Текст книги "Екатерина Зинченко. Я из Одессы, здрасьте!"

Екатерина Зинченко. Я из Одессы, здрасьте!

Я родилась в Одессе седьмого числа седьмого месяца в седьмом роддоме да еще в семь часов вечера. Столько семерок сразу! Наверное, на счастье? До меня у родителей было четверо детей, но все они умерли, едва появившись на свет. Дважды раньше срока рождались близнецы, врачи не смогли их выходить. Поэтому я была поздним, долгожданным и любимым ребенком. Несмотря на бесконечные бытовые трудности, детство вспоминается как самая счастливая пора жизни. Так, наверное, у многих? Я хотела бы вернуть время «там, где – боже мой! – будет мама молодая и отец живой». Увы, ничего уже не возвратишь…

Мы жили в старом доме без водопровода и туалета со стенами полутораметровой толщины. У нас была одна комната и кухня с большой печкой, топившейся углем. Его таскали ведрами из сарая. Печку раскочегаривали каждое утро и отапливали комнату. Зимой «по нужде» использовали горшок. В Одессе всегда были проблемы с водой, даже в домах с водопроводом. Горячую давали лишь зимой. С двенадцати ночи до шести утра отключали и холодную, и горячую. Летом мы мылись, подвешивая в сарае кастрюлю на роликовых блоках. Ее спускали, наполняли теплой водой, поднимали и, дергая за веревочку, наклоняли. Зимой ходили в баню, где парился, живя в Одессе, еще Александр Сергеевич Пушкин. До сих пор помню, какие там стояли огромные ванны с позолоченными ножками. Летом мы с папой бегали купаться на пляж. Отец работал в порту электриком. Непременно еще съезжу в родной город и половлю бычков у маяка, как когда-то делали с отцом. Для меня это самое счастливое воспоминание…

Мама преподавала географию, сначала в обычной школе. Она была слабым и добрым человеком, дети таких не любят и не уважают, им нужна жесткая рука. Поэтому предмет никто не ценил, а ее подвергали унижениям и издевательствам. Намучившись, мама ушла в вечернюю школу для взрослых, где вела сразу несколько предметов – помимо географии еще историю и астрономию.

Родители любили меня и ни в чем не ограничивали. Никаких драконовских мер не приняли, даже когда в шестнадцать лет я вздумала влюбиться. К моей подруге приехал двоюродный брат – актер московского Экспериментального театра-студии под руководством Юденича. Он сразу стал душой нашей компании – замечательно пел и играл на гитаре. Именно его таланты и заставили меня потерять голову, а еще он был необычайно хорош собой, напоминал кумира советских женщин Николая Еременко. Когда возлюбленный поехал в Москву, я отправилась следом. Бедная мама! Она так переживала, но не умела ни в чем мне отказать. И как и я, верила в порядочность молодого человека. Видимо, надеялась, что кавалер не настолько юный и ветреный, чтобы не уметь отвечать за свои поступки – ему уже исполнилось тридцать. Но как выяснилось позже, взаимного чувства не было и в помине, нам обеим вешали лапшу на уши. Актер оказался обыкновенным бабником и еще два года продолжал пудрить мне мозги лишь потому, что боялся сесть в тюрьму за совращение несовершеннолетней.

«Мы обязательно поженимся, но для начала ты должна окончить школу», – говорил он. Я вернулась в Одессу за аттестатом о среднем образовании, но продолжала летать в Москву два-три раза в месяц. Однажды в самолете, летевшем в Одессу, разговорилась с попутчиком, который оказался директором картины «Тактика бега на длинную дистанцию». Снимали ее в пляжном районе Одессы – Аркадии. «Приходите, если хотите», – пригласил он.

Я пришла, и директор подвел меня к режиссеру Рудольфу Фрунтову. «Какие глаза у девочки! – восхитился режиссер. – Давайте дадим ей в компанию ребенка помладше, и они у нас будут слушать объявление о ходе войны».

