Текст книги "Кругосветная география русской поэзии"

 
Вознесенский Андрей Андреевич
 
 
ОСЕНЬ В СИГУЛДЕ
Свисаю с вагонной площадки,
прощайте,
прощай мое лето,
пора мне,
на даче стучат топорами,
мой дом забивают дощатый,
прощайте,
леса мои сбросили кроны,
пусты они и грустны,
как ящик с аккордеона,
а музыку – унесли,
мы – люди,
мы тоже порожни,
уходим мы,
так уж положено,
из стен,
матерей
и из женщин,
и этот порядок извечен,
прощай, моя мама,
у окон
ты станешь прозрачно, как кокон,
наверно, умаялась за день,
присядем,
друзья и враги, бывайте,
гуд бай,
из меня сейчас
со свистом вы выбегайте,
и я ухожу из вас,
о родина, попрощаемся,
буду звезда, ветла,
не плачу, не попрошайка,
спасибо, жизнь, что была,
на стрельбищах
в 10 баллов
я пробовал выбить 100,
спасибо, что ошибался,
но трижды спасибо, что
в прозрачные мои лопатки
входило прозренье, как
в резиновую перчатку
красный мужской кулак,
«Андрей Вознесенский» – будет,
побыть бы не словом, не бульдиком,
еще на щеке твоей душной —
«Андрюшкой»,
спасибо, что в рощах осенних
ты встретилась, что-то спросила
и пса волокла за ошейник,
а он упирался,
спасибо,
я ожил, спасибо за осень,
что ты мне меня объяснила,
хозяйка будила нас в восемь,
а в праздники сипло басила
пластинка блатного пошиба,
спасибо,
но вот ты уходишь, уходишь,
как поезд отходит, уходишь…
из пор моих полых уходишь,
мы врозь друг из друга уходим,
чем нам этот дом неугоден?
Ты рядом и где-то далеко,
почти что у Владивостока,
я знаю, что мы повторимся
в друзья и подругах, в травинках,
нас этот заменит и тот —
«природа боится пустот»,
спасибо за сдутые кроны,
на смену придут миллионы,
за ваши законы – спасибо,
но женщина мчится по склонам,
как огненный лист за вагоном…
Спасите!
 

 
Брюсов Валерий Яковлевич
 
 
В ВИЛЬНО
Опять я – бродяга бездомный,
И груди так вольно дышать.
Куда ты, мой дух неуемный,
К каким изумленьям опять?
Но он, – он лишь хочет стремиться
Вперед, до последней поры,
И сердцу так сладостно биться
При виде с Замковой Горы.
У ног «стародавняя Вильна», —
Сеть улиц, строений и крыш,
И Вилия ропщет бессильно,
Смущая спокойную тишь.
Но дальше, за кругом холмистым, —
Там буйствует шумно война,
И, кажется, в воздухе чистом
Победная песня слышна.
Внизу же, где липки так зыбко
Дрожат под наитием дня,
Лик Пушкина, с мудрой улыбкой,
Опять поглядит на меня.
 
 
Самойлов Давид Абрамович
 
 
ДВОРИК МИЦКЕВИЧА
Здесь жил Мицкевич. Как молитва.
Звучит пленительное: Litwo,
Ojczyzno moja. Словно море
Накатывается: О, Litwo,
Ojczyzno moja.
Квадратный дворик. Монолитно,
Как шаг в забое,
Звучит звенящее: О, Litwo,
Ojczyzno moja!
И как любовь, как укоризна,
Как признак боли,
Звучит печальное: Ojczyzno,
Ojczyzno moja.
Мицкевич из того окошка
Глядел на дворик,
Поэт, он выглядел роскошно,
Но взгляд был горек.
Он слышал зарожденье ритма.
Еще глухое,
Еще далекое: О, Litwo,
Ojczyzno moja!
 
 
Бальмонт Константин Дмитриевич
 
 
ЗАРЯ
Королева Каралуни,
Над полянами Литвы,
Плачет в месяце Июне,
Плачет с ней листок травы.
 
 
А в пределах Норги Фрея,
Плачет, глянув на утес,
И болотная лилея
След хранит златистых слез.
 
 
И по всем-то странам разно
Плачет нежная Заря,
То жемчужно, то алмазно,
То в сияньях янтаря.
 
 
То на быстром Светлогривом,
Приносящем день, коне,
Пролетит она по нивам,
И дрожит слеза в огне.
 
 
А порою эта грива
Вся от инея бела,
Поглядишь – и как красиво,
Вон, роса везде легла.
 
 
Отчего же это плачет
При начале дня Заря?
Конь ее зачем так скачет?
Это все ужели зря?
 
 
Я не знаю. Полагаю,
Тут ничем нельзя помочь.
Ибо Ад привержен к Раю,
И за Днем приходит Ночь.
 

 
Сельвинский Илья Львович
 
 
НОРВЕЖСКАЯ МЕЛОДИЯ
 
 
1
Я с тоской,
Как с траурным котом,
День-деньской
Гляжу на старый дом,
До зари
В стакан гремит струя,
(О, Мария,
Милая моя…)
2
Корабли сереют
Сквозь туман,
Моря блик
Сведет меня с ума.
Стой! Замри,
Скрипичная змея!
(О, Мария,
Милая моя…)
3
Разве снесть
В глазах бессонных соль?
Разве есть
Еще такая боль?
О миры
Скрежещется ноябрь!
(О, Мария,
Милая моя…)
4
Кончен грог.
Молочницы скрипят.
Скрипку в гроб,
Как девочку, скрипач.
Звонари
Уходят на маяк.
(О, Мария,
Милая моя…)
5
День как год,
Как черный наговор.
Я да кот,
И больше никого,
Примири
Хоть с гибелью меня,
О, Мария,
 
 
Бальмонт Константин Дмитриевич
 
 
ГОРНЫЙ КОРОЛЬ
Скандинавская песня
 
 
H. IBSEN. GILDET PAA SOLHAUG22
  Г. Ибсен. Пир в Сульхауге (норвежск.).


[Закрыть].
 
