Текст книги "Счастливый путь"

На что Аркадий Осипович ехидно хмыкнул тогда: "Гляди-ка, какая колхозница нашлась. Поля только по телевизору видит. К корове не знает, с какой стороны подойти. Ха! "Крестьянку" ей подавай. Отходить бы тебя перетягой!.."

А знаете ли вы что такое – перетяга?.. Э-э, не от сохи вы, господа хорошие, не от землицы. В колхозе, поди, даже по телевизору не бывали. Поди, про колхоз-то теперь и по истории уже не упоминают. А в мои-то годочки молодые – самый передовой край был в борьбе за урожаи. Правда, я сам из него, из той передовой траншее, к тому времени уже вышел, как только товарищ Хрущёв, а вторым заходом товарищ Брежнев, крестьянина раскрепостили. На завод в город сбежал. Да и не я один… Вот к тому же Аркадию Осиповичу. Ну, это к делу не касается. Это я о перетяге, которую в деревне ещё и чересседельником прозывают. Ремешочек такой, сыромятный, бывает и верёвка плетёная, которой оглобли подвязывают наперевес через седельце на спине лошадки. Так вот Аркадий Осипович сгоряча и пригрозил этим ремешочком невестушке.

А дела-то не шуточные надвигались. И чем темнее становились вечерние сумерки, тем, казалось, Аркадий Осипович становился угрюмее и меньше ростом, и голос звучал всё тише и суше. Увядал мужик, господа хорошие, на глазах, увядал.

На другой день, ещё питая маленькую надежду, сбегал на свой родной завод. Зашёл в профком, где ему посочувствовали и отправили в партком, мол, он занимается идеологией, в том числе и подпиской. Однако, и там, кроме "Правды" и ничем кроме "Правды", помочь не могли. А что "Правда"? Какое от неё здоровье? Так, на горчичники разве да на потребительские какие нужды.

Вернулся Крошкин подавленный домой, и вид его выглядел прямо-таки даже болезненным.

Жена его, Авдотья Филипповна, пенсионерка и по родным внукам почётная бабушка со стажем, немало забеспокоилась, глядя на мужа. Игралюшки в нём, то есть заигрывания потерялись, живость, к сожалению.

– Ты чтой-то, старый, так раскиселился? – сказала она ему тогда. – Неровён час опять инфаркт наживёшь. Далось тебе "Здоровье". Вон, Валентина, выписала "Крестьянку", и там есть советы медиков. Читай на здоровье.

Ничего ей на это не сказал Аркадий Осипович, только ещё больше потемнел лицом, даже черноморский загар бледней сделался. Руку от груди он теперь не отнимал, держал её в постоянной готовности, словно бы каждую минуту готов был перехватить кого-то или что-то, что всё ближе подкрадывался под его левый сосочек.

Вот уж чему быть, господа хорошие, тому не миновать. Случаются и в трагические часы– минуты возрождения или оживления, как хотите, понимайте. Но только на следующее утро ожил Аркадий Осипович. Ожил, болезный наш.

А что тому поспособствовало? Да тот самый, можно сказать, счастливый случай.

Уж не знаю, то ли по ошибке какой, то ли есть всё же судья, что руководит как отдельной судьбой, так и общей регатой, – словом, по неясной причине в почтовый ящик Крошкиных залетел журнал "Акушерство и гинекология". Может, кто-нибудь из домашних ради шутки подбросил? Может, почтальонша ошиблась? Но только оказался тот журнальчик на столике у Аркадия Осиповича.

Аркадий Осипович тот журнал даже взглядом не удостоил. Даже обидным ему такое издевательство показалось. Какие паршивцы! Насмехаются ещё… И высказал в таком разе всё, что думал о своей невестке, и сыну досталось.

Однако все в голос утверждали, что журнал, дескать, залётный, и никто худого умысла для отца не учинял. А Василий, сын, как бы, между прочим, посоветовал:

– Ты, отец, всё-тки просмотри его. Ведь тоже орган и тоже медицинский…

На что Аркадий Осипович ему ничего не ответил. Ушёл в свою комнату. Ушёл с большой обидой на всех: и на тех, кто довёл "Здоровье" до лимита; и на тех, кто не мог или не захотел журнал его любимый выписать; и на тех, кто нарочно его на Черноморское побережье сплавил. Все они, все эти товарищи, сговорились!..

