Текст книги "Осенняя охота"

А потом появился Паша, и Гриша с бандитом забылись со временем, как будто их и не было.

Они оставили машину около детского магазина с рюкзаками, пешком десять минут, пес доплелся за ними.

Кудрявая полноватая девочка в футболке с единорогом остановилась у витрины с рюкзаками. Анастасия подумала, что ее дочке тоже мог понравиться этот магазин, и она так же мечтательно остановилась бы у витрины, не решаясь зайти. Какая она бы была: нос, улыбка Павла и его губы, глаза пусть тоже Павла, а ноги ее, шея ее, волосы.

Зачем она думает об этом, если уже давно смирилась? Все мечты были до, а после уже не мечтали: какие глаза, какие губы, девочка, мальчик, имя, когда родится – летом или зимой.

Анастасия сказала девочке:

– Мне нравится рюкзак с розовым слоном, а тебе?

Девочка испугалась и ушла.

Пес все лежал у переднего колеса машины и смотрел круглыми слезящимися глазами, подняв плешивую голову. Анастасия не решалась включить зажигание. Павел злился: «Ты как ребенок, мы же не возьмем его с собой, сколько мы будем стоять? Поехали». Нажал на гудок. Пес испугался, отскочил, пропуская машину, но, быстро опомнившись, с надрывным лаем побежал за ними. Она видела его в заднем стекле – как бежал, отставая, как потерялся из вида.

Утром море уже ревело, как вертолет, готовый взлететь. Ветер бился о запертые ставни, резко стало холодно и неприветливо, как осенью в их московской квартире.

Павел замерз ночью, проснулся мрачным, шмыгал носом.

Завтрак приготовила приехавшая вчера сестра хозяйки, маленькая старуха, с ног до головы в черном, ходившая удивительно быстро для своего возраста. Татьяна, в дождевике и сапогах, очки забрызганы дождем, она их то и дело протирала платком, тоже мокрым, командовала мужичками из окрестных кафе, спешно уносившими с улицы столы, лежаки, зонты. Бассейн накрыли брезентом. После она с сестрой хозяйки пила кофе в холле гостиницы, по телевизору показывали местные новости – две испуганные женщины плакали на фоне беснующегося моря, и Татьяна с родственницей тоже ахали и ужасались.

Татьяна перевела им рассказ женщин. Андреаса, рыбака, вместе с лодкой унесло в море. Какая трагедия! Этот шторм – катастрофа!

Татьяна жалела Андреаса: бедный, несчастный. Павел спросил – а он точно был в лодке, не точно, его вроде бы видели утром, но может быть, не его видели, а другого, а сам Андреас лежит на дне вместе с рыбами.

Татьяна ждала племянника, обещавшего отвезти ее домой, но он освобождался только через два часа. На велосипеде в такую погоду разве куда мыкнешься, а сама так и не получила права, хотя ведь надо, но куда ей ездить. В Греции хорошо, тепло, но отопление зимой дорого, интернет – дорого, а так хорошо, вот только нет вкусных конфет, Татьяна любила вафельные с ореховой начинкой – «Красная шапочка», «Каракумы», батончики.

Сестра хозяйки, ее звали Аделфа, допила кофе. Татьяна сказала: хотите, Аделфа вам погадает на кофейной гуще? Анастасия отказалась, а Павел согласился. Аделфа сердито опрокинула чашку на салфетку. Татьяна неуверенно перевела, что Павла ждет свидание с незнакомкой, а может незнакомцем, Татьяна не разобрала, в общем, Павла ожидает судьбоносная встреча. Он улыбался, не придавая гаданию значения, Анастасия чувствовала, что усталость, как капли пота, проступила на ее лице. Аделфа с достоинством предсказательницы покинула их. Татьяна все говорила, сожалела о пропавших днях тепла: билеты такие дорогие, ну ладно ноябрь, в ноябре все бывает, а это ж сентябрь, в сентябре обычно жара. Анастасия еле терпела, но ее страшила мысль о темном номере, о вынужденном молчании. И Павла тоже. Он расспрашивал Татьяну о ее жизни, она с удовольствием рассказывала, наконец он предложил отвезти ее домой, зачем ждать племянника, и Татьяна с радостью согласилась.

– Не переживайте, – сказала она Анастасии, – еще будет жарко, еще покупаетесь.

В номере было темно, как вечером, дождь бил по стенам, по окнам. Анастасия выпила снотворное, укрылась одеялом и заснула. Когда проснулась через два часа, с тяжелой головой от снотворного, Павла в номере не было, и телефон его был отключен. Она звонила раз за разом, и равнодушный голос сообщал, что абонент вне зоны доступа. Обследовав номер, она обнаружила, что Павел возвращался: забрал рюкзак с документами, поменял обувь – его мокрые мокасины валялись на коврике в прихожей. Значит, жив, но зачем ему документы? Захотел сбежать?