 
Горный король на далеком пути.
– Скучно в чужой стороне. —
Деву-красавицу хочет найти.
– Ты не вернешься ко мне. —
 
 
Видит усадьбу на мшистой горе.
– Скучно в чужой стороне. —
Кирстен-малютка стоит на дворе.
– Ты не вернешься ко мне. —
 
 
Он называет невестой ее.
– Скучно в чужой стороне. —
Деве дарит ожерелье свое.
– Ты не вернешься ко мне. —
 
 
Дал он ей кольца и за руку взял.
– Скучно в чужой стороне. —
Кирстен-малютку в свой замок умчал.
– Ты не вернешься ко мне. —
 
 
Годы проходят, пять лет пронеслось.
– Скучно в чужой стороне. —
Много бедняжке поплакать пришлось.
– Ты не вернешься ко мне. —
 
 
Девять и десять умчалося лет.
– Скучно в чужой стороне. —
Кирстен забыла про солнечный свет.
– Ты не вернешься ко мне. —
 
 
Где-то веселье, цветы и весна.
– Скучно в чужой стороне. —
Кирстен во мраке тоскует одна.
– Ты не вернешься ко мне. —
 
 
У ФЬОРДА
Хмуро северное небо,
Скорбны плачущие тучи,
С темных скал на воды фьорда
Мрачно смотрит лес могучий.
Безотрадно здесь мерцанье
Безглагольной глубины,
Неприветны вздохи ветра
Между ветками сосны.
Прочь душа отсюда рвется,
Жаждет воли и простора,
Жаждет луга, трав душистых,
Их зеленого убора.
И встревоженной мечтою
Слышишь в ропоте волны
Колокольчик русской тройки
В царстве степи и луны.
 

1894

 
Окуджава Булат Шалвович
 
 
Варшава, я тебя люблю легко, печально и навеки.
Хоть в арсенале слов, наверно, слова есть тоньше и верней,
Но та, что с левой стороны, святая мышца в человеке
как бьется, как она тоскует!..
И ничего не сделать с ней.
 
 
Трясутся дрожки. Ночь плывет. Отбушевал в Варшаве полдень.
Она пропитана любовью и муками обожжена,
как веточка в Лазенках та, которую я нынче поднял,
Как 3игмунта поклон неловкий, как пани странная одна.
 
 
Забытый Богом и людьми, спит офицер в конфедератке.
Над ним шумят леса чужие, чужая плещется река.
Пройдут недолгие века – напишут школьники в тетрадке
Про все, что нам не позволяет писать дрожащая рука.
 
 
Невыносимо, как в раю, добро просеивать сквозь сито,
слова процеживать сквозь зубы, сквозь недоверие – любовь…
Фортуну верткую свою воспитываю жить открыто,
Надежду – не терять надежды, доверие – проснуться вновь.
 
 
Извозчик, зажигай фонарь на старомодных крыльях дрожек.
Неправда, будто бы он прожит, наш главный полдень на земле!
Варшава, мальчики твои прически модные ерошат,
но тянется одна сплошная раздумья складка на челе.
 
 
Трясутся дрожки. Ночь плывет. Я еду Краковским Предместьем,
Я захожу во мрак кавярни, где пани странная поет,
где мак червонный вновь цветет уже иной любви предвестьем…
Я еду Краковским Предместьем.
Трясутся дрожки.
Ночь плывет.
 

 
Городницкий Александр Моисеевич
 
 
ПОНТА-ДЕЛЬГАДА
В городе Понта-Дельгада
Нет магазинов роскошных,
Гор синеватые глыбы
Тают в окрестном тумане.
В городе Понта-Дельгада
Девочка смотрит в окошко, —
Красной огромною рыбой
Солнце плывёт в океане.
 
 
В городе Понта-Дельгада,
Там, где сегодня пишу я,
Плющ дон-жуаном зелёным
Одолевает балконы.
Трели выводит цикада,
Улицы лезут по склонам,
Явственен в уличном шуме
Цокот медлительный конный.
 
 
Спят под лесами вулканы,
Как беспокойные дети.
Подняли жёсткие канны
Красные свечи соцветий.
Ах, это всё существует
Вот уже восемь столетий —
Юбки метут мостовую,
Трогает жалюзи ветер.
 
 
Если опять я устану
От ежедневной погони,
Сон мне приснится знакомый —
Ночи короткой награда:
Хлопают чёрные ставни,
Цокают звонкие кони
В городе Понта-Дельгада,
В городе Понта-Дельгада.
 
 
ЛИССАБОН
Над берегом – распятие Христа
И мост ажурный через реку Тежу.
Воспоминаньем давним душу тешу,
Взирая на далёкие места,
Которые не видел никогда,
Но о которых помнил постоянно,
Где смешана с рассолом океана
Гор Пиренейских светлая вода.
 
 
Жизнь, в сущности, подобие лото:
Все клеточки успеть закрыть бочонком
И, закрывая, вспоминать о чём-то —
О стареньком заплатанном пальто,
О времени мальчишеских тревог,
Об утренней Неве, несущей льдины.
Нам список кораблей до середины
Дано прочесть – не более того.
 
 
Прекрасно оказаться чёрт-те где,
Откуда путь свой начинал Да-Гама,
Где красок перламутровая гамма
Танцует на проснувшейся воде.
Конец Европы, край материка,
Наивная эпоха юной прыти!
Весь прочий мир неведом нам пока,
Он ждёт к себе и требует открытий.
И сердце пробуждается в груди,
И светит солнце несмотря на дождик,
И ожиданье счастья впереди
Заманчиво, хотя и ненадёжно.
 
