Текст книги "Осенняя охота"

Осенняя охота

Астрид

Декабрь 1996 года

Стемнело уже к двум часам, и хмурому скучному дню не предвиделось конца.

На окне рядком разместилось семейство свечей, словно из луковок прорастали стрелки света, отгоняя темноту, оцепившую мир снаружи. Бабушка, спустив вязаные чулки, натирала больные колени настойкой из каштанов и сердилась на погоду, на старость, на жизнь.

День обещал быть долгим, как любой зимний день в провинции, и Астрид, в надежде убить время, просила рассказать о вещем сне, подаренном Люсией молодой незамужней бабушке, и та в сотый раз рассказывала, как, гадая на суженого, поставила под кровать буквой «Т» единственные выходные туфельки и легла спать… Ночью она проснулась от стука в окно, выглянула – никого, только одна туфелька лежала на снегу, а вторая осталась под кроватью.

Бабушка в ту пору жила с родителями в северном холодном Лулео, все женихи наперечет, а кроме нее в семье еще семь невест – сестры. Астрид знала их только по фотографиям, семь девиц – все белобрысые с круглыми лицами, бабушка – самая младшая: светлые ресницы, брови, прозрачно-голубые глаза. Они все похожи друг на друга, и Астрид тоже похожа на них. Мужчина с бородой и женщина в длинном платье – прабабушка и прадедушка.

Что было дальше, Астрид, конечно, известно, но бабушка рассказывала эту часть истории с огромным удовольствием. С того сна в канун Люсии прошло пять лет, бабушкины сестры разъехались из дома, так и не выйдя замуж. Бабушка переехала в Эстерсунд и там устроилась учительницей шведского языка в народную школу. Во время перемены постучали в окно, бабушка выглянула – молодой парень, это, конечно, был дедушка, показал женскую туфлю, найденную им случайно на школьном футбольном поле. Размер – тридцать восемь, бабушкин размер ноги. Настоящую владелицу туфли так и не нашли. Но бабушка знала ее имя.

Вечером Астрид поставила туфли под кровать и спела для Люсии гадальную песню. Астрид хотелось, чтобы ее жених был красивый, как артист кино, а не как дедушка – непричесанный, с лохматыми бровями, заросшими висками, красивее даже Яна Эрика. Он учился с Астрид в одном классе и немного ей нравился, особенно на уроке физкультуры, когда съезжал с горы на лыжах, а когда ковырялся в носу – нет.

Наверное, мама тоже ставила туфельки под кроватью и пела песенки и Люсия привела к ней в сон жениха. Астрид часто думала, был ли он ее отцом, о котором она ничего не знала, даже имени. Но расспросы об отце пресекались на корню.

Бабушка расстраивалась, когда Астрид вспоминала маму, но и сама нарушала запреты, интересовалась между прочим, скучает ли Астрид по маме, и Астрид отвечала: «Нет, не вспоминаю и не скучаю». Но все равно вспоминала, не могла не вспоминать. Когда они разлучались на несколько месяцев, Астрид забывала не только ее голос, но и даже ее лицо, на всех фотографиях мама тоже была чужой, незнакомой, но, как ослепшие хранят в памяти утратившие видимость предметы, Астрид ощупью помнила прикосновение ее лица, рук, запах духов – конфетный, очень слабый, как мама дышала во сне.

Полгода назад Астрид из-за страха темноты перестала спать ночами, и ее записали к школьному психологу. Эмма, новенькая девочка в классе, бледная, худая, с надменным лицом, ходила на терапию в те же дни.

Эмма любила птиц и не любила людей, особенно ровесников. На уроках она смотрела в окно или рисовала птиц, все ее пальцы были в чернилах и красках. Ее мама учила детей в школе рисованию. Она была художница и тоже любила птиц. В выходные дни Эмма с мамой часто ездили на озера наблюдать за птицами и делать наброски. Эмма посещала общество орнитологов. Но ей там не нравилось: она поссорилась с Кирстен, хотя они собирались вместе на побережье спасать птиц в сезон дождей, и бросила камнем в Яхона. Он не поднял с земли раненую трясогузку. Ее возмутило равнодушие Яхона. Эмму исключили из общества. Кирстен не поехала с ней на взморье, никто из этого общества не поехал на взморье. Эмма сочинила псалмы для птичьего молитвенника в память о трясогузке. Эмма считала, что после смерти люди превращаются в птиц. Астрид не хотела быть птицей. «А в кого ты хочешь превратиться?» Астрид не знала: «Ни в кого. Может быть, в собаку». Астрид мечтала о собаке. «Тогда ты никогда не узнаешь, что такое небо».

