Текст книги "Ведьмина роща"

– А оттого, что не сама ты их туда вплетала, – победно прошипела Оксанка. – Видели люди, как за тобою в лес сам Хожий вошел.

Сашка вскочил:

– Ну, Глашка! Виделась с Глебом в роще? Говори как есть, не то огрею, не посмотрю, что сестра!

– Откуда мне знать было, что он тоже там гуляет?! Я, может, и в колхоз поехала от него подальше, чтобы не донимал! – Глаша подняла на брата обиженный взгляд, но тот отвернулся.

– Не подальше, а поближе, – хищно улыбнулась Оксана. – А о встрече вы с ним в бору сговорились. Или скажешь, не виделась с ним там? Ты бы сестру-то хоть припугнула, что ли. А то больно глазастая она да болтливая.

– Ты только тронь ее! – вскакивая, крикнула Глаша, но Кондрат осадил:

– Ты нам, ведьма, не грози. Мы тебя по-доброму приняли, как сумели предостерегли. Обманула ты нас, Глафира. Думала, не узнаем? Нет, здесь под каждым лопухом глаз да ухо, все знаем, все видим. И Аксюте голову не морочь, она девка хорошая, наша. – Он обвел собравшихся серьезным взглядом. – Верно я говорю?

Ребята нехотя закивали, один Сашка стоял отвернувшись.

– А ты, дура, чего раньше молчала, коли знала? – развернулся он к Оксанке.

– Хотела в глаза ее бесстыжие посмотреть! – огрызнулась та.

– Кабы на нас всех беду не накликала… – Он повернулся в сторону реки. – Хожий, забирай свою невесту и на нас не гневайся. Не знали мы, что по праву ты взять ее хочешь. А коли знали бы, не стали вмешиваться.

Он замолчал, точно дожидаясь чего-то. С реки прилетел порыв ветра, бросил в руки Кондрата березовый лист. Тот развернулся, протягивая лист к костру.

– Услышал Хожий. – Он покрутил листик, демонстрируя его ребятам. Все дружно выдохнули и поднялись. Глаша тоже хотела встать, но Кондрат надавил ей на плечо, не пуская:

– Нет, Глаша. Ты здесь оставайся да жениха своего жди. И впредь на костровки к нам не ходи. Сама на себя беду накликала, нас за собой не тяни.

Он подкинул веток в огонь и зашагал прочь, потом обернулся на замершего в нерешительности Сашку:

– А ты чего, Санек? Свечку им держать собрался?

Сашка постоял у костра, поглядел на сестру и махнул Кондрату:

– Сейчас я, сейчас.

Он снял куртку и накинул ее на Глашу:

– Ты лучше сразу в рощу ступай: даст Бог, смилуется Хожий да примет тебя. А я бате скажу, что ты в колхоз к бабке сбежала.

Бросил ей под ноги коробок спичек и складной ножик и пошел догонять остальных. В темноте кто-то вскрикнул и ругнулся на штырь, поминая Хожего. На него зашикали, потом звуки стали стихать, и вскоре Глаша осталась одна.

Глава 7

 
Говорят, что сердце у меня что камень,
Много правды в этом было сотни лет.
Но тебя увидел – точно выпил пламя,
Точно искру бросил кто на бересклет.
 

Глаша обхватила колени и долго сидела, глядя на костер. Ей поплакать бы, душу облегчить, да слез нет, только злость разбирает. Аксютка – она просто маленькая и глупая, что с нее взять, а Глеб понимает, что делает, специально всех кругом разогнал, чтобы она волей-неволей к нему пошла. Не станет же все лето одна сидеть.

«Ну уж нет! Меня на поводок не посадишь! Лучше и правда к бабке в колхоз уйду. Аксютка хочет – пусть здесь остается, ее никто не гонит, спасибо, Кондрат заступился. А ко мне захочет – и того лучше, дядька привезет. Там народ незлой, хоть все лето живи. Будем с ней козу пасти да в лес за ягодами ходить».

Думает так Глаша да в огонь смотрит. А тот на нее искрами фыркает, точно сердится. Она будто слышит в треске его, мол, глупая ты, Глаша, коса длинная, а ум короткий. Любит тебя Глеб, любит да боится за тебя, вот и старается рядом держать. И сердечко так и расцветает, так и хочет поверить.

«А если и правда любит? – сама с собой спорит Глаша. – Не его вина, что меня ведьмой кличут. Он, может, и правда думает, что вместе безопаснее лето коротать».

И рада бы Глаша сердцу довериться, а все страшно. Слишком скор Глеб на признания да подарки, точно торопится куда. Вспомнилось ей, как прошлый год Вадька Рыбнин, что дурачком стал, на спор за ней ухлестывал две недели. Уж он ей и песни на баяне играл, и цветы с бабкиной клумбы таскал, и в любви признавался. И тоже все торопился, гнал куда-то. А потом дядька Трофим его к стенке прижал, тот и раскололся, мол, с ребятами поспорил, что Глаша за ним сама бегать будет. Глаша и бегала – по всей деревне потом его кочергой гоняла. Что, если и Глеб с кем поспорил? Он повзрослее, поумнее Вадьки и к девушкам городским подход знает.

Совсем горько на душе стало от этих мыслей. А костер все сильнее фыркает, так в лицо ей и целится. Сбросила Глаша братову куртку, закидала костер песком да к реке пошла. Сперва медленно, а потом все быстрее. И слышит – за спиной шаги тоже ускорились. Глаша остановилась, оглянулась, но в темноте только тень чья-то следом идет.

– Глеб, ты?

– Я, Глаша. Куда ж ты на ночь глядя одна пошла? Дай хоть провожу. – И шаг ускоряет.

И радостно сердцу, что не оставил, и сама на себя за это еще больше сердится.

– Оставь меня, Глеб! Отойди, не то утоплюсь! – крикнула Глаша и к реке побежала.

Только и двух шагов не успела сделать. Налетел на нее Глеб, повалил, к земле прижал и не пускает. Испугалась Глаша, ни крикнуть не может, ни слово вымолвить, замерла, дыхание затаила и лежит, не шевельнется. А Глеб над ней на коленях стоит, дышит тяжело и плечи к земле так и прижимает. Больно Глаше, а она виду не подает и вздохнуть не спешит. Глеб хватку подослабил, в лицо ее вглядывается, за плечи трясет да зовет испуганно так:

– Глаша! Глашенька!

Невмоготу совсем стало, вдохнула Глаша глубоко, аж закашлялась, слезы из глаз так и хлынули. Глеб ее к груди прижал, гладит по голове, и чувствует Глаша: текут по щеке вперемешку со своими чужие слезы.

– Неужто правда так противен я тебе, что ты топиться пошла?

Молчит Глаша, только всхлипывает и сама себя ругает. Чувствует, что напугала Глеба понапрасну, да признаться стыдно. Тот ее усадил на траву, а руки не отпускает, в глаза вглядывается:

– Сама себя мучаешь, Глаша, и мне достается. Я ведь испугался, что и правда в реку бросишься, потому и схватил тебя. А ты меня еще пуще пугать принялась. Или правда плохо стало?

Глаша глаза опустила, не отвечает. И сама уже не знает, в самом деле плохо ей стало со страху или прикидывалась. Видит, что испугался за нее Глеб. Не стал бы он так переживать, если бы на спор за ней ухаживал. Видно, и правда дорога она ему.

А тот сидит, пульс ей на запястье щупает. Пощупал, головой покачал, осторожно руку ее отпустил и в сумочку свою полез.

– Ох, Глаша. Я тебе валерианы принес, да теперь не знаю, кому из нас она больше сейчас нужна. На вот, тебе одну и мне. – Достал из сумки стандарт таблеток, одну сам проглотил, а вторую ей протянул.

Приняла Глаша таблетку, в рот засунула, а глаза поднять все стыдится. И бежать хочется прочь, да сердце глупое отодвинуться не дает. И огрызнулась бы, голову вскинула, косой махнула, но чувствует, что нельзя так. Сидит и сама не знает, как дальше быть. А Глеб таблетки убрал и флягу ей протянул.

– Ты в колхоз к бабке собралась?

Глаша кивнула, воды родниковой глотнула, и как-то сразу легче на душе стало. А все равно стыдно.

– Так бы и сказала, я б тебя проводил. Подняться сможешь? – Глеб руку ей подал, помог на ноги подняться.

Стоит Глаша, сама не поймет, отчего шатается. Уже и в колхоз не хочется, и к дядьке – здесь хорошо, с Глебом.

– Крепко ж я тебя напугал, прости. – Глеб ее под локоть придерживает, отпустить боится. – Давай лучше до дядьки доведу? До колхоза больно далеко.

Глаша головой качает, домой не хочет.

– Не ждут меня у дядьки, Сашка им скажет, что я в колхоз ушла через рощу. А сам велел к Хожему идти, прощения просить. Никто следом не пойдет.

И опять муторно ей стало. А Глеб, наоборот, будто обрадовался, приобнял ее осторожно, в волосы уткнулся и стоит. А у самого сердце часто-часто стучит, Глаша даже испугалась за него. Отстранилась, в глаза ему заглянула. А глаза черные-черные, кажется, ночь и та светлее, и лицо совсем нерадостное. Стоит, ее к себе прижимает да в сторону рощи смотрит. Жутко стало Глаше от этого взгляда. Жутко и холодно. Выпутаться захотелось из объятий, вырваться, убежать прочь. Только некуда ей бежать. Никто ведьму от Хожего защищать не станет. Да и догонит он, если захочет. А Глеб черноту сморгнул, к ней наклонился и улыбнулся ласково:

– Холодно тебе, дрожишь вся? Или валериана еще не подействовала?

И так снова хорошо сделалось от его взгляда и голоса ласкового, что Глаша сама к нему крепче прижалась:

– Пойдем на тот берег? Может, потихоньку и до колхоза дойдем.

Усмехнулся Глеб, головой качнул:

– Не боишься ночью через Ведьмину рощу ходить?

А Глаша совсем разомлела, точно пьяная, даже весело стало:

– А чего мне бояться, если я с Хожим иду? Он обещал, что не обидит, что беречь будет пуще всего на свете. Или передумал с такой дурной связываться?

Рассмеялся Глеб, по голове ее потрепал и к мосту потянул.

– Хожий, Глаша, от своего не отступается, коли уж выбрал. Какая б ни была, беречь будет.

Кольнуло у Глаши сердечко, неспокойно вдруг стало, да отмахнулась она, отругала сердце свое глупое, мол, само не знает, чего хочет, и пошла следом. Идет по мосту, доски считает, а Глеб ее не торопит, только за руку и за талию крепко держит. Глянула Глаша в реку, а там луна такая полная да желтая плавает, точно сыра головка, и они с Глебом прямо под луной этой идут, только на Глебе блики яркие, никак рассмотреть не дают. Пригляделась Глаша к отражению, видит – а у него по рукам узоры светящиеся идут. Вздрогнула, споткнулась, но Глеб крепко держит и шепчет:

– Не гляди в воду, Глаша. Там рябь идет, голова закружится.

Глаша голову опустила, на руки его глянула, а там и правда узоры светятся. Чуть не закричала, но сдержалась, вцепилась крепче в Глеба и вперед пошла. На тот берег перешли, Глеб ее отпустил, а дальше не идет, точно ждет чего. Глаше страшно так, что ноги подгибаются, хоть головой и понимает, что глупость это все, просто рисунки.

– Ты зачем руки разрисовал? Народ пугать? – И пытается с усмешкой спросить, а у самой голос дрожит.

– Народ пугать, верно, – улыбается Глеб. – И тебя опять напугал?

Глаша тоже улыбается, а губы все подрагивают, сама пятится тихонечко к лесу.

– Знаю, жутковато смотрятся. Я и сам себя в бане пугаюсь, – смеется Глеб. И все за Глашей наблюдает, ближе подходит. – Да ничего не поделаешь, считают местные, что у Хожего рисунки светящиеся по всему телу, вот и приходится на час раньше вставать, краситься, точно девушке. Я тут уже скоро вторую профессию получу: мастер татуировок. Вот выгонит меня отец твой из меда, пойду рисунками на хлеб зарабатывать.

А Глаша все пятится. И рада бы не бояться, да рисунки точь-в-точь как у Хожего из сна.

– А рисунок сам придумал?

Глеб уже без улыбки на нее смотрит, за руку осторожно придерживает. Наверное, больно бледная стала.

– Ты у отца учебник по лекарственным травам видела?

Кивает Глаша, а сама чувствует: спиной в дерево уперлась, дальше отступать некуда. И вспомнила вдруг: и в самом деле есть у отца учебник по травам, по которому он и ее учил. Обложка у учебника светлая, а по левому краю сверху вниз как раз такой узор идет.

– Узнала узор? Мне отец твой учебник этот на лето оставил, чтобы я отмечал, что здесь растет.

Узнала. Отлегло от сердца, опустилась Глаша на траву, сидит, отдышаться никак не может.

– Ты на какого врача учишься?

– На терапевта. – Глеб сел рядом. – Да только это я, кажется, поторопился. С тобой надо на невролога или психиатра учиться.

Рассмеялась Глаша, и снова хорошо и легко стало, как прежде. Еще Глеб обнял, к себе прижал. Так бы и сидела тут до утра, если б от реки холодом не потянуло.

– Давай костер разведем? – осторожно отстранил ее Глеб и начал палки, водой принесенные, ближе подгребать.

А Глашу в рощу тянет, точно на веревке кто тащит. Поднялась она и шагнула к деревьям.

– Давай лучше в лес? Там ветра нет.

Остановился Глеб, к себе ее развернул, в глаза вглядывается да серьезно так спрашивает:

– И зачем тебе ночью в рощу, Глаша? Темно там, тени да шорохи всякие.

Смотрит Глаша через плечо его за реку, и чудится ей, словно скалятся на нее злобно окна домов, а злее всех – ведьмина мазанка. Смотрит подслеповатым окошком и точно шепчет недоброе что-то.

– Пусть тени да шорохи, зато людей нет! – отвечает Глаша, а сама все смотрит на мазанку и лист смородинный, невесть откуда взявшийся, в кулаке сжимает.

Встал Глеб перед ней, от реки заслоняет.

– Глашут, сердечко свое побереги. Оно от узоров моих едва не выскочило, а в лесу от каждого шороха замирать будет. Чем мне его лечить потом? В местной больнице всех лекарств – от похмелья да от поноса. Пойдем назад.

Ветер сильнее дует, водой из реки брызгает, гонит с севера тучи, черные, как глаза у Глеба. А Глашу еще сильнее в рощу манит: кажется, ждет ее там кто-то… Отошла опять к дереву, прислонилась к нему, рукой гладит и головой качает:

– Не пойду я назад. В лесу спокойнее.

Оглянулся Глеб на мазанку, шевельнул губами сердито и снова к Глаше повернулся:

– Да как же спокойнее-то тебе будет в ведьминой роще, Глашенька? Ну не хочешь к дядьке, пойдем в колхоз. Только в обход.

А мазанка ведьмина точно радуется словам его, так и хохочет, так и машет занавеской… Рассердилась Глаша и на мазанку, и на Глеба, что сам привел, а теперь не пускает, а больше всего – на себя, что сказок наслушалась и вздрагивает от каждого звука. Топнула ногой, ладонью по дереву хлопнула:

– Была ведьмина роща, а будет моя!

Улыбнулся Глеб странно, голову на бок склонил и глазами своими, что темнее ночи, на Глашу смотрит:

– Это Хожего роща, Глашенька. Будешь с Хожим за рощу спорить?

Вздрогнула Глаша от слов его, посмотрела в глаза, а в них тучи да молнии отражаются. Подняла лицо к небу – тучи черные уже над головой совсем, молнии то там, тот тут сверкают. А из ладошки, которой по дереву стукнула, кровь течет тонкой струйкой. Да только не страшно совсем Глаше, точно пьяная, точно гроза эта из души ее на волю вырвалась. Вдохнула Глаша глубоко-глубоко, растрепала волосы да ленту в воздух подкинула:

– Моя это роща! И Хожий мой!

Завертел ветер ленту, затрепал да вдруг Глебу на плечо опустил. А тот все стоит и на Глашу смотрит:

– И Хожий твой, говоришь?

Глаша глазами сверкнула, кулаки сжала:

– Мой! – говорит.

Улыбнулся Глеб, ленту с плеча снял, на запястье повязал.

– И то верно.

Вспыхнула молния и в другой берег, у самой мазанки, ударила. И так спокойно вдруг стало на душе у Глаши, а вместе с тем усталость навалилась, точно и правда гроза из нее выплеснулась да опустошила до дна. Стоит, кулаки сжала, а у самой едва ноги не подгибаются. Вздохнула Глаша и к лесу развернулась:

– Пойдем, что стоим-то здесь, как два громоотвода. Теперь уж назад точно нельзя, пока гроза не пройдет: над рекой да по берегу открытому долго идти.

Усмехнулся Глеб, следом пошел:

– Ну веди, ведьма моя синеглазая! Присвоила себе мою рощу…

– Это почему же она твоя? – удивилась Глаша, а сама тропинку высматривает: видела же только что, да точно пропала куда.

– А как же! Я давно здесь ночами гуляю, когда не спится. Зверей здесь диких нет, а местные, даже из колхоза, ночью к Хожему не пойдут. У меня и полянка там есть своя с костром, и шалаш, – отозвался Глеб за спиной.

Нашла Глаша тропинку и остановилась:

– Что ж ты сразу не сказал, что место у тебя здесь заветное? Не стала бы я напрашиваться, нехорошо это. Прости.

И стоит, глаза потупила. Глеб ее за плечи приобнял да шепчет с улыбкой:

– Ты ж сама и меня, и рощу себе присвоила. Значит, и место заветное не мое теперь, а наше.

А Глаше все неспокойно, все совестно, да только и думать не хочется, чтоб от рощи уйти.

– Не могу я, Глеб! Меня точно магнитом тянет этот лес. Оттого и говорю глупости.

А тот только усмехается:

– Вижу, что тянет. Такую грозу подняла, до утра теперь деревню трепать будет! Пойдем уже.

За руку ее взял, за собой потянул мягко, но вдруг снова остановился и ладонь к свету развернул.

– Это где ж ты руку так порезала?

Глаша только плечами пожимает. Не заметила она сразу, что не по гладкому стволу, а по сучку острому ударила, а теперь хоть и догадалась, да стыдно признаться. А Глеб рану осмотрел в темноте как смог, головой покачал и пальцем ее зажал.

– Потерпи немного, нужно кровь остановить. А на поляну придем, костер разведем – обработаю.

А Глаше и не больно почти, только совестно. И сама не знает, отчего так рассердилась на Глеба да на мазанку Ефросиньи Ильиничны. Наслушалась баек местных, вот и мерещится бог знает что. А еще больше совестно, что Глеба своим назвала. Негоже это – на второй день знакомства парню такое говорить. И вообще негоже. Он человек взрослый, сам себе принадлежит.

Глава 8

 
Ночью в роще туман до пояса,
А в тумане глаза да шорохи,
А в тумане огни да всполохи,
Ночью здесь говорят вполголоса.
 

Идет Глаша по роще, голову опустила. И рвалась сюда так, а сердце не радуется. Только Глеб не отпускает, крепко за руку держит, вперед ведет так уверенно, точно и правда дом у него здесь. А лес все гуще становится, березки белые назад убегают, а впереди все больше сосны из темноты выскакивают. И давно бы пора колхозу показаться, а ни единого огонька.

«Может, сбились мы с пути в темноте?» – думает Глаша.

Да только негде в этой роще сбиться-то – как гуляла она утром здесь, мост да речку четко видела. Вдруг глядит – сквозь деревья светится что-то бледным светом. Но странно как-то, ни на окна, ни на фонарь не похоже. А Глеб остановился, обернулся к ней, по руке гладит.

– Не пугайся, Глашут, это место мое заветное. Я его тоже раскрасил кругом, чтобы, если кто вздумает ночью по лесу шариться, не залез да не унес чего.

Улыбнулась Глаша и дальше вслед за Глебом пошла. А тропинка все больше под уклон идет. Смотрит – блестит впереди у самой тропы что-то, а за деревьями все ярче светится. Глеб снова остановился, ближе по-дошел:

– Здесь ручей течет вокруг поляны. Да только темно больно. Я-то тропинку и в темноте найду, а ты, боюсь, оступиться можешь. Давай перенесу?

Глаша так и застыла на месте, смотрит на Глеба удивленно:

– Что ж ты через весь-то лес на руках не нес? Там и потемнее было. Этот ручей и кошка перешагнет. Да и неглубокий он – даже если оступлюсь, не утону.

Фыркнула, вперед пошла и в один шаг ручей перешагнула. Только сердце на секундочку точно замерло, прислушалось, призадумалось да дальше поскакало.

– Ох, Глаша! Непросто с тобой Хожему будет, – вслед за ней переступая ручей, вздохнул Глеб. – Рощу его себе присвоила, границы заколдованные, точно кошка, переступаешь, а как что не по тебе – бурю вызываешь.

– А зачем он торопился так? – усмехается Глаша. – Я ему, что ли, полную косу цветов заплетала да по деревне в таком виде пускала? Сам меня своею назвал при всем народе. А теперь что – в кусты?

Говорит и сама себе удивляется: и часу не прошло, как прочь Глеба гнала, а теперь в лес вслед за ним ночью пришла. Разве можно так девушке приличной? Ей бы остановиться, одуматься, а то и бежать скорей обратно, к дядьке. Да только роща одуматься не дает, в спину ветками так и толкает.

Сделала Глаша еще шаг, вышла из-за деревьев и ахнула. Лежит перед ней поляна круглая, лунным светом обласканная, посреди поляны костровище да бревно поваленное, с краю шалаш стоит, сосну подпирает, а вокруг поляны по деревьям узоры светящиеся тянутся. Глеб ее под руки подхватил, к себе прижал да по голове гладит, успокаивает. А Глаше и не страшно вовсе – от красоты дух захватило.

– Глашенька, милая! Не бойся, рисунки это, как на мне. Сам рисовал! – шепчет Глеб, усадить пытается, да не садится Глаша, все стоит, точно завороженная, деревья разглядывает.

– Волшебство какое, Глеб! – выдохнула она наконец и к ближайшему дереву побежала. Встала, пальцем узор обводит осторожно, стереть боится, а он будто теплый. – Чудак ты! Да кто же такой красоты испугаться может?

А Глеб далеко ее не отпускает, на каждом шагу подхватить готов.

– Почитай вся деревня! Да так боится, что и нашатырь не поможет.

– Второй раз за сегодня в роще оказываюсь и второй раз думаю, какой красоты себя люди лишают из-за сказок этих! – улыбается Глаша, от дерева к дереву переходит да узоры гладит.

А Глеб за ней точно тень следует.

– Пойдем костер разводить, замерзла же.

Отмахнулась Глаша, от деревьев глаз оторвать не может.

– Ну так разводи пока, уж здесь-то я не заблужусь, столько света кругом!

Постоял Глеб, посмотрел, как ласкаются узоры к рукам ее, и отправился к костровищу. Костер разводит, а сам нет-нет да голову поднимет посмотреть, где она. А Глаша всю поляну обошла, последнее дерево обняла и улыбается, только что не мурлычет от удоволь-ствия.

– Не думал я, что тебе так полянка моя понравится, – усмехнулся Глеб, когда Глаша к костру подошла. – Знал бы, сильнее бы разрисовал.

– И не нужно сильнее – так красиво! – шепчет Глаша и руки к костру протягивает. – Только откуда ты столько краски взял?

Глеб ухмыльнулся да в сторону кивнул:

– Из города привез, откуда же еще. Здесь таких магазинов нет.

Прищурилась Глаша, глядит на него, склонив голову:

– А ты никак знал, что тебя здесь Хожим назовут?

– Знал. И готовился, – кивнул Глеб, а сам к костру наклонился, дунул, шепнул что-то, и затрещали сучья да хвоя. – А то бы тоже на каждом шагу за сердце хватался.

– И откуда же ты знал? – Сильнее сощурилась Глаша, уж не улыбается.

Глеб от костра голову поднял, стоит на коленях и смотрит на нее:

– Дед у меня – этнограф. Все сказки края нашего знает. Я как сказал ему, куда на практику еду, он мне целый ворох записей своих принес. Всю весну с ним сидели, байки местные разбирали – каждую мелочь, каждую повадку да обычай Хожего изучили. Ко всему я подготовился, казалось.

– Ко всему подготовился? Роль выучил? Как в театре, значит? – прошептала Глаша, а у самой по сердцу точно наждаком провели, так и саднит.

– Да какой уж тут театр, – вздохнул Глеб, а с колен не встает. – В театре, Глаша, ведьма синеглазая сердце у Хожего не крадет. Я ведь и подумать не мог, что тебя тут встречу.

А Глаше горько так, обидно, и слушать ничего не хочется. Вскочила бы да убежала, только сил совсем нет. Уткнулась себе в колени, в комок сжалась и заплакала.

– Ничего я у тебя не крала! Только поверила, глупая, театру твоему!

– Никакой это не театр! И я тебе поверил, Глаша. Скажешь, шутки это были, что роща и Хожий твои? – Глеб так и не двигался с места. – Ведь твои же, Глаша! Не веришь?

Головой мотает Глаша, а сама все слезы унять не может. И рада бы Глебу поверить, да сердце все саднит.

– Ну чем мне боль твою унять, милая моя? Не хотел я обижать тебя да мучить так. Я ж о сказках только говорил, а не о нас с тобой. Не играю я тобой, Глашенька, это ты сердце мое хочешь – приголубишь, а хочешь – бросишь прочь.

А у Глаши мир точно рушится: так сладко, так хорошо с Глебом, и самой поверить страшно, что он это все придумал да играет ей. Кажется, если поверит окончательно, так сердце вовсе разорвется. И зачем только поддалась и позволила приласкать себя?!

– Ну каких ты доказательств от меня ждешь, сердце ты мое? Хочешь, в город тебя и сестру увезу, чтоб не мучили вас здесь? Скажешь – завтра же увезу!

Тянет к ней руки Глеб, обнять ее пытается, а Глаша только плечами дергает да сильнее плачет. Больно ей, горестно так, что и вовсе жить не хочется. Лес вокруг зашумел, ветвями замахал, точно сердится…

Поднялся Глеб, встал над костром, принялся в огонь травы разные кидать да шептать что-то. Стоит и нараспев бормочет то громче, то тише, то быстрее, то медленнее. Глаша плачет, а сквозь слезы слышит: не по-русски он говорит. Волей-неволей вслушиваться стала. Наконец узнала язык, еще любопытнее стало. Хоть и плохо латынь она знает, а слова знакомые то и дело проскальзывают. Интересно ей, о чем Глеб шепчет, внимательнее слушает, повторить пытается, вспоминает одно слово за другим. А от костра травами запахло сладко да пьяно, уже и сердечко саднить перестало, и плакать больше не хочется, только Глеба до конца дослушать да понять, о чем речь идет.

Слушала Глаша, слушала – и вдруг рассмеялась, чуть в костер не свалилась. Вспомнила, как отец, когда они с Аксюткой маленькие были, чтобы убаюкать их, напевал им на латыни строение человеческого тела. А как побольше Глаша стала, начала спрашивать, что слова значат, и постепенно выучила латинские названия частей организма. Глеб сейчас, сжигая ароматные травы, точь-в-точь как отец, нараспев пересказывал ей названия костей и органов, и Глаша, с трудом подавив смех, с детским нетерпением ждала, когда же он спустится в словах своих ниже пояса. И стыдно было за собственные мысли, и любопытно, потому что отец, доходя до таза, перескакивал на строение стопы, и, пока перебирал каждую косточку, Глаша засыпала. А Глеб, услышав ее смех, выдохнул с облегчением, замолчал и обернулся.

– Ну а дальше? – с искренним нетерпением спросила Глаша.

– Дальше? – Глеб удивленно раскрыл глаза. – Что дальше?

– Ну да, что дальше?

Глеб плечами пожал:

– Дальше как обычно в сказках: «И жили они долго и счастливо».

Глаша так и покатилась со смеху.

– Ну что я такого смешного сказал? – Глеб рядом присел, улыбается. – А как еще должны кончаться старинные баллады о любви?

Глаша лицо руками закрыла и еще сильнее рассмеялась.

– Ну все, все, Глаш! Что такое? Язык древний звучит смешно?

Глаша бедная уже смеяться не может, только постанывает от смеха. Забеспокоился Глеб, водой на нее брызгает, по щекам треплет:

– Глашут, тише, тише! Все, давай вдох глубокий и выдох.

А Глаша руки от лица уберет, на Глеба посмотрит и снова смехом заливается. Глеб ее и за плечи трясет, и зовет – все без толку. Достал из сумочки нашатырь да под носом ваткой водит. Насилу успокоилась Глаша, глаза открыла, смотрит на Глеба, а у самой губы в улыбке так и вздрагивают.

– Глашенька, милая! – позвал Глеб, а нашатырь далеко не убирает. – Ну что случилось-то?

Глаша села, ватку у него выхватила, в кулаке зажала да носом в него уткнулась:

– Жили они долго и счастливо?

Глеб кивает растерянно да все волосы ее перебирает ласково, успокаивает.

Подняла Глаша голову, смотрит на него хитро так:

– Глеб, балладе твоей древней о любви имя «Анатомия», а последняя часть тела, которую ты назвал, были ягодицы. – Сказала да снова в кулак носом уткнулась и фыркает, точно кошка.

Застонал Глеб, рядом на землю повалился, руками глаза закрыл:

– Ох, Глаша… Ты меня до могилы доведешь.

– Так Хожий вроде бессмертный? – улыбнулась Глаша, чуть-чуть от смеха еще вздрагивая.

– Да с такой ведьмой талантливой никакое бессмертие не спасет, – усмехнулся Глеб, а сам дышит тяжело так.

Страшно стало Глаше, на колени над Глебом встала да ваткой с нашатырем у лица его водит. Тот отдышался, руки от глаз убрал, смотрит на нее, улыбается:

– Так ты, выходит, латынь знаешь?

Кивает Глаша да все в глаза ему вглядывается. Сел Глеб, покачал головой:

– Что ж ты со мною делаешь, Глаша? Мне скоро самому психиатр нужен будет.

Глаша в плечо ему уткнулась, сама не знает, то ли смеется, то ли плачет. Обнял ее Глеб, в волосы поцеловал и прошептал:

– А как и правда Хожий я? А ты со мной такие шутки шутишь.

Глаша только плечами пожала:

– А как и правда ведьма я?

Рассмеялся Глеб, прижал ее к себе крепче:

– Да уж, в самом деле, тут не тебе, а мне бояться следует. – Поцеловал в макушку, за руку взял. – Давай ладонь твою обработаем, ведьма ты моя синеглазая. А то ритуал-то ты совершила, а грязь из раны мы не вымыли.

Подняла Глаша голову, смотрит на него удивленно:

– Какой ритуал?

– Как какой? – Глеб сумку свою опять расстегнул, достал бутылек, вату и бинт. – Кровавый. С рощей себя связала, как настоящая ведьма.

Испугалась бы Глаша, да сил уж нет. Опустилась на землю возле бревна, вздохнула тяжело, глаза прикрыла.

– Ты опять пугать меня вздумал? Никакой я ритуал не совершала, а вот глупостей наделала и наговорила сегодня больше, чем за весь предыдущий год.

Улыбнулся Глеб, на руки ее поднял и в шалаш перенес.

– Устала ты сегодня, Глашенька, отдохни, здесь тепло и людей нет. Только руку дай, я пока рану обработаю.

Улыбнулась Глаша и уснула сладко, точно на перине пуховой, а не на ветках да хвое.

Глаша шла по мосту и старалась не смотреть в воду. Потому что по ней змеилась сверкающая рябь, от которой кружилась голова, а перила давно сгнили. И потому, что снизу, из-под ряби, из темной, точно глаза Хожего, холодной воды, к ней тянули призрачные руки мертвецы.

«Не смотри в реку», – говорил ей в прошлый раз Глеб, и Глаша старалась не смотреть, хотя полупрозрачные руки, которые высовывались из воды и дрожали на ветру, точно тростник, невольно притягивали взгляд. Глаша перешагнула последнюю доску и выдохнула. Впереди ждала роща, и там люди – ни живые, ни мертвые – ее уже не достанут. Там ее ждет Глеб.

Роща тоже светилась зеленоватым призрачным светом, но Глашу это не пугало. Роща – дом, их с Глебом дом, в который без их дозволения никто проникнуть не сможет. А светится она от узоров, которые нарисовал Глеб и которых так боятся местные. Которые так похожи на руки мертвецов в реке – призрачные и холодные…

Глаша остановилась, обводя пальцем ближайший узор. И в самом деле холодный. Странно, в прошлый раз узоры были теплыми и ласковыми, а сейчас вдруг холодные и колючие, точно осколки льда.

Сердечко предупреждающе заныло, заметалось испуганно, но Глаша отмахнулась и, глубоко вдохнув, шагнула в рощу. Это дом, а дома уютно, тепло и безопасно. Роща обступила резко и глухо, точно кто запер дверь, отрезая от мира. На тропинке лежал густой, набухший сыростью туман, и ноги быстро сковывала леденящая влага. Долгой и мучительной показалась Глаше дорога к поляне, каждый шаг сердце порывалось выскочить и бежать назад, к солнцу и жизни. Но там, за ручьем и кольцом деревьев, ее ждал Глеб, и Глаша шла, с трудом разрывая ногами паутину тумана. Ручей тоже светился, но призрачных рук к ней не протягивал. А сердечко точно криком надрывалось. Но Глаша уже видела сквозь деревья костер на поляне. Ей нужно было туда, к Глебу. Она перешагнула ручей, и сердце, устав кричать, то ли успокоилось, то ли вовсе замерло.

Глеб стоял спиной к тропинке, наклонив голову и скрестив руки на груди. Услышав шаги, он обернулся, протянул к ней испещренные призрачными узорами ладони, засветились в темноте тем же призрачным светом черные глаза. Последний раз испуганно дернулось сердечко. Последний раз отмахнулась от него Глаша.

Прижали ее к груди руки любимые, только холодно от них, точно от реки. Прильнула она сильнее, пытаясь согреться, только нет тепла. Стоит Глеб, к себе ее прижимает, а сам холодный весь, и сердце у него не стучит. Поняла Глаша, что к смерти своей в руки пришла, ей бы вырваться и бежать прочь, но крепка хватка у Хожего. Ей бы в глаза его заглянуть, крикнуть, что не его она, да глаза открыть не может.