Так мой крупный план впервые появился на кинопленке. Сниматься мне понравилось. Вокруг суетились разные люди, переодевали, гримировали, объясняли, куда и как смотреть, и в итоге выписали талончик на семь рублей. Я еще долго тусовалась с группой, подружилась с ассистентами режиссера и оператора, реквизиторами, художником, ездила с ними на автобусе по местам съемок, а они мне время от времени выписывали гонорар за массовку – три рубля.

После того как я окончила школу, любимый сказал: «А теперь – поступи в институт, нужно получить профессию». И я, наняв репетиторов по математике и физике, сдала экзамены в Одесский институт связи. «Непременно получи диплом», – последовал следующий наказ. Но едва мне исполнилось восемнадцать, он успокоился и больше никаких условий не ставил, ничего не обещал. Ни мне, ни моим родителям. Таких девочек, как я, у него был вагон и маленькая тележка.

Пока длились эти два года несбыточных надежд, я, прилетая в Москву, ходила с ним на спектакли, репетиции, за кулисы и в итоге заболела театром. Поняла, что институт связи мне совершенно неинтересен, единственное, что с ним примиряло, это драмкружок, в котором студенты ставили и играли спектакли.

Изучала высшую математику и лелеяла мысль о поступлении в московский театральный вуз. Но поскольку уверенности, что сумею выдержать конкурс, не было, после лекций втайне от всех ходила в вечернюю школу, чтобы получить второй аттестат зрелости, с которым собиралась ехать в Москву. Забрать первый аттестат значило отчислиться из института, а я пока не собиралась этого делать. Вкалывала как проклятая: с девяти до часу училась в институте, потом шла на репетиции в драмкружок, а в семь вечера по новой штудировала школьную программу.

Мои усилия не прошли даром: сдала сессию на «хорошо» и «отлично», перешла на третий курс, получила аттестат об окончании вечерней школы и приехала поступать в ГИТИС. Я была чрезвычайно целеустремленной, готовой выдерживать любые нагрузки, чтобы использовать в жизни все шансы.

Наши отношения с любимым сходили на нет, но я старалась не замечать этого, по-прежнему отказывалась верить, что меня обманули, и всей душой рвалась в Москву. Теперь к чувству любви примешивалась еще и страсть к сцене. Думала: вот поступлю в театральный и он поймет – я тоже чего-то стою и заслуживаю уважения. Кроме того, мы будем жить в одном городе, сможем видеться чаще.

Родители узнали о моих планах и подпольной подготовке к их осуществлению лишь после того, как я окончила вечернюю школу. Спасибо им: они всегда поддерживали, ни разу не сказали нет. И потом – я же не бросила институт, а все тщательно продумала и застраховалась от неудач. Папа с мамой дали денег и пожелали успеха.

Оказавшись в Москве, я две ночи спала на скамейке в аэровокзале. К своему знакомому идти не хотела, подсознательно понимая: меня там не ждут. К счастью, в институте познакомилась с девочкой-абитуриенткой, снимавшей комнату у какой-то бабушки. Она-то и разделила со мной единственную раскладушку. Оно ей надо было – ухудшать и без того скромные жилищные условия? Мне повезло встретить доброго, отзывчивого человека.

Поступать я приехала в джинсах с засунутыми в карман ста рублями. «Ты с ума сошла?! – сказали ребята. – В брюках нельзя идти на экзамен». Я поймала девчонку в юбке, уже прошедшую испытание, и попросила: «Давай поменяемся». Отдала ей джинсы с деньгами в кармане. В принципе, она могла бы уйти, но нет – вернула все в сохранности.

Прослушивание проходило в танцевальном зале. Снаружи здания крепилась пожарная лестница, в ожидании очереди я забралась по ней и стала заглядывать в аудиторию. Один из педагогов – лысенький дяденька – заметил меня в окне.

«Здрасьте!» – кивнула я ему.

А он рукой махнул, мол, чего ты там делаешь, давай заходи через дверь.

Перед тем как начать читать, произнесла вступительное слово:

– Я хочу вам показать пантомиму. Удобнее это делать в джинсах. Но мне сказали, что вы смотрите ноги, поэтому я переоделась. За дверью девочка стоит, она в моих брюках, а я в ее юбке. Вы посмотрите на мои ноги, вот они какие – длинные и красивые. А теперь можно я обратно в джинсы переоденусь?