Эмма слепила домик для птиц, но не из пряничного теста, а из глины и скорлупы, и его отобрали на музейную выставку. Эмма не обрадовалась: дом предназначался в подарок птицам, живущим в заповеднике в Тисьоарне. Эмма много рассказывала о заповеднике, когда была в хорошем настроении. Весной там на лесистых и открытых болотах распускаются орхидеи и растет редкий голубой мох. Странно, что Астрид никогда не была там. Но Астрид почти нигде не была, только одно лето провела в горах Херьедалена с мамой, но это было давным-давно. Мама работала в Херьедалене уборщицей: на кухне, в комнатах. Астрид вертелась рядом, смотрела, как мама моет посуду, на ее руки в мыльной пене, на горы белья, на чистые полотенца, на отдыхающих детей, что капризничали и не хотели вкусных вафель на завтрак. У всех детей были папы, одну девочку папа все время носил на руках, и она особенно не нравилась Астрид и, кажется, не нравилась ее маме, она особенно придирчиво ее рассматривала. Мама нравилась мужчинам, Астрид стыдилась, что они так смотрят на нее. Бабушка после расспрашивала Астрид, не завела ли с кем-нибудь мама шашни. Мама уезжала со станции в октябре. Астрид в это время уже ходила в школу и жила с бабушкой.

Среди ночи поднялась метель, Астрид не могла заснуть и чувствовала разбушевавшийся снег покалыванием во всем теле, от бессонницы отяжелели руки и ноги и врассыпную летали мысли, сбросившие дневную тяжесть, как птицы перья. В темной комнате на вешалке белело призраком белое платье, отглаженное бабушкой на завтрашнее праздничное шествие в честь Люсии.

Запах шафрановых булочек поплыл по дому – тепло, хорошо, снег бился в окно, мысли летели – все легче и легче, в темноту, в узкую черную нору, стало темно, тихо, бабушка погладила руку: «Просыпайся». Ночная метель успокоилась, улеглась сугробами. Утро. Астрид посмотрела под кровать: туфельки стояли на месте, и никого во сне она не видела, никого и ничего, кроме снега и птиц.

Конечно, Астрид напрасно надеялась, Ловизу и в этот раз назначили Люсией. Ничего в ней не было особенного, кроме длинных пушистых волос, вредная, капризная, но и Ян Эрик среди прочих входил в список ее обожателей. Девочки в белых платьях с красной лентой на поясе, Астрид среди них, в венке из свечей выходили за Люсией из мрака, а за ними плелись мальчики tomtenissar в белых рубашках и шляпах со звездами. Эмма осталась в классе.

Приглашенные на праздник родители невидимой стражей замерли в темноте, и только молнии фотоаппаратов выдавали их присутствие. Все пели праздничную песнь, и Астрид казалось, что она еще не проснулась и видит сон. Бабушка тоже щелкнула фотоаппаратом на память. Еще одной фотографией в альбоме больше.

После празднования Люсии поехали с классом в Джамтли на награждение победителей конкурса пряничных домиков, и Астрид надеялась на реванш.

На прошлой неделе она не без помощи бабушки смастерила чудесный пряничный домик. Бабушка выпекла главные детали: фундамент, стены, крышу, Астрид раскрасила голубой глазурью крышу, ставни, дверь. Снег из сахарной глазури лежал на крыше дома, на крыльце, из трубы поднимался дым, и в окнах мигали желтые капельки свечей. Из оставшегося теста Астрид вырезала маленькую косулю, тоже в пятнышках глазурного снега, и поставила на заснеженную лужайку к окну.

Когда учительница отобрала домик для участия в выставке, Астрид не почувствовала радости. Ее живую любовь поймали, как птицу, положили в коробку, замотали скотчем и унесли в недоступное место.