 
ГРОБНИЦА КАМОЭНСА
У края католической земли,
Под арками затейливого свода,
Спят герцоги и вице-короли,
Да Гама и Камоэнс – спят у входа.
 
 
Луч в витраже зажёгся и погас.
Течение реки неумолимо.
Спит Мануэль, оставивший для нас
Неповторимый стиль «Мануэлино».
 
 
Король, он в крепостях своей страны
Об Индии далёкой думал страстно,
Его гробницу чёрные слоны
Несут сквозь время, как через пространство.
 
 
Рождённые для чести и войны,
Подняв гербы исчезнувшего рода,
Спят рыцари у каменной стены,
Да Гама и Камоэнс – спят у входа.
 
 
Придав убранству корабельный вид,
Сплетаются орнаменты, как тросы.
Спят под скупыми надписями плит
Торговцы, конкистадоры, матросы.
 
 
Неведомой доверившись судьбе,
Чужих морей пригубив злые вина,
Полмира отвели они себе,
Испании – другая половина.
 
 
Художников не брали в океан,
Но нет предела дерзостному глазу:
Сплетения бамбука и лиан,
Зверей и птиц, не виданных ни разу,
 
 
Они ваяли, на руку легки,
Всё в камень воплотив благоговейно,
О чём им толковали моряки
Над кружкой лисбоанского портвейна.
 
 
Встаёт и снова падает заря.
Меняются правители и мода.
Священники лежат у алтаря,
Да Гама и Камоэнс – спят у входа.
 
 
Окно полуоткрыто. Рядом с ним
Плывут суда за стенами собора.
Их бережёт Святой Иероним,
Высокий покровитель Лиссабона.
 
 
Сверкает океанская вода,
Серебряные вспыхивают пятна.
И мы по ней отправимся туда,
Откуда не воротишься обратно.
 
 
Но долго, пробуждаясь по утрам
И глядя в рассветающую темень,
Я буду помнить странный этот храм
Со стеблями таинственных растений,
 
 
Где каждому по истинной цене
Места посмертно отвела природа:
Властитель и епископ – в глубине,
Поэт и мореплаватель – у входа.
 
 
МЫС ЕВРОПА
У края Португалии любезной,
Где ветра Атлантического вой,
Завис маяк над пенящейся бездной,
Последней суши столбик вестовой.
По склону козьи убегают тропы,
У волн прилива обрывая след.
Здесь в океан кидается Европа
«С коротким всплеском» – как сказал поэт.
Тяжеловесней жидкого металла
Мерцает здесь, не молод и не стар,
Предел Земли, куда дойти мечтала
Неистовая конница татар.
Вблизи границы шума и молчанья,
Над дряхлой Европейскою плитой,
Поймешь и ты, что вовсе не случайно
Потомков одурачивал Платон,
Что ветер, опустивший ногу в стремя
Крутой волны, и влажных чаек крик —
Суть не пространство мокрое, а время,
Что поглотит и этот материк.
 

 
Туроверов Николай Николаевич
 
 
ИЗ ЦИКЛА СТИХОВ О СЕРБИИ
1.
…Когда же победно османы
Нахлынули, ширя набег,
Ты вышел встречать ятаганы,
В бараний закутавшись мех.
Под грузом блистательной Порты
Застыли недвижно века;
Но прятала нож полустертый
За пояс упорно рука.
И редко кто помнил на свете
Про твой вековечный окрест,
Где серп вознесенный мечети
Венчал покосившийся крест
 
 
Но русскому сердцу дороже
В пастушьем напеве свирель,
У женщины, с нашею схожей,
В руке вековая кудель,
И весь от загара ты бурый,
Огонь высекающий в трут,
И эти овчинные шкуры
И потом пропитанный труд…
 

1924

 
2
За старой ригой поворот.
Легко итти по росным тропам
В вечерний час на огород,
Дыша гвоздикой и укропом.
О, мирный труд! Шагает конь.
Чигирь скрипит. Вода струится.
Нет, дни пожаров и погонь
Теперь сплошная небылица.
И в этот час, средь синих верб,
Когда двурогий месяц встанет,
Как может верить старый серб,
Словам о буре и о бране.
Мне – ратной совести укор,
Ему – его земля и травы
И даст он молча помидор
Рукой мне грязной и шершавой.
 
 
3
Опять сентябрь в чужой стране.
Но не ищу судьбе укора,
Идя по розовой стерне
Тропой уклонной косогора.
Приюта нет – ну что-ж и пусть
Меня влекут чужие дали, —
Вручу дорожным ветрам грусть,
Чужим полям отдам печали.
Я знаю, кто нетороплив,
Кто числит время ростом злаков,
Тому сентябрь везде счастлив
И благосклонно одинаков.
И с сердцем легким и простым,
Гляжу, весь мир благословляя,
Как над селом лиловый дым
Восходит ввысь, лениво тая.
 

1924

 
Бехтеев Сергей Сергеевич
 
 
БЛАГОРОДНОЙ СЕРБИИ
Кому поверить нашу муку
И боль бесчисленных обид,
Кто нам пожмет с любовью руку,
Кто нас в изгнаньи приютит,
 
 
Кто с кроткой радостью обнимет
Героев-нищих после сеч,
Кто с честью рыцарской поднимет
За нас священный, славный меч?
 
 
Увы, где те, кто к нам стремились,
Где наши прежние друзья?
От нас с презреньем отстранились
Цари, народы и князья.
 
 
Одна лишь Сербия родная,
Храня преданье о добре,
Не изменила, нас спасая,
Своей беспомощной сестре.
 
