Текст книги "Меж двух пожаров: Стихи разных лет"

Елена Аксельрод
Меж двух пожаров: Стихи разных лет

ОТКРОВЕННЫЙ ГОЛОС ЕЛЕНЫ АКСЕЛЬРОД

 
…Отчаянье и забвенье,
Немые тюремные стены —
Лишь музыка, только пенье,
Лишь голос мой откровенный… —
 

так сказать о себе может лишь тот, кто не допускает ни грана фальши ни в мыслях, ни в слове. Ни в сокровенных мыслях, ни в поэтическом слове.

Это не кокетство, не игра, не поэтический образ, скорее – признание. И не публичное, площадное, а интимное, себе своими стихами нашептанное.

Себе – нашептанное, нами – услышанное.

Себе, потому что степень откровенности наивысшая. Это уже и не откровенность даже, а откровение – как акт покаяния, сопричастности, незабвения.

Поэт Николай Панченко написал когда-то, еще в семидесятых: «Поэзия Елены Аксельрод – это судьба человека, положенная на стихи». Судьба Елены Аксельрод. И моя судьба. И ваша. И судьба нашего народа.

Доверительность, с которой Елена обращается к нам, предельна, порою кажется – запредельна. Так открыть свою душу может лишь очень доверчивый и мужественный человек. Мужественный – в своей почти детской незащищенности. Может быть, поэтому ее тихий голос звучит как свой, внутренний, и все узнаваемо, даже то, чего не видел, не знаешь, но почему-то чувствуешь и понимаешь.

Стихи Елены Аксельрод как камертон. По ним можно выверять непростую мелодию песни российского еврейства. В этой песне извечные еврейские грусть и печаль, переплетаясь с искони русской тоской, помножены на тоску и печаль и по России, и по Земле Обетованной.

«Я – возвращенка, я – изгнанница». Может ли быть что-то трагичнее этого? Щемит сердце от боли. И чувствуешь боль поэта, прорывающуюся сквозь неброскую сдержанность слова. Почти каждая строка точна, как математическая формула, почти в каждой слышится мудрость души, не познавшей, но познающей мир болезненно, глубоко и просветленно. Вот, попав в «город вечный», Елена Аксельрод поняла, что «жизнь после смерти есть». И сразу же вслед за этим пришло горькое осознание того, что «больше полувека жила, не зная, что в раю больней…». А вот ей открылась иная тайна: «Грань угасанья ярка, / Грань угасанья прекрасна». А вот – признание в любви, не скороспелое, легкодумное, но выстраданное: «Восток иудейский – вторая любовь и беда». И наконец – прямое обращение к тем, кому распахнула душу, кого впустила в себя: «Я не хочу, чтоб меня забывали…»

И хочется заверить: «не забудем», как на цветаевское отчаянное «…Еще меня любите за то…» – все время хочется кричать запоздало: «Любим! любим!»

Болью и любовью пронизаны все стихи Елены Аксельрод – подлинной болью и непоказной любовью. Это чувствуешь сразу и безошибочно – биением собственного сердца, отзывающегося на каждое слово поэта своим, сокровенным, созвучным.

Есть у Елены Аксельрод строфа, пронзающая предельной смысловой и эмоциональной точностью. Лучше не скажешь. Но какого мужества требовало каждое слово, написанное кровью сердца, если даже глазами читать больно, и в горле саднит, и перехватывает дыхание. И если не в первый раз читаешь, а знаешь наизусть, все равно больно, потому что всякий раз по живому.

 
Не знать бы привилегии печальной
Расстаться с тем, чем всей душой срослась,
С чужбиной нареченной, изначальной,
Той, что с рожденья родиной звалась.
 

В 1976 году сказано… Или сегодня?… Или пять тысяч лет назад?…

Рада Полищук

* * *

 
Вечерних улиц неуверенных,
Себя не помнящих, потерянных,
Я стала избегать не вдруг.
Мой дом беднел родными лицами,
И над фонарными грибницами
Бледнел подслеповатый круг.
 
 
Бегом по лестнице – и в логово.
Как выстрел, дверца лифта хлопала,
Мешая ночь перескочить.
Чего ждала, сама не ведала,
Но повела молитва дедова -
Надежды рвущаяся нить.
 
 
И привела. И нить всё тянется.
Я возвращенка, я изгнанница.
Не знаю, сколько мне веков.
А солнце, за день постаревшее,
Садится в кресло прогоревшее
Меж каменных пуховиков.
 