Учительница, когда чувствовала себя укромно от детей, улыбалась сама себе нежной улыбкой. Все ученики знали, что у нее есть жених, он ждет ее после работы у школы, и они вдвоем идут домой. Ян Эрик весело болтал с Ловизой – она не сняла венок Люсии, ее ждало еще чествование в музее. Хмурая Эмма сидела одна за передней партой в своей неизменной полосатой вязаной шапке. Астрид смотрела в окно. Она любила дорогу, путешествия, пусть даже короткие.

В музее – пересчитанные, сдавшие верхнюю одежду, разбитые по группам – не расходиться, не разбегаться, за мной, – прошли в зал с гобеленами Оверхогдаля.

Эмма, последняя в группе, в нерешительности вошла со всеми, постояла немного и незаметно повернула к выходу. Астрид вышла за ней.

Эмма неуверенно направилась в выставочный зал, где за стеклянной перегородкой на длинном столе рядком ждали своего часа пряничные домики. Астрид узнала сердцем свое творение, прежде чем увидела его воочию: заснеженный, с теплыми желтыми окнами, самый красивый среди всех пряничных домиков, но Эмма даже не взглянула на него, и Астрид, застеснявшись своей любви, спешно прошла мимо, чувствуя спиной погасший свет окон.

Птичий домик Эммы стоял поодаль от всех. Лодочка из глины, скорлупы, веточек, устланная мхом, в центре перо птицы – черное с двумя белыми пятнами на кончике, вокруг него две бумажные птицы – большая и маленькая.

В зал вошла сотрудница музея и с удивлением поинтересовалась у девочек: «Почему вы здесь, кто ваш учитель?» Эмма объяснила, что они искали туалет и заблудились. Она уже переложила свой дом в коробку и спрятала в рюкзак. Сотрудница проводила их в туалет и ушла.

Эмма не хотела рассказывать, куда она намеревается сбежать, но Астрид, использовав все аргументы, пригрозила пожаловаться учительнице, и Эмма призналась, что ей нужно успеть в Тисьоарну до трех дня.

Астрид тут же попросилась пойти вместе. «Нет, – отказала Эмма, – нет». Но Астрид, увлекаемая любопытством и жаждой приключений, не отставала от нее.

В гардеробе толпились ребята из другой группы. Астрид, воспользовавшись суетой, незаметно подсунула номерки, свой и Эммы, гардеробщица Ханна не обратила на них внимания и выдала куртки, и они, никем не остановленные, выбежали на улицу. Вокруг шумела ярмарка, посетители катались на старинных санях, дети выстроились в очереди покормить коров в коровниках, овец из Клёвсе, бьюрхольмских кур и кроликов Меллеруд.

Бабушка любила вспоминать, как здесь, в ресторане «Хов», раньше каждую летнюю среду играл оркестр и они танцевали с дедом, в предрождественские дни устраивали богатый гастрономический буфет, у столов толпились люди и накладывали еду в тарелки. Там было всё: и холодная рыба – сельдь, копченый лосось и гравлакс, и ветчина, индейка и ростбиф, салаты, соленья, сыры, печеночный паштет, фрикадельки, колдолмар, принскорв, жареные свиные ребрышки и вяленая треска в густом белом соусе, красная капуста и картофель. Астрид почувствовала голод.

В торговых рядах продавались колбасы и сосис‑ ки, свечи и подсвечники, вязаные рождественские гномы и носки, чуни с помпонами, коврики, Томтены разных размеров, шарфы и варежки, марципаны в шоколаде, сыр, мармелад.

Астрид понравился рождественский гном, взглянувший на нее удивленно, как ребенок, и она остановилась у прилавка, но Эмма воспользовалась заминкой, и Астрид чуть не потеряла ее из вида.

– Что ты ко мне прицепилась? – сердилась Эмма, но Астрид и сама не понимала зачем. Больше всего ей хотелось остаться на ярмарке, но вместе с тем она боялась пропустить интересное приключение и только повторяла:

– Я не буду тебе мешать.

– Ты уже мешаешь.