Долго Аркадий Осипович переживал, сетовал на превратности судьбы и в расстроенных чувствах со слезами на глазах всё же взял подкидыша, то есть тот журнальчик, в руки…

На другой день, поутру, Аркадий Осипович Крошкин заспешил. Лицо его приятно золотил черноморский загар, а в глазах заискрился задор. А дорога его лежала, – и куда бы вы думали господа хорошие?.. Да-да, на почту! А зачем? – правильно. Чтобы подписаться на журнал "Акушерство и гинекология".

Видимо, было в нём, в том журнальчике что-то, для этого самого, ээээ… для стимула здоровья. Вдохнул он жизнь в Аркадия Осиповича, привёл в движение человека.

Вот так-то вот, господа хорошие. Ищите стимулы на старости лет. Ищите. И доживёте до моих годочков.

Кирпич.

Как-то возвращался с работы Зайчиков Антон Иванович тёмным вечером домой. А потому он припозднился на работе, что пережидал, когда мастер покинет цех. Антон Иванович партию «неделек» заканчивал, – модные штучки надо сказать, ходовые колечки. А мастер хоть и ничего мужик, а сволочь. За ширпотреб душу вымотает. Казалось бы, ему-то какое дело, чем рабочий класс после своего трудового дня занимается. Что точит, выпиливает… Не его же руками! Не на его же станке! И не из его же металла!.. Ан нет, обязательно встрянет. Вот и приходится, который день в бытовке пережидать, когда он уйдёт и потом втихаря работать.

А нержавеечка – трубка – попалась, грех не приберечь и не выточить из неё колечки. Тем более, сейчас они спросом пользуются. Молодые девушки прямо-таки нарасхват требуют – чем не сказочный подарок к Новому году! А хорошему токарю, при наличии материала и средств производства, сделать их – плёвое дело. И Антон Иванович нарезал их четыре десятка. Осталось на последних десяти накатку сделать, и, пожалуйста, душа-красавица, с моим почтением. Вот и задержался в цехе после работы.

А в этот поздний предновогодний вечер в городе появились неизвестные горожанам лица. Внешне они: о двух ногах, о двух руках, головы покрыты шапками, и тела тёплой одеждой. То есть они полностью сливались с земными существами и не отличались от них. Но… тот, кто с ними сталкивался, понимал существенную разницу между добропорядочными гражданами и этими странными существами. Зайчикова о них предупреждали, да и слухи распространялись по городу со скоростью волн сарафанного радио. Антон Иванович не то, чтобы не верил в них, не то, чтобы не опасался. Однако подогреваемый интересом и рабочим энтузиазмом, в этот вечер потерял бдительность.

Вышел Зайчиков из автобуса – настроение на все сто! Во внутреннем кармане колечки душу греют. И вообще, на улице морозцем потягивает, бодрит. Хотел он было прямо через дорогу перейти, как и раньше хаживал, да дёрнула ж нелёгкая в подземный переход сунуться. Его только что открыли. Хотелось посмотреть, что да как. Можно сказать, первый объект в новую эпоху построен. Люди по старой памяти через дорогу прутся, по всему видать, брезгуют переходом, а Антона Ивановича какая-то принципиальность заела. Вот, мол, невежество городское, рожи прокопчённые! Для вас государство старается, о вашей безопасности печётся, подземные переходы строит. Да ещё какие! – не хочешь, да полезешь в него. А вы носы воротите, перед машинами шарахаетесь. Тьфу! – противно даже на вас смотреть…

Словом, Зайчиков смело ступил на новую лестницу и стал спускаться.

Ну что сказать, помещение вполне на уровне, плиты на стенах, бетон над головой, серый, с белыми разводами, видимо, мороз влагу из раствора выдавил, и та закуржавилась, украсила помещение на праздник и ваты не надо. А под ионовые светильники куржак поблёскивает, искорками переливается. Романтику навивает, предновогоднюю фантазию.

На полу под ногами мусор, кирпичи, целые и половинки валяются. Ну, ясное дело, сразу прибрать нельзя. А может, к празднику, к Новому году торопились, некогда было. Да и зачем убирать? Кому надо, тот подберёт кирпичики, да ещё спасибо скажет.