– Ну идите, переодевайтесь, – согласился дядечка.

Вернувшись, я стала показывать сказки Феликса Кривина: «Если бы я был горностаем… если бы я был волком… если бы я был обезьяной…» И так далее. Я залезала на стул, под стол, лежала на полу, прыгала. Потом читала басню и в завершение стихотворение о том, как муж бросил жену. В финале расплакалась: эмоциональной была девочкой.

– Вы проходите на следующий тур, – сказал дядечка.

Впоследствии Владимир Наумович Левертов оказался моим педагогом. Попасть к нему было великим счастьем. Раньше у него учились Татьяна Догилева, Татьяна Веденеева, Юрий Стоянов. Мастерами моими стали Людмила Касаткина и Сергей Колосов, набиравшие студентов в первый раз.

Но прежде чем сдавать экзамены, мне пришлось-таки забрать аттестат из института связи в Одессе. «А почему у вас документ этого года? А вы когда школу окончили? А что вы делали два года? Нет, этот документ не годится, несите основной».

Я позвонила маме, она сбегала в деканат и переправила документ поездом. Только после этого меня допустили к экзаменам, которые сдала успешно и стала студенткой.

Мне бы радоваться и учиться не покладая рук, но я, дура, занималась личной жизнью. Сначала поехала к любимому, хотела похвастаться поступлением, караулила его возле подъезда, а он пришел домой с другой девушкой.

– Что ты здесь делаешь?!

– Сюрприз…

Постепенно открылась вся правда, я поняла, что меня обманывали, женщин вокруг моего единственного всегда было много. Плакала долго и в глубине души продолжала его любить. Однажды пришла к нему домой с подругой-сокурсницей – так он и с ней переспал.

– Как ты могла?! – спрашивала ее. – Я же рассказывала тебе о нем, говорила, что люблю! Ты мне больно сделала! Зачем?!

А ей пофиг, она же не по любви, а так просто:

– Подумаешь, велика важность!

Два года потом с этой подлой не разговаривала. И с тех пор не дружу с женщинами, не верю им…

Мой первый курс совпал с подготовкой столицы к Олимпиаде-80, из-за которой я на два месяца лишилась общежития: его закрыли на ремонт в преддверии великого спортивного события. Снова перебралась на вокзал и ночевала на скамейках, пока надо мной не сжалилась сокурсница. Родители ее, жившие в Зеленограде, уехали на месяц, и она дала мне ключи от их квартиры. Ездила на учебу из Зеленограда, возвращалась поздно вечером, а то и ночью. Занятия уже на первом курсе пришлось совмещать со съемками в кино. Меня позвал в фильм «Назначение» мастер курса Сергей Колосов. Единственную из всех студентов. Я оказалась на съемочной площадке с Андреем Мироновым, Александром Калягиным, Ириной Купченко. В хорошем смысле я была наглая, жадная до работы и новых впечатлений. Конечно, испытывала невероятный подъем при мысли, что только мне Колосов дал роль в фильме с известными артистами, смотрела на них горящими, восторженными глазами. Купченко не обращала на меня никакого внимания, по принципу «кто она – и кто я». Андрей Миронов, увидев нас с сокурсником Мишей Богдасаровым (Колосов снимал его в массовке), как-то недоброжелательно посмотрел и пробурчал: «Ну что, пришли? Новая смена…»

Прозвучало так, будто мы их подсиживаем. Совершенно точно он не был рад нашему появлению. У меня же Андрей Миронов ассоциировался с небожителем. Я смотрела «Женитьбу Фигаро» в Театре сатиры с замиранием сердца. И когда он нас так встретил, стало неприятно. Мы же не сделали ничего плохого, готовы были выслушать с благодарностью любой совет и напутствие.

Калягин единственный отнесся ко мне доброжелательно, безо всякого высокомерия. Любитель высоких женщин, Сан Саныч, поглаживая усы, поглядывал на молоденькую студентку, но не более.

Весь курс ходил на премьеру. Боже, как мне завидовали! И первому успеху в карьере, и тому, что успела удачно, по их мнению, выскочить замуж, в двадцать лет став профессорской женой: заполучила мужа с квартирой и машиной. Вот как это случилось.