На подходе к автобусной станции Эстерсунд Эмма неожиданно отступила:

– Ну хорошо, только не приставай ко мне, и когда я попрошу тебя закрыть глаза, ты закроешь глаза.

До остановки Сем, откуда до заповедника оставался всего километр пешком, ходил стопятидесятый автобус. По подсчетам Эммы, дорога до заповедника и обратно укладывалась в час с лишним и они успевали вернуться к школьному автобусу к четырем вечера. Астрид обрадовалась, что сможет купить и гнома, и шерсть в подарок бабушке.

К ним подошла невысокая женщина в красивом пальто и равнодушно их оглядела, возможно, она тоже ждала стопятидесятый автобус. Эмма насторожилась, шепнула Астрид на ухо, что она может сообщить о них полиции, и девочки решили пройти весь путь пешком.

Из-за яркого солнца день казался особенно праздничным, даже весенним.

Красные и желтые дома на белых снежных лужайках выглядели красочными, словно с книжных иллюстраций, через несколько метров их сменили такие же яркие и красивые ели. Под сугробами спала волшебная трава, и снег ее укрывал своим телом, как корова теленка.

Родная Торвалла находилась всего в нескольких километрах, но Астрид казалось, что они отправились в далекое путешествие, и, хотя в поселке за дорогой стояли такие же дома, как и в Торвалле, в них жили необыкновенной, незнакомой жизнью – необыкновенные незнакомые люди.

Прошлой зимой Астрид с бабушкой ездили в Оннсйон к двоюродной тете Барбо на ферму, где жили коровы, козы и две собаки, катались на озере на санях и коньках, и Астрид видела, как вынимали из чрева коровы мокрого, жалкого теленка и как мать облизывала его всего розовым шершавым языком.

И в этом году она попросит у Томтена еще раз съездить в Оннсйон. Эмма презрительно улыбнулась:

– Ты веришь в Томтена?

Астрид знала, что Томтена, скорее всего, не существует и подарки под половиком – дело рук бабушки и дедушки. Но ей хотелось верить, что он есть и однажды принесет в ее жизнь чудо.

Изредка проезжали машины, Эмма каждый раз волновалась, что их заметят, отправят в полицию, и предложила пройти часть дороги по лесополосе по направлению на север, так они не заблудятся. Они не заметили, как углубились в лес, и, хотя шум трассы подозрительно утихал, Эмма была уверена, что скоро они выйдут к озеру. Астрид успокоилась, хотя не знала точно ни где север, ни где заповедник.

Бабушка рассказывала, когда они ходили в лес за брусникой, как не потеряться в лесу. Кора сосен темнее с севера, а на южной части ствола больше смолы, мох на деревьях только с северной стороны. Солнечные лучи редко попадают на эту часть ствола, а значит, мох здесь будет более яркий и густой. Снег в северной части леса более рыхлый, а с юга покрыт тонкой ледяной корочкой. Но сейчас и мох, и стволы берез одинаковые с северной и южной стороны, и снег одинаково рыхлый. Уже совсем не было слышно проезжающих машин, значит, они ушли вглубь больше чем на два километра от трассы. Лес менялся на глазах, деревья сходились ближе, но Эмма уверенно шла вперед, не оглядываясь, решительно и зло, наступая на ветви лиственниц, облепленные белым снегом, словно давила ногами огромных гусениц. Астрид, еле успевавшая за ней, споткнулась и чуть не упала.

– Остановись, мы идем не туда, – Астрид схватила Эмму за руку.

– Это моя дорога, я знаю, куда мне идти. Ты сама напросилась, что ты ноешь? Если хочешь идти другой дорогой, иди.

Эмма высвободила руку. Она шла быстрым шагом, не смотря под ноги, Астрид не успевала за ней и боялась остаться в лесу одна. Ее уже не радовало их приключение, лес смотрел на них своим настоящим лицом, словно прежнему светлому лесу надоело улыбаться и притворяться добрым. Эмма остановилась, к чему-то прислушиваясь. Астрид замерла тоже.

– Ты слышишь?

– Кого?