 
Одна она в толпе безбогой,
У терний русского венца,
Сестре бездомной и убогой
Осталась верной до конца.
 

 
Брюсов Валерий Яковлевич
 
 
ИМАТРА
Кипит, шумит. Она – все та же,
Ее не изменился дух!
Гранитам, дремлющим на страже,
Она ревет проклятья вслух.
И, глыбы вод своих бросая
Во глубь, бела и вспенена,
От края камней и до края,
Одно стремление она.
Что здесь? драконов древних гривы?
Бизонов бешеных стада?
Твой грозный гул, твои извивы
Летят, все те же, сквозь года.
Неукротимость, неизменность,
Желанье сокрушить свой плен
Горят сквозь зыбкую мгновенность,
Венчанных радугам пен!
Кипи, шуми, стремись мятежней,
Гуди, седой водоворот,
Дай верить, что я тоже прежний
Стою над распрей прежних вод!
 
 
Блок Александр Александрович
 
 
В ДЮНАХ
Я не люблю пустого словаря
Любовных слов и жалких выражений:
«Ты мой», «Твоя», «Люблю», «Навеки твой».
Я рабства не люблю. Свободным взором
Красивой женщине смотрю в глаза
И говорю: «Сегодня ночь. Но завтра —
Сияющий и новый день. Приди.
Бери меня, торжественная страсть.
А завтра я уйду – и запою».
Моя душа проста. Соленый ветер
Морей и смольный дух сосны
Ее питал. И в ней – всё те же знаки,
Что на моем обветренном лице.
И я прекрасен – нищей красотою
Зыбучих дюн и северных морей.
Так думал я, блуждая по границе
Финляндии, вникая в темный говор
Небритых и зеленоглазых финнов.
Стояла тишина. И у платформы
Готовый поезд разводил пары.
И русская таможенная стража
Лениво отдыхала на песчаном
Обрыве, где кончалось полотно.
Так открывалась новая страна —
И русский бесприютный храм глядел
В чужую, незнакомую страну.
Так думал я. И вот она пришла
И встала на откосе. Были рыжи
Ее глаза от солнца и песка.
И волосы, смолистые как сосны,
В отливах синих падали на плечи.
Пришла. Скрестила свой звериный взгляд
С моим звериным взглядом. Засмеялась
Высоким смехом. Бросила в меня
Пучок травы и золотую горсть
Песку. Потом – вскочила
И, прыгая, помчалась под откос…
Я гнал ее далёко. Исцарапал
Лицо о хвои, окровавил руки
И платье изорвал. Кричал и гнал
Ее, как зверя, вновь кричал и звал,
И страстный голос был – как звуки рога.
Она же оставляла легкий след
В зыбучих дюнах, и пропала в соснах,
Когда их заплела ночная синь.
И я лежу, от бега задыхаясь,
Один, в песке. В пылающих глазах
Еще бежит она – и вся хохочет:
Хохочут волосы, хохочут ноги,
Хохочет платье, вздутое от бега…
Лежу и думаю: «Сегодня ночь
И завтра ночь. Я не уйду отсюда,
Пока не затравлю ее, как зверя,
И голосом, зовущим, как рога,
Не прегражу ей путь. И не скажу:
«Моя! Моя!» – И пусть она мне крикнет:
«Твоя! Твоя!»
 
 
Баратынский Евгений Абрамович
 
 
Прощай, отчизна непогоды,
Печальная страна,
Где, дочь любимая природы,
Безжизненна весна,
Где солнце нехотя сияет,
Где сосен вечный шум,
И моря рев, и всё питает
Безумье мрачных дум,
Где, отлученный от отчизны
Враждебною судьбой,
Изнемогал без укоризны
Изгнанник молодой,
Где, позабыт молвой гремучей,
Но всё душой пиит,
Своею музою летучей
Он не был позабыт!
Теперь для сладкого свиданья
Спешу к стране родной,
В воображенье край изгнанья
Последует за мной:
И камней мшистые громады,
И вид полей нагих,
И вековые водопады,
И шум угрюмый их!
Я вспомню с тайным сладострастьем
Пустынную страну,
Где я в размолвке с тихим счастьем
Провел мою весну,
Но где порою, житель неба,
Наперекор судьбе,
Не изменил питомец Феба
Ни музам, ни себе.
 

 
Брюсов Валерий Яковлевич
 
 
У КРУГЛОГО КАМНЯ
Белея, ночь приникла к яхте,
Легла на сосны пеленой…
Отава, Пейва, Укко, Ахти,
Не ваши ль тени предо мной?
Есть след ноги на камне старом,
Что рядом спит над гладью вод.
Туони! ты лихим ударом
Его отбросил от ворот!
Бывало, в грозные хавтаймы,
Неся гранитные шары,
Сюда, на тихий берег Саймы,
Вы все сходились для игры.
Где ныне косо частоколом
Вдали обведены поля,
Под вашим божеским футболом
Дрожала древняя земля.
И где теперь суровый шкипер
Фарватер ищет между скал,
Когда-то Юмала-голкипер
Лицо от пота омывал.
Былые матчи позабыты,
И вы – лишь тени в белой мгле, —
Но тяжкие мячи – граниты
Лежат в воде и на земле.
 
 
Баратынский Евгений Абрамович
 
 
ФИНСКИМ КРАСАВИЦАМ
(Мадригал)
Так, ваш язык еще мне нов,
Но взоры милых сердцу внятны,
И звуки незнакомых слов
Давно душе моей понятны.
Я не умел еще любить —
Опасны сердцу ваши взгляды!
И сын Фрегеи, может быть,
Сильнее будет сына Лады!
 
 
Маршак Самуил Яковлевич
 
 
РАССВЕТ В ФИНЛЯНДИИ
Скамья над обрывом намокла,
Покрылась налетами льда.
Зарей освещенные стекла
Вдали отразила вода.
 