Когда я наконец получила место в общежитии, быстро поняла: тамошняя жизнь не для меня. Студенческая актерская богема куролесила, крутила романы, пила и пела песни до утра, не давая спать и готовиться к занятиям. Месяц промучилась и в итоге сняла комнату в Текстильщиках. Ветер с Капотни пригонял стойкий запах нефтепереработки, от которого я задыхалась. Жизнь моя была трудной и беспросветной. Заботливые любящие родители остались в Одессе, из общепита в те времена студентам были доступны два вида кафе: «тошниловка» и «рыгаловка», где подавали жидкие щи и серо-зеленого цвета сосиски с горошком.

И все-таки никто не отменял чеховское «В Москву, в Москву, в Москву!» Еще когда я впервые приехала в столицу следом за любимым и узнала, что из кранов здесь круглый год идет и холодная, и горячая вода, поняла, что жизнь дается один раз и прожить ее надо в Москве. Поэтому и стремилась замуж за москвича, чтобы не оказаться снова запертой в провинциальной глуши, а устроиться в столичный театр, стать знаменитой. «Я должна выйти замуж!» – твердила себе, день за днем вдыхая вредные выхлопы Капотни.

И тут в моей жизни появился Владимир. Он был на двадцать лет старше, взрослый, умный, профессор, преподаватель математики в МГУ. Мою однокурсницу-москвичку пригласили в гости, попросив взять с собой подружку, и она предложила: «Пойдем поедим!» Мы же вечно голодные ходили. Так я и попала в дом к будущему мужу. Володя слыл старым холостяком, хорошо готовил, любил гостей и умел их принимать. К нашему приходу он жарил на гриле кур.

– Ты какое мясо в птице любишь? – спросил Володя.

– Ножку, – честно ответила я.

И он отдал мне все четыре ножки! Оторвал и положил в тарелку. «Какой добрый дядечка», – подумала я.

Володя красиво ухаживал, отвозил в институт на машине, встречал. Мы очень азартно играли с ним в шахматы, он научил меня игре в покер, и я до сих пор сражаюсь в Интернете. А в те времена, когда казино еще не были под запретом, участвовала и несколько раз побеждала в турнирах.

По-хорошему, не надо было ему на мне жениться. Володя привык жить один, ходил на балет, увлекался фотографией, любил друзей и общение в богемной компании – среди его знакомых были актеры. Но я забеременела, и на восьмом месяце, когда живот почти доставал до носа, он повел меня в ЗАГС. Расписали нас вне очереди в комнате для разводов. Свидетелями на свадьбе стали Володины друзья – режиссер Леонид Эйдлин и его жена актриса Ирина Муравьева. Кольцо жених позаимствовал у Лени. Снятое с его крупной руки, на Володином безымянном пальце оно болталось, и я надела его мужу на большой. По всему было видно: ничего путного из этого брака не выйдет…

Курс у нас в институте был боевой: из шести девочек четыре в процессе обучения успели родить. Преподаватели каждый раз приходили в ужас, разглядев намечающийся живот очередной студентки – но что было делать? Забеременев, я аккуратно посещала все занятия, получила освобождение только от фехтования. И перед самыми родами пропускала только танец.

Ксения появилась на свет в зимнюю сессию, после каникул я уже начала ходить в институт. Наверное, нужно было взять академический отпуск, но я не хотела, пропустив год, потерять любимого педагога и лишиться главных ролей в спектаклях, которые мы репетировали – «С любимыми не расставайтесь» и «Дорогая Памела». На Владимира Наумовича Левертова студенты молились, когда его не стало, мы несколько лет подряд собирались в день его рождения и день смерти, вспоминали Учителя. И Таня Догилева приходила, и Женя Добровольская, учившаяся позже нас.

С новорожденной дочкой сидел муж. Он бросил работу, чтобы дать мне возможность ходить в институт, вставал к Ксении по ночам, кормил ее. Я не пропустила ни одного занятия! Но жить нам пришлось в долг. С моей мамой, приехавшей помогать, Володя не ужился, она вынуждена была вернуться домой. Потом он взял в няньки свою двоюродную сестру. Когда дочери исполнилось пять месяцев, мои родители забрали ее на лето в Одессу.