Спустился Антон Иванович со ступенек. Идёт. И только за угол завернул, как вдруг к нему трое с газетным свёртком подваливают.

– Купи, – говорят, – кирпич, человече. Не дорого, за полста всего лишь.

Антон Иванович засмеялся.

– Вы что, братцы, с Луны свалились? Меня за лоха что ли принимаете? За полста рублей – кирпич! Да их вон, сколько бесплатно валяется.

Те тоже смеются. И глаза горят каким-то не естественным светом, поблёскивают, как искорки на потолке.

– Бери, – говорят, – человече, бери. Пока по дешёвке предлагаем.

Антон Иванович хотел было всерьёз возмутиться: дескать, на кой хрен ему кирпич! А не пошли бы вы, торгаши хреновы, куда подальше… У меня, дескать, давно гараж построен и притом с подвалом, и притом – кирпичный.

А те в оборот его взяли. Один сзади встал, двое спереди. И кирпичом перед глазами покачивают.

– Ну, так что, человече, берёшь кирпич? – спрашивают.

Тут Антон Иванович заволновался, понял, что перед ним гуманоиды, три неопознанных субъекта. И довольно наглых, человеческого языка не понимают. Такие, однако, без товара и впрямь не отпустят.

Ну, Бог с ней, с полусотней. Полез в карман. А в нём, как нарочно, – сто рублей!

Антон Иванович взмолился.

– Братцы, – говорит, – нет полста. А что кирпич по сравнению с сотенной? Поимейте совесть.

Один из гуманоидов, этак вежливо отвечает:

– А вы, уважаемый человече, не волнуйтесь. Мы вам его с довеском продадим. Поймите нас правильно – деньги нужны. А где их взять? Вот и приходится кирпичами приторговывать.

Поднял из-под ног обломок и стал его в другой кусок газеты упаковывать. Аккуратно так, степенно.

– Обслуживание, дорогой господин-товарищ, у нас на высшем уровне. Специальные курсы проходили. Сами можете судить. Мы ведь не без понятия, – и подаёт обломок. – Вот, пожалуйста! Чем не подарки на Новый год?

"Хм, тоже мне, дед-Морозы!" – хмыкнул одарённый.

Как только Зайчиков принял товар, гуманоиды перед ним вежливо расступились. Дескать, спасибо за покупку! Приходите в следующий раз… И сотня накрылась.

Зайчиков ещё раз обиженно хмыкнул под нос и поспешил из перехода. Кто их знает этих инопланетян, вдруг начнут палками, щепками, мусором торговать?.. – никакого калыма не хватит.

Выбрался Антон Иванович наверх, словно вынырнул. Головой ошалело туда-сюда крутит: то ли милицию хочет крикнуть, то ли сам покупателей на кирпичи высматривает.

А народ туда-сюда, туда-сюда через дорогу перебегает, перед автомашинами шныряет и на Антона Ивановича ноль внимания.

И кому только пришла в башку такая идея, подземные переходы строить? Для кого? Для тех, кто кирпичами торгует? Не-ет, обходились без переходов, без подземок разных и ещё обойдёмся!

Перетерпел Антон Иванович обиду, не стал "караул" кричать, только выругался.

– Ну, ничего, черти полосатые, ничего, – ворчит. – И мы в долгу не останемся. Своё наверстаем.

Он ощупал через пальто вздутый карман с колечками и немного успокоился. Колечки грели душу. Ничего, и мы не лыком шиты, возьмём своё.

Зайчиков облегчённо вздохнул и пошёл домой, плотно прижимая кирпичи под мышками.

У разбитого корыта.

Ремонт затеяли в средине лета, в надежде на то, что к холодам он будет закончен. Но вот прошёл месяц, уж август на исходе, а перед калиткой всё ещё стоял залепленный раствором короб (корыто), с разбитыми двумя верхними досками. И во дворе белели две бочка из-под извести.

Яковлевна разогнулась, держа в руке шпатель, тяжело вздохнула, и прошла на середину комнаты. Села на табуретку.

– Ну что за человек? – всплеснула она руками. – Никакой заботы. Куда уехал? Где шарашиться?.. – покачала осуждающе головой. – В общем, так девоньки, пошла я к директору.

Яковлевна поднялась, положила на табурет шпатель и, расстегнув пёстрый от извести и краски халат, сдёрнула его с себя.