 
Взлетела случайная птица
И села на крышу опять.
Раскрыть свои крылья боится —
Ночное тепло растерять.
 

 
Тютчев Фёдор Иванович
 
 
Как он любил родные ели
Своей Савойи дорогой!
Как мелодически шумели
Их ветви над его главой!..
 
 
Их мрак торжественно-угрюмый
И дикий, заунывный шум
Какою сладостною думой
Его обворожали ум!..
 
 
Одоевцева Ирина Владимировна
 
 
Все снится мне прибой
И крылья белых птиц,
Волшебно-голубой
Весенний Биарриц.
И как обрывок сна,
Случайной встречи вздор,
Холодный, как волна,
Влюбленный, синий взор.
 
 
Цветаева Марина Ивановна
 
 
В ПАРИЖЕ
Дома до звезд, а небо ниже,
Земля в чаду ему близка.
В большом и радостном Париже
Все та же тайная тоска.
Шумны вечерние бульвары,
Последний луч зари угас.
Везде, везде всё пары, пары,
Дрожанье губ и дерзость глаз.
Я здесь одна. К стволу каштана
Прильнуть так сладко голове!
И в сердце плачет стих Ростана
Как там, в покинутой Москве.
Париж в ночи мне чужд и жалок,
Дороже сердцу прежний бред!
Иду домой, там грусть фиалок
И чей-то ласковый портрет.
Там чей-то взор печально-братский.
Там нежный профиль на стене.
Rostand и мученик Рейхштадтский
И Сара – все придут во сне!
В большом и радостном Париже
Мне снятся травы, облака,
И дальше смех, и тени ближе,
И боль как прежде глубока.
 
 
Кюхельбекер Вильгельм Карлович
 
 
НИЦЦА
Был и я в стране чудесной,
Там, куда мечты летят,
Где средь синевы небесной
Ненасытный бродит взгляд,
Где лишь мул наверх утеса
Путь находит меж стремнин,
Где весь в листьях в мраке леса
Рдеет сочный апельсин.
Край, любовь самой природы,
Родина роскошных муз,
Область браней и свободы,
Рабских и сердечных уз!
Был я на холмах священных,
Средь божественных гробов,
В тесных рощах, растворенных
Сладким запахом цветов!
Дивною твоей луною
Был я по морю ведом,
Тьма сверкала подо мною,
Зыбь горела за веслом!
Над истоком Полиона
Я задумчивый стоял,
Мне казалось, там Миньона
Тужит между диких скал!
К песне тихой и печальной
Преклонял я жадный слух:
Из страны, казалось, дальной
Прилетел бесплотный дух!
Он оставил ночь могилы
Раз еще взглянуть на свет,
Только край родной и милый
Даст ему забвенье бед!
На горах среди туманов
Я встречал толпу теней,
Полк бессмертных великанов:
Ратных, бардов и судей —
Вечный Рим, кладбище славы,
Я к тебе летел душой!
Но встает раздор кровавый,
Брань несется в рай земной!
Гром завоет, зарев блески
Ослепят унылый взор,
Ненавистные тудески
Ниспадут с ужасных гор,
Смерть из тысяч ружей грянет,
В тысяче штыках сверкнет,
Не родясь, весна увянет,
Вольность, не родясь, умрет!
Васильковою лазурью
Здесь пленяют небеса,
Под рушительною бурью
Здесь не могут пасть леса,
Здесь душа в лугах шелковых,
Жизнь и в камнях и в водах!
Что ж закон судеб суровых
Шлет сюда и месть и страх?
Все жестоким укоризна,
Что здесь сердцу говорит!
Иль не здесь любви отчизна?
Иль не это сад харит?
Здесь я видел обещанье
Светлых, беззаботных дней,
Но и здесь не спит страданье,
Муз пугает звук цепей!
 
 
Батюшков Константин Николаевич
 
 
О ПАРИЖСКИХ ЖЕНЩИНАХ
Пред ними истощает
Любовь златой колчан.
Все в них обворожает:
Походка, легкий стан,
Полунагие руки
И полный неги взор,
И уст волшебны звуки,
И страстный разговор, —
Все в них очарованье!
А ножка… милый друг,
Она – харит созданье,
Кипридиных подруг.
Для ножки сей, о вечны боги,
Усейте розами дороги
Иль пухом лебедей!
Сам Фидий перед ней
В восторге утопает,
Поэт – на небесах,
И труженик в слезах
Молитву забывает!
 
 
Тютчев Фёдор Иванович
 
 
О, этот Юг, о, эта Ницца!
О, как их блеск меня тревожит!
Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет – и не может.
Нет ни полёта, ни размаху —
Висят поломанные крылья,
И вся она, прижавшись к праху,
Дрожит от боли и бессилья…
 
 
Высоцкий Владимир Семёнович
 
 
ОНА БЫЛА В ПАРИЖЕ
Ларисе Лужиной
 
 
Наверно, я погиб. Глаза закрою – вижу.
Наверно, я погиб: робею, а потом —
Куда мне до нее! Она была в Париже,
И я вчера узнал – не только в нем одном.
Какие песни пел я ей про Север дальний!
Я думал: вот чуть-чуть – и будем мы на «ты».
Но я напрасно пел о полосе нейтральной —
Ей глубоко плевать, какие там цветы.
Я спел тогда еще – я думал, это ближе, —
Про юг и про того, кто раньше с нею был.
Но что ей до меня! Она была в Париже,
Ей сам Марсель Марсо чего-то говорил.
Я бросил свой завод, хоть в общем, был не вправе,
Засел за словари на совесть и на страх,
Но что ей до того! Она уже в Варшаве,
Мы снова говорим на разных языках…
Приедет – я скажу по-польски: «Проше, пани,
Прими таким, как есть, не буду больше петь!»
Но что ей до меня! – она уже в Иране, —
Я понял – мне за ней, конечно, не успеть.
Ведь она сегодня здесь, а завтра будет в Осле —
Да, я попал впросак, да, я попал в беду!
Кто раньше с нею был и тот, кто будет после, —
Пусть пробуют они. Я лучше пережду.
 
