся… Европа напрасно опасалась моих намерений, которые, напротив, были для нее совершенно полезными», – писала Екатерина в одном из последних писем к И. Г. Циммерману. В Европе, где давно уже смирились с тем, что с Россией необходимо считаться, дела императрицы воспринимались неоднозначно. Ее царствование и ее смерть сопровождали панегирики и памфлеты.

Врагам было чего бояться: Империя расширилась и окрепла, население ее возросло с 19 до 36 миллионов человек, появилось около 200 новых городов, в несколько раз увеличилось население двух российских столиц. Если в 1762 году в стране было 984 фабрики, в 1796-м их количество возросло до 3129. «Экстенсивная мощь русской империи в конце XVIII столетия является одним из важнейших и грандиознейших феноменов всемирной истории» (Е. В. Тарле).

На склоне лет Державин нарисовал в своих «Записках» еще один, уже не идеализированный портрет «Фелицы»: «…сия мудрая и сильная государыня, ежели в суждении строгого потомства не удержит на вечность имя Великой, то потому только, что не всегда держалась священной справедливости, но угождала своим окружающим, а паче своим любимцам, как бы боясь раздражить их», знавших, что «первый шаг ее восшествия на престол был не непорочен…».

«Но, как бы то ни было, да благословенна будет память такой государыни, при которой Россия благоденствовала и которую долго не забудет».

Спор о Екатерине продолжается, потомство разделилось в оценках. Собственно говоря, потомки ее подданных ныне являются гражданами разных государств: в конце XX века распалась созданная ею Империя. На карте Украины вряд ли снова появится город Екатеринослав[4]4
  Нынешнее название (с 1926 г.) Екатеринослава – Днепропетровск. Оно слагается из названия реки, на которой стоит город, и фамилии советского партийного и государственного деятеля Г. И. Петровского.


[Закрыть],– город-то существует и ныне, но под чужим именем, что-то говорившим гражданам Страны Советов, теперь – вконец обезличенным.

Однако Екатерина не забыта, ее, как и прежде, прославляют и проклинают, любят и не любят, – такая историческая судьба ожидает каждого сильного правителя. Когда же критикам слов и дел Екатерины удается быть объективными, они не лишают ее титула – Великая. Потому что мало кто из отечественных правителей всех времен достиг того, что удалось ей, претворившей в жизнь свой афоризм: «Слава страны создает мою славу».

Много памятников поставили Екатерине Великой, большинство из них было разрушено в XX веке, но едва ли это огорчило бы императрицу. Она мечтала о другом памятнике: «…в сердцах подданных моих, не в мраморе». Более двух столетий существует этот нерукотворный памятник. В материальном мире, наверное, больше всего похож на него стоящий на Новодевичьем кладбище в Москве трехцветный памятник другому «хозяину» России – из минувшего столетия. Славному и противоречивому Екатерининскому веку идут эти цвета: белый, черный, золотой.

Игорь Лосиевский