– Иди, иди, побей ноги, – усмехнулась Таисия, от "нечего делать" защищающая подоконник наждачной бумагой.

– Придётся, – вздохнула Яковлевна. – Пожарник если появится, так и скажите: ушла к директору.

– Ладно, мать, припугнём.

Посёлок Савватеевка, что расположен в Прибайкалье, – большой посёлок. Минут двадцать ходу до конторы. А если судить по шагу Яковлевны, – а известно, какой бег в шестьдесят лет, – туда обратно пробежала – час долой. Да если ещё по делу…

А бежать надо. Кого пошлёшь? Девок? Куда там? Робеют, как дети. Да и что их судить? Сама-то давно ли стала бойчей?

В детстве, ещё в начальной школе, которую по сиротству ей так и не удалось закончить, входя в класс, всегда испытывала волнение: за дверями класса был учитель – умный, добрый, строгий. Это был первый руководитель. Перед ним она робела и видела в нём источник добра и справедливости. Голодное детство прошло, ушло в воспоминания, а вот робость осталась. В руководителях ей ещё долго представлялся тот благородный и мудрый образ, однако, жизнь со временем внесла свои поправки, и идеал тот сгладился, а вместе с ним, болезнь роста – робость. Там и смелость пришла от отчаяния. Немало пришлось встретить разного рода начальников, которых вернее назвать "руками водители". Или – пофигистами, как сейчас часто можно слышать.

Яковлевна семенит, поднимает пыль разбитыми полусапожками. Её беспокойный взгляд пробегает по Саянам – на сопках уже начал осенний костёр заниматься, жди холодов недалёких. В прошлом году Саяны сыграли шутку, однако, в эту же пору навалило снега по колени. Сколько леса тогда погубило, к тому времени ещё лист не опал. А хлебов на полях?..

Какая на теперешнюю погоду надёжа. Помёрзнут люди. Ох, помёрзнут. Кого потом винить? Прораба или её? Он-то выкрутится; рыба та ещё. Да и она, если разобраться, человек маленький. Это только хлопоты большие. Или девок? Тоже переживают: ни дела, ни зарплаты и перед людьми стыдоба. Да и бригада, скажи кому, засмеют – с ней четверо. Но какая бы не была, а коллектив, и она бригадир. Девки по старшинству выбрали. Уважили, значит. Спасибо. Да только уважение не по годам – носиться по посёлку, как Савраска без узды, не велика радость.

Давеча прораб хохотнул:

– Ты у нас, мать, спринтер!

Аг-га, точно. Станешь тут собачкой поневоле при этаком начальнике. Бегаешь за ним на рысях. Срам смотреть, он впереди на машине, а бригадирша следом, на своих двоих. Будто нарочно дразнит. Ух, варначина!..

Вот нашли прораба. Деньги платят. Дом разрешили иметь. Дачу, как следует понимать. Честь честью приветили. А проку-то? Поторопились, выходит. Сейчас каникулы заканчиваются, семью свёз в город и сам смотался. Иначе куда бы ему деваться? Дома сыскала бы. Да и сам хоть раз бы показался за день. Пожарничек! От его расторопности всё погорит без дыма и огня…

Прозвище "пожарник" прораб получил не за активное участие в борьбе с огнём и не за поджоги, обязан этому был своему красному "Запорожцу".

Директора совхоза Яковлевна застала. Входила в кабинет, хоть и робея, но на весь распах двери, отчаянно. Остановилась у торца т-образного стола.

– Я, Антоныч, вот вам что скажу: разгоните вы эту шарашкину контору!

– Какую контору? – спросил тот, вскинув на неё удивлённые глаза.

– Нашу, строительную. А то, что это получается? Маята. Цемента нет ‒ бегай. Дранки нет – бегай. Краски нет – бегай. А теперь и извести нет. Пожарника нашего, как этим, э… пожарной кишкой смыло. Который день нет, а тут гори всё синим пламенем. Раньше нам хоть пьяница извозчик материалы подвозил, так вы его уволили. Смех сказать, но мы без него совсем осиротели. Теперь всё на себе, да на себе. Спасибо, позаботились! А с ремонтом? В места двух недель, два месяца толчёмся. Благо погода держится. Но лето будет не всегда. А вам будто и горя мало. За такую работу и мы-то ни черта не получаем. Ладно, я – одна. А у девок-то дети, семьи… Об чём вы думаете?.. И те люди, бедные, что ютятся вместе со скотом во дворе в пристройках. Шуточки вам что ли?