 
Вознесенский Андрей Андреевич
 
 
ПАРИЖ БЕЗ РИФМ
 
 
Париж скребут. Париж парадят.
Бьют пескоструйным аппаратом,
Матрон эпохи рококо
продраивает душ Шарко!
 
 
И я изрек: «Как это нужно —
содрать с предметов слой наружный,
увидеть мир без оболочек,
порочных схем и стен барочных!..»
 
 
Я был пророчески смешон,
но наш патрон, мадам Ланшон,
сказала: «0-ля-ля, мой друг!..» И вдруг —
город преобразился,
стены исчезли, вернее, стали прозрачными,
над улицами, как связки цветных шаров, висели комнаты,
каждая освещалась по-разному,
внутри, как виноградные косточки,
горели фигуры и кровати,
вещи сбросили панцири, обложки, оболочки,
над столом
коричнево изгибался чай, сохраняя форму чайника,
и так же, сохраняя форму водопроводной трубы,
по потолку бежала круглая серебряная вода,
 
 
в соборе Парижской богомагери шла месса,
как сквозь аквариум,
просвечивали люстры и красные кардиналы,
архитектура испарилась,
и только круглый витраж розетки почему-то парил
над площадью, как знак:
«Проезд запрещен»,
над Лувром из постаментов, как 16 матрасных пружин,
дрожали каркасы статуй,
пружины были во всем,
все тикало,
о Париж,
мир паутинок, антенн и оголенных проволочек,
как ты дрожишь,
как тикаешь мотором гоночным,
о сердце под лиловой пленочкой,
Париж
(на месте грудного кармашка, вертикальная, как рыбка,
плыла бритва фирмы «Жиллет»)!
Париж, как ты раним, Париж,
под скорлупою ироничности,
под откровенностью, граничащей
с незащищенностью,
Париж,
 
 
в Париже вы одни всегда,
хоть никогда не в одиночестве.
и в смехе грусть,
как в вишне косточка,
Париж – горящая вода,
Париж,
как ты наоборотен,
как бел твой Булонский лес,
он юн, как купальщицы,
бежали розовые собаки,
они смущенно обнюхивались,
они могли перелиться одна в другую,
как шарики ртути,
и некто, голый, как змея,
промолвил: «чернобурка я»,
 
 
шли люди,
на месте отвинченных черепов,
как птицы в проволочных
клетках,
свистали мысли,
 
 
монахиню смущали мохнатые мужские видения,
президент мужского клуба страшился разоблачений
(его тайная связь с женой раскрыта,
он опозорен),
над полисменом ножки реяли,
как нимб, в серебряной тарелке
плыл шницель над певцом мансард,
в башке ОАСа оголтелой
Дымился Сартр на сковородке,
а Сартр,
наш милый Сартр,
вдумчив, как кузнечик кроткий,
жевал травиночку коктейля,
всех этих таинств
мудрый дух,
в соломинку,
как стеклодув,
он выдул эти фонари,
весь полый город изнутри,
и ратуши и бюшери,
как радужные пузыри!
 
 
Я тормошу его:
«Мой Сартр,
мой сад, от зим не застекленный,
зачем с такой незащищенностью
шары мгновенные
летят?
 
 
Как страшно все обнажено,
на волоске от ссадин страшных,
их даже воздух жжет, как рашпиль,
мой Сартр!
Вдруг все обречено?!.»
 
 
Молчит кузнечик на листке
с безумной мукой на лице.
Било три…
Мы с Ольгой сидели в «Обалделой лошади»,
в зубах джазиста изгибался звук в форме саксофона,
женщина усмехнулась,
«Стриптиз так стриптиз», —
сказала женщина,
и она стала сдирать с себя не платье, нет, —
кожу! —
как снимают чулки или трикотажные
тренировочные костюмы
 
 
– о! о! —
последнее, что я помню, это белки,
бесстрастно-белые, как изоляторы,
на страшном,
орущем, огненном лице.
 
 
«…Мой друг, растает ваш гляссе…»
Париж. Друзья. Сомкнулись стены.
А за окном летят в веках
мотоциклисты
в белых шлемах,
как дьяволы в ночных горшках.
 

 
Набоков Владимир Владимирович
 
 
ПРОВАНС
Как жадно, затая дыханье,
склоня колена и плеча,
напьюсь я хладного сверканья
из придорожного ключа.
И, запыленный и счастливый,
лениво развяжу в тени
евангелической оливы
сандалий узкие ремни.
Под той оливой, при дороге,
бродячей радуясь судьбе,
без удивленья, без тревоги,
быть может, вспомню о тебе.
И пеньем дум моих влекома,
в лазури лиловатой дня,
в знакомом платье незнакома,
пройдешь ты, не узнав меня.
 