Лес молчал, но его молчание было страшное. Они пошли дальше и еще дальше, деревья прижались вплотную друг к другу, земля под ногами была неровная – то кочки, то ветви, Астрид поскальзывалась. Становилось все темнее, все хуже просматривались тропинки.

Астрид уже не мечтала дойти до озера, думала о бабушке, как та испугается, вызовет дедушку из Оре.

– Тебя не поругает мама? – спросила она Эмму. – Я так боюсь, мама очень сильно рассердится, и мы никогда больше не поедем в Оннсйон.

Эмма достала из кармана куртки шоколад, но не предложила Астрид.

– Зачем ты врешь? Твоя мама тебя бросила.

– Нет!

– А где она сейчас?

– Моя мама работает в горах.

– А я знаю другое.

– Что ты знаешь другое?

– Ты сама это знаешь.

– Ничего я не знаю.

– Твоя мама…

Эмма не договорила, она улыбалась, и Астрид улыбалась ей в ответ и не знала, как избавиться от улыбки.

– А твоя мама… – Эмма сказала то слово, каким называли маму Астрид.

– Закрой рот! – сказала Астрид.

Эмма с наслаждением повторила.

– А твой папа, – не сдержалась Астрид, – ненормальный, и поэтому твоя мама с ним развелась и вы переехали сюда.

– Ян Эрик сказал сегодня Ловизе, что ты толстая дура, и смеется над тобой. Все знают, что ты в него влюбилась.

Астрид зажмурилась и стала вспоминать, как ее учила психолог, только хорошее. Вот она сидит у мамы на коленях и чувствует щекой ее щеку, ее щекотные волосы, мама говорит, что Астрид ее свет, и внутри Астрид вспыхивает свет.

Как осенью в горах все время идет дождь, небо такое близкое, что его можно коснуться рукой, ресницы от влаги мокрые и у нее, и у мамы. Природа серо-коричневая, грустная, деревья без листьев.

Они лежат с мамой в комнате, на улице тихо, только шумят, каждый на свой лад, ветер, деревья, птицы, страшно. Мама повернулась спиной. Астрид гладит ее по волосам, по шее. Мама кажется маленькой, как девочка.

Астрид обнимает ее за шею.

– Ты почему не спишь?

– Мне страшно.

– Кого ты боишься?

Астрид не могла объяснить. Она и сама не знала. Может быть, той темноты, что окружает их. Но как объяснишь это маме? Она обнимает ее сильнее, сильнее. Мама плачет.

Когда она открыла глаза, Эмма уже ушла вперед. Астрид не видела в темноте, звала что есть сил. Треснула где-то далеко ветка, Астрид замерла. Она видела силуэт, но от страха не понимала, кто перед ней.

– Не ходи за мной, не ходи за мной, ты все разрушаешь!

– Эмма, – обрадовалась Астрид и побежала к ней.

– Не подходи ко мне. Это все из-за тебя. Мы заблудились из-за тебя. Лес тебя не любит, тебя никто не любит!

Астрид сама не поняла, как все случилось. Она со всей силой толкнула Эмму, и она упала на спину, на рюкзак.

– Дура, дура, – визжала Эмма, – ты дура.

Она пыталась встать на ноги, но не могла подняться, перевернулась на живот, чтобы встать на четвереньки и так подняться, но Астрид села на ее ноги, открыла рюкзак и достала помятую коробку с домиком, от удара он разломился на две части, и перо – черно-белое, с проседью – упало на снег. Астрид подняла и положила за пазуху.

– Отдай, – попросила Эмма, – это не твое. Тебя накажут, ты увидишь, отдай!

Они катались по снегу, но Астрид была сильнее, она взобралась на Эмму и легла сверху, давя ее всем телом. Сердце колотилось, было трудно дышать. Эмма не сопротивлялась, часто дышала, словно сдерживала слезы.

Астрид видела ее лицо очень близко – на переносице россыпь прыщиков, под носом дорожка соплей, и гнев ее оставил. Она встала и протянула Эмме руку.

– Я пойду домой, – сказала Астрид, уже не чувствуя злости.

Эмма не ответила. Она лежала на снегу, шапка отлетела куда-то в сторону, и смотрела на Астрид с ненавистью через налипшие на лоб пряди волос.