– Так почему ко мне-то пришла? У вас свой начальник, – перебил директор, явно недовольный разговором.

– Начальник! Будь моя воля, я б его из посёлка взашей выперла.

– Ну-ну. Бодливой корове Бог рог не дал.

– Вот-вот, – без обиды согласилась Яковлевна. – Нашли какого-то проходимца и успокоились. А с него – ни дела, ни работы. Бегаем вокруг суеты.

– Ну, хорошо, иди. Я выясню.

– А-а, – отмахнулась она, – выясните…

– Ладно, пришли его ко мне.

– Дай Бог, встретить… – сердито проговорила она и вышла из кабинета.

Из конторы Ольга Яковлевна направилась к складам – может там этот ирод?..

Но и там "пожарника" не оказалось.

Ольга Яковлевна вернула обратно, к дому. Девок уже не застала.

Проходя мимо корыта, с грусть осмотрела его, как будто бы за время её отсутствие с ним могло что-то изменится: доски прибьются, раствор намешается, в бочках известь разгасится… Она вздохнула с осуждением и направилась во двор.

На залепленных краской и известью табуретках, служащие им подставками, или "козлами", лежала роба – старые домашние куртки девок, и её халат – на прежнем месте.

"Надо и мне подаваться, – подумала Ольга Яковлевна. Но на минутку присела. – Бьёшь ноги, ломаешь, а для чего, зачем?.."

В пустом доме было как будто бы холоднее, чем на улице, голо, не уютно. И комнаты гулкими, станы пёстрые от раствора и старых обоев, казались клетушками для скота. Двери сняты, когда их будут устанавливать и кто?..

"Глаза б мои не смотрели!"

Вечерело. Солнце уже склонилось над сопками. Казалось, оно упёрлось невидимым посохом в одну из вершин и с любопытством наблюдает, как по полю идёт женщина. Она спешит к лесному околку поросшему редкими деревьями: берёзками, ивами и черемухой. С боку прибилась одинокая калина. Лесок кустится на широком непаханом поле.

Ольга Яковлевна подходит всё ближе к нему и находит взглядом знакомое место. Вот и голубая оградка, металлическая, с шарами на стойках: весной, в родительский день подновляла, красила. Вот и берёзка. Маленькая, скорее бы подрастала, разветвилась, всё бы в жару от солнышка тень поплотней стала. Малинка. Облетела, голуба. А какая рясная была, будто бы на крови настоянная. Птички или ребятишки обобрали. Всё тебе, Ефимыч, повеселее было. Ненароком и проведали.

Ольга Яковлевна открыла калитку. Вошла в оградку и опустилась на землю возле могилки: ровного, поросшего невысокой травой холмика.

– Ну, здравствуй деда! – выдохнула она устало, и с грустной улыбкой добавила: – Вот, попроведать тебя пришла. Как ты тут? – огляделась. – Листочки тебя засыпали. Но ничево, счас я твой сад прихорошý.

Деревьев над оградкой, кроме берёзки, не было, однако, листьев от соседних нанесло. Они пестрели на зелёной травке, создавая впечатление не ухоженности. Это Ольге Яковлевне не понравилось. Не сочетался с её душевной болью такой наряд. Давно ли прибирала…

– Ефимыч, а я тебя сёдня во сне видела, – смяв в правой руке листья, прижала кулачок к груди. – Пришёл будто ты ко мне, сел у порога и спрашиваешь: "Ну, как поживаешь, мать?" А я и растерялась. Хочу в комнату тебя зазвать, к свету поближе, а сказать не могу – онемела. Ты будто бы угадал меня и говоришь: "Нет-нет, некогда мне. Я уж тут у порога, а ты, сказывай". Присела я возле печки и стала жалобиться будто бы на Батраниху, старшую экономистку нашу. Мол, беда у нас через неё. Какую бы работу не выполняй, а у ней всё по одной смете. Вместо капитального – текущий проставляет, и всё тут. Срезает заработки, и никого с ней сладу нет. Дурят нашего брата, дурят, и нигде правды не добьёшься. Вместе с прорабом дурят. Девки мои уж в долги по уши залезли, перебиваются, а ей хоть бы хны. Своего сутенёра – это девки её мужику такую кличку приклеили – обрабатывает за наш щёт. Вот недавно машину купили, а на кой шиш? Ты еёного мужика знаешь, его ещё за пьянку с работы попёрли. Это я тебе напоминаю, будто ты при этом жил ещё. Вот. Так он уж с полгода нигде не работает, за еёный щёт и живёт. Кажись, как баба одна может семью содержать? А оказывается, может.