 
Павлова Каролина Карловна
 
 
РАЗГОВОР В ТРИАНОНЕ
Ночь летнюю сменяло утро,
Отливом бледным перламутра
Восток во мраке просиял,
Погас рой звезд на небосклоне,
Не унимался в Трианоне
Веселый шум, и длился бал.
И в свежем сумраке боскетов
Везде вопросов и ответов
Живые шепоты неслись,
И в толках о своих затеях
Гуляли в стриженых аллеях
Толпы напудренных маркиз.
Но где, в глуби, сквозь зелень парка
Огни не так сверкали ярко, —
Шли, избегая шумных встреч,
В тот час, под липами густыми,
Два гостя тихо, и меж ними
Иная продолжалась речь.
Не походили друг на друга
Они: один был сыном юга,
По виду странный человек:
Высокий стан, как шпага гибкой,
Уста с холодною улыбкой,
Взор меткий из-под быстрых век.
Другой, рябой и безобразный,
Казался чужд толпе той праздной,
Хоть с ней мешался не впервой,
И шедши, полон думой злою,
С повадкой львиной он порою
Качал огромной головой.
Он говорил: «Приходит время!
Пусть тешится слепое племя,
Внезапно средь его утех
Прогрянет черни рев голодный,
И пред анафемой народной
Умолкнет наглый этот смех».
– «Да, – молвил тот, – всегда так было,
Влечет их роковая сила,
Свой старый долг они спешат
Довесть до страшного итога,
Он взыщется сполна и строго,
И близок тяжкий день уплат.
Свергая древние законы,
Народа встанут миллионы,
Кровавый наступает срок,
Но мне известны бури эти,
И четырех тысячелетий
Я помню горестный урок.
И нынешнего поколенья
Утихнут грозные броженья,
Людской толпе, поверьте, граф,
Опять понадобятся узы,
И бросят эти же французы
Наследство вырученных прав».
– «Нет! не сойдусь я в этом с вами, —
Воскликнул граф, сверкнув глазами, —
Нет! лжи не вечно торжество!
Я, сын скептического века,
Я твердо верю в человека
И не боюся за него.
Народ окрепнет для свободы,
Созреют медленные всходы,
Дождется новых он начал,
Века считая скорбным счетом,
Своею кровью он и потом
Недаром почву утучнял…»
Умолк он, взрыв смиряя тщетный,
А тот улыбкой чуть заметной
На страстную ответил речь,
Потом, взглянув на графа остро:
«Нельзя, – сказал он, – Калиостро
Словами громкими увлечь.
Своей не терпишь ты неволи,
Свои ты вспоминаешь боли,
И против жизненного зла
Идешь с неотразимым жаром,
В себя ты веришь, и недаром,
Граф Мирабо, в свои дела.
Ты знаешь, что в тебе есть сила,
Как путеводное светило
Встать средь гражданских непогод,
Что, в увлеченьи вечно юном,
Своим любимцем и трибуном
Провозгласит тебя народ.
Да, и пойдет он за тобою,
И кости он твои с мольбою
Внесет, быть может, в Пантеон,
И, новым опьянев успехом,
С проклятьем, может быть, и смехом
По ветру их размечет он.
Всегда, в его тревоге страстной,
Являлся, вслед за мыслью ясной,
Слепой и дикий произвол,
Всегда любовь его бесплодна,
Всегда он был, поочередно,
Иль лютый тигр, иль смирный вол.
Толпу я знаю не отныне:
Шел с Моисеем я в пустыне,
Покуда он, моля Творца,
Народу нес скрижаль закона, —
Народ кричал вкруг Аарона
И лил в безумии тельца.
Я видел грозного пророка,
Как он, разбив кумир порока,
Стал средь трепещущих людей
И повелел им, полон гнева,
Направо резать и налево
Отцов, и братий, и детей.
Я в цирке зрел забавы Рима,
Навстречу гибели шел мимо
Рабов покорных длинный строй,
Всемирной кланяясь державе,
И громкое звучало Ave!
Перед несметною толпой.
Стоял жрецом я Аполлона
Вблизи у Кесарева трона,
Сливались клики в буйный хор,
Я тщетно ждал пощады знака, —
И умирающего Дака
Я взором встретил грустный взор.
Я был в далекой Галилеи,
Я видел, как сошлись евреи
Судить мессию своего,
В награду за слова спасенья
Я слышал вопли исступленья:
«Распни его! Распни его!»
Стоял величествен и нем он,
Когда бледнеющий игемон
Спросил у черни, оробев:
«Кого ж пущу вам по уставу?»
– «Пусти разбойника Варавву!» —
Взгремел толпы безумный рев.
Я видел праздники Нерона,
Одет в броню центуриона,
День памятный провел я с ним.
Ему вино лила Поппея,
Он пел стихи в хвалу Энея, —
И выл кругом зажженный Рим.
Смотрел я на беду народа:
Без сил искать себе исхода,
С тупым желанием конца, —
Ложась средь огненного града,
Людское умирало стадо
В глазах беспечного певца.
Прошли века над этим Римом,
Опять я прибыл пилигримом
К вратам, знакомым с давних пор,
На площади был шум великой:
Всходил, к веселью черни дикой,
Ее заступник на костер…
И горьких встреч я помню много!
Была и здесь моя дорога,
Я помню, как сбылось при мне
Убийство злое войнов храма, —
Весь этот суд греха и срама,
Я помню гимны их в огне.
Сто лет потом, стоял я снова
В Руане, у костра другого:
Позорно умереть на нем
Шла избавительница края,
И, бешено ее ругая,
Народ опять ревел кругом.
Она шла тихо, без боязни,
Не содрогаясь, к месту казни,
Среди проклятий без числа,
И раз, при взрыве злого гула,
На свой народ она взглянула, —
Главой поникла и прошла.
Я прожил ночь Варфоломея,
Чрез груды трупов, свирепея,
Неслась толпа передо мной
И, новому предлогу рада,
С рыканьем зверским, до упада
Безумной тешилась резней.
Узнал я вопли черни жадной,
В ее победе беспощадной
Я вновь увидел большинство,
При мне ватага угощала
Друг друга мясом адмирала
И сердце жарила его.
И в Англии провел я годы.
Во имя веры и свободы,
Я видел, как играл Кромвель
Всевластно массою слепою
И смелой ухватил рукою
Свою достигнутую цель.
Я видел этот спор кровавый,
И суд народа над державой,
Я видел плаху короля,
И где отец погиб напрасно,
Сидел я с сыном безопасно,
Развратный пир его деля.
И этот век стоит готовый
К перевороту бури новой,
И грозный плод его созрел,
И много здесь опор разбитых,
И тщетных жертв, и сил сердитых,
И темных пронесется дел.
И деву, может быть, иную,
Карая доблесть в ней святую,
Присудит к смерти грешный суд,
И, за свои сразившись веры,
Иные, может, темплиеры
Свой гимн на плахе запоют.
И вашим внукам расскажу я,
Что, восставая и враждуя,
Вы обрели в своей борьбе,
К чему вас привела свобода,
И как от этого народа
Пришлось отречься и тебе».
Он замолчал. – И вдоль востока
Лучи зари, блеснув широко,
Светлей всходили и светлей.
Взглянул, в опроверженье речи,
На солнца ясные предтечи
Надменно будущий плебей.
Объятый мыслью роковою,
Махнул он дерзко головою, —
И оба молча разошлись.
А в толках о своих затеях,
Гуляли в стриженых аллеях
Толпы напудренных маркиз.
 