– Я ухожу, – примирительно сообщила Астрид, но Эмма молчала, ждала, когда Астрид действительно уйдет.

– Эмма, надень шапку, ты замерзнешь!

И тут Эмма засмеялась, Астрид долго еще слышала ее смех. Хитро скалилась белая долька луны, безликие деревья прорывались сквозь пунктиры метельных линий. Астрид знала: раз они шли на север, значит, сейчас нужно повернуть на юг, но снег, начавшийся несколько минут назад, запорошил следы. Астрид уже не чувствовала пальцы ног, не могла идти дальше и села под ель прямо на снег, сняла сапоги, носки, растерла стопы и даже облизала пальцы ног, чтобы согреться.

Ей так хотелось, чтобы все произошедшее с ней и Эммой оказалось сном, чтобы она проснулась в своей постели. Она зажмурила глаза – а теперь проснись, но темнота не рассеялась, стала плотнее, гуще, забралась в легкие. Может быть, она очутилась в таком сне, от которого нельзя проснуться.

Но перо было живым и теплым, Астрид погладила его, и в рюкзаке праздничный венок, сок и булочка со дня Люсии. Астрид понюхала булочку – она пахла домом, и другие запахи – жареных тефтелей, картофеля, сладких пирогов – явились следом, а позади и впереди длинная ночь.

Астрид сковырнула изюм и положила в рот и не заметила, как съела всю булочку, допила сок. Стало легче и теплее.

Астрид знала, что на ночевку в лесу мастерят укрытие из валежника, иначе можно замерзнуть насмерть. Она попыталась обломить ветви ели, они не поддавались, она собрала те, что валялись на снегу, и легла на бок на свой жидкий настил, положив руки под голову и подтянув колени к животу.

На небе светили звезды, крупные, как льдинки. Астрид вспомнила урок по природоведению: если пронумеровать звезды слева направо от Большой Медведицы, то отрезок между шестой и седьмой будет указывать наверх, на Полярную звезду, которая всегда находится над Северным полюсом Земли. Значит, они все время шли на юг. Эмма перепутала. Эмма ушла вперед на юг. Ты ничего не знаешь, Эмма, а я знаю. Я жила с мамой в горах, мы много ходили, мама рассказывала, что несколько веков назад люди могли ориентироваться даже по пению птиц. Так определяли время. В пять часов утра чирикает воробей, а часа в четыре утра начинают издавать звуки такие птицы, как трясогузка, овсянка и зяблик. А в два часа ночи обычно поет соловей. Подсолнухи всегда смотрят на восток. Сзади расположен юг, слева – запад, справа – восток.

Йохан

Ноябрь

В конце ноября, как обычно, погода в Стокгольме стояла отвратительная, темнело рано, шли дожди, воздух был наполнен темнотой, как гарью.

Йохан жил в Стокгольме пятнадцатый год, но никак не мог привыкнуть к здешней осени. Ему казалось, что на его родине в Сконе осенью и солнечнее, и теплее, хотя по утрам там стоял туман, словно город целиком поглощало огромное белое облако, а в ноябре бушевали бури. Его коллеги, стокгольмцы по рождению, приписывали региональному фактору добрый и спокойный нрав Йохана. Возможно, что так и было, тем более что он так и не избавился от сконского говора, выдававшего в нем провинциала с юга страны.

Йохан родился в Истаде и прожил там до пяти лет, потом с родителями переехали в Мальмё. Его отец Ове устроился на работу официантом в кафе на Стурторгет. Мать Мерит приняли на чулочную фабрику. В летние сезоны отец изредка брал Йохана на работу. Он сидел на стульчике, далеко от всех, пил какао и наблюдал праздничную беззаботную жизнь: мужчины в костюмах и женщины с голыми руками ели дорогую еду, играл пианист, метались между столиками официанты, среди них его отец с почтительным лицом, девушки в белых костюмах подходили к публике и играли на скрипках. Йохан запомнил джентльмена, похожего на Уинстона Черчилля, с сигарой и таксой у его ног. Ближе к десяти вечера, когда Йохана смаривал сон, а жизнь в ресторане разгоралась, приезжала мама и забирала его домой.