А ты мне с усмешкой:

"3най как закон обойти, да потеряй совесть… и не докопаетесь. И я вам ничем помочь не могу. Угомонись и ты, не рви себе душу. Плетью, обуха не перешибёшь".

Ольга Яковлевна согласно кивнула, как будто бы уже наяву услышала совет мужа, и призадумалась. Спина ссутулилась и во всей фигуре женщины была какая-то обречённость, усталость. Она словно бы заснула.

Но вот с лица сошла тень забытья и с глаз скатилась слезинка. Глубоко вздохнув, Ольга Яковлевна оторвала руку от груди, глянула на листья, и как будто бы удивилась.

– Так, чево там я? – тихо спросила себя и вспомнила о сне. – А да… ты поднялся, значит, и говоришь: "Уходи с этой дурацкой работа. Проживёшь без неё. Тяжко будет, ребята помогут. Уходи". И не то штобы вышел, а как будто бы выпал в открытую дверь… Так и осталась я одна. Сижу и плачу… Проснулась заплаканная. Вот и пришла к тебе, поди, тоже скучаешь…

Она вновь замолчала. Но на этот раз, постанывая, поднялась и с горстью листьев и травы вышла за ограду. Сошла на поле, носком сапожка ковырнула в старой пахоте землю, и в образовавшуюся ямку, высыпала содержимое из рук. Ногой же присыпала её вновь. Вернулась.

– Так, значит, Ефимыч, такой твой сказ?.. Ну ладно, посмотрю, чего дальше будет. Людей жаль, а так бы и ушла. – Вдруг она улыбнулась. – Теперь я тебе о детках расскажу. Так вот, дети живут хорошо. Всё к себе зовут. Ну, ясно дело, надо ехать, с ребятками поводиться. А то, как они у них появились, так света белого не видят. Куда, на какую гастролю сходить или в кино, так им деток оставить не с кем. Да и болеть чего-то часто стали. В садике, говорят, простывают. Дать бы молодым маленько продыху. Да и одной надоело жить. Всё одна да одна. Чуть заболею и воды подать некому. Правда, старушки отговаривают. Дескать, не дури, есть, мол, свой угол, вот и держись за него. На детей, говорят, плоха нынче надёжа. Пока детки кружны, им бабки нужны, а как подрастут… Бабки счас осторожными стали, как стреляные вороны. Послушаешь их, так и за своих сомнения берут.

Ольга Яковлевна разговаривала и в то же время передвигалась на коленях. Листья и траву собирала в подол.

– А внуки какие! Ты б только посмотрел. Говорливые. Как приедут, так и щебечут, и щебечут без умолку. А я-то возле них, что старая парунья, – она улыбнулась. – Нет, я не супротив с ними поводиться. Да и старшей уж в школу поpa. Родители оба на работе, без догляда девочка останется. Подумаю, будто бы надо, а што-то дёржит, – она приостановила вдруг работу. – А ты знаешь, тут история ещё какая? Вот я тебе её счас расскажу. Вот, погодь, вынесу.

Она стала подниматься, ворча на себя и жалуясь мужу.

– Вот старая колода, совсем обезножила. Помнишь, я тебе рассказывала, как этой зимой на Оде под лёд ухнулась. Вот с той поры обезножила. Разбегаюсь, вроде бы ничего, присяду – край!

На этот раз она не стала вырывать в пахоте ямку, а отыскала её между пластами земли и, согнувшись лишь в поясе, вытряхнула в неё траву. Ногой привалила гребень, примяла.

Вернувшись к могиле, внимательно оглядела ограду и удовлетворённая работой, сказала:

– Ну, вот и ты у меня прихорошенный, не стыдно и на люди показать.