Володя оказался хорошим заботливым отцом, но ничего в его жизни с появлением семьи кардинальным образом не поменялось. Гости, пьянки и гулянки продолжались как раньше. Муж много курил в квартире и не собирался бросать зловонную привычку ради меня и дочки. Зато он оставил математику и занялся фотографией, из-за чего мы опять, как и после рождения ребенка, жили в долг.

Я хоть и была студенткой, зарабатывала деньги, снимаясь в кино. На втором курсе играла у Игоря Масленникова в телефильме о Шерлоке Холмсе. Моя фотография попалась на глаза ассистенту по актерам, он вызвал на пробы в Ленинград. Не выспавшаяся, только что с поезда, я путалась в тексте и немного стеснялась замысловатой прически, которую навертели на голове гримеры. Но оператору Юрию Векслеру понравилась, он подмигнул Масленникову: мол, девочка хорошая, надо брать.

Меня утвердили, и все вздохнули с облегчением. Оказывается, они давно не могли найти героиню на роль Мэри Морстен, по ходу сюжета становившейся Мэри Ватсон.

Ради съемок у Масленникова пришлось постоянно мотаться из Москвы в Ленинград, ведь дома остались маленькая дочка и муж, кроме того я должна была участвовать в жизни курса.

…В первый съемочный день меня чуть не задавил кеб. От верной гибели спас Василий Ливанов, оттолкнув в сторону, подальше от копыт разогнавшейся лошади.

Мой экранный муж – Виталий Соломин – в жизни оказался угрюмым и нелюдимым человеком. Ливанов веселился сам и веселил окружающих, без конца травил байки своим скрипучим голосом, а Соломин кроме «здравствуйте» мог ничего не сказать за целый день. Но иногда он вдруг отпускал такую остроумную фразу, что я, вспоминая ее, долго смеялась. Что именно говорил, сейчас уже, конечно, не помню, но хохотала до слез. Мне кажется, Виталий Мефодьевич рано ушел из жизни потому, что слишком многое держал в себе.

Забавно, в жизни Ливанов носил усы, а Соломин – нет. Так вот, для съемок Василию Борисовичу усы сбривали, а Виталию Мефодьевичу их клеили.

По сценарию нам с Соломиным-Ватсоном предстояла сцена долгого поцелуя. Съемочная группа, зная, что Виталий Мефодьевич однолюб, свято хранящий верность жене, подтрунивала над ним:

– А давайте репетировать!

– Что тут репетировать?! Зачем? – сердился он.

Целовались мы до предела целомудренно, с плотно сжатыми губами прильнули друг к другу в ожидании команды «Стоп!», но заветное слово все не произносили, и мы стояли и стояли в течение долгих мучительных минут. Я положила руку Соломину на плечо, чтобы удержать равновесие, – мы ведь уже стали клониться в сторону, чуть не падали. Наконец, не выдержав, подняли глаза и увидели, что камера давно выключена, а вся группа беззвучно умирает со смеху, глядя на нас, двух дураков. Соломин потом гневно возмущался: «Почему команду «Стоп!» не дали?!»

На курсе мне опять завидовали, но по-тихому, без эксцессов. Я мало общалась с однокурсниками, за пределами института у меня была своя жизнь, ребенок, работа и пока еще был муж. Я ушла от Володи, когда дочке исполнилось полтора года.

Развели нас его женатые друзья. В просторной Володиной квартире им было удобно отрываться от благоверных и предаваться загулам с первыми встречными девицами. Приятели приводили женщин для себя и для него. Я ведь именно так появилась у Володи. Когда мы поженились, друзья начали роптать: «Зачем она тебе нужна?» Тот же Леня Эйдлин по праздникам приходил к нам в гости с женой, а по будням с любовницами. Ира очень любила Леню, у них была крепкая семья. В отличие от Володи он к себе в дом девиц не водил, по-умному грешил на стороне.

