Текст книги "Взгляд сквозь пальцы"

– Дарья! Таксы все попрошайки, ты же знаешь! Чтобы в первый и последний раз, договорились?

Дашка кивнула, но по хитрой Катькиной физиономии было ясно, чья это идея. Странно, почти десять лет разницы, а как нашкодить, так руководит младшая. Дашка всегда была взрослее своих лет, может, не наигралась в детстве? Последние два года она занималась Катькой столько же, сколько и я, если не больше. Но Катька сильная личность, и, когда в Дашке просыпается ребенок, Катька берет управление на себя.

А сахар я и правда везде кладу по минимуму. Извечная врачебная привычка: экономь поджелудку, она у тебя одна.

Макс напомнил о себе гулким басовитым брехом. Крохотная кухонька срезонировала так, что захотелось зажать уши.

– Фиг тебе, а не какао. Гулять! Сейчас выведу его, и на калым. А вы – спать. Все меня слышали?

– Мам, а почему в спортивном костюме?

– Алкашам плевать, а мне удобно.

Дашка наблюдательна, но, будем надеяться, не уловила фальши в моей интонации.

Собранную сумку я поставила у двери, чтобы не дать себе шанса запаниковать и отложить все на завтра – на «никогда». Два полотенца, зимние легинсы, теплая толстовка, термос с горячим какао – ничего себе набор для общения с потусторонним миром…

Макс ждал на коврике у двери, благовоспитанно сидя с поводком в зубах. Это его Генка приучил… Почему я его сейчас постоянно вспоминаю? Просто долго нет писем или… Или – что? Что могло случиться?

Я ему так и не сказала, какая у меня была кличка. В приемном покое меня прозвали Ведьмой. За способность предчувствовать неприятности и выкручиваться из них. Ну, и не только…

Бродя вслед за Максом по вянущей траве пустыря, глядя на прыгающий блик от «маячка» на его ошейнике, я пыталась не думать о том, что меня ожидает. С тем же успехом можно было не думать о белом медведе, о зеленой обезьяне… о чем там еще? Думать о том, о чем понятия не имеешь, – только тревожиться и беспокоиться, перегорая задолго до старта. Хватит, все равно скоро узнаю.

– Макс, домой! Домой, хорошая собака!

Макс еще раз задрал лапу на чахлый куст, начальственно гавкнул в темноту, показывая, что все происходит с его ведома и под его контролем, и потрусил к подъезду. Поднимаясь вслед за ним по лестнице, я вдруг заметила, что уже привычно огибаю то место на площадке, где лежала Кицька – то неведомое существо, встреча с которым разломила мою жизнь надвое. Будто что-то можно изменить… Если можно, то не здесь, на пыльной лестничной площадке. А в темном ночном море, у Русалкина камня.

Я впустила Макса в квартиру – он тут же рванул на кухню – и громко сказала:

– Макса покормите. Я пошла, когда вернусь – не знаю.

В ванной шумела вода.

– Глюк ауф, – ответили мне оттуда.

– Пока, Даш.

Я заперла за собой дверь и отправилась на встречу с неизвестным.

Мне повезло, удалось поймать автобус – последний, скорее всего. Трясясь на заднем сиденье, я старалась не думать, не бояться, ничего не ждать. Получалось плохо. Выходя на конечной остановке, я боковым зрением увидела озадаченное лицо водителя. Что он мог подумать о шальной бабе, которая близко к полуночи едет на окраину города и тащится на темный пляж, оставляя за спиной хоть и плохо, но освещенные улицы и людей, способных в случае чего помочь. Но в том-то и дело, что помочь мне никто не мог, кроме меня самой.

Со временем получилось удачно: до полуночи оставалось всего ничего. Полная луна стояла высоко и хорошо освещала Русалкин камень. Ветра не было, море сияло зеркалом. Я поставила сумку на сырой песок, хорошенько продышала легкие и стала раздеваться. Стоя в полосе прибоя, успела подумать, как глупо выгляжу со стороны – голая, с гусиной кожей, на осеннем ночном пляже, по щиколотку в холодной воде… Потом окунулась и поплыла быстрым кролем, чтобы согреться. Мерно вдыхая и выдыхая, с благодарностью, как всегда, вспоминала отца. Это он привел меня в бассейн, едва мне исполнилось пять лет. И он же оставил решение за мной, когда через три года меня пригласили в школу олимпийского резерва.