Отец знал рецепты всех блюд из ресторанного меню и мог приготовить любое, иногда приносил то, что оставалось. Йохан помнил вареного угря под соусом карри, а однажды отец принес омара в белом вине по знаменитому рецепту Туре Вретмана. Они втроем накрывали на стол и завтракали как в ресторане.

На выходные, когда у отца не было смены, ездили в Данию на маршрутном катере, тогда еще не был построен автомобильный мост. Отец Йохана в расстегнутой на груди рубашке и сандалиях любил сидеть на палубе. Катер назывался «Бегун». Йохан не знал, зачем он хранит никому не нужные воспоминания. Инна не любила, когда Йохан рассказывал о детстве, он и сам чувствовал, как становится тяжелым и сентиментальным. Однажды, когда он вспоминал пальмовый фестиваль в Мальмё, Инна рассердилась: бесконечное копание в прошлом – удел стариков. Йохан обиделся. Он не сразу понял, что же его так задело в реакции Инны. И только недавно осознал: в молодости он не вспоминал – он жил.

Его отец умер очень рано, в тридцать шесть лет, от рака легких. К тому моменту они уже развелись с матерью. Но Мерит не могла отпустить мужа ни после развода, ни после смерти. Вся сила ее заботы обрушилась на его отца, Класа Мартинссона. Тот рано овдовел, Лилианна, его жена, умерла от рака в пятьдесят восемь, с тех пор дед жил один. Мать Йохана помогала ему по хозяйству, заботилась о нем, как о родном отце, и местные в округе забыли, что у Класа был сын, а не дочь.

Родители Мерит жили в Векшё, Йохан навещал их в детстве, купался в море. Он помнил вкус смоландской сырной лепешки. Они были счастливы, и Мерит говорила, что Йохан пошел в Сёдерлундов, а не в Мартинссонов и, значит, будет счастливым. Все Сёдерлунды были счастливыми, кроме матери Йохана – Мерит. Все, кроме нее.

В девяносто три года дед по-прежнему жил в Мальмё, жил один, плохо справлялся, его уговаривали (и мать, и Йохан) переехать в дом престарелых, записали на следующий сентябрь, но он хотел умереть на своей земле, как умирает старое дерево. Дед писал книгу о своей жизни, но не из влечения к творчеству. Ему хотелось поймать, как птицу в клетку, прошедшее время – скучные, лишенные аромата жизни подробности. Дед цеплялся за старый мир, за его даты, предметы, как умирающий за каждый вдох, продлевающий существование.

Дед тоже помнил, что тот катер, на котором они ездили с отцом из Швеции в Данию, назывался «Бегун». Они запомнили его вдвоем, им вдвоем было нужно это воспоминание, а больше никому.

Когда Йохан после гимназии решил поступать в полицейскую школу, мама расстроилась: работа полицейского не для него, слишком он добрый, доверчивый, ребенком спасал божьих коровок, играл на кларнете. Йохан обещал работать в патрульной службе. Мама успокоилась.

Последним экзаменационным испытанием в школе полицейских стоял психологический тест. Экзаменатор задавал простые вопросы: о потрясениях в прошлом, о качестве сегодняшней жизни, о планах на будущее. Йохан пережил развод родителей, смерть отца, но эти испытания не подкосили его. Он мечтал работать в криминальной полиции, он был молодым, сильным, красивым. Во время учебы теоретические дисциплины давались ему хуже практических. Он был лучшим в беге и на футбольном поле был полузащитником. И еще Йохан выбрал работу полицейского, потому что не хотел идти в армию, только он об этом никому не рассказывал.

В последний год учебы он влюбился в датчанку Маргу из конной полиции Дании. Они встречались каждые выходные, она приезжала к нему в Мальмё или он к ней.