На четвертом курсе института я снова снималась. Как-то летела со съемочной площадки транзитом через Москву в Одессу. Времени было достаточно, чтобы заехать домой. Володе звонить не стала. Сюрприз… А у него там «полный комплект» – друг и две девицы. Казалось бы, в сорок два года пора уже остепениться, у тебя молодая жена, ребенок. Что еще надо? Зачем грязь тащить в дом?!

Я открыла дверь своим ключом, а она – в моих халате и тапочках. Вещи-то мои зачем ей дал?! Гадко!

Улетела в Одессу, Володя примчался следом, просил прощения. Но я поняла, что жить с ним не буду, не смогу забыть эту мерзость, предательство. Володю я полюбила по-настоящему, искренне привязалась к нему. А иначе зачем мне его бросать? Изменил – ну и ладно. Нет, я очень переживала, чувствовала, будто в спину вонзили нож.

И все-таки из Одессы с ребенком я вернулась в его квартиру. А куда деваться? Мне нужно было закончить институт. Мы жили как соседи. И только доучившись, переехала с дочкой в съемную комнату. Как раз в это время у мамы в Одессе случился инсульт, ее парализовало. Я перевезла маму в Москву и выхаживала, находила врачей, лекарства. У меня получилось, мама поднялась и вернулась к отцу в Одессу. Пять лет помыкавшись с ребенком по съемным комнатам, я приехала к бывшему мужу, жившему в трехкомнатной квартире, где были прописаны и мы с Ксенией, сказала:

– Хватит, больше не могу скитаться!

– Возвращайся в Одессу, – ответил он.

– А я при чем?

– Ребенок здесь прописан, меняй квартиру.

Так я стала врагом номер один для всех его друзей, которые считали, что Зинченко выгнала бедного Володю на улицу. Хотя он переехал в двухкомнатную в этом же доме – перенес вещи с первого этажа на третий, потеряв лишь восемь метров, а мы с Ксенией оказались в однокомнатной с пятиметровой кухней на первом этаже в панельной пятиэтажке у метро «Щукинская».

Обзаведясь собственной жилплощадью, я окончательно забрала маму, больше она от нас не уезжала, помогала мне с ребенком. Два раза в год мама ложилась в больницу. То ли от количества выпитых лекарств, то ли от выкуренного табака у нее началась астма. Видя, как мама сначала курит, а потом задыхается, я никогда не брала в руки сигарет. Устраивала ее в санаторий, водила по врачам. Иногда отправляла в больницу по скорой, а потом шла к главврачу, говорила, что я актриса, снималась в таком-то кино, и просила сделать все возможное. Знакомый директор картины (подозреваю, он был в меня влюблен), имевший связи по всей Москве, бескорыстно помогал: «Иди туда, скажи, что ты от меня, и все будет». Сами знаете, какое было время, элементарных продуктов не достать. Шла по его «наводке» и возвращалась с батоном финской колбасы, тортом «Птичье молоко», лекарством для мамы или билетами на кремлевскую елку для дочки.

После института я, имевшая московскую прописку, получила свободное распределение. Год позволила себе отдохнуть, замучившись одновременно учиться, сниматься и заботиться о маленьком ребенке. Володя давал нам сто рублей в месяц. Кроме того, я регулярно ходила на пробы. Начинающим актерам платили за них по семь рублей, а я, уже имевшая опыт и известность, получала двадцать. Даже за фотопробы платили четверть ставки. В общем и целом набегало еще около ста рублей. На эти деньги мы и жили, пока я не начала снова сниматься.

На Московском международном кинофестивале Леня Эйдлин познакомил меня с режиссером Анатолием Эйрамджаном. Он, вспоминая обстоятельства нашего знакомства, потом всегда говорил: «Зинченко лежала на дастархане». Действительно, я прилегла, как мне показалось, на некое подобие дивана в восточном кафе, но Эйрамджан утверждал, что это был обеденный стол. Анатолий Николаевич всегда называл меня только по фамилии, безбожно склоняя ее на все лады: «Передайте Зинченке», «Приведите Зинченку».

Я позвонила ему сама. Моя дочка-актриса никому не звонит, ждет, когда ее позовут. «Ты должна суетиться, если хочешь сниматься», – внушаю я ей.