1992

РАССВЕТ БЫЛ МЕДЛЕННЫМ
1963–1968

ЦЕПИ ДОРОГ

 
В пустынную вечность ныряют века
Под зорким надзором кнута и штыка.
 

Из поэмы

1

 
Всю ночь скребется дождь.
К стеклу прижавшись, дышит.
Следит за мной,
как пес сторожевой.
Одна я. Только дождь
о чем-то спорит с крышей.
Ты где-то за дождем,
невидимый, чужой.
 
 
Ты за дождем. Один.
Всю ночь он осторожно
стучит в твое окно.
Он рядом. Он живой.
И одиночество
не так уж безнадёжно:
у нас есть общий дождь
и я пока – с тобой.
 

1965

2

 
Ты прошел этот срок
по канатам дорог
меж Бутыркой и Колымой.
Цепи дорог,
цепи дорог
связали тебя со мной.
 
 
Крепкие цепи —
восемь лет.
Цепи, которых прочнее нет, —
я – здесь, а ты – там.
Вот он ответ
нá восемь лет,
вот он ответ
нá восемь бед —
я здесь, а ты – там.
 
 
Цепи, связавшие нас с тобой,
в прах разлетелись,
вернулся чужой, —
я – здесь, а ты – там.
Бежала бы следом,
да путь твой неведом:
я – здесь, а ты – там…
 

3

 
Прошу вас, дети, будьте непослушны!
Пока не поздно, будьте непослушны.
Непослушанья, дерзости запас
Расходуйте скорее, не скупясь.
Неосторожны будьте и храбры
И нарушайте правила игры.
Пусть, выросшие, мы твердим урок,
Знать правила должны мы назубок.
Очерчен строго жестких правил круг.
И в том кругу и недруг наш, и друг.
Тому, кто выйдет за пределы круга,
Придется в этой жизни ох как круто.
По правилам молчим и говорим,
По правилам святым огнем горим.
И в драку с другом лезем мы послушно.
 
 
Ей-богу, дети, слушаться не нужно.
 

1963

4

 
Случайных лиц,
случайных глаз
столпотворенье.
Мне б только память, память —
что мне зренье!
Гул пересудов
как жужжанье мух.
Мне б только память, память —
что мне слух!
 
 
Коловращенье
слов, улыбок, глаз…
Слушки и шепотки,
что мне вас!
И только об одном
у дней прошу я долгих —
Чтоб в памяти твой взгляд
однажды не погас,
Чтоб в слухах о тебе,
в разноголосых толках
Однажды в памяти
твой голос не умолкнул…
 

1965

5

 
Моя страна моих друзей крадет.
И что ей за корысть в моем сиротстве?
Того она согнет, того сошлет,
Тому отвалит от своих щедрот —
Пусть бьется в верноподданном юродстве.
 
 
Ограбила меня моя страна.
Чем больше я могу, тем меньше смею.
Как в юности душа обнажена.
Как в старости душа обожжена.
Кричать бы впору мне, а я немею.
 

1968

ЗДЕСЬ ЖИЛ УКРОЩЕННЫЙ ПОЭТ

1

 
У моря и озер, в лесах моих сосновых
Мы с Музой радостны, но радостны – одни…
 

Игорь Северянин

 
В соснах шуршит рассвет.
Здесь жил укрощенный поэт.
 
 
Казалось, ничем не взволнована
Эта прибрежная тишь,
Небо молчит, разлиновано
Черепицей исправных крыш.
 
 
Овчарки глядят надменно
И презирают лай.
В парке трава по колено.
Благословенный край!
 
 
Что ж так спешит, однако,
В сеть угодить салака,
О чем поутру на причале
Чайки чумные кричали?
Мешается запах соли,
Рыбьей недолгой доли
С одышкой тучной сирени
В пышном безлюдье мая…
 
 
Музы нарядной смиренье,
Песня звучно-немая.
 

2

 
Рассвет был медленным,
Дождями отягченным,
К поселку неохотно снисходил.
Прихрамывая на асфальте черном,
Он облаками дымными кадил.
Плечом к закрытым окнам припадая,
Дурачил, убаюкивал меня.
А сам-то знал он, сила в нем какая.
Он знал, что в нем
Неотвратимость дня.
 

Тойла, 1965

СТАРУХИ

 
По вечерам заливался звонок.
Сходились старухи, тянули чаек.
 
 
Накинув на плечи серые шали,
Долго, степенно в лото играли.
 
 
Цифры прыгали по квартире:
Пять, восемнадцать, двадцать четыре.
 
 
Не годы, а цифры, а знаки – как просто:
Семьдесят, семьдесят пять, девяносто…
 
 
Старухи влезали в большие пальто
И шли по домам, позабыв о лото.
 
 
Им ночи бессонные не скоротать,
Им ночью не цифры, а годы считать:
 
 
Семьдесят, семьдесят пять, девяносто:
Как тяжко, как близко, как страшно, как просто…
 

1963

СИДЕЛ ЧЕЛОВЕК НА ДОРОГЕ

Ю. Тимофееву

 
Сидел человек на дороге,
Сидел на большой дороге,
Сидел на проезжей дороге
И говорил, говорил…
 
 
Шли по дороге женщины,
И говорил он женщинам:
– Как хороши вы, женщины,
Женщины, вы прекрасны!
 
 
Нравилось это женщинам,
И улыбались женщины,
И уходили женщины,
В себя ненадолго поверив.
 
 
Шли по дороге мужчины,
Он говорил мужчинам:
– Как вы сильны, мужчины,
Горы вам воротить!
 
 
Нравилось это мужчинам,
И улыбались мужчины,
И уходили мужчины
Твердым решительным шагом.
 
 
Мужчины встречали женщин,
И обнимали женщины,
И целовали женщин,
И вместе смеялись над ним:
 
 
– Сидит, чудак, на дороге,
Сидит на большой дороге,
Сидит на проезжей дороге
И говорит, говорит…
 

1963

* * *

 
Шедевры вéдомы – творцы ведóмы.
Пророка нет в отечестве своем.
Почудятся непрошенные громы —
Так свет погасим, крепко дверь замкнем.
Нам жить на кузне рукотворных молний,
Хоть пламя ест глаза и пальцы жжет.
А если непокорный гром не молкнет,
Так пусть его – у нас громоотвод,
Да и любой замком немедля щелкнет,
Отгородясь от нечестивых вод.
 

1968

ПЕРВОЕ ПРОЩАНИЕ
1969–1974

* * *

 
Когда же, когда это было?
За валом охотился вал,
Всю бухту болтало, знобило,
Причал, как шакал, завывал.
 
 
И псы словно остервенели,
Горланили стаи ворон.
Ворочались люди в постели,
Латая разорванный сон.
 
 
Усильем, как ночь эта, длинным
Пыталась я выдворить страх,
Не думать о том, что сулит нам
Рассвет в наших первых горах.
 

1969

* * *

 
И здесь обманчива весна,
И здесь она непостоянна.
Беда моя, моя вина,
Что ей доверилась я рано.
Который день стекло окна
Так мутно, как стекло стакана
Из-под вчерашнего вина.
Но вижу я издалека:
Стоит девчушка на балконе
И вверх глядит, на облака,
Навстречу им раскрыв ладони.
В ее доверчивости тонет
Ночных предчувствий хоровод,
И только облака – вразлет.
 

1969

* * *

 
Стремительно взвивается дорога.
Обрыв, обвал – и будущего нет.
Но не смотри так пристально, так строго,
Даст Бог и нам еще десяток лет.
Десяток лет – не вместе, не отдельно.
Не лучше ли десяток общих дней?
Да если бы… Разменян срок недельный,
И с каждым утром на день мы бедней.
Отмерены нам общие рассветы
Не слишком тороватою рукой,
В не-встречи заготовлены билеты,
Сменилось море медленной рекой
Воспоминаний…
 

1969

* * *

 
Ты мучился, думал, рядил и гадал,
Надумал, решился, свободу мне дал.
Свободу ты дал мне холодную,
Ненужную, безысходную.
 
 
Так русло свободно, расставшись с водой,
Земля, что простилась с травой молодой.
Да только была бы тебе незнакома
Пустая свобода остывшего дома.
 

1970

* * *

 
Снова мерещится
Осень-изменщица,
Мечется, чахнет листва.
Все перемелется,
Только б осмелиться
В дело пустить жернова.
 
 
Прописи нищие,
Станьте мне пищею,
Дайте уверовать в вас.
Мудрость житейская,
Куцая, тесная,
Угол мне сдай хоть на час.
 
 
Что же не спится мне?
Черными спицами
Ночи мой сон ворошат.
Вечные истины
Жухлыми листьями
У изголовья шуршат.
 

1970

* * *

 
Холодное солнце сквозь ватные своды.
Твой профиль размыт. Я в поступках вольна.
Покой и печаль пустоты и свободы.
Такой мне запомнится эта весна.
 
 
Любви уходящей глухая враждебность
И дождь смертоносный по снежной броне.
Болезни целебность, молчанья целебность —
Таким этот месяц запомнится мне.
 
 
Беду приняла. Что посулы да слухи?
Не страшен мороз, не опасна метель.
Текут переулки. Глаза мои сухи.
Таким мне запомнится этот апрель.
 
 
Предчувствие встречи, предчувствие краха.
Дробь ливня, стук сердца и ночи без сна.
И вот она – встреча,
И вот она – плаха.
Так вот какова она – эта весна.
 

1970

* * *

 
Два года звезды падали с небес
За палисады, за дома и лес.
Они спешили с высоты сорваться,
Чтоб я сумела загадать желанье:
Всегда одно – с тобой не расставаться,
Всегда одно – с тобой продлить свиданье.
 
 
Смотрю в окно за черные кусты
И вижу вновь, как стену темноты
Звезды падучей разрезает свет…
А у меня желаний больше нет.
 
 
Что мне теперь звезда чужая эта?
Не вспыхнуть ей твоею сигаретой.
Что мне теперь внезапный этот свет,
Когда тебя на свете больше нет!
 

1971

МОЛИТВА

 
Всевышний! К тебе я с молитвой одной!
Пусть будет беда моя глубже колодца,
Но пусть она будет моею бедой,
Пусть тех, кто мне дорог, она не коснется.
 
 
Мой Боже! Пускай твоя кара строга,
Но только с улыбкой не дай мне расстаться,
Чтоб те, кому я до сих пор дорога,
О боли моей не могли догадаться.
 
 
Пускай моя доля – неволя и страх,
Ты сердце мне высуши, если угодно,
Да только и высуши слезы в глазах,
Чтоб рядом со мною дышали свободно.
 

1971

* * *

 
Ах, щебет, щебет, щебет,
Ах, лепет за окном!
Там кто-то дом свой лепит, —
Надолго ль этот дом?
 
 
И май мне душу ранит.
Теплы и ясны дни.
Ах, май, рассветом ранним
Покой мой не спугни.
 
 
Дел у тебя немало,
Мой милосердный май…
О том, что потеряла,
Ты не напоминай.
 
 
Журчаньем, пересвистом
Настигни, оглуши.
Я верю: в мае чистом
Бессмертие души.
 

1971

* * *

 
Мне память что-то шепчет еле внятно —
Июль… Потеки бронзовой смолы.
Пруда слегка подкрашенные пятна
Едва видны сквозь хвою и стволы.
 
 
Но озаренье вдруг, но вдруг находка,
Из прошлого то день, то час краду…
И ярко-синяя мелькает лодка
На тусклом замутившемся пруду.
 
 
Слова твои я слушаю без боли,
Простой ответ на вечный мой вопрос…
И ясное вдали желтеет поле,
На нем черны лишь несколько полос.
 

1973

* * *

 
Жесткие, хмурые ели,
Снег все бледней и бледней.
Тихий ты мой, неужели
Плакали вьюги в апреле,
Двинуться реки не смели,
Памяти верны твоей?
 
 
Но отчего ж так задорно
Кто-то свистит за окном,
Будто совсем не зазорно
Думать о том, как узорно,
Весело как и просторно
В мире, уже не твоем?…
 

1973

* * *

 
Стремглав волна бежала к нам,
А мы, в руке рука,
Сходили с гор, равны богам,
Заносчивы слегка.
 
 
Ты брызгам подставлял лицо,
И мартовский прибой
Трепал скупое пальтецо,
Заигрывал с тобой.
 
 
А в парке репродуктор пел
Про старенький причал,
Не забывать его велел
И душу надрывал…
 
 
Ах, как мелодия чиста,
Ах, как миндаль цветет!..
Молчит гранитная плита,
Скрипит весенний лед.
 

1973

ЗАГАДОЧНАЯ КАРТИНКА

 
Голые черные ветки —
Загадочная картинка.
Задача: найти твой профиль.
Контур, изогнутый ветром,
Над ним чуть заметный штрих —
И я тебя вижу, а рядом
Другой, непрошеный профиль,
Я знать его не хотела,
Но тополь меня не щадил.
 
 
Загадочная картинка —
Что она означает?
Может, в сплетении веток
Та сторона бытия?
Как они изогнутся,
С кем окажусь я рядом —
Так ли все это важно?
Лишь бы стояло дерево
И рисовало загадки
Тонкими карандашами
На ватмане голубом.
 

1973

ЖЕНЩИНА ЕЗДИЛА НА ЭЛЕКТРИЧКЕ

 
Только б годы продлить твои, мама!
Я прошу тебя: ты не седей!
 

Сергей Дрофенко

1

 
Женщина ездила на электричке,
Отогревалась в вагонах пустых.
В снег подмосковный роняла спички.
Стоя курила. Погост был тих.
 
 
После брела по дороге безлюдной.
Пять часов вечера – будто ночь.
Еле мигает фонарь непробудный.
Годы и горе… Скорее, прочь!
 
 
Как ее в город гнало нетерпенье,
В спину глядел заметенный погост.
Трудно взбиралась по скользким ступеням
На станционный дощатый мост.
 
 
Не замечая пути, возвращалась
К письмам, портретам, к звенящей тоске.
Ночь проворочавшись, с домом прощалась,
И на вокзал – две гвоздики в руке.
 
 
Долго ль осталось? Недолго, немного.
Лето и осень. Одно. Одна.
Последняя к первому снегу дорога.
Стайка соседок. И – тишина.
 

2. Песня

 
– Скажи мне, скажи мне, сыночек,
Где они, где твои ночи,
Где пропадаешь, сынок…
– Мама, я одинок.
 
 
– Скажи, где проводишь ты дни,
Хоть ниточку протяни.
Искать тебя сбилась с ног…
– Мама, я одинок.
 
 
– И я без тебя одна.
Ни отдыха нет, ни сна.
Зову тебя день и ночь.
– Как тебе, мама, помочь?
 
 
– К себе позови, родной.
Сколько мне быть одной?
И солнце больше не греет…
– Иди ко мне, мама, скорее.
 
 
– Пришла я к тебе, сыночек.
Как беспросветны ночи,
Как ты глубóко, высóко…
– Мама, спасибо, родная,
Теперь не так одиноко.
 

1973

НЕЛЮШКА

Юрию Вронскому

1

 
С тобой, деревня Нелюшка,
Осталась мне неделюшка,
Неделюшка-постелюшка
На сене золотом,
Там, где озера строенны,
Спят лодки кверху дном,
Там, где дожди настояны
На молоке парном,
Одни шмели там – воины
Да нерадивый гром.
Там небеса таинственны,
Там вечером в час пик
Гудит-кряхтит единственный
Родимый грузовик.
Внушает всем почтение
Коров небрежный ход,
Ценя свое значение,
Они бредут вразброд.
Коров в той чудо-Нелюшке
Пасет Иван-дурак,
Умнеет он во хмелюшке,
А выпить не дурак.
С потешкой входит в избы он,
И стопка враз полна,
И перед телевизором
Сидит он допоздна.
А я в деревне северной,
Холмистой, чистой, клеверной
И без вина хмельна.
 

2. В Нелюшке на закате

 
Стекло под ветром дребезжало,
И драли горло петухи.
В моем окне листва дрожала,
Кренился тонкий ствол ольхи.
 
 
Гроза вдруг чиркнула зарницей,
Над черным бором грохоча.
Хозяйка терла половицы,
Ворча и ведрами бренча.
 
 
К ней постучались два соседа,
И у дощатого стола
За рюмкой потекла беседа,
И я к столу звана была.
 
 
Но по молчанью я томилась,
Не находя его нигде…
И лодку испросив как милость,
Сошла я к розовой воде.
 
 
Багряный диск, надрезан тучей,
За рощу не спешил сползти.
А я благословила случай
И стала медленно грести.
 
 
Кто знает, может, мне в угоду
Гроза исчезла без следа,
Казалось, уходила в воду
И растворялась в ней беда.
 
 
Все длил закат свое горенье,
И было тихо и светло,
Чтоб хоть на вечер примиренье
Ко мне бесшумно снизошло.
 

3. Облако

 
Я в это облако могла войти, как в дом.
Оно сровнялось с кособоким складом,
На горизонте выгнулось холмом,
А горизонт был на дороге, рядом.
 
 
Я видела – из облака ко мне
Шла по дороге грустная корова,
За нею телка в пегой белизне
Возникла из-под облачного крова.
 
 
Мальчонка вышел, будто из дверей.
Воздушная гора пошевелилась —
И облачко бранящихся гусей
От облака большого отделилось.
 
 
Боялась я проникнуть в этот дом,
Чтобы ему не нанести урона…
Но мотороллер, пыль подняв столбом,
Воздушный замок снес бесцеремонно.
 

4. Чаепитие с осенью

 
И вот я миновала поворот,
Столкнулась с Осенью,
Ко мне идущей в гости.
Она несла мне полные забот,
Как закрома, вместительные горсти.
 
 
Дары ее свалив себе в подол,
В свою квартиру
Я вошла с ней вместе.
По-летнему мой дом
Был пуст и гол,
Белели чашки —
Куры на насесте.
 
 
Я стерла пыль,
Мы сели у стола,
Чаи гоняли и домашних ждали,
Считали неотложные дела
И до ночи о будущем гадали…
 
 
За тридевять земель
оконце под стрехой,
рябина над горбатым огородом.
Но избяной бревенчатый покой
еще мерещится за поворотом.
 

1970

НА ПОСЕЛЕНИИ

Ю. Даниэлю

 
Задула свечи я. Окно прозрело.
В него ввалилась желтая стена.
И неподвижная звезда горела,
Как я и он, не знающая сна.
 
 
Я в этой комнате, прозябшей, белой,
Нечастый гость – не дочь и не жена.
И снова я, как девочка, робела,
И жизнь моя казалась мне смешна.
 
 
Здесь мебель – подоконник, стул да свечи.
Во временном жилье, как на вокзале,
Сидели мы всю ночь. Худые плечи,
Взгляд испытующий и борозды вдоль щек
Который раз о том напоминали,
Чего я не могу и что он смог.
 

1970

КАКОЙ НЫНЧЕ ПРАЗДНИК

1

 
Какой нынче праздник? Кто так исступленно
Играет огнями на звонком пруду?
Кого кличут ветки речистого клена,
И что же я места себе не найду?
 
 
Какой невидимка стоит за спиною
И волосы треплет мне легкой рукой?
О чем говорит до заката со мною,
Как с птицами листья, как ветер с рекой?
 
 
Мне б только откликнуться, только поверить
В тот шепот, тот клекот, тот праздничный зов
И, слушая ветви и слушая ветер,
Учиться дышать, начиная с азов.
 

2

 
Безлюдье предвкушаю я как благо,
Когда меня из города уносит
Стремительное тело электрички
Туда, где над зиянием оврага
В сплетениях стволов возникнут лоси,
Усами будут шевелить колосья,
Где не над газом вспыхивают спички,
А чиркну – и такой зажгу закат,
Что разом озарятся лес и сад,
И мысли о тебе с негородской отвагой,
Забыв на них наложенный запрет,
Освобожденно вырвутся на свет.
 

3

 
Ветка парит стрекозою зеленой,
Села на лист стрекоза-коромысло,
Капли дождя, как ведерки, неся.
Остановилась я молча у склона,
Где над ложбиной бесстрашно повисла
Елка, монистами хвои тряся.
Цвета осеннего танец осиный,
Розовый ствол беспечальной осины,
Еж осторожный на ближней тропе…
Что же почудилось – пахнет бедою?
Дуб ли виной, не прикрытый корою —
Нищий старик в разодетой толпе,
Или беспечность ветки летящей,
Еж, что украдкой обед себе тащит,
Рыжего танца тревожный узор,
Медлящий дождь над горячею пылью,
Черный овраг с многолетнею гнилью
Или вчерашний пустой разговор?…
 

1972

НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА

 
В Туле старший помирает,
А она в Москве стирает —
На чужих людей стирает
И на младшего стирает.
Руки в кровь она стирает.
 
 
В Туле сын болезный пьет
И жену со страху бьет —
От больницы до больницы,
А потом опохмелиться,
От бутылки до бутылки —
Ждет от матери посылки.
 
 
Ох, стиральная доска,
Поминальная тоска!
Померла невестка в Туле.
Драит старая кастрюли —
У чужих людей кастрюли,
И у младшего – кастрюли.
От кастрюль да на вокзал —
Старший на поминки звал.
Отовсюду на три дня
Понаехала родня.
Сын – с поминок да в больницу,
А она опять в столицу,
Только на руках внучок —
Несмышленыш-грудничок.
 
 
Отпоила, откормила
В ясли внука снарядила,
Начисто полы отмыла —
У чужих людей отмыла,
И у младшего отмыла —
И в деревню к сестрам хворым.
Сестры хворые – с укором:
«Ты бы на зиму осталась,
Подсобила бы хоть малость…»
И картошка, и дрова —
Старая едва жива.
 
