Текст книги "Человеческий фактор"

– Ну, ты Гуркова знашь?

– Конечно. Не раз встречались по-соседски. Да и в районе, на районных собраниях, партийных, да и в райкоме партии на докладах. Встречались, как же. Ничего мужик, толковый.

– Толковый-то, толковый… Да бедовый, змея его уродила…

Гусь помолчал, как бы собираясь с духом, с мыслями, потом сказал:

– Ну, так слухай, да не сбивай. У меня от этого мысля становится корявой.

– Хорошо, не буду.

– Начну-ка я с самого изначала. Ты не знашь, как он у нас оказался?.. – начал свой рассказ Гусь. – Дык его это, сам Михаил Иванович наш, Вымятнин, привёз. Это когда возвращался с фронта домой. Он, вишь ли, по доброте душевной накупил три чемодана и вещмешок подарочного барахлишка и маялся с ними на станции Тайга, что у нас тут на перепутье между Москвой, Владивостоком и Томском. Война кончилась, мужик на радостях домой едет, ну и как тут родных не порадовать гостинцем. А родни у него, почитай, вся наша деревня Тёплая. Я и то ему племянником довожусь. Троюродным, все одно ж родня. А тут одних только детей, не считая своих троих, десятков …надцать наберётся. Взрослых – на пальцах не перечтёшь. Так что каждый чемодан по пуду, а то и боле будет. Солдаты, ехавшие с ним по пути домой, подмогли выгрузиться из эшелона, а дальше – как знаешь. Связал себя ими, не хуже пут. Тут, говорит, надо билеты брать до разъезда Сураново, да на Томскую ветку перебираться, ан, не отойти. Одно понесёшь ты, другое кто-то, да не к твоим воротам. Хоть бы знакомых, кого встретить?..

Стоит наш Михал Иваныч на перроне привокзальном, думу думает: как бы это сноровиться, да как бы ухитриться? Тут видит, сержант сидит на скамейке, смотрит задумчиво под ноги и будто бы никуда не торопится. Так Михал Иваныч тут к нему и подкатывает.

– Здорово были, служивый!

Тот:

– Здравия желаю!

Сержант сутуловатый, на вид крепкий, говорит, мужичок, да ещё при двух медалях – бывалый вояка. Ну, а нашему Михайлу Ивановичу перед ним тоже краснеть не приходится: выше него ростом, взгляд, сам знашь, всегда живой, приветливый, да и грудь в немалых наградах и на плечах офицерские звезды – лейтенант и притом старшой.

Разговор меж фронтовиками известный: откуда, где воевал и так далее. Когда же речь зашла – кто и куда направляется? – сержант посмурнел.

– Родом из Смоленщины, говорит, да немила мне родная сторона. Родителей, жену фашисты подчистили, и подался я, куда глаза глядят. Вот и прикатил в Сибирь. Возьмёшь с собой, так и с тобой пойду, приказывай.

От такой милой навязчивости Михал Иваныча чуть слеза не прошибла. К горю-то чужому мы, тёплинцы, завсегда чуткие. Порой и про свои болячки забываем. Так что Михал Иваныч был вдвойне рад: человеку пособит и тот, ненароком, ему подмогнёт.

Вечером, когда с полей возвращались колхозники домой, им повстречалась подвода, гружённая вещичками, мужичок-возница нанятый на разъезде Сураново за приличный куш и два бравых воина. Михайла-то Ивановича мы сразу признали и с радостью. Другой как будто – ненашенский.

В тот же вечер у Вымятнинских ворот была настоящая ярмарка. Сбежались все: и кто хотел увидеть вернувшихся с фронта, и кто желал получить даровые подарки. В одночасье Михал Иваныч остался при пустых чемоданах и при своих интересах. Но зато гуляла Тёплая от души и всем миром.

Вот так и появился, застолбился в нашей деревеньке Степан Данилович Гурков. Стал жить да поживать и в меру сил трудиться. Смекалистый, а потому пришёлся колхозу ко двору, и в тот же год был введён в правление, где занял место скромное, но уважаемое – учётчика. А поскольку был он человеком партейным, то и тут ему была оказана знатная честь – предложили в секретари парторганизации. Но Степан Данилыч оказался человеком скромным и от столь высокого поста себя отговорил; дескать, он человек тут новый и на первых порах ему не помешает и в замах походить.