Неторопливый взгляд Ольги Яковлевны прошёлся по могиле, по ровному приосевшему бугру, по полянке, на которой сидела. Но светло-серый металлический памятник глаза обегали, потому что боялись изувеченной фотографии. Мальчики, видимо, заинтересованные необычным материалом, на котором был нанесён портрет покойного, подковырнули. Может, кидали в него камнями, как в мишень, побили эмаль, и та обкрошилась. С элипсовидной пластинки на белый свет смотрел лишь один глаз и нижняя часть лица.

Проказное любопытство или озорство детей чуть было не обернулось новой трагедией, тогда у Ольги Яковлевны перед глазами перевернулась земля и она потеряла сознание. С тех пор уже боялась встречаться с одиноким глазом, боялась повторного приступа. Боль и обида запали в душу, но трезвый разум убеждал, что это не нарочно не по злу, а по недомыслию шалунов-проказников.

Её взгляд упёрся в основание четырёхугольной тумбы памятника, и она повела дальше неспешную беседу.

– Приехала на днях, а точнее позавчерась вечером, как видно, после работы, городская судейка. Дама важная и очень даже сурьёзная на первый взгляд, и говорит: "А продай-ка, хозяюшка, мне домик. Вы, как я слышала, собираетесь к сыну переезжать". И сумму назвала приличную. Я по-первости и впрямь чуть было не согласилась. Что, думаю, бобылить, к детям надо подаваться, к внукам. Да и как вспомню зиму-матушку… – Яковлевну передёрнуло, словно вновь вынырнула из проруби, в которой искупалась минувшей зимой. – Ух! – жутко. Летом веселее, да и в работе разбегиваешься. Хоть такую работу и работой нельзя назвать, но всё ж отвлечение. "Рекорд" без тебя начал что-то барахлить, плохо стал показывать. Да и ребята с внуками почаще наведываются. А зимой… хоть белугой реви! Одна, как казанская сиротка. Тоска и обида неизвестно отчего одолевает. Реки стала бояться, пойдёшь по воду и, поминай, как звали… Так вот, поговорили мы малость с судейкой той, и она уехала. Не дала я ей покамест ответу. Решила подумать и с тобой посоветоваться.

Примолкла, ожидая не то одобрения своему поступку, не то порицания. Потом продолжила.

– Молчишь. Ждёшь, чего я скажу. Ну, так слушай. Продать не штука… Да вот, как-то вроде бы неловко перед ним, перед домишкой-то. Жили в нём, тепло уют, как могли, создавали. Радость и горе – всё мы вместе с ним переживали. И он ведь, как живой. Лягу, бывает, почивать, и разговариваю с ним. На то-то брёвнышко гляну – у него свой язык, у того – свой. То радостью, то печалью память всколыхнёт. Разговариваем ночами… А продать? С кем я пошепчусь? Я ж к нему и с болью, и с радостью. И тебя в нём чаще вижу. Ну, продам я, и начнут его, домик-то наш, шерстить да перекраивать. Мы-то каждый гвоздок вбивали с умыслом, скрепляли ими доски-плашечки, а тут враз посыплется всё мелкой пылью. Им-то што надо – дачу. Так ведь? Да и што за люди в нём жить будут? – тоже вопрос. Еслив такой, как наш прораб, то пиши – пропало. Такой – всё загубит. Вот и судейка та. Што за человек? Какой манеры-совести? Нe-ет, – она отрицательно покрутила головой. Русые волосы осыпанные сединой, выбились из-под платка, и она привычным движением руки подоткнула их обратно. ‒ И вот што я надумала. Не буду я ей домик продавать. Уйду из этой шарашкиной конторы, толку там всё равно не будет, и буду с внучатами водиться. На зиму буду уезжать к ним, а лето здесь. Огородом займусь, всё, какая копейка прибудет, и мне хватит, и детям свежие овощи-ягодки. Как ты думаешь, правильно я раскумекала?..

Она замолчала, подождала, потом одобрительно кивнула, как будто бы услышав ответ.

– Ну, вот и ладно

Солнце уже скатилось за сопки, окатив горизонт багровым заревом. С запада наползали вечерние сумерки.

Ольга Яковлевна встала, отряхнула подол юбки.