 
Нелегко далась картошка —
Подкатила неотложка,
Наконец сама в больнице,
Можно малость полениться!
Хоть болеть взаправду больно,
Только старая довольна,
Точно барыня лежала,
Лишь кручинилась, что мало —
Ей еще бы полденька.
Да ветрянка у внучка…
 

1972

* * *

 
Кто ты? Кто я?
Лишь смутная догадка,
которую додумать недосуг.
Лишь слово мельком,
только взгляд украдкой —
случайный отзвук, но еще не звук.
 
 
Лишь островок зеленый
меж сугробов,
сулящий нам далекое тепло.
Пока еще попытка, только проба.
Еще все холодно, еще бело.
Открытость летняя! А до нее-то —
и моросящий снег,
и скользкий наст…
Долга под серым пологом дремота,
лениво разлучающая нас.
 

1973

* * *

В. Леоновичу

 
Он независим – вольная душа.
От домогательств скучного рассудка
Плывет на утлом судне не спеша:
Прямые плечи, кожаная куртка.
Как в нем сжились и шляхтич, и мужик —
Он отрешенно всходит на подмостки,
И возникает не лицо, а лик,
И тогу вижу я, а не обноски.
Звучит его чуть выспренняя речь —
Стихи, стихи – о суета, изыди!
Но тога падает с упрямых плеч,
И в синем тренировочном прикиде
Ко мне заглядывает помолчать,
А если и сказать, то полуслово,
С которого поймем один другого,
Не надо спрашивать, не надо отвечать.
 
 
Не надо было… Где они, подмостки,
Как доски в той избе карельской, жестки,
И сколько лет ни лика, ни лица,
Ни полмолчания, ни полсловца…
 

1972, 2000

УЛИЦА ДАВИТАШВИЛИ

1. Похороны в Тбилиси

 
Озаренная мартовским солнцем,
По улице Давиташвили
Шла процессия похоронная.
Люди медленно двигались вниз,
Как будто сами причастные к смерти,
В землю сходили с неба,
Откуда стекала улица.
Шли строгие женщины
В черных узорных накидках,
Шли молчаливые,
В черных костюмах мужчины,
Я не видела слез, не слыхала рыданий,
Провожающих было много,
И ни одной машины,
Ни одного автобуса с траурным крепом.
Гроб открытый несли впереди,
Подставляя лицо покойного
Первым горячим лучам.
Был путь этот скорбный
Торжествен и долог,
Чтобы с собою унес уходящий
Как можно больше последнего солнца,
Чтобы его на прощанье,
Как можно щедрее
Весна обласкала.
 

2. В Квишхети перед грозой

 
Как отмели в излучине Куры,
Был желт на склоне солнечном теленок.
Вокруг желтели горы, как сыры.
Закат был тих, а воздух сух и звонок.
 
 
Как будто бы волна нас вдруг смела.
В трехслойных тучах чернота всплывала.
Хозяйка вниз теленка погнала,
Но дождь все медлил ухнуть с перевала.
 
 
Ошмёток сена, свившийся в клубок,
Вниз по дороге пыльной покатился,
И боров заспанный – в мазуте бок —
За ним вдогонку по шоссе пустился.
 
 
Спешили от грозы и мы с тобой.
В затылки нам грузовики гудели.
И дети, сбившись в черноглазый рой,
Нам, незнакомым, долго вслед глядели.
 

3. Застолье в Квишхети

Изе Орджоникидзе

 
Спрессованный уголь горы,
Курится небес половина.
Здесь грозы шумны, как пиры,
Как ливни, живительны вина.
Снисходит к нам гром-тамада
Раскатистым словом привета.
Мы пьем, чтоб в душе навсегда
Остались картвельское лето
И та, что из линий прямых,
Чья речь и движения резки,
А стих – и задумчив, и тих,
Как в дальних горах перелески.
Простишь ли мне, гром-тамада,
Что в этом раздольном застолье
Мой голос звучит без стыда,
Твое переняв своеволье?…
 

1972

ПАМЯТЬ ДЕТСТВА

1. На путях

 
Казахстанская пурга,
Вихрь семипалатинский.
Мы далёко от врага,
Я в платке да в платьице.
 
 
Маму за руку держу,
Ветер бьет нещадно.
В байке реденькой дрожу
И хочу обратно.
 
 
Как тянула маму я
В мерзлый рай теплушки!
Кипятка нальют друзья
В жестяные кружки.
 
 
И бежим мы вдоль путей,
Под вагоны лезем
И теплушкою своей,
Словно домом, грезим.
 
 
Паровоз уже гудел,
Руки к нам тянули,
И приветливо галдел
Наш печальный улей.
 
 
Белый вихрь чернят дымы,
И не видно станции…
Мама, а вернемся мы
Из эвакуации?
 

1971

2. Сон

Зелику Аксельроду

 
Я шла в трясине по колено,
Одна, окружена толпой.
По раскачавшейся вселенной
Куда брели мы вразнобой?
Какой-то мальчик большеглазый
Меня нечаянно толкнул,
И я заметила не сразу,
Что в топи вязкой он тонул,
Цепляясь за мою одежду…
А впереди маячил порт,
И пароход, даря надежду,
Белел, как именинный торт.
Мешок свой бросила я на пол
И села, прислонясь к стене.
Еще не подавали трапа,
И не спеша ты шел ко мне.
Спокойный и слегка усталый,
Негромко что-то мне сказал,
И с пола шаткого я встала,
И мы оставили вокзал.
 
 
И чьи-то вслед неслись проклятья,
Старушка тощим кулачком
Грозила мне. Но что понять я
Могла? Сквозь гарь, и дым, и гром
Я за тобою шла послушно,
Не сомневаясь и любя.
Да мне и в море будет душно,
Когда не будет там тебя…
 
 
Как в белом креме, в пышной пене
Без нас отчалил пароход.
Я шла вперед без опасений,
Еще не зная, что нас ждет,
Тревожного не слышу зова,
И нет ни горя, ни потерь,
Ты отступаешь в свет багровый,
Передо мной – спасеньем – дверь.
Я на пороге оглянулась.
Но где же ты? Простыл твой след.
Ты не проснулся. Я проснулась.
 
 
Где спишь ты тридцать с лишним лет?
 

1974

* * *

 
А если бы жил рядом Модильяни,
Ну, предположим, на Тверском бульваре, —
Какой была б судьба его созданий,
Его б ласкали или убивали?
 
 
Да как ни называйся отчий край,
За Божий дар не миновать расплаты.
Тверской бульвар или бульвар Распай —
Какая разница, где быть распятым?
 

1973

* * *

 
Усталый лист с нагих ветвей
Никак не мог упасть,
Хоть ощущал он все больней
Земли зовущей власть.
 
 
С него я не спускала глаз,
Но упустила миг,
Когда и он в ветвях погас —
Своей судьбы должник.
 
 
А небо двигалось в окне,
Смещаясь на восток.
Мой край холодный жил во мне,
Смещался, длился срок.
 
 
Я ощущала плотью всей
Земли зовущей власть.
Но с нищих, но с родных ветвей
Я не могла упасть.
 

1973

* * *

Ю. А.

 
И снова с тобою мы слушаем Баха,
Ах, друг мой нечаянный, певчая птаха.
В напевах твоих вертухаи да шмоны.
Так что же ты замер, как мальчик влюбленный?
Звенит клавесин и тоскует виола —
Что слышишь ты в них, летописец веселый?
Пастуший рожок и невинная грусть…
Все песни твои знаем мы наизусть.
Трубят в твоих песнях другие рога —
Луга оцепленные, злые снега,
Свистит в твоих песнях пурга Колымы…
Гармонию вечную слушаем мы
И плачем – вне времени, судеб и стран,
И ты не от спирта – от музыки пьян,
И мука восторга – блаженная мука,
И горькая память всесилием звука,
Всевластьем прекрасного укрощена.
 
 
Немая гитара стоит у окна.
 

1974

* * *

 
Апрельские причуды,
Незваный снегопад.
И ты невесть откуда —
Не муж, не друг, не брат.
 
 
Минутна откровенность —
Минутой дорожу.
Ах, временность, мгновенность,
Опять я вам служу.
 
 
Струится снег весенний
И голову кружит.
Не зная опасений,
На тополях лежит.
 
 
Лежит и вниз не смотрит,
Где гибнет белизна,
Где в свежих лужах мокнет
Земля черным-черна.
 

1974

ОКНО НА СЕВЕР

 
В окно мое солнце не любит смотреть,
Обходит его стороной.
Под вечер, как сельдь, угодившая в сеть,
Деревья блестят чешуей.
Ни всплеска, ни сполоха в заводи дня,
И лишь на закате горенье.
Неласковый север балует меня,
Дарит запоздалое зренье.
 
 
Я встану, к скупому окну подойду.
Давно бы вот так же глядеть,
Вбирая в себя с тишиною в ладу
Весеннюю тусклую медь,
Гасить суесловье в потоках дождя,
Хранить молчаливый мой дом,
Чтоб вспыхнуть однажды, с земли уходя,
Всю жизнь озарившим огнем.
 

1974