Не женился он долго. Немало находилось ему невест: и вдов, и незамужних девок. Но горе, тисками сжавшее сердце солдата, никак не позволяло решиться на повторный брак. И только, когда Михал Иваныч, уже будучи в должности председателя колхоза, сам взялся за сватовство, подтаял в душе Степан Данилыча ледок. Не стал супротивиться другу. Всем колхозом срубили Гурковым дом пятистенок, помогли обзавестись домашностью, скотиной. За что Степан Данилович и его молодая жена Фая были душевно благодарны народу и исправно трудились, выплачивая колхозу ссуженную им сумму. Да и у самого Степана Данилыча, похоже, кое-какие деньжата водились. Может, что с войны подкопил? Так что, домик им не в тягость обошёлся.

Потом у них появились детки: Игнат, Анисья, Иван и Маняша. Дети, хоть и не цветы, а при достатке, да при родительском догляде растут как васильки на пшенишном поле. Посмотреть на них со стороны – одно удовольствие.

Степан Данилович редко выезжал из Тёплой. Да и куда? Были бы где родные. Правда, Фаина Михайловна как-то заикнулась, дескать, может, съездим к тебе, Стёпа, на родину? Так Степан Данилыч аж в лице сменился. Фая язычок раз и прикусила – зачем разворошила человеку рану? Прости, Стёпушка, не подумала…

Но раз в год или в два он всё же выезжал в раён, а то в область, может и ещё куда слетает, ведь дела бывают и дальше родной поскотины забрасывают, страна-то необъятная. Поотсутствует с недельку, а то и две, и домой возвертается. Подарков разных, бывало, понавезёт, гостинцев: радуйтесь детки, радуйся жинка. Семьянин, куда с добром. Да и умел жить, не чета нам, Мирон Прокопович.

Пожалуй, в их дворе у первых появился мотоцикл, не говоря уж про радио. Телевизор, во-о-от с такусеньким экранчиком, как зеркальце на сундучку, – тоже у них. Первое время им от ребятни отбоя не было – диковинка, кино на дому! А этот самый, который рок-н-ролл, шейк, твист мотает, магнитофон, тоже из их двора первым заголосил. Диковинные вещи чёрте знает, откуда и доставал, на что покупал. Всё через них до нас доходило, вся цибилизация. Если бы не Гурковы, так бы и была наша деревня темней сеней.

Степана Даниловича всякий встречает с почтением. Со всяким он может побеседовать, присоветовать, обнадёжить. И всё за так просто, из уважения значит. Но пьяных сильно не уважал. Ну, просто не перенашивал лютой нетерпимостью. Как завидит, что кто-то, да не дай Бог, в рабочее время, в страду в особенности, пьяный по деревне шатается – несдобровать. Как хватит за шиворот и давай под бока ширять, у бедолаги аж пена изо рта, а то, бывает, и красная. Умело бьёт, с понятием, и молча. На себе раз прочувствовал, думал, не оклемаюсь. Паразит. И попробуй, пожалься. Откуда такое не милосердие, прям-таки жестокость. Это к людям. А к животной твари. Свою собачку не пощадил, погубил.

– За что это? – спросил Суранов, слегка пошлёпывая лошадку вожжой, чтоб не заснула на ходу.

– Была у него лаичка какой-то особой масти, из питомника откуда-то. Ну и не по его спросу слюбилась с местным кавалером. Да уж ушла бы с ним куда подальше. Так нет, притащила его за собой во двор. Своим щастьем поделиться што ли. А Степан Данилыч хвать их за загривки, через колоду перекинул и отрубил топором любовную привязку. Собачки с криком в стороны и со двора. Долго выли. Так и издохли за деревней.

– Ой-ёй… – покачал головой Мирон Прокопович.

– А как он ловко свиней умел колоть… Вот взять меня. Тоже не в городе воспитан, кое-какие навыки имею по ентому делу. Умею и освежевать нетель, овцу, зайчишку ли. Но как он это проделывает – это ж, я скажу тебе, искуйство в лучшем виде. К седьмому Ноября, по первым заморозкам, как мясник по деревне ходил. Какой бы боровок упитанности не был, а войдёт в хлев, за левую переднюю ногу только дёрг – тот и взвизгнуть не успел, – нож уже в сердце. Класс. Мы-то перед тем, как идти на это дело, по кружечке бражёнки примем, али чего покрепче для храбрости и сноровки, настроимся, значит, и перекрестясь… А он без этих самых рассусоливаний. Лёгкая рука. Его и кликал народ на такие мероприятия.

А мужики пытались его приловить, отомстить значит, за себя, да и за собачек кулаки чесались, да не тут-то было. За ружьё схватился. А ружьишко тоже не хреновенькое, с двумя стволами, с резным окладом. И при себе, как оказалось, всегда ножичек носил с выкидным лезвием. Побаиваться стали. Да и председатель его сторону принял. Притихли. Да и понять Михал Иваныча можно, всё ж таки друг, тот, кого он к нормальной жизни вернул, в горе помог, оженил, и отцом крёстным евонным деткам стал. Конечно, крещение тайком проводили – оба ж партейные. Да в деревне-то – што шило в куле. Так что – кумовья, почитай – родственники. Потому и не оставлял его без внимания. Уважал.

Да и как опять-таки не уважать? Был учётчиком, окончил сельскохозяйственный техникум, стал главным экономистом. Весь колхоз, можно сказать, на себе тянул и у председателя, конечно же, за правую руку. Так что, если Степан Данилыч, когда и почешет об кого кулаки, так уж не обессудь. Не шали, брат, в будни, не буди в человеке зверя, гуляй, когда на это время дозволяет. Правильный, толковый человек, чо уж тут сильно хаять.

Вот что значит деловой и нужный человек на деревне. На все руки мастер.

А ты знашь, хорошо у нас праздники проходят. Взять октябрьские, майские… Да и вы, я слышал, громко празднуете?..

Так и у нас. Митинг, как всегда. Оркестр наш деревенский, под гармонь и две трубы и барабан пионерский. Председатель речь толкнёт. Парторг, то есть Степан Данилович. Раньше он не был охочим до речей, до митингов. Всё в сторонке, в публике. А как стал на большую должность, то мало-помалу на людях, на публике появляться начал. Да так бывало скажет, что прежним ораторам и выступать не обязательно. Словом, что гребешком, душеньку пригладит.

Так и повелось, где какое торжество, там и Степан Данилович, его яркая речь. Дал же Боже человеку способности, во всём проявляются.

В 65 году, аккурат на 20-летие Победы, такое вдруг у нас стряслось, как будто от мины, только замедленного действия – отдалось аж, эвон когда. И где? – за четыре тыщи вёрст от Смоленщины…

А день-то начался как… С утра празднично одетый народ у клуба. Фронтовики к одиннадцати часам сходятся. При орденах, а кто и в военной форме. Важные, торжественные. Ждут команды. А командует у нас всем парадом опять-таки сам Михайл Иванович. Он по званию старше, капитан уже. Строит колонну не по званиям и не по росту, а по наградам, по заслуженности значит. И как всегда Степан Данилович впереди. Всем строем проходят мимо односельчан – и в клуб, на торжественный митинг. Народу в ём набивается – шишке кедровой упасть негде.

Бывает, к такому дню приезжают люди из военкомата, из раёна представители. Приглашает Михал Иваныч для солидности и особенности случая. Слово им первым предоставляется, места в президиуме. Всё, честь честью. И на этот раз приглашали, да у них и без нас хлопот нонче, видно, много было – всё ж таки не рядовой день, юбилейный! Ко всем не поспеть.

Но зато нам с другим гостем этот раз повезло.

Герой Советского Союза к нам на торжества припожаловал. Предсталяшь, честь какая – небывалая! Правда, призапозднился чуток, к концу собрания подъехал. Но не беда, праздник-то только начался.

Заходить в клуб уж не стал, чтоб не ломать репиртруар праздника, видно. Курил и под окном клуба стоял, слушал ораторов наших, доморощенных. А произносил речь аккурат Степан Данилович. О войне, о боях и сражениях, о гибели миллионов ни в чём не повинных людей, о жестокости фашистских гадах и об их прихвостнях, предателях, сказывает наш вития. Складно так, речисто, как вода по голышкам катится. Тут и камень подточит. И гостя нашего проняло. Курит часто, подкашливает под окном.

После митинга: художественная самодеятельность, танцы, гулянья, как полагается. Словом, репиртруар на весь день.

– Репертуар, – поправил Мирон Прокопович.