– Подумай сама. Данные у тебя хорошие: тонкокостная, худенькая, руки-ноги длинные. Выносливость отличная – ну, это у нас в роду. Спринт у тебя не очень, тренер говорил. Смотри, олимпийский резерв – это жить в интернате, две тренировки в день, а школа – как получится. И вот представь: доплаваешься до мастера спорта годам к пятнадцати – и оказывается, что это твой потолок, а время уже упущено. Куда ты потом сможешь поступить? Ведь тренировать таких, как ты сейчас, не захочешь?

Я молча потрясла головой. Тренировать я никого не хотела – хотела поступить в мединститут и быть врачом, как отец. Я его обожала, гордилась и восхищалась им и его работой и хотела быть как он.

– А еще там, где «быстрее, выше, сильнее», там всегда допинг. Знаешь, что это?

Я не знала. Он рассказал: и про допинг, и про «citius, altius, fortius!», и про Кубертена. Как всегда коротко, емко и информативно. Еще и потому я любила отца всеми силами души – он всегда разговаривал со мной как со взрослой.

– Ну что, как ты решаешь? Пойдешь в олимпийку?

– Нет.

– Тренеру сама скажешь, или мне подойти?

– Сама.

– Ну и ладно. Давай спать ложиться. Завтра операционный день.

Метров через пятьдесят я перешла на брасс, экономя силы. Ко времени меня там никто не ждет, а еще возвращаться.

Доплыла я быстрее, чем ожидала. Русалкин камень был таким, каким будет любой камень, торчащий из моря: холодным, осклизлым, обросшим водорослями. Залезть на него удалось только со второй попытки, ценой расцарапанных колен и порезанной ступни. Вот я и сижу на его вершине, где места только на одного человека: голая, мокрая, мгновенно замерзшая, с зябко напрягшейся грудью…

И чувствую себя дура дурой…

Не тяни. Делай то, зачем сюда явилась. Отступать некуда. Если сомневаешься, погладь голени, уже на треть обросшие рыжей шерстью, такой же мокрой сейчас, как и ты вся.

Я легла на живот, едва не свалившись, зачерпнула горсть морской воды, осторожно уселась снова и сделала большой глоток. Вода была холодной и горько-соленой – а какой же ей быть в осеннем море? Рот обожгло, я закашлялась до слез.

– Татьяна-моряна! Татья-а-ана-а-а-моря-а-ана-а! Татья-а-а-а-ана-а-а-а-моря-а-ана-а-а-а!

Ничего не случилось. Я сидела на холодном камне посреди осеннего моря, голая, мокрая и замерзшая, – чувствуя себя одинокой, брошенной всем миром и обманутой. И мучительно пыталась припомнить, можно ли позвать моряну еще раз.

Она возникла передо мной внезапно, словно сгустившись из темноты, чуть светлее и прозрачнее той тьмы, что окружала нас обеих, висела над ночным морем и была им самим. Пожалуй, я поняла бы, что это она, даже если бы не знала. Она не изменилась: то же худое остроносое лицо, куриная тонкая шея, плоская грудь, открытая глубоким вырезом того самого безвкусного платья, в котором она выплясывала на медицинском убогом корпоративчике под «Все будет ха-ра-шо!» неувядаемой Верки Сердючки. Но профессионально натренированная зрительная память говорила: то, да не то… И была права, как всегда. Другими стали ее глаза. Ни белков, ни радужки, ни зрачка не осталось. Между веками была та же тьма, из которой состояла вся она, только еще гуще, еще темнее, пронизанная точками света – как звездное небо, как море, в котором оно отражается.

Моряна казалась маской, сквозь прорези которой смотрит само ночное море, частью которого она стала. Если бы оно могло смотреть, то смотрело бы точно так же: холодно, отстраненно, безучастно. Что ему до меня? И что я по сравнению с ним?