Анастасия спустилась в холл. Аделфа сидела на ресепшен и смотрела сериал на ноутбуке. Анастасия постеснялась спросить, как давно ушел Павел, как будто в ее беспокойстве было что-то неприличное. Ну и пусть, думала Анастасия, сбежал так сбежал. С ней он все пережил. А ведь жизнь одна. Вот о чем он думал давно, конечно, и сбежал.

Анастасия попросила вина. Аделфа не понимала. Вайн, дринк, ай вонт дринк. Аделфа открыла барный шкафчик, достала бутылку с узо и неодобрительно налила Анастасии рюмку.

В номере снова навалилась тоска. «Паша, ты где?» Сообщение не доставлялось, и ей казалось, что с Павлом тоже приключилась беда – на машину упало дерево или ее унесло, как лодку Андреаса, в море.

«Миленький ты мой, Пашенька ты мой».

Она вспомнила, как он сильно болел гриппом в первый год их совместной жизни, она ездила в магазин за курицей, варила бульон, а он спал в комнате весь день, и тогда она знала, что Павел поправится, но как она переживет его хвори в семьдесят-восемьдесят?.. Она была уверена, что они проживут вместе до конца. Она представляла, как Павла отвезут в больницу, она будет бояться всех звонков, особенно ночных, как боялась ее бабушка, когда дедушку забирала скорая. С холодеющей душой ложилась к Павлу, он уже потел, сбрасывал жар, трогала рукой его лоб, уже не такой горячий. Слава богу, будешь еще чай с лимоном? Тебе нужно много пить.

А этой зимой она думала, ища плюсы в их расставании, что в старости ей не придется переживать эти тревоги, вызовы скорой, ночной страх, что не вернется из больницы, что он умрет первый.

«Пашенька, милый».

Анастасия вышла на балкон. Разодранная ветром глициния засыпала пол балкона лепестками, и вся земля под балконом в лепестках, словно в осыпавшихся брызгах фейерверка. Небо темное, со всполохами зеленого, словно от разорвавшихся снарядов. На улице ни кошек, ни собак. Только дождь стеной.

Она включила, чтобы успокоиться, телевизор.

Женщина в кольцах рассказывала, как испечь пирог, это было понятно без перевода, потом начались новости, опять показали бесчинства непогоды, репортаж о пропавших без вести Андреасе и лодке, и ни слова о Павле.

Все это нервы, нервы, повышенная тревожность и прочее. Павел уходил вот так и раньше, и еще вчера утром, не предупреждал, и много раз он не приходил ночевать, потому что не обязан ни перед кем отчитываться. И уже так было, что она ждала, считала минуты, проверяла сводки с происшествиями.

Аделфа ушла к себе в комнату, на всех этажах темно и тихо. Осенью здесь малолюдно, а летом шумно, к бассейну не пробиться, рассказывала Татьяна. Анастасия поднялась на третий, там жил швед.

У шведа работал телевизор, гул голосов слышался через закрытую дверь.

Швед, наверное, почувствовал, что за дверью стоят, и открыл дверь. У него было заросшее бородой загорелое лицо, как у Павла, и голубые глаза.

Вам нужна помощь? Ноу, Анастасия улыбалась, швед смотрел строго, слегка удивленно. Анастасия представилась, я живу внизу, вы спрашивали вчера про кошку. Швед вспомнил, обрадовался – ваша кошка, к сожалению, нет, не моя, как ваше имя, сказал, какое-то длинное, не Йохан и не Йонас, Анастасия побоялась переспросить. Я видела, что вы читали книгу на шведском, и если прочитали, то можно одолжить на вечер, дело в том, что я изучаю шведский, планирую жить в Швеции. Швед не понимал, смотрел на Анастасию недоверчиво и испуганно. Анастасия сдалась, написала в переводчике. Минуточку, закрыл перед Анастасией дверь, какой ужас. Вернулся с книгой. Анастасии хотелось с ним поговорить: остаться одной перед закрытой дверью показалось еще ужаснее, чем напоминание о Мавритановой.

Анастасия медлила, прочитала аннотацию – что-то про охоту, осень, Ингер и Йохан расследуют исчезновение. Швед терпеливо ждал. Анастасия хотела его спросить: вы не боитесь шторма? Но швед смотрел на нее так же равнодушно, как на кошку. Анастасия забрала книгу и ушла.

На улице заплакал младенец. Или это кошка? Ее подружка исчезла, где-то прячется от непогоды.

«Инспектор Йохан Мартинссон проснулся в шесть утра», как просто читается. На улице снова заплакали. Анастасия нашла в чемодане их с Павлом дождевики, ее розовый, его оранжевый, и вышла на улицу.

Ветер немного стих, но дождь усилился, лил с ожесточением. Она шла по дождевой воде, как по мелкому морю. Магазины, кафе закрыты, имущество спрятано хозяевами от разрушений, темно, словно город вымер. И только в таверне у Николая горел свет.

Внутри сидели греки разного возраста, мужского пола, и среди них Павел, а она представляла, как будет опознавать в морге его тело, а вот он жив, ест, пьет и смотрит передачу о брачных танцах райских птиц. И даже не собирался бежать в Афины, значит, все несерьезно там, Мавританова, УЗИ – ерунда.

Местные греки ели домашнюю еду – мясо и картошку, пили самогон из маленьких рюмочек, ей принесли салат, хлеб, самогонку – за все копейки центов. По телевизору райские птицы сменились павлинами. Павел обнял ее за плечи, представь, Андреас вчера напился и ночевал у товарища, а лодку да, унесло в море, как его ругала жена.

Тоска и тревога отступили – там, снаружи, дождь, а здесь тепло, еда, люди, Павел жив. Он закурил, и она тоже, одну на двоих сигарету, как когда-то давно-давно, когда им было по двадцать, тебе же нельзя, ты спортсменка, и ты спортсмен, и они были моложе и счастливее, хотя Павел сейчас красивее, чем тогда, и она изысканнее, но юность есть юность, юность прекрасна. Как она бежала к нему на тренировки, как ездила с ним на соревнования в Финляндию – седьмое место, Павел после ушел из команды.

Передача о птицах закончилась. Греки смотрели футбол, кричали, хватались за головы.

Анастасии хотелось рассказать им всем, что она и Павел всерьез занимались спортом, она фигуристка, а Павел хоккеист. Переключите на хоккей или фигурное катание, есть ли в программе телепередач хоккей или фигурное катание? Греки не понимали ее английский, а она не понимала их английский. Позвали девочку, племянницу Николая. Она перевела на греческий. Семнадцать лет, очень красивая. Павел посмотрел на нее смущенным ее красотой взглядом. В программе не было ни хоккея, ни фигурного катания.

– Ты помнишь, какая я была красивая, когда каталась? – спросила, чтобы оживить былое, и Павел вспомнил совсем не то, что она хотела, – не то, как он в нее влюбился, не то, как она каталась и как ей в программе давали сольные элементы, а вспомнил единственного парня в их группе. Он был влюблен в меня, тут же придумала Анастасия, да ты что, я думал, что он гей.

Ей хотелось рассказать этим грекам, как хорошо было на льду, как ясно работала голова, какое у нее было сильное ловкое тело, способное вращаться, прыгать, скользить, ну как объяснить скольжение, вот вы катались на коньках когда-нибудь, нет, ну конечно, у вас тут и зимы-то нет, все ваши заграницы не в счет, Альпы там не в счет, это все не в счет, лезвие конька держит все ваше тело, наверное, так ходила русалочка, наверное, Андерсен имел в виду это, у вас нет ни одного известного фигуриста, вы уже какой год пропускаете чемпионаты мира, несерьезно, баловство, вы ничего не можете знать про лед, вот все они, наши, на пьедестале, – полезла в телефон, – а вот она я. Увидела себя ту, прежнюю, очень худую, со смешной завитой челкой, юное лицо. Как она постарела, оказывается.

Все элементы в синхронном катании выполняются предельно близко друг к другу. Нужно быть очень осторожным, чтобы не нанести травму партнеру, главное не сбиться, не упасть, не потерять синхронность.

Вот смотрите, элемент, он называется линия, давайте вставайте, на одинаковое расстояние, ее не понимали, думали, что она приглашает в коллективный танец, и встали в хоровод, Паша, я все знаю про Мавританову, УЗИ. Павел зачем-то повел ее в туалет, зашли вдвоем в одну кабинку, в зеркале ее лицо, упругое, красивое, но искусственное от ботокса, молодость прошла, все прошло, но ей и не хотелось больше молодости. Павел расстегнул ширинку, сколько женщин видели его член, помочился при ней, стряхнул капли мочи, а она принимала все это за единственную любовь в жизни, зачем, я все знаю про Мавританову, и он опять не ответил, ну расскажи мне. Он рассказывал. Позвонила Лиза, ага, все-таки вы общаетесь, ты ее любишь? Это неважно, мне важно, не люблю, я не люблю ее.

Его голос откуда-то сверху, и сам он как в тумане, Анастасии будто ввели наркоз, мозг работает, но звуки глухие, сердце стучит.

Говорит, что беременная, кто, ну Лиза, беременная, двенадцать недель, я ее записал на УЗИ к Мавритановой, она лучшая, что-то там не то с воротниковой зоной. Значит, не я одна, вспомни, как ты тогда припомнил мне мою прабабку, которая занималась колдовством, что снимали крышу, чтобы эта бабка могла испустить дух, и что это нам наказание за старые грехи. Раньше сдуру рассказывала ему все, Павел не помнил, чтобы так говорил.

Ты говорил, легко ничего не помнить. Все десять лет она притворялась слабой, хотя прошла войну, а он нет, ты делал вид, что ничего не помнишь. Ты ноешь, ты жалеешь себя, а я рожала мертвого ребенка, двадцать первая неделя, сердце работает, как она, наверное, хотела родиться, наша девочка, а околоплодных вод почти не осталось, эмбрион умрет так и так, надо было принимать решение, врач боялся воспаления матки, так и случилось, а ты в этот момент спрашивал у врача, я слышала – она закапывала нос отривином, могли носовые капли вызвать отхождение вод?

Никогда не рассказывала ему это раньше, невозможно было произнести вслух все, что она видела там; как-то себя собрала и даже была счастлива и все реже ночами возвращалась туда, где рожали мертвых детей.

– Твоя мечта о новом ребенке – предательство. Мы договорились жить вместе до конца. Нам было хорошо вместе. Почему ты не хотел усыновить ребенка? Давай продадим квартиру, купим яйцеклетку, найдем суррогатную мать.

Я так не хочу. А как ты хочешь? По-нормальному.

Выбежала на улицу, он за ней, она попросила – я так хочу напиться, чтобы ничего не помнить. Они пили узо из бутылки; руки, ноги – все чужое, но разум никак не отключался; они шли по воде, и ей казалось, что под ней проломился лед, как в страшном детском сне, но Павел ее тащил, обнимая двумя руками – вот так, все хорошо, твоя мать, когда все случилось, сказала, хорошо, что не мальчик, мальчика бы Паша не пережил, а я слышала, как бьется сердце ребенка, врачи удивлялись, как же плод еще живет, и хотела, чтобы оно остановилось само, хотела, чтобы не мучило меня, но я ведь не виноват, что хочу ребенка, своего ребенка, он обнимал ее, мы не любим друг друга, все прошло, я тебя люблю, Настя, неправда, правда, почему Витечка сказал, что не надо бояться, когда страшно, а как не бояться, я тоже боюсь, не бойся, а я боюсь.

Ночью очнулась – голая, с грязными ногами, не понимая, где она. Павел спал рядом.

Комната вертелась, словно она зашла в кабинку аттракциона, хотелось пить, но она не могла встать с кровати. Случилось что-то страшное, какой-то разговор, лед, Яша – их единственный мальчик, капитан команды, они, девочки, принимали стартовую позу и ждали от него разрешения начать программу. Как было красиво: линия, пересечение, блок, пивот, аплодисменты. Да, у Паши будет ребенок.

Утром все стихло, буря кончилась, выглянуло солнце, полиция торжественно доставила лодку Андреаса на берег.

Шторм порушил деревья, фонарные столбы, горшки, опрокинул кабинки для переодевания, местные жители высыпали на улицы, убирали, мыли, спиливали поломанные ветви с деревьев, выносили на улицы столы и стулья. Кафе и пляжи медленно наполнялись к обеду. Воскресенье. День семейных встреч. Мужчина читал огромную газету, его жена болтала с подругой, дети играли в прятки, отец нес ребенка.

Анастасия думала: Павел будет любить детей так сильно, что не вспомнит ее, ну и пусть, кто у него родится.

Она не хотела завтракать, но страшно было оставаться в номере одной. Она чувствовала себя, как после драки, глаз дергался, болели руки, на ноге синяк. Только не к Николаю, хорошо, ты помнишь, как просвещала всех фигурным катанием? Боже. Забей, они все равно не понимают по-русски. Хорошо, что я не знаю греческого. Зато знаешь шведский, ты рассказывала, что наполовину шведка. Господи.

Они расположились в самом дальнем кафе за столиком на улице, покрытым полиэтиленовой скатертью в цветочек, как у ее покойной бабушки на даче, рыбы нет, только баранина, несите баранину и вино. Временами солнце уходило, начинал накрапывать дождик, греки прекращали пить и петь, выходили из таверны и с ужасом смотрели на небо.

Павел съел баранину, выпил вино, и она выпила бокал, стало легче. Пойдем поспим. Но ей не хотелось возвращаться в номер.

Компания из двух пожилых семейных пар собирала на пляже ракушки. Первая пара запасливо складывала ракушки в пакет, а во второй муж и жена разъединились: он рассовывал по карманам камни, а она отбирала ракушки без моллюсков и клала в маленькую дамскую сумочку.

Анастасия пошла за ними, моллюски шевелились под раковинами. Она собирала живых и выбрасывала их горстями снова в море, и ей казалось, что это ее миссия – просто идти вдоль берега и спасать моллюсков. И если она спасет их всех, то ей в подарок вернут былое счастье с Павлом, они будут любить друг друга, как прежде, и никогда не расстанутся, ну пожалуйста.

Она собирала ракушки в обе руки, но линия берега не кончалась, все длилась и длилась, закончились жилые дома, стройки, началась линия дикого пляжа, где валялись обломанные ветви пальмы, бутылки, водоросли и так же шевелились моллюски, словно ожившие камни.

Дикие собаки окружили Анастасию, терлись боками, она замерла. У нее не было с собой ничего, даже кусочка хлеба. Собаки отошли, улеглись на песке.

Анастасия смотрела туда, где уже ничего не было видно, и море, и берег, и даже собаки терялись в темноте.

Она повернула назад, и собаки побежали за ней. Моллюски все так же шевелились на берегу, ей казалось, что они все выползли из моря, их было так же много, хотя некоторые уже умерли и пахли стухшей рыбой.

Анастасия села на песок и просто смотрела на море, ей казалось, что оно тоже смотрит на нее.

Анастасия вернулась совсем поздно, Павел по-прежнему спал, она тихонько легла к нему. Он проснулся, прижал ее к себе двумя руками – вся их жизнь, все двадцать лет уместились в крошечном зазоре между их телами.

Она спросила: а кто у вас будет? Он ответил напряженно: не знаю. А кого ты хочешь? Мальчика или девочку? Не знаю.

Он обнял ее ещё крепче. Ей было и тесно, и жарко.

Анастасия спросила – ты будешь не против, если я лягу под своё одеяло, он выпустил ее.

Урчали сверчки, как в болотах лягушки, ночь – время их жизни, природа расслаблялась без людей, они все говорили в полный голос: море, ветер, деревья, сверчки. Наверное, Татьяна привыкла к этому за столько лет: к сверчкам, к морю, к бьющимся волнам и уплывающим лодкам, лежит и спит, а рядом ворочается ее слепец, просит принести воды. Татьяна встает, шлепает босыми ногами. Отопление дорого – раз, – загибает пальцы, – интернет, вода – два. Снаружи в Греции комфортнее, чем внутри, – три.

Анастасия любила находиться внутри своего дома, как в утробе, лежать под теплым одеялом, никуда не выходить. А если выйти на лыжах, то в лес, то в снежный день, белый, чистый. Она уедет на север Швеции, поседеет до белизны шведок. В Кируне минус тридцать, темные дни – холодные, белые. Зеленый снег в дни северного сияния. Все это будет потом. А сейчас надо уснуть. Пусть я только засну, как в детстве. Ее научила так мама, когда Анастасия не могла заснуть, приходила к ним с папой в комнату – они лежали обнявшись, почему же развелись, он изменил, мама не простила, сейчас он живет с новой семьей и несчастлив, и мама несчастлива, а тогда лежали, обнявшись, и Анастасия укладывалась между ними, жаловалась, что не может уснуть, очень страшно одной в комнате, чего она тогда боялась, уже не помнит, просто темно, просто страшно, и мама говорила: давай считать слонов, раз слон, два слон, она считала и засыпала.

В Сурино в лесу жили лисы, иногда они выбирались к жилым домам. Раз лиса. Худые, со свалявшимися хвостами. Две лисы. Осенняя, – вспомнила первое шведское слово в названии детектива, – осенняя охота.

Детектив Йохан проснулся в шесть утра и выглянул в окно. Увидел косулю, раз косуля, она часто, два косуля, прибегала из леса. Йохан любил косуль. Однажды они с Павлом видели косулю, три косуля, она пронеслась мимо так стремительно, что не успели даже сфотографировать, и вот она снова несется куда-то, раз, мимо их дома в шведской Кируне, два, а, нет, это не Кируна, Сурино, вот их терраса, батут, забитый снегом, три, как кувшин сметаной, прыгает девочка, Павел берет ее на руки, спи, моя маленькая, раз косуля, два косуля, три косуля, спит.