Мой звонок Эйрамджану вылился в долгое и плодотворное сотрудничество. Анатолий Николаевич снимал смешные истории о простодушных и безобидных людях. Его комедии вызывали искреннюю любовь рядового зрителя и презрительные отклики критиков, эстетов от кино. Но тем не менее с ним с удовольствием работали Ирина Розанова, Елена Цыплакова, Александр Панкратов-Черный, Александр Абдулов, Борис Щербаков, Любовь Полищук, Ирина Муравьева, Владимир Меньшов, Дмитрий Харатьян, Михаил Державин и Роксана Бабаян.

Для меня все началось с эпизода в фильме «Бабник». За ним был еще эпизод. Потом режиссер сказал: «Я задумал фильм, но нужны деньги. Найдешь, напишу для тебя роль». Нашла. Я же из Одессы, упорная. Отыскала бизнесмена, хозяина судоходной компании, мечтавшего сняться в кино и готового расстаться ради этого с энной суммой. Его баржи возили натуральные удобрения из Гамбурга в Астрахань. «У нас своего дерьма, что ли, нет?!» – смеялась я.

Эйрамджан снова дал мне эпизодическую роль в фильме «Жених из Майами», но уже в очередной картине «Третий не лишний» написал «для Зинченки» главную.

Следующим спонсором стал… мой любовник. Как и предыдущий бизнесмен, он вернул вложенные деньги после выхода картины в прокат. Фильмы Эйрамджана окупались и даже приносили прибыль.

Я стала любимой актрисой Эйрамджана, но не из-за денег, которые доставала. В дальнейшем картины он уже снимал на свои. Анатолий Николаевич дал мне характеристику для вступления в Союз кинематографистов, в которой написал: «В нашей стране немного комедийных актрис, Зинченко одна из них – гениальная комедийная актриса. Круче ее я сейчас в российском кинематографе не вижу». Да, ощущала в себе этот дар, я же из Одессы! На съемочной площадке все время хохмила, подкалывала. Помню, снимали фильм «Агент в мини-юбке», стоял жаркий солнечный день, и я потихоньку двигала свой топчан в тень, а режиссерский на солнце.

– Зинченко, это вы зачем?! – воскликнул Эйрамджан.

– Делаю вам красиво.

Режиссер не забыл и время от времени говорил: «Зинченко, сделайте нам красиво!»

У Эйрамджана я снялась более чем в десятке фильмов. К сожалению, Анатолий Николаевич эмигрировал в 2005-м в Америку и там умер. С Александром Панкратовым-Черным и Борисом Щербаковым мы приезжали к нему туда сниматься в последних лентах. У меня была мысль остаться в Штатах, но разве могла я бросить в Москве больную маму, дочь и маленького сына?

Нет, во второй раз замуж я не вышла. Я – мать-одиночка и ребенка родила в надежде, что любимый человек на мне женится, а он не захотел. Любила сильно, думала: появится на свет малыш и мы будем жить вместе долго и счастливо. Но он сказал, что дети ему не нужны и ребенка я рожаю для себя.

Мы познакомились на какой-то тусовке, он был богат, не женат и ничего не обещал. Был со мной честен, я сама все придумала. И родился мальчик, никому не нужный кроме меня. В роддом сама себя привезла на машине, а выйдя из него, держала в одной руке кулек с сыном, в другой – сумку с вещами и не знала, как открыть дверцу, тогда же не было автоматических замков, нужно было провернуть ключ. Бросила сумку на капот, завела мотор. Ехала домой, глотая слезы…

Поднимать маленького Феликса помогали родители и дочка. Жили ведь все вместе. Ксюша бегала на молочную кухню, помогала во время купания, пару раз уронила брата. Какой спрос с десятилетней девочки? Но дочь ни разу не сказала слова против, не спросила: а зачем Феликс нам нужен?

Тяжелое было время, все по талонам – еда, одежда. Помню, дали квиточки на сапоги. Мама заняла очередь в обувной в четыре утра. Я сменила ее в восемь. Когда достоялась, оказалось, что нет нужного размера. Купила какой был, потом продала в два раза дороже.