Когда его перевели в криминальную полицию Стокгольма, где он прошел путь от ассистента до комиссара, он был уже давно разведен. Получив должность инспектора, наконец-то обрел счастье в семейной жизни. Его вторая жена Инна была моложе первой на десять лет. Когда он в тридцать пять лет переехал работать в Стокгольм, она только оканчивала гимназию. Веселая, спортивная, она проходила свидетелем по краже в отделе краж, помогла опознать парня. Они влюбились, поженились и жили, вопреки опасениям Йохана из-за разницы в возрасте и разных характеров, хорошо. Через три года родилась их первая дочь Улла. Младенцем она не спала ночи напролет от колик. Инна, веселая, энергичная, неутомимая, поникла в этот период, потеряла прежний интерес к жизни. В то время их отдел расследовал сложное уголовное дело: умышленное убийство группой лиц при отягчающих обстоятельствах, совершенное восемь лет назад. Жертвы – криминальный авторитет и находившиеся с ним рядом сестра с детьми – мальчиком тринадцати лет и девочкой четырнадцати. Йохан работал без выходных, но доказательств причастности преступной группы не хватало для предъявления прокурором обвинения. Когда главный свидетель отказался от своих показаний, дело рассыпалось. Ночами Йохан носил Уллу на руках и думал, что делать. Она беспрерывно плакала. Жалкий маленький человечек. Он прижимал ее крепко, она затихала на время. В голове мельтешили предложения из отчетов криминалистов, лица убитых детей, имена, даты жизни. Он чувствовал злость, даже ненависть к преступникам, хотя им на момент преступления было не больше двадцати трех лет каждому, все они были из неблагополучных семей. Двое – эмигранты из Сирии, бежали от взрывов и смерти, но убили с легкостью, без жалости, невинных людей. Он смотрел на крошечное лицо Уллы, и страх, что его дочь может стать строкой в уголовном деле, изводил его. Он знал, как легко и буднично убивают, без сожаления, страха. Убивают и живут дальше, и никто не несет настоящего наказания, кроме жертв и их близких.

Через три месяца он написал заявление об увольнении. Он помнил лицо коллеги Ингер Геран, удивленное и даже насмешливое, когда сказал, что уходит. Инна, в ту пору увлекавшаяся духовными практиками, учила его по специальной технике избавляться от плохих воспоминаний. Ее саму обучили на духовных практиках по йоге. У него не получалось. Инна сердилась. И тогда он думал: как хорошо, что она не знает того, что видел он.

А через полгода он вернулся: не знал, что делать дома, не хотел другой работы. Он умел только быть полицейским и принял это как свою судьбу.

За их семейную жизнь Инна сменила много увлечений: ездила практиковать йогу на Бали, окончила курсы визажистов, водила экскурсии, и каждое новое увлечение казалось последним. Жажда перемен касалась и рождения детей. После Уллы родилась София, потом Лова, а Инне хотелось еще ребенка. Йохан шутил, что когда-нибудь она захочет нового мужа и что он тогда будет делать? После рождения младшей, Ловы, Инна окончила пекарские курсы и возмечтала открыть пекарню. Каждое утро она вставала в четыре утра, замешивала хлебную опару. Лова, спавшая вместе с ними, после ухода Инны перекатывалась на половину Йохана, так что ему не оставалось места. Он смотрел на ее маленькое тело, на две косички, которые она не разрешала расплетать даже на ночь. Лова вытянулась за лето, в ней проглядывала средняя, София, семилетняя школьница с изящной шеей, длинными ногами, в свою очередь очень напоминавшая старшую, Уллу, но когда Лова спала, то она вся была полукружье: круглый затылок, круглые локти, пяточки. Йохан превозмогал желание заплакать, он стал сентиментальным, ему хотелось, чтобы она росла помедленнее, чтобы подольше прижималась к нему, сидела у него на коленях, коверкала слова. Это было эгоистичное желание продлить ее детством свою молодость. Старшие девочки все больше шушукались вдвоем, все больше сближались с матерью, и когда он заходил к ним, все трое замолкали: у них были свои женские секреты. А Лова принадлежала Йохану целиком, со всеми своими маленькими тайнами. И он чувствовал себя молодым и сильным рядом с ней.

Старшие дочки разные: Улла молчаливая, она думала о чем-то своем, неподвластном Йохану, и ему было тревожно от ее тишины, а София – растрепанная, быстрая, она плакала навзрыд, когда смотрела фильмы с грустным концом или читала книги, но вместе с тем легкая и смешливая, ее легко растормошить и развеселить.