 
Вознесенский Андрей Андреевич
 
 
СИРЕНЬ
Сирень похожа на Париж,
горящий осами окошек.
Ты кисть особняков продрогших
серебряную шевелишь.
 
 
Гудя нависшими бровями,
страшен от счастья и тоски,
Париж,
как пчелы,
собираю
в мои подглазные мешки.
 

 
Тредиаковский Василий Кириллович
 
 
Стихи похвальные Парижу
Красное место! Драгой берег Сенски!
Тебя не лучше поля Элисейски:
Всех радостей дом и сладка покоя,
Где ни зимня нет, ни летнего зноя.
Над тобой солнце по небу катает
Смеясь, а лучше нигде не блистает.
Зефир приятный одевает цветы
Красны и вонны чрез многие леты.
Чрез тебя лимфы текут все прохладны,
Нимфы гуляя поют песни складны.
Любо играет и Аполлон с музы
В лиры и в гусли, также и в флейдузы.
Красное место! Драгой берег Сенски!
Где быть не смеет манер деревенски:
Ибо всё держишь в себе благородно,
Богам, богиням ты место природно.
Лавр напояют твои сладко воды!
В тебе желают всегда быть все роды:
Точишь млеко, мед и веселье мило,
Какого нигде истинно не было.
Красное место! Драгой берег Сенски!
Кто тя не любит? разве был дух зверски!
А я не могу никогда забыти,
Пока имею здесь на земли быти.
 
 
Кузнецова Галина Николаевна
 
 
МЕНТОНСКИЙ ПОРТ
Средь гор, темнеющих неясно,
Вода струится черным маслом,
И золотым веретеном
Огни судов трепещут в нем.
 
 
На берегу, в таверне старой,
Горит огонь, поет гитара,
Под окнами, в широких кадках,
Льют померанцы запах сладкий.
 
 
Но сумрачно освещена
Прибрежной крепости стена,
И медленно к туманам горным
Восходит ночь по зыбям черным.
 

 
Рафальский Сергей Милич
 
 
В БИСТРО
Не знали мы, кто в споре утвержден,
над Францией какое взвеет знамя —
и вот в бистро, между двумя глотками,
сказал матрос, что мертв Наполеон.
Затихли все. Лишь английский шпион
тост предложил своей случайной даме
за короля, что нынче правит нами,
рукой врага вернув наследный трон.
И – всем в укор – была соблюдена
гулящей девкой память славы нашей:
в лицо шпиону плюнула она,
на гнев растерянный не обернулась даже
и вышла вон. И в окна со двора
к нам донеслось, как эхо, – Ça ira…
 
 
Кнорринг Ирина Николаевна
 
 
Зацветают в Париже каштаны,
Как венчальные строгие свечи.
Опускается вечер туманный —
По весеннему дымчатый вечер.
 
 
За оградой туманного сада
Сумрак полон томленьем и ленью.
Лиловеют за ржавой оградой
Чуть расцветшие кисти сирени.
 
 
А уж сердце быть прежним не может,
Стало новым, взволнованно-странным —
Оттого что в аллеях каштаны
На венчальные свечи похожи.
 
 
Городницкий Александр Моисеевич
 
 
ЦЕРКОВЬ В БИАРРИЦЕ
Православная церковь поставлена Саввой Морозовым
На краю Биаррица, в пейзаже его светло-розовом,
В серо-каменном стиле былых византийских времен.
Две старухи в платках, завсегдатаи этой обители,
И монашенка в чёрном – дневной литургии любители,
Вслед за дьяконом тянут четырехголосный канон.
 
 
За церковной стеной мерседесы летят с лимузинами,
Магазины курортные манят прохожих витринами,
Как коньяк пятизвёздный, сияет напротив отель.
А внутри тишина. Дуновением слабым влекомая,
Догорает свеча под неяркою старой иконою,
И на пол деревянный ложится неровная тень.
 
 
Здесь бывал, вероятно, Набоков, но это сомнительно, —
Он ведь был атеистом. Другие досужие зрители
На экскурсии только порой забредают сюда.
Их влекут казино со своей знаменитой рулеткою
И прибрежные пляжи, где в пору сезонную летнюю
На приливной волне голоногая скачет орда.
 
 
Новых русских сюда не затянешь, а старые вымерли,
Не успевши при жизни у Господа Родину вымолить.
Стал квартетом теперь многолюдный отлаженный хор.
Превратится он в трио, в дуэт, превратится он в соло ли?
И в последнее море, которое горько и солоно,
Погружается солнце, катясь с католических гор.