Надо было заговорить, но обожженное соленой водой горло не подчинялось. Что сказать? «Здравствуй» – покойнице? «Доброй ночи» – а какая ночь может быть для нее доброй? В голову ничего не приходило. Я молчала, скорчившись, обхватив подтянутые к животу колени, чтобы мерзнуть хоть чуть-чуть меньше. И она молчала, стоя на водной глади в метре от камня, чуть покачиваясь на мелкой зыби – страшноватая Фрези Грант…

Но первой заговорила моряна:

– Зачем звала? Чего надо?

Вся заранее подготовленная речь вылетела из головы. Я сбивчиво заговорила, что становлюсь лисой, обрастаю шерстью, что стану оборотнем и переживу своих детей…

Что хочу остаться человеком.

– Лисой делаешься? Не хочешь, а делаешься?

Голос ее был таким же холодным, как море. И звучал размеренно, как прибой.

Я смогла только кивнуть.

Моряна гибко наклонилась, зачерпнула горсть воды, проглотила ее и неожиданно очень человеческим жестом утерла рот сгибом запястья.

– Хочешь человеком остаться – обрадуйся, что оборотнем становишься, – сказала она через несколько секунд молчанья. – Да не один раз, а трижды. А четвертый раз пусть обрадуется тот, кто тебя любит, – от всей души. И не тяни, время твое уходит.

– Как – уходит?

– У тебя на все про все сорок дней – с того дня, как лиса тебе свою суть лисью передала. Потом дорожки назад не будет.

Показалось, что ночное небо обрушилось на меня всей тяжестью. Сорок дней, и семь из них уже прошли! Как я могла откладывать и тянуть, почему не подумала, что если у превращения есть начало, то будет и конец, и он может быть так близко? Значит, сейчас надо узнать как можно больше.

– А вдруг недостаточно обрадуюсь? Как я узнаю?

– Кафе «Золотая рыбка» знаешь? Около него сидит паренек, сувенирами торгует – ну, всякой там дрянью. Он тоже из ваших. Купи у него кораблик с тремя мачтами, что даст, то и бери, да не торгуйся. Если обрадуешься как надо, одна мачта отвалится. А на четвертый раз кораблик и сам рассыплется. Так и узнаешь, что получилось – или нет. Поняла?

– Поняла, – ответила я, едва шевеля губами от холода и нарастающего чувства безнадежности. – Спасибо тебе. Поплыву теперь обратно.

– Рано собралась. Я тебе помогла, а ты мне?

– Чем же я тебе помогу?

– Мне-то нечем. А вот девкам моим помоги. Слышала небось, что бабы болтали?

Впервые ее интонации стали похожи на человеческие, когда она упомянула о дочерях.

– Слышала что-то, но толком не поняла, о чем речь.

– Домишко свой, что от бабки еще остался, я продала, хотела квартиры купить в том доме – себе и девкам. Уболтал Пахан-то наш, сука… Сестра пустила к себе пожить, пока дом не построится, а он еще и не начинался, сама знаешь…

Я молча кивнула. Уж кому и знать, как не мне…

– Ну, она терпела-терпела, почти два года, и в конце концов сказала, что пора и честь знать. Я к нему, к Пахану-то, пробилась на прием, просила деньги вернуть, а он в глаза мне засмеялся: будешь вякать, говорит, тебя и не найдет никто… Тут у меня резьбу и сорвало. Думаю, пусть не найдут, только я сама это сделаю, а не твои быки. Вот так, а дальше сама знаешь. Выбей из него, гада, мои деньги, купи девкам жилье. Такое тебе условие.

– Ты что, я и свои-то деньги выбить не могу. И юрист говорит, что дело дохлое.

– Пообещай, а то я тебе покажусь.

– Так ты и так показалась, пришла.

– Нет, это не то. Вот так…

И тут она мне показалась. Не тот, пусть потусторонний, но все же близкий к человеческому облик, который я видела до сих пор, а то, что лежало где-то на дне, обмотанное тяжелой цепью, во власти разъедающей морской воды, острых камней и крабов. Я едва успела зажать рот рукой, мучительно борясь со рвотой.

На судебке я никогда не падала в обморок, хотя там бывало всякое. Но первого утопленника, выплюнутого морем почти через месяц после смерти, увидела, когда мне не было пяти лет. Успела добежать к чему-то черному, лежащему в пене прибоя, чуть раньше, чем отец. Думала, что это дельфин ко мне приплыл, уж очень этого хотелось.

Месяц потом я не могла уснуть или кричала во сне, не в силах избавиться от мгновенно впечатавшейся в память картины: голова без лица, без глаз и волос, облепленная водорослями, как жутким зеленым париком, руки без кистей… Дальше отец сгреб меня в охапку и вдавил мое лицо себе в грудь.

– Нечего сказать, свозили ребенка на море оздоровить, того гляди заикой станет, – сказала бабушка.

Мать плакала и оправдывалась. Отец хмуро молчал. Кто из них троих нашел, выцепил во врачебной паутине однокурсников, коллег, учителей и учеников улыбчивого детского психиатра Льва Наумыча, лысого как колено? Я напрочь забыла, как он со мной работал, что делал и говорил. Только запомнилось, что позволял хлопать его по блестящей розовой лысине – почему-то это приводило меня в щенячий восторг. Так я узнала, что бывают врачи, с которыми можно играть. И еще одна гирька легла на весы, на которых взвешивалась моя судьба, – те самые, аптечные, прадедовские, купленные сразу после получения врачебного диплома в девятьсот пятом году. Прадед брал их на каждую войну: японскую, Первую мировую и Гражданскую. Мне давали с ними поиграть, если родители и бабушка были мной особенно довольны. Не за то, что я была послушной – это слово в лексиконе нашей семьи отсутствовало. Если толково отвечала на вопросы по прочитанным книгам, могла подтянуться или отжаться на раз-другой больше, чем на прошлой неделе. Если чисто вымыла полы или приготовила что-нибудь съедобное… Много было разных причин, по которым я получала в свое распоряжение весы в исцарапанном кожаном футляре.

Лев Наумыч оказался хорошим врачом. Только ко второму курсу мединститута я поняла, что тогда в доме не просто так появился рыжий кот Филат. И в бассейн той же осенью отец меня отвел не просто так.

Жаль, что Лев Наумыч не дожил до того времени, когда я смогла по достоинству оценить, как и что он для меня сделал. Он умер от инфаркта, когда я закончила девятый класс.

– Что-то хорошие врачи долго не живут, – горько сказала бабушка.

– Хорошие люди вообще долго не живут, – ответил отец.

– Типун тебе на язык, болтун чертов. А ты, Олька, помни Наумыча и будь ему благодарна. Потом поймешь, что он для тебя сделал.

– Хорошо, баб…

Я сглотнула желчь, наполнившую рот, взглянула еще раз на ЭТО и сказала:

– Попытаюсь, все, что смогу, сделаю, но обещать не буду.

– А ты не пытайся. Ты сделай. И не вздумай обмануть. Не сделаешь – твоих девок вода погубит.

– А если они к морю больше не подойдут?

– Да мало ли… Самолет в море упадет, поезд с моста в реку свалится. В собственной ванне захлебнутся, в бассейне утонут – рано или поздно.

– Не могу я пообещать. Из кожи вон вылезу, чтобы сделать, – это да, а обещать не могу.

– Смотри, до берега не доплывешь, – сказала моряна все так же равнодушно.

Я не успела заметить, как она исчезла. Только что стояла – и вот ее нет, а сияющая полная луна, отсветы и мелкая рябь на воде от легкого ветра – все это осталось. И еще осталось ощущение ее присутствия, словно море и ночь смотрели на меня ее немигающим взглядом, от которого некуда спрятаться.

Как бы то ни было, пора плыть обратно. Я почти не чувствовала замерзшего тела и принялась яростно щипать и разминать себе руки и ноги. Делать что-то ещё побоялась: сорваться со скользкого камня легче легкого. В конце концов боком слезла в воду, шипя от боли в исцарапанных коленях. Проплыