Текст книги "Это я тебя убила"

– Ты как? – спрашиваю Эвера, скорее просто чтобы не молчать. Он успел сесть на песок и обнять колени. Рубашка застегнута все так же наглухо; мокрые пятна на ней медленно бледнеют.

– Все в порядке. А ты?

– Отлично. – В доказательство подпрыгиваю. – Тогда что, движемся дальше?

Эвер плавно встает. Оказавшись рядом, я цепляюсь взглядом за пуговицу на его воротнике и думаю о том, что в детстве расстегнула бы ее не думая. Это я иногда делала, говоря: «Эвер, твоя шея уже в порядке». Он не возражал. Одна маленькая перламутровая пуговица, не больше. Ее вид сейчас мешает дышать мне самой, и я неосознанно ослабляю шнуровку на воротнике у себя. У туники и так достаточно свободный вырез, но все равно душно.

– Что ты делаешь? – спрашивает он не без опаски. Странный вопрос.

– Остужаюсь. – Бросив это, быстро иду вперед. Сама не знаю, почему диалог кажется таким нелепым и неловким, но определенно не хочу его продолжать.

До рощи, к счастью, недалеко: первые кусты и деревья вгрызаются корнями в землю уже шагах в десяти от валунов. В тени я все-таки невольно начинаю дрожать, но, стараясь не обращать на это внимания, сразу выбираю себе дерево – лимонное. У меня тоже есть могила, которую я хочу посетить. Может, и Эвер захочет пойти со мной.

Святые рощи есть возле каждого санктуария. Здесь чего только не найдешь: оливы, лавр, вьюны, сирень и гиацинты. Гвоздики, лимонник и лаванда, дикая земляника и плющ. Им не нужны хорошая земля, они живы и счастливы, даже когда по всей Гирии холод или засуха. Мы рвем их каждый раз, как приходим, а они вырастают вновь, еще пышнее. Дар богов, скорее всего. Эти рощи сами возникают рядом с местами, где люди начинают хоронить мертвецов, ведь правило непреложно – о мертвецах нужно заботиться: убирать могилы, украшать, не давать камням проседать и трескаться. Тогда и сам проживешь дольше и счастливее, и твоим покойным близким будет легче, где бы они ни оказались. Поэтому, например, за нашими родственниками и друзьями присматривает сразу пять нанятых папой слуг. Сам он не любит ходить сюда, не помню, чтобы даже в Праздник Памяти приходил к маме, ее братьям, Лину или своей семье. Кажется, я понимаю почему: для него увидеть могилы близких – значит окончательно признать их смерть. Но где-то глубоко внутри он так этого и не сумел. Одна из немногих вещей, которые папа не умеет, – отпускать. Даже каждая отставка патриция для него – чудовищное потрясение.

– Запах смерти поутру, – ворчит Скорфус то, что и в саду. Шерсть его стоит дыбом.

– Не бойся. – Я наклоняюсь потрепать его под подбородком, и он уныло сворачивается клубком в траве.

– Ничего я не боюсь. И вообще, страшна одна смерть – смерть разума.

Снова сосредотачиваясь на том, чтобы нарвать самых пахучих лимонных побегов и не подколоть его в нашем обычном духе: «Было бы чему умирать», я прошу:

– Тогда надери вьюнка. Нужно поскорее все это скрепить.

Ворча уже невнятно, Скорфус поднимается и идет искать какое-нибудь любимое вьюнами солнечное пятно. Хвост стоит укоризненным столбом, но что я могу сделать?

Как существа, в жилах которых течет кровь богов, фамильяры условно бессмертны, то есть живут столько, что по нашим меркам это вечность. А вот убить или покалечить их так же легко, как людей и обычных животных. Скорфус боится смерти – мы никогда не говорили об этом, но я чувствую его страх. Возможно, поэтому он так вцепился в меня, когда я принесла его с берега: я напоминаю ему о спасении из волн. И, возможно, поэтому же он теперь так старается спасти меня: встает мысленно на мое место, думает, будто мой страх столь же силен. Он ошибается. Смерть и так год за годом ходила со мной рядом, продолжает ходить, разве что чуть-чуть сузив круги. Я не хочу умирать и очень даже не отказалась бы занять трон, но куда сильнее я хочу просто не ранить папу и не подвести Гирию. Это не страх. Это стыд. Я не знаю, что с ним делать, он просто есть.

Я оборачиваюсь и украдкой смотрю на Эвера, аккуратно срывающего тонкие побеги мирта. Они тугие, жесткие, с ними не помешал бы нож, но срезать или рубить что-либо в Святой роще запрещено. Все руками, посторонние предметы только поранят тебя самого.

– Давай помогу. – Бросив на траву свою стопку, я иду к нему и пригибаю ветку, особенно густо покрытую белыми цветами. – Все-таки у тебя четыре венка.

– Спасибо, – помедлив, отвечает он. По лицу пляшет резная тень, но бирюза глаз кажется от этого лишь еще более глубокой. Свою ветку он не удерживает, она молниеносно устремляется вверх, хлестнув его по щеке. – Ох! Мне правда не помешает помощь, пальцы не слушаются.

– Скоро пройдет. – Вроде Скорфус это обещал. – Это из-за…

– В том числе перчатки, да. – Он снова поднимает руку со следами отека, медленно поводит ею перед глазами, точно до конца не веря увиденному. – Наверное, драться ею я уже не смогу.

– Добудем или закажем новую, – выпаливаю я. Невольно впиваюсь в дерево, мну жесткие мелкие листья с нервозностью, которой не скрыть. – Даже лучше…

– Я не совсем об этом. – Он поводит рукой перед глазами еще раз, облизывает губы и привстает на носки: ветку, на которую он нацелился, не достать так просто даже с его ростом.

– А. – Сосредотачиваюсь на своей, обрываю самые гибкие зеленые отростки. – Да, понимаю, ты прав… Ну и ладно. Ты и мечом неплохо владел.

Мы неловко замолкаем. Я сосредоточенно смотрю только на ветки, обдираю их остервенело и, наверное, не слишком уважительно – но мне нужно куда-то направить энергию. Не будь деревья священными, я использовала бы волшебство и сбила бы пару десятков лимонов. Но моя сила здесь – такой же «посторонний предмет», как нож или серп, и скорее обернется против меня, поэтому я просто терзаю дерево, стиснув зубы. Эвер работает куда нежнее.

Любимое оружие гирийцев – меч и хлыст. Кто-то даже умеет работать ими одновременно – наверное, это удобно, когда ты дерешься с несколькими противниками, находящимися на разном расстоянии. Большинство, включая меня, меч и хлыст все же чередуют, даже если древко второго сделано из металла, – такие я видела у мамы и у нескольких командующих отца. А вот сам он предпочитает секиру, оружие более старое и более подходящее его могучему сложению.

Эвер всегда был из тех, кому проще в ближнем, максимально ближнем бою. Может, поэтому выбрал редкое, но довольно мощное оружие. Когти его перчатки сродни когтям росомахи, только еще длиннее; вонзенные в плоть, они почти не оставляют шанса выжить. Хлыстом он тоже овладел хорошо. Я одобряла его выбор и понимала: и возможность удержать дистанцию, и смертоносность при ее нарушении необходимы ему на случай, если я нападу. Из каждого гасителя делают отличного бойца именно поэтому: его шансы убить взбесившегося волшебника, как правило, высокие. Впрочем… в прошлый раз у Эвера ведь ничего не получилось.

Не получилось. Ведь он и не пытался. Просто стоял перепачканный кровью, просто смотрел и не мог защититься даже от моих криков, не то что от волшебства. Я швырнула его к стене, точно надоевшую куклу. И вдавила в нее, словно насекомое, хотя никогда не убивала насекомых. Удивительно, но… я правда осознаю это только сейчас. Он не пытался спасти свою жизнь ничем, кроме слов.

Я выпускаю ветку – и она улетает, осыпав меня вонючими белыми цветами. Наверное, я цепенею: тут же Эвер настораживается, пригибает две ветки, разделяющие нас, и спрашивает:

– Что такое?

– Ничего. – Это можно разве что прочесть по моим губам. Сглатываю и повторяю громче: – Ничего. Задумалась.

Эвер неотрывно рассматривает меня, и пару секунд я с ужасом гадаю, не прочел ли он мои мысли. Монстр, в которого он обратился, умел проникать в разум и находить воспоминания, которые затем делал своим оружием. В Подземье я не слишком волновалась: надеялась, может, волшебство меня убережет. Куда беззащитнее я оказалась теперь, когда никакого дара у него нет, зато в глазах тлеет столько тоски и боли, что моя память просыпается сама. Нужно отвлечься.

– Кстати, эта подойдет Кирии! – Я подхватываю ветку, недавно хлестнувшую Эвера по лицу, и встряхиваю белыми бутонами. – Такая же злобная стерва.

– Орфо!

Он восклицает это строго, быстро отворачивается, но я все же снова слышу этот звук: будто лисенок чихнул. Фырканье, почти смех, тщетно подавляемый. Затем, посмотрев на меня уже тревожно, Эвер срывает злосчастную ветку и какое-то время крутит в руках. Пальцы подрагивают, зубы впиваются в левый уголок нижней губы. Мне это не нравится: он будто мысленно осыпает себя проклятиями за то, что засмеялся. Так не пойдет, лучше пусть осыпает меня.

– Эй, – окликаю тихо, тщетно пытаясь заглянуть в склоненное лицо. – Ты же понимаешь. Я пошутила. И в любом случае Кирия бы не услышала меня; скорее всего, она давно не здесь.

И не она, если копать глубже.

Эвер кивает и, присев на корточки, начинает делить сорванные ветки на большие, маленькие и средние. Не знаю, о чем он думает; не знаю, вспоминает ли Кирию, но мне неловко из-за брошенной остроты. Так или иначе, он пришел сюда… поразмыслить? Что-то осознать? Покаяться? Нужно постараться быть тактичнее, да и раздражать богов, упражняясь в шутках среди могил, себе дороже. Я присаживаюсь напротив Эвера, лицом к лицу, и осторожно открываю рот, ища подходящее ободрение. Позорно не нахожу, но, к счастью, и не надо: возвращается Скорфус, волоча в зубах сразу с десяток длинных душистых вьюнков.

– Схожу сорву немного мяты, – тут же говорит Эвер и, встав, идет в сторону лимона, который я недавно обрывала. За ним действительно растет много пряных трав.

– Чего стоишь, человечица? – Скорфус выплевывает вьюны мне под ноги и снова сворачивается клубком. – Работай давай, или мы отсюда просто не уйдем.

Но, плетя первый венок, я думаю о странном – и нерадостном. Если я умру, кто будет ходить на мою могилу, а главное, что про меня будут говорить? Учитывая, как меня не станет, – вряд ли только хорошее. В основном будут гадать, что я такое натворила. А где я в это время буду? Услышу ли? Так или иначе, даже послать подальше за совсем ужасные сплетни не смогу.

В нашем мире со смертью сложно: ее последствия непредсказуемы. Как правило, ты просто отправляешься на новый круг, но кем будешь – загадка. Король может стать и лягушкой. Если ты умер в глубоком-глубоком детстве, скорее всего, переродишься в той же семье или поблизости, а если угрюмым одиноким стариком – можешь оказаться фамильяром. Возлюбленные часто перерождаются лебедями, охотники – зайцами, убийцы – целителями. То ли игаптяне, то ли наши синекожие соседи из Хиды назвали это Благим Веретеном. Веретено никогда не ломается, и для каждого существа выпрядается на нем свое полотно судьбы. Остановить его, изменить узор не могут и боги: незримое Веретено намного выше Святой Горы и не знает ни божественных, ни смертных рук.

Новый круг – это путь расплетенных нитей и стертой памяти, путь большинства. Все знают о нем и готовятся с рождения. Но, кроме него, есть еще Рой Бессонных Душ. Не путь. Тупик.

Говорят, это вроде бесконечного вихря в Темном Месте, недалеко от чертогов Идуса и Сэрпо. Говорят, именно эти души – их еще зовут призраками или, когда хотят подчеркнуть их жестокую природу, фантомами – и свели Идуса с ума и заманили к себе, чтобы сделать своим собственным богом. «Иди к нам, у нас нет правил». «Иди к нам, ведь ты совсем не так величествен, любим и красив, как твои братья Зирус, Одонус и Арфемис». «Иди к нам, и мы будем восхвалять тебя». Та самая древняя магия, которая позже проникла в кровь к раненому Эверу и наделила Монстра схожим даром. Но настолько мощная, что даже бог Святой Горы не сумел закрыть от нее рассудок. Рой Бессонных Душ – те, кто по каким-то причинам перерождаться не хочет. Устрашающее уродство или болезнь, ведь это желание – неотъемлемая часть души. Этого хотят даже бездушные существа – цветы, деревья: однажды стать чем-то другим. Но люди, животные и фамильяры иногда нарушают это правило, или скорее что-то… ломается у них внутри. Говорят, чаще всего это случается с волшебниками и несчастливцами. Я до сих пор побаиваюсь этого.

Хрустит ветка, снова становится прохладнее. По моим рукам и разложенным на траве побегам проносится длинная темная тень, но когда я вскидываюсь, надо мной только Эвер с охапкой душистой цветущей мяты. Он опускается рядом. Мы одновременно тянемся к вьюнкам и случайно соприкасаемся пальцами. Я отдергиваюсь первой, а в следующий миг слышу тихое:

– Я не думаю, что разобьюсь от этого. Не волнуйся.

Нельзя обманываться: это не разрешение. Скорее ему неловко от того, как смехотворно я себя веду. У нас есть такое выражение – пресвятой стыд. Изначально оно значило, что глупость делаешь ты, а стыдно богам, потом включило и случаи, когда тебе просто стыдно за чужие поступки.

Мы плетем венки молча и справляемся довольно быстро. Все-таки это не совсем плетение, как с ромашками или одуванчиками: между собой мы скрепляем ветки жесткими побегами вьюнов. Скромные белые, лиловые, розоватые цветы украшают лиственную зелень. Сладковато-свежие запахи мирта и лимона успокаивают. В свои венки Эвер добавляет немного дикой земляники – это делают те, кто хочет попросить у мертвых и богов прощения. Я вплетаю в свой несколько морских виол – это делают те, кто задается вопросами без ответов.

Скоро мы покидаем рощу. Санктуарий встречает нас прежним раскаленным светом, от которого Эвер, к счастью, уже не испытывает таких мучений. По крайней мере, идет он легко, не спотыкаясь и даже не потупляя головы. Скорфус обгоняет его по воздуху и, деловито велев: «Сюда, двуногий, сюда», указывает верное направление. Санктуарий Гирийского замка не так огромен, как общегородской, расположенный куда севернее. Но все равно здесь легко заблудиться из-за того, насколько древнее это место и сколько мертвецов здесь лежит. А вот с «детьми героев» просто: они рядом, на дальнем краю, где утес снова плавно идет вниз, сменяясь пустырем, заросшим крупными бледно-желтыми маками. Сами «герои» там же, семьи отец разлучать не стал.

Могилы прибраны, камни чистые – видимо, слуги недавно были здесь. Но Эвер задерживается возле каждой: не просто украшает венком, какое-то время еще и сидит, коснувшись ладонью высокого белого камня. Я молча стою над ним. Не скрыть: я злюсь от мысли, что он действительно просит прощения у этих четверых. Может, потому что это не имеет смысла: вряд ли тот, кого ты убил, правда простит тебя, наверняка он давно стал кошкой или бабочкой и забыл, кто ты. А может, потому что ребенок внутри озлобленно шепчет: «Не унижайся, Эвер, они виноваты сами». Ребенок ли? Ребенок как раз отправил Эвера в Подземье за то, что он сделал. Но если эти слова шепчет взрослая, будущая королева, все ведь еще хуже.

В венке Кирии больше всего миртовых цветов. Он пышнее и шире остальных, в то время как само надгробие меньше других, и подвесить венок на верхние края камня не получается. Цветочно-лиственное кольцо обвивает его и падает на сухую землю, а Эвер снова замирает в этой печальной позе: голова склонена, спина ссутулена, ладонь касается выбитой надписи.

Кирия Ераклис. Была столь же сильна, сколь и красива.

Я поджимаю губы, вспомнив, как эта «красивая и сильная» осаждала Лина. Она ведь первой сблизилась с ним и только потом привела свою компанию. В компании этой, ожидаемо, не было больше девушек, Кирия не делилась вниманием. Девушки появились позже, но и тогда она яростно теснила их. Она теснила даже меня, родную сестру Лина. Могу только вообразить, что она почувствовала, когда заметила своего настоящего соперника. Когда Эвер…

– Он нравился тебе? – напрямую спрашиваю я, раньше, чем осознала бы, что решилась.

Спина Эвера напрягается, но он не шевелится.

– Нет. Никогда. Мне не нравятся мужчины.

Сразу понял, о ком речь. Очевидно, думали мы сейчас про одно и то же. Я всматриваюсь в его белокурый затылок, в худые широкие плечи, пытаюсь снова очертить в мыслях спину под рубашкой – и борюсь с горечью. Я не удивлена. После всего, что с ним делали, к мужчинам, да и к людям в принципе, у него должно остаться стойкое отвращение. Но хотя бы с кем-то он его преодолел, научился улыбаться и заботиться, и это удивительно. Удивительнее только, что Лин…

– Мой брат к тебе… – начинаю нервно, глубоко вздохнув, готовая к чему угодно. Эвер медленно встает.

– Нет. Конечно, нет.

– Как тогда ты понял? – Голос отчего-то садится, и в этот момент Эвер оборачивается. Он смотрит так пристально, что я немного отступаю. Я готова к вопросу: «Куда ты лезешь?» – я его заслужила.

– Это всегда видно, так или иначе. Даже если ты ничего себе не позволяешь. – Уголок рта Эвера вдруг дергается в улыбке. – Чтобы показать свое… расположение, иногда достаточно смотреть, например. Не обязательно залезать к человеку на колени, как делала Кирия.

– О боги! – усмехаюсь и я, хотя это скорее брезгливая усмешка: меня подташнивает, стоит вообразить Лина не то что лезущим к Эверу на колени, а даже просто берущим его за руку. Не знаю почему, ведь любовь между мужчинами и между женщинами у нас не редкость. – Прекрати. Пожалуйста.

Эвер кивает без промедления. По глазам видно, что и ему в тягость этот разговор. Он протягивает руку, молча прося отдать венок из лимонных побегов и виол. Я подчиняюсь.

– Идем к нему.

Киваю и веду его за собой, мимоходом глянув вниз, на маковый пустырь. Скорфус носится там как бешеный: у него особая любовь к этим чудовищным цветам, которыми людям даже запрещено украшать венки. Не меньше он любит налопаться бабочек, десятками кружащих над крупными мясистыми головками. Я маки не выношу, и пахнут они тяжеловато. Будто смертью.

– Мы уходим к королевскому участку! – кричу я, чтобы этот невыносимый кот нас все-таки не потерял. Он задирает морду, но присоединяться к нам не спешит. Ну и хорошо.

На королевском участке еще чище, чем на «геройском». Только на одной могиле я замечаю цветочный прах и быстро смахиваю. Он растворяется от легчайшего касания, летит по ветру зеленоватым дымом. Так со всеми надгробными венками: полежав несколько дней во всей неувядающей красоте, они просто истаивают, темнея и съеживаясь. Лишь изредка какой-нибудь упрямый цветок оставляет после себя горку вещества, смутно похожего на золу.

Королевские могильные камни выше и шире других, похожи на обелиски. Лин лежит у ближнего края утеса, так, что, будь его душа правда тут, мог бы слышать плеск моря. Но до него нужно еще дойти, более давние надгробия кое-где теснятся толпами и бросают глубокие тени. Идя мимо, я рассеянно читаю выбитые, а местами даже вызолоченные надписи.

Он зажигал маяки свободы. На могиле прадеда Иникихара.

Та, которая стала солнцем и победила чудовище. Прабабушка Эагра.

Верные дому и павшие за него. Мамины братья Ромор и Розор.

Прожил доблестную жизнь и дал нам доблестного короля. Плиниус Старший, отец моего отца.

Снова думаю о том, что могли бы написать на моем камне.

Грешная Орфо. Она старалась.

Эвер бесшумно идет за мной, я чувствую его – очень близко. Снова и снова в голову лезут мыли об… отвращении, которое вызывает у меня секрет Лина. Это неправильно, он ведь мертв. И он мой брат, я не вправе судить его, вот только я и не сужу. То, что я испытываю, сложнее. Я в ярости, нет, правда, просто в ярости. Если все так и было, то как… как Лин допустил это? Как довел до того, чтобы Эвер сделал то, что сделал? Лин должен был защитить его от любых притязаний своих дружков. Не знаю как, но защитить. Это нелепо, что он ничего не знал. Нелепо, что они вообще полезли к Эверу за его спиной. Нелепо, что они решили, будто могут сделать выбор – с кем дружить, кого любить, кому доверять – за своего будущего короля. Может, папа прав и дело только в их самонадеянности. Но для меня Лин виноват не меньше.

– Орфо. – Я застываю, когда прохладная ладонь Эвера ложится вдруг на плечо.

Сердце падает: снова кажется, что он мог угадать мои мысли, что еще немного – и заговорит о брате, о его чувствах, о том дне, обо всем сводящем меня с ума. Но Эвер даже смотрит не на меня, а лишь вперед, с удивленным и хмурым видом.

– Кто это? – спрашивает он, и я наконец прослеживаю его взгляд.

Перед могилой Лина спиной к нам сидит незнакомая девушка. Она украшает надгробный камень большим венком из желтых, белых и тигровых лилий.

Ее волосы – черный гладкий шелк – падают чуть ниже плеч. Колец нет, зато на темных, почти шоколадных запястьях – широкие литые браслеты из золота. Когда она, вздрогнув от наших шагов, роняет венок и оборачивается, я убеждаюсь: передо мной игаптянка. Тоже лет шестнадцати, с черными, как маслины, глазами и кошачьей округлостью черт. Открытый лоб, чуть вздернутый нос, пухлые губы. Платье длинное, почти такое же белое, как одежда Эвера, но все в золотых, красных и коричневых вставках. Узкую талию обвивает поясок-косичка, украшенный самоцветами; самоцветы и на мягкой иноземной обуви, больше похожей на две заблудившиеся лодки. Богато, по некоторым кварталам Гиргамоса лучше так не ходить. А эти черно-золотые стрелки? Мне на зависть, просто идеальны.

– Привет, – первой говорю я, осторожно сократив расстояние между нами до трех шагов. Не люблю, когда меня так боятся, сразу чувствую, что делаю что-то не так. – Мы не помешаем? Мы… тоже сюда.

Девушка молчит, рассматривая нас, потом быстро качает головой, поднимает венок и встает. Мы подходим еще ближе. Все это время я стараюсь улыбаться, хотя совершенно не понимаю, что происходит. Кто это такая, откуда она взялась?

Подростковые друзья Лина оказались не совсем друзьями. Они были на его погребении, но дальше, один за другим, стали исчезать. Не могу не понять их: грустно, когда твои надежды войти в ближний круг правящей особы рушатся в один миг. Грустно, когда место того, к кому ты подлизывался, занимает человек, считающий тебя дрянью. Несостоявшиеся «воины» все понимали насчет меня, и мне даже почти не пришлось с ними объясняться. Самых тупых отвадил Скорфус парой советов «пойти на хрен», что бы это ни значило. Сейчас у меня вообще нет этого самого ближнего круга. Пока я надеюсь полагаться на людей отца, которые мне вполне симпатичны, а дальше разберусь. Единственное я знаю точно: Круглого стола, Боевого Братства у меня не будет. Я не хочу, чтобы за мое внимание кто-то боролся. Все мои союзники будут равны и будут дружить по-настоящему. Не знаю как, но я об этом позабочусь.

Так или иначе, при дворе отца нет игаптянок. Жители Республики вообще неохотно селятся в Гирии, считая нас отсталыми и непредсказуемыми. Тем более эта девушка должна была быть маленькой, пока мой брат общался со своей компанией. После смерти Кирии и остальных Лин замкнулся и ушел в королевские дела; если бы кто-то при нем остался, я бы заметила. Но нет.

– Привет, – тихо говорит она, посмотрев мне в глаза. Взгляд прямой, осмысленный и вроде уже менее напуганный. Но она словно оправдывается: – Я… не думала тут кого-то застать.

– Почему? – Оглядываю аккуратный камень, прополотое пространство вокруг. – Его довольно часто навещают, он не забыт.

– Здорово, – невпопад отвечает она, тут же спохватывается и поясняет: – Я только приехала. Меня зовут Клио.

Только приехала – и побежала плести венок покойному принцу? Уже ничего не понимая, я оборачиваюсь к Эверу и перехватываю его устремленный на девушку взгляд. Пристальный. Слишком заинтересованный. Словно бы оценивающий. Поняв, что в голове все опять идет не так, я сжимаю и разжимаю кулаки, встряхиваюсь. Мне-то что?! Ну да, да, она красивая, ну и ладно.

– Я Орфо. – Губы произносят это сами, я тоже снова впиваюсь взглядом в девушку. – Принцесса Орфо, ты вряд ли обо мне не слышала. А это мой гаситель, Эвер.

Даже саму передергивает от тона, вроде приветливого, а вроде и надменно-угрожающего. Как я там назвала Кирию? Стервой? Эвер прокашливается, и целую секунду я уверена, что вот-вот услышу: «Ты что-то путаешь, я перестал быть твоим гасителем, когда ты меня убила». Но он, сделав шаг из-за моей спины, говорит совсем другое и даже не обращается ко мне:

– Привет. Ты ведь физальский посол доброй воли, правильно? Я очень рад тебя видеть.

Она, приободрившись, мигом протягивает ему руку, но на это он все же не реагирует. Тихо качает головой, и мне приходится прийти на выручку – быстро пожать Клио ладонь, чтобы не вышло совсем неловко. Ее пальцы горячие и нежные, длинные, идеально овальные ноготки перламутрово блестят, от кожи и волос пахнет лотосами. Потрясая кистью, она улыбается мне с непонятной надеждой, а я продолжаю недоумевать. Откуда Эвер…

– Твой отец был очень милым, – когда пожатие размыкается, сообщает она, и в памяти наконец все всплывает. – Он встретил меня и представил своим целерам, ну, чтобы мне можно было отдохнуть и беспрепятственно погулять сегодня. И мне дали милую комнату с балконом.

«Милый», «милую»… у нее все милое? Хотя это не так чтобы раздражает, просто сама я это слово обычно не говорю. У меня почти все «мерзкое», а что-то и «долбаное», как у Скорфуса.

– Мило, – бросаю я, чтобы поддразнить ее, но она не понимает иронии: кивает все с таким же приветливым видом. – Так… эм-м… что ты здесь делаешь? Точнее, почему ты здесь?

Клио грустно опускает глаза. Переминается с ноги на ногу, снова поворачивается к камню и все же водружает на него венок. Эвер, приблизившись, делает то же. Садится на корточки, касается ладонью надписи, смежает веки. Шевелятся губы, шепча выбитые слова:

Тот, кто мог бы построить новые мосты.

Клио, наоборот, трогать надгробие не смеет. Может, боится, а может, почувствовала: сейчас Эверу лучше не мешать. На мой вопрос она отвечает не сразу – какое-то время, полуобернувшись, рассматривает меня с явным сомнением, грызет прядь волос. Лишней на этой могиле чувствую себя уже я. А ведь даже венок сплетен моими руками.

– Я, можно сказать, его немного знала, – наконец шелестит, как печальный ветерок, Клио. – Очень давно. И не могу объяснить почему, но решила, приехав, пойти к нему. Боги повели?..

Последнее правда вопрос, но не ко мне. Клио скорее спрашивает себя, а я не нахожусь с ответом. «Давно» – это когда? Вроде Лину не выбирали заранее невест, тем более в Игапте. Погодите, в какой Игапте? Эта девчонка жила в Физалии. Приехала как посол доброй воли, получается, это ее я, переписываясь с королем, сама того не зная, зазвала в гости. Все так сложно в этих государственных делах. Теперь я вообще не понимаю, как себя вести.

– Так жаль, что он умер, – произносит тем временем Клио, и мне опять становится холодно. Потому что, судя по ее лицу, ей правда жаль. – Я почему-то не верила. Даже думала, что приеду – а окажется, что весть была о ком-то другом.

– Нет, увы. – Непрошеная тоска скребется внутри. Не знаю, что и когда было между ней и Лином, но ей это явно важно. Может, и он о ней говорил, а я слушала недостаточно внимательно? – Он слишком много бывал в больницах в последний мор. Ободрял медиков, больных…

Клио кивает, шепнув одними губами: «Очень мужественно».

– …Ну и теперь вместо него я. Всхожу на трон. – Неловко смеюсь. Чувствую себя какой-то дурой и вдобавок узурпаторшей. – Так что будем с тобой, э-э, дружить, ладно?

– Да. – Она все-таки улыбается опять, блеснув глазами. Безумно симпатичная улыбка, не то что у меня. – Да, конечно, брат сказал, что по письмам ты тоже милая. И мне не терпится увидеть твою церемонию.

О да. Возможно, она тебя поразит. Но мысль быстро меркнет, потому что одно слово в ее речи опять вгоняет меня в ступор и заставляет раскрыть рот. Что?.. «Брат»?

– Погоди. – Я окидываю ее браслеты новым взглядом, замечаю на золоте маленьких гербовых крокодилов. – Ты тоже принцесса, сестра физальского короля Арэстэса?

Клио скромно кивает:

– И дочь игаптского консула Рагсиса и сиятельной супруги его Хатшертити?!

Снова кивок.

– Приехала с братом, когда его женили, сразу очень полюбила Физалию и попросилась остаться.

– И теперь стала послом доброй воли…

Клио энергично заправляет волосы за уши.

– Да. – Брови ее сдвигаются. – Вот так сложилось, мне кажется, это моя миссия или что-то такое – снова подружить наши страны… – Она медлит и непреклонно добавляет: – А может, и все страны нашего континента. Войны нужно уметь оставлять позади.

В глазах такой энтузиазм, что я даже чувствую нервный зуд, а к щекам приливает краска. О… боги. Когда несколько месяцев назад я вступила в переписку с молодым физальским королем, я была уверена: он быстро даст понять, что Гирия может катиться куда подальше. Его предшественник, Гринорис, твердо отказался восстанавливать какие-либо отношения с нашим государством, хотя папа и пытался. Несмотря на самоубийство королевы. Несмотря на выплаченные репарации. Несмотря на публичные извинения, которые папа принес за обоих. Арэстэс и дочь Гринориса Лэлэйя заняли престол всего год назад. А ведь именно из-за их брака моя мать испугалась возвышения Физалии и начала то, что начала; одной из ее целей было убить принца и принцессу или хотя бы принудить бежать. Мы вовсе не надеялись, что Лэлэйя и Арэстэс забудут давний поток ее угроз и шагнут в сторону дружбы с Гирией. Но они шагнули. Может, это даже… моя заслуга? Теперь главное – ничего не испортить. Правда, что-то не получается.

– Какая у тебя… интересная жизнь, – выдаю я и тут же зачем-то добавляю: – Впрочем, у меня тоже ничего, я тут недавно победила чудовище. Большое. И жуткое.

Эвер кашляет. И даже встает явно быстрее, чем собирался, нервно отряхивает швары. Ему вряд ли нравится такое определение.

– Ого! – Клио ничего не замечает. Теперь она рассматривает мои голые коленки, не до конца высохшую тунику и раны на шее едва ли не с восторгом. – А я вот ужасно дерусь, все еще не прошла некоторые уроки, учителя меня постоянно побеждают…

Глупое злорадство я прячу вовремя, но не успеваю ей посочувствовать. Слышу:

– Могу немного позаниматься с тобой. Как-нибудь. Орфо обучал я.

Эвер разворачивается уже с совершенно невозмутимым видом. Улыбается Клио, тут же вцепившейся взглядом в его белоснежную одежду с национальной вышивкой – почти незаметными волнами по вороту… и уверена, не только в нее. Меня он игнорирует. Это еще что? Почему-то хочу то ли зарычать, то ли закатить глаза и передразнить его вежливый тон. «Пара уроков, принцесса, – и вас никто не победит». Ах как мило! Хоть бы раз за день он так улыбнулся мне. И хоть бы вспомнил, что я его все же завалила, чуть не задушив его же кнутом.

– Мы оба могли бы, – влезаю, прежде чем он бы что-то добавил, и понижаю голос до заговорщицкого шепота, полностью отвлекая Клио на себя. – У меня живой меч, ее зовут Финни. Ты видела когда-нибудь живые мечи?

Клио мотает головой, все больше оживляясь.