Папа, доработав до пенсии, переехал к нам. Двухкомнатную квартиру, которую он к тому времени получил от судоремонтного завода, я поменяла на однокомнатную в Москве, а потом выстраивала цепочки обменов, во всем себе отказывала, чтобы иметь возможность доплачивать, пять раз переезжала и получила в итоге двухкомнатную на Фрунзенской набережной, в которой и рос мой сын. Прожили там девятнадцать лет. Когда построили Третье транспортное кольцо, дышать в квартире стало невозможно, на окнах образовывался слой жирной пыли в палец толщиной. Еще бы – рядом с нами по десяти полосам проносились тысячи машин. Мы продали ее и переехали на свежий воздух в Ново-Переделкино. Купила жилье себе и сыну. И не жалею. Я вообще ни о чем не жалею, хотя – нет… Если бы дали возможность прожить жизнь заново, я бы сделала это по-другому.

Во-первых, не выходила бы замуж за старого профессора. Получилось бы? Не знаю. Ровесников я считала идиотами, предпочитая мужчин намного старше, опытнее и умнее. Но с Володей точно не нужно было связываться. Ему не нравилось тихое семейное счастье. Человек-праздник жил ради увеселения друзей. Помню, на девятом месяце я попросила заехать за мной, помочь добраться до дома:

– Тяжело одной, помоги!

– Сама доедешь!

А ради друга он поднимался в пять утра и мчался встречать его в аэропорт. И друзья Володю любили. Их было пятеро – неразлучных товарищей. Они и жить друг без друга не могли, и умерли в течение одного года. В марте ушел первый, в июле – второй, в августе – третий. Затем настала очередь Володи, и вдогонку скончался Леня Эйдлин…

Квартиру Володя, слава богу, завещал нашей дочери, хотя после развода настрогал еще штук пять внебрачных детей. Ксению он никогда не забывал, любил ее, забирал к себе на выходные. Когда мы с дочерью разбирали оставшиеся после него вещи, не нашли ни одной моей фотографии. А ведь Володя постоянно снимал меня. Обиделся, наверное: как же так? Обычно он бросал женщин, а тут вдруг оставили его. «Видимо, он тебя все-таки любил, раз все уничтожил», – сказала дочь.

Что еще я изменила бы в своей жизни, будь у меня второй шанс? Всеми силами постаралась бы устроиться в театр. Если сразу после института этого не сделать, потом попасть в штат гораздо сложнее. А я, замученная учебой, ребенком, работой, морально подавленная предательством мужа, не стала прилагать усилий, отказалась показываться режиссерам, хотела лишь одного – отлежаться в укромном уголке. В итоге главным для меня в жизни стало кино.

Несмотря на все жизненные трудности, я была уверенной в себе и целеустремленной. И сейчас мне трудно понять собственных детей, которые ничего не хотят. Похоже, все родившиеся в Москве аморфны и нежизнеспособны. Приезжие цепляются за любые возможности, чтобы остаться в этом городе, им нужно доказать свою состоятельность. И в итоге они преуспевают. А москвичам ничего не надо, им все дано от рождения: крыша над головой, сытный стол, прописка.

Был момент, когда я не общалась с детьми, мы поругались. С дочкой и сейчас сложные отношения. Она обижается, считает, что я ей что-то должна. Хочет, чтобы разменяла свою трехкомнатную квартиру. Почему бы маме не пожертвовать квадратными метрами ради дочери? Купила же я однокомнатную Феликсу. Но я рассуждала так: Ксении оставил квартиру отец, а у сына ничего не было.

Он прирожденный повар, любит готовить. Казалось бы, одаренный парень, статный, фактурный, с идеальным слухом, окончил музыкальную школу имени Бетховена по классу фортепиано. Сам бог велел стать актером. «Нет, – говорит, – фигляром не буду!» Когда в наш загородный дом приехала съемочная группа канала НТВ с программой «Дачный ответ», Феликс угощал телевизионщиков пирогом собственного приготовления. Что поделаешь, если ему больше нравится восемь часов стоять на ногах и нюхать жареный лук. Чем бы дитя ни тешилось… Как говорят: лучше пионерами, чем наркоманами. Я отступила. В Ново-Переделкино мы с ним соседи, он угощает меня пирогами, булками.