– Ну, вот и поговорили. Отвели душу. Идти мне надо. Дома, поди, Антон с Мальчиком заждались. Ведь привык кот к твоей кличке. Ага. Позовёшь: кис-кис, – ленится, неохотно идёт, а крикни: Антон! – бежит плут. А Мальчик вымахал, што телок полугодовалый. Я его уж на цепь не сажаю, всё в твоём вальвере живёт. На ночь, правда, выпускаю, во дворе резвится, – примолкла, оглядывая могилку. Потом вздохнула и сказала: – Ну вот, пришла к тебе, пожаловалась, посоветовалась, теперь и домой пора. Отдыхай. Темнеть начало…

Ольга Яковлевна возвращалась той же дорогой через пахоту. Вечерний ветер, беспрепятственно гулявший на просторах полей, набросился на одинокую женщину, продувая одежду и холодя. Ёжась, она плотнее куталась в шерстяную кофточку. Но на душе было как будто легче, словно на могильнике она окрепла, подпиталась жизненной энергией.

Ольга Яковлевна брела по пыльной дороге вдоль посёлка. Можно было пройти и речкой по берегу, было бы ближе до дома, но она шла здесь, сама не зная почему. Смотрела себе под ноги, думая о муже, о детях. Думала и о работе, о своих девках, о прорабе. Вспомнив о нём, невольно подумала и о судье. И как бы сопоставляя этих людей, она окончательно утвердилась в правильности своего решения, вернее ‒ их решения с мужем. Почему-то подумалось ей, что городские, они все такие, всё норовят урвать, схалтурить, выгадать…

Подумала и о дороге, что широким коридором лежала вдоль запылённых домов, о том, что давненько её хотят заасфальтировать, но почему-то не могут. Сын говаривал, что в западных республиках все дороги под асфальтом, даже на самые отдалённые поля. И нет на них таких ям и ухабов, и дома не буреют от пыли. А тут, рядом в городе завод, что асфальт делает, не надо вести из-за три девять земель, а дороги, как были полста лет назад ‒ по таким она ещё в детстве босиком бегала, – так и в восьмидесятых остались. Видно, деньжат нет, вконец промотали. Да если подумать, то откуда им взяться? То объединение, то разделение. Третий, как бы не четвёртый директор за три года. Один на ходу подмётки рвёт, другой – прожить бы день до вечера… а третий – совсем, видно, без царя в голове, крутят им, кто как хочет, как штурвал на вентиле.

Из-за поворота вынырнул рейсовый автобус. Яковлевна сошла с дороги на обочину и стала заглядывать в его окна – нет ли в нём кого-нибудь из родных лиц.

Никого не приметила и пошла дальше.

Справа из переулка выскочил красный "Запорожец". Яковлевна от неожиданности даже приостановилась.

– Во! Эй, пожарник!.. Пожарничек, стой! – замахала она рукою. И побежала было следом.

То ли услышав окрик Яковлевны, то ли опасаясь боковой машины, прораб обернулся, глянул в её сторону, на неё – в этом она не сомневалась: увидел! – и тут же отвернулся. "Запорожец" с реактивным рёвом взял с места, и шлейф пыли скрыл его очертания.

– Вот шельмец, вот паразит, сбёг! – запыхавшись, проговорила она. – Эх, не путевый жа-а… – и, хлопнув руками по бёдрам от досады, пошла дальше, поникшая и усталая.

Остановилась Ольга Яковлевна неожиданно. Остановилась и с удивлением уставила взгляд на деревянный короб, в котором её девки замешивают раствор. Две верхние доски по-прежнему висели по бокам его. И прибить-то некому… С него перевела взгляд на знакомую калитку, на дом.

Чего она сюда пришла?.. Что за сила её притянула?..

Постояла в недоумении и вошла во двор. У сарая тявкнул пёс, но признав Яковлевну, приветливо завилял хвостом, как будто спрашивал: ну с чем пришла? что выбегала?..

И она ответила:

– Ходила, Палкаша, непошто и принесла ништо. Убила день да ноги, – развела в стороны руками, как бы показывая пустые хлопоты. – Жить твоим хозяевам в сарае до белых мух. Вот такие вот дела, милый. – И спросила, чувствуя, что по времени хозяевам пора бы выйти на голос их сторожа. – А где ж они?.. – и ответила: – Нет, значится. К соседям или родственникам, поди, греться пошли. Это сейчас, а когда лето кончится, где жить будут?..

– Ну, ладно, я с тобой посижу маленько, отдохну.