– Вот-вот, э-э… повестка дня. Народ из клуба стал выходить. Ребятня забегала…

За селянами фронтовики выходят, взволнованные, угощают друг дружку куревом.

Зашумел, ожил зеленеющий сквер под ветерком да под солнышком ясненьким. День выдался в том разе, как по заказу.

Тут и товарищ Герой к крылечку подался. Росту он большого с нашими мужиками, однако, ни с кем не сравнить, и в плечах косая сажень. Глаза у него только пошто-то разные, белый и красный. И волосы не ём белые, седые.

Стоит, весь белый, да ещё побледнел с чегой-то. Хотя понять можно, волнение от всеобщего внимания.

Из клуба кто не выходит, с любопытством посматривают на гостя, дивятся: в наших-то краях да живой Герой – невидаль! Старички да старушки кланяются, и он к ним с почтением.

А когда Степан Данилыч на крылечко выступил, так он сам к нему подался, – к корешку, видать, долгожданному. Мы даж порадовались, ну и Степан Данилыч, смотри-ка, каких друзей имеет! Поди, товарищ фронтовой, однополчанин дорогой, и помалкивал. Знатьё, так мы б пораньше его из клуба к нему выманили.

А товарищ Герой дружка дорогого за костюмчик этак вот берёт и к себе притягивает. На ушко чего-то шепчет, приветствует, надо полагать. Только от его "здрасте" Степан Данилыч поштой-то с лица сменился, головой закрутил, словно в петлю попал.

При клубе тумба стола, видел, поди, пустая уж сколькой год. Статуйка на ней когда-то была, товарища Сталина. Так сбросили. Осиротилась.

Так вот, товарищ Герой за поясной ремешок да за грудочки берёт Степан Данилыча да подтягивает его к тумбе. Видать, дружка приладить к ней задумал. А пошто бы и нет? Пущай ради такого дня на ней статуем покрасуется. Есть за что, сами знаем-уважаем. Такому человеку в живье памятники ставить надо.

А товарищ Герой вдруг Степан Даниловича кверху подкидывает, и на тумбу – хоп! Да, видать, маху дал, зацепил лишь об неё евонным задом. Степан хрюкнул. Со второй попытки опять – хоп! И опять смазал! Степан завижал, как евонная сучка.

Да пошто так-то? – очумели мы. Совсем Герой прицельность потерял! Што не попытка, то мимо. Калибровка сбилась. Не то решил дух из Степан Данилыча вышибить?!. А с третей попытки у Степан Даниловича совсем голова на бок и руки врозь, плетьми повисли… Издох будто.

Люд стоит, зрит, как наш Степан Данилыч от тумбы кирпичики откалывает и ни с места.

Гостенёк тем временем управился. Сбросил товарища Гуркова в палисадник, как куклу, и опять отошёл к клубу. Отпыхивается. Глядит на нас разноцветными глазищами, белым да красным и сам белый – ну сущий лешак!

Тут ещё Витька-кинщик – дёрнула нелёгкая! Он-то не видел, что во дворе клуба деется, репродуктор включил да на всю-то мощюшку: треск, вой стоит, как гром по ясному небушку, да ещё с музыкой. Настоящее светопреставление!

Тут Михал Иваныч из клуба выбегает и к незнакомцу, тоже было к Герою за грудки потянулся: мол, это что за такое?!. Это как прикажете понимать?.. И, наверно, подкрасил бы гостю и другой глаз. Так тот ему что-то ответил – да из-за шума на дворе разве разберёшь? – с председателем дурно сделалось. За сердце схватился. Валентина Сергеевна, наша фельшарица, его вместе со Степан Данилычем в больничку к себе свезла. А оттуда в раён.

Тут и вовсе нам стало не по себе. Что за катастрофа? Что за представление? Пока народ очухался, пришёл в себя, гостя в амбар свели – участковый не растерялся.

Деревня притихла. Из дворов не слышно гармошек, песен, пляски.

– Весь репертруар дня сломался.

– Репертуар, Ваня, репертуар, – поравил настойчиво Суранов.

– Да понял я. Понял. Язык устал. Вот и мелет чего непопадя. Не слушается. Ботало.

Оба рассмеялись.

– Вот и пойми, что к чему?.. – продолжил Гусь.

Но худая весть по ветру катится, ни за что не цепляется, и до нас вскорости докатилась. Внесла, значит, ясность, то есть – навела тень на плетень, будь она неладна. А что оказалось?.. А то, что в нашей Тёплой, веришь – нет, предатель, и притом – каратель! – пригрелся! И вовсе он не Степан Данилович, а Свирька Гурко. А тот, кто его к тумбе прилаживал, был из тех мест, землячок его. Тимофеем прозывают, Корпаком. Евонную жинку эта сволота убил и натворил ещё немало бед. Об этом, обо всём нам доложил Михал Иванович, когда съездил на суд.

Только не осудили предателя – не подошёл он под него по состоянию здоровья. А Корпак ничё, подошёл – дали три года за самосуд. Тоже председателем колхоза там-ка, на Смоленщине работал, – Михал Иваныч сказывал.

На этом и закончилась бы вся эта история. Поохали, поахали, да над Михал Иванычем поязвили бы: пригрел, мол, оборотня! Хотя, если рассудить, он-то тут причём? Мы ведь тоже не разглядели, вовнутрь не заглянешь, а на лбу не написано. Стало быть – все олухи, и одного и того же батюшки.

Да вот же ж, посмотри, какая живучая бестия этот Свиридка Гурко оказалась. Через год-полтора опять объявился в Тёплой. Как блоха припрыгал. И кто его звал?..

Фаина Михайловна к тому времени уж вместе с детьми от стыда и позора уехали, и предатель обосновался в заброшенной баньке на краю деревни. Деревня-то потихоньку разоряется, разъезжается люд. Так вот в старой баньке и приглядел он себе квартирку. Банька была во мху, старая, перекошенная, ну ни дать, ни взять – своему квартиросъемщику под стать. Свиридка высох, головка трясётся, того гляди, сломится с тоненького комелёчка; нижняя челюсть отвисла и слюнявый язык лежит в ней, как вареник. Ходит бочком, и ступает, будто бревно перешагивает. Страхолюдина. И волосищами оброс, ну сущий упырь.

Жил предатель одинёшенько, тихохонько. Это уж позже вкруг него стали сбираться бабки богомолки-баптистки, к тому времени набожным чёрт стал, молитвенники почитывал… Приспособился делать забавные игрушки из сучков и корешков и менял их на хлеб, на яйца, когда фартило – на деньги.

Любопытные пацаны подглядывали за ним. Сказывали, что перед тем, как справить нужду, он будто бы целый танцевальный ритуал исполнял, невообразимо выгибаясь и раскорячиваясь. Кипятит в ржавых банках травку, коренья.

Когда он появлялся в деревне, детвора провожала его весёлым улюлюканьем. Кричат, бывало:

– Твист, Твист идёт!..

В него кидали зимой снежками, летом гнилыми помидорами, тухлыми яйцами.

Озорство детей пресекалось, конешно: кто бы он не был, какой скотиной, а самим-то к чему звереть?

Так предатель и жил, себе в наказание и нам в тягость.

Среди молодёжи в то время танцы диковинные появляться стали: рок-н-ролл, шейк, твист. На танцплощадке, чего только не насмотришься: кривляются, дёргаются друг перед другом, как припадочные. Может танцы эти сами-то по себе и неплохие, так кто ж им обучит? Твист разве? Кличку, слышь, такую Свирьке прилепили – без музыки подобные кренделя выписывает, паразит. Смеялись люди над танцорами: мол, предатель трясётся – жизнь заставляет, а вас-то что? Мода, говорят.

Твист прожил у нас без малого пять лет. Может быть, Господь его ещё бы потерпел, да бык не смог. Поддел Твиста на рога – и дух из него вон. Люди меж собой поговаривали: мол, не снёс бычок столь долгого существования предателя, исполнил затянувшийся приговор…

– Вот такой, значит, у нас товарищ Гурков проживал, – закончил свой рассказ Гусь.

– Чёрт он, а не товарищ, – выругался Мирон Прокопович. И спросил: – И где он раньше был?

– Кто?

– Да бык ваш. Давно надо было укатать Твиста этого. На земле чище стало бы и на душе светлее…

– Да и мы об том же, Мирон Прокопыч.

– Н-но! Соколёнок, не спи! Сейчас передохнёшь…

Суранов хлопнул меринка вожжой.

Спустившись к логу, сошли с брички. Суранов, распустив перетягу (чересседельник) и разнуздав меринка, подвёл его к ручью. Слегка подсвистывая, стал поить.

Гуськов поднялся немного выше по ручью, найдя потвёрже бережок, принял положение "лежа" на грудь, опираясь на руки, тянулся губами к воде.

Суранов, присев возле коня, пил воду из пригоршней.

Гуськов, напившись, поднялся, отряхнул штаны от мха и иголок пихты.

– Эх, до чего ж вода у нас вкусна, что молоко из погребка, – с восхищение сказал Гуськов. – Благодать!

– Это да, – согласился Суранов. – Давай, покурим, пусть Соколёнок передохнёт

Напившегося коня, отвёл пастись на травку. Достал из своего пиджака папиросы. Протянул Ивану.

Присели под кедр на мшистые корневища. Закурили.

– Я вот чё думаю, Мирон Прокопыч, а сколько у нас таких Твистов на России, да и в других республиках? Живут же, паскуды. И не Бог, ни бык их не карают.

– Живут, наверное, Ваня. У вас сколь лет скрывался. И ещё бы, наверное, жил. А как их вычислишь? Некоторые ягнятами прикидываются, другие вон – деловыми и расторопными. Живут. И земля под ними, сволочами, не горит…

Ветерок шумел над их головами, покачивал могучие кедры.

На путях, дорогах бытовых.

Первый раз этого человека я увидел осенью 98-го года. Это был пожилой, убелённый сединой старик, среднего роста, но довольно бравого, я бы сказал, гусарского вида. У него на верхней губе лежали широкие, закрывающие рот, белые усы, как у моржа. На голове кожаная шапочка с широким козырьком с интересной эмблемой на тулье – с ненашенской, не с отечественной символикой. Шапка была тёмно-синяя, с клапанами на липучке, поднятыми наверх. Необычный головной убор для сельской местности. Он придавал старику какую-то особенную прелесть. Наши поселковые старики носят обычные шапки, пережившие не одно поколение моли. Случается, конечно, появляются старички-бодрячки в шапках-обманках из сурка, ондатры (вышарканные, иногда с торчащими клочками шерсти) или в солдатских, или просто в вязанных недорогих шапочках. И в основном в старых, поношенных одеждах или в фуфайках синего или зелёного, почти вылинявшего, цвета. Обычные, примелькавшиеся дедочки или рано состарившиеся, в силу житейских обстоятельств, мужики, опустившиеся, смирившиеся с той нелёгкой социальной обстановкой, в которой живёт теперь вся великая и необъятная.

И вот на этом фоне примелькавшихся жителей, вдруг появляется человек восьмидесятилетнего возраста, бравой выправки, с огоньком жизнелюбца в глазах, в шапочке-кепи, и на груди – Серебряный Крест "За Спасение Отечества", на голубом костюме чуть ниже наградной колодки. Этот крест и эмблема на шапке придавали ему тот, давно забытый, образ гусарского полковника времён Дениса Давыдова, только у этого широкие усы опущены вниз, а не закручены вверх.

Так вот, этот старик как будто бы вынырнул из пласта веков и оказался у нас в посёлке. И, может, ещё потому я заинтересовался им, что увидел его в необычном для преклонного возраста месте – в общежитии. Был он с женщиной, возрастом ему под стать, и тоже довольно опрятная, хорошо одетая дама – в тёмно-синем костюмчике. А если выходила на улицу, то в тёмно-коричневом демисезонном пальто. В шапочке на голове, покрытой тонким белым полушалком, как вуалью. Женщина придерживалась за своего кавалера.

Поскольку в этом общежитии находился и я сам подолгу службы, видеть эту парочку приходилось не раз, и я полагал, что эта "эпоха" приехала сюда к кому-нибудь в гости, к своим праправнукам, и временно поселилась в общаге, как в гостинице. Помню, когда я переехал в посёлок, то тоже вначале жил в этом общежитии, на улице Советской, и к нам также приезжали наши родители, мои и жены. Поэтому появление этих людей воспринял именно так, из тех же соображений.

Потом я уехал в отпуск и вышел на работу уже после Нового года. В суете буден я, честно говоря, забыл о гусаре и о его даме, с твёрдым основанием полагая, что старички уже дома, где-нибудь в южных областях России. Почему-то так думалось, наверное, потому что там вовсю возрождаются казачьи станицы, округа, словом – казачество, и мой гусар, не иначе, как там. И, наверное, в почётном ряду старейшин и атаманов.

Но, однако же, каково было моё удивление, когда я вдруг вновь увидел этого человека в общежитии. "Ну и загостился гусар!" – подумал я. Потом встретился с ним на следующий день, и через день, а там почти каждый день. "Отчего это они здесь прижились? Или уж так наша общага без лифта понравилась?" – в шутку думал я. Как бы там ни было, а в общежитии людям столь преклонного возраста жить, мягко говоря, не совсем удобно. Где, как у Высоцкого: "На тридцать восемь комнаток всего одна уборная". Ну и кухня соответственно. Я даже посетовал на тех родственников, к которым они приехали. Неужто нельзя для стариков на время снять квартиру?

А старик изо дня в день надевал "форму": шапку с козырьком, голубое полупальто, брюки навыпуск, – спускался с этажа и выходил прогуливаться. Встречаясь часто в общежитии, в вестибюле, мы стали, в знак приветствия, кивать друг другу. При этом лицо его было всегда приветливое, открытое, без тени возрастной утомлённости или каких-либо переживаний. Обычное лицо, вставшее поутру и вышедшее на прогулку.

Потом мы встретились у стола вахтера и запросто поздоровались за руку, как давние знакомые. Разговаривал он с вахтершей и потому я не задержался, прошёл на этаж выше. И то, что он последнее время был один, меня не настораживало. Мало ли, может супруга, если это была она, приболела, а может, я видел его с сестрой или даже с дочерью, при таком возрасте и дочь не девочка. И только накануне 8-го Марта я узнал… Он меня остановил на улице.

Зима как будто бы опомнилась, спохватилась напоследок, захватив краем февраль, засыпала землю снегами. Мы стояли на углу общежития, на перекрёстке дорожек, и этот снежок валил и на нас, на его шапочку. Он нападал и на её козырёк, где уже собрался приличный сугробчик (старик, видимо, долго гулял до нашей встречи), на усы, которые почти смёрзлись, прикрывая рот козырьком, они заинились от тёплого дыхания. Лицо его порозовело от морозца. Я, обрадованный нашей встречей, восхищённо сказал, желая затеять непринуждённый разговор:

– А! Снег-то какой, как на святки.

– Да-а, снежок хороший. Давно я такого не видал. Для машин только плохо. Дороги не успевают чистить.

И, действительно, трактор "Беларусь" с лопатой чуть ли не по два раза на день чистит проезжие улицы посёлка. Но от настылой наледи, после потепления, случившегося накануне, дороги были испохаблены, в колеях и ямах, да ещё этот снег. И получилось, как по присказке: было хорошо, стало ещё лучше.

– Гуляете? – спросил я.

– Да. Что теперь остаётся делать? Планирую вот из одного конца посёлка в другой.

– А что же один? Где ваша спутница?

– Жена?.. – И тут я увидел на этом, казалось, не подверженном никаким душевным переживаниям, лице, дрогнувшие щёки и в глазах слезу. – Нет её, мамочки… Сорок дней вчера отметили.

Слеза скатилась из глаз и зацепилась за козырёк усов, пристыла. Он, похоже, её не почувствовал. Я готов был провалиться сквозь землю за свою беспечность: нашёлся балагур-весельчак!.. Я пожал ему руку у предплечья, и сказал:

– Простите, не знал… И примите мои соболезнования.

Старик кивнул в знак благодарности, вздохнул. При упоминании о покойнице, он немного отвернул лицо, как бы пряча от постороннего свою слабость.

Потом повернулся и уже ровным голосом сказал:

– Вот ведь как… от одной беды ушли, другая настигла.

Уже дальше расспрашивать я просто постеснялся. В таких случаях лезть в душу человеку, пожалуй, верх бестактности. Я стоял, не зная, что делать? И уйти, когда человек поделился с тобой горем, тоже учтивости не прибавит. Мы помолчали. Он вздохнул.

– Чечены нас там не прибили, так здесь бюрократы за них сделали своё чёрное дело…

– Вы из Чечни? – удивился я.

– Да. Почти сорок лет там прожили. Прибыли сюда как переселенцы, а с жильём нас никак устроить не могут. Дали в общежитии комнатку, жили. Теперь вот живу.

Я невольно оглянулся на своё, некогда родное, общежитие и почему-то не почувствовал от него прежнего тепла, словно оно было виновато в горе старика. И снег ещё, валит и валит, как на погибель.

– Сорок две тысячи у Службы Занятости не нашлось, чтобы купить нам квартирку в тридцать первом семейном общежитии. Там хоть отдельная, жене не так стыдно было бы. "Совестно, говорит, за тебя, полковник. Бегаешь с моими горшками по общежитию…" А она уже ходить не могла.

– Что с ней случилось?

– Что?.. Э-э, браток, тут в двух словах не расскажешь. Как-нибудь…

Старик повернулся и пошёл по дорожке, как мне показалось, бесцельно, не осмысленно, стараясь, видимо, поскорей уйти со своей бедой, спрятать её от людей, и свою боль и слабость.

Не видел я старика дня четыре. Тут выпали выходные, праздничные – 8-е Марта, потом в будние дни дела заставляли с самого утра отлучаться из общежития, где профком занимал одну комнату на первом этаже. И только в конце недели в первой половине дня, глянув в окно из своего кабинета, я увидел знакомую фигуру.

Гусар мой, видимо, возвращался с прогулки. Шёл он по проезжей части улицы, поскольку тротуары были погружены под метровые сугробы, их не чистили. Шёл, не спеша, мимо красного магазинчика, поставленного прошлым летом, посматривал по сторонам, сторонился, пропуская проходящие мимо него автомашины, изредка кивал знакомым на приветствия. Люди с немалым любопытством оглядывались на этого человека, в импортной шапочке, с белыми усами, опущенными вниз.

Он выглядел по-прежнему браво, чувствовалась в нём годами натренированная стройность, выправка, хотя, как мне издали показалось, плечи его как будто бы поникли. Может быть, так казалось потому, что шёл он, заведя руки за спину. Я вспомнил наш случайный разговор на перекрёстке и посочувствовал старику. Такая беда – тут не только усы опустишь. Вспомнил, что жена назвала его полковником. Может, по какой присказке? – подумалось мне. Мало ли кто кем сейчас себя называют? Кто-то, вон, поручика себе присваивает. Кто-то есаула, никогда в глаза не видев этого чина и не зная, что это за воинское звание. Даже автор шлягера "Есаул, есаул…" А почему бы полковником не назваться на старости лет? Хотя… Что-то в старике есть, определённо есть от военного. И выдержка неслабая. Любопытство моё нарастало.

Вечером, идя с работы домой, я нагнал гусара. Он шёл вниз по улице Строителей, и нам было по пути.

– Здравствуйте, Павел Никифорович! – поздоровался я. Он обернулся.

– А, здравствуйте, – оживился он и подал мне руку. Рука была тёплой, как если бы он вынул её из варежки, что меня немало удивило. На дворе прохладно, морозец, а он без перчаток и руки такие тёплые.

Поздоровавшись, я надел перчатку.

– Решили перед ночкой прогуляться?

– Да. И не только. Вот думаю, что я, действительно, без толку по посёлку хожу, трассы прокладываю?

– А почему бы нет? Ходи себе, да и ходи, – поддержал я незатейливый разговор. – Вы, вон, как браво маршируете, как настоящий полковник.

– А я и есть настоящий полковник, кадровый. С шестьдесят третьего в отставке, лётчик. ("Значит, я не ошибся в его звании, с первого взгляда!" – мелькнуло у меня.) Был командиром дивизии истребительной авиации. Охранял западную границу от Одессы до Минска. Летать начал ещё в тридцатых. Прошёл всю войну с фашистами и с японцами. А после перелёта Пауэрса, когда его в шестидесятом году над Уралом сбили ракетой, Хрущёв истребительную авиацию почти тут же истребил. Сказал, что ракетами будем воздушные рубежи охранять. – Он примолк. Потом спросил не то себя, не то меня: – Вот и думаю, что я барражирую без толку? Займусь-ка огородничеством. Тут предлагают огородик пять соток, прямо над Угрой. Место чудное. С высоты весь лиман виден, церковь. – И добавил с задором: – А что? Я ведь после авиации неплохим огородником стал. Да-да, не плохим. Виноград какой вырастил! Грушу к айве привил, так такие плоды получил!.. И сочная, и сладкая, и вот такой величины… – он развёл ладони, улыбаясь, показывая её размеры. – Её выставляли на Московской ярмарке садоводов-любителей и огородников. Она у меня диплом получила. Да-а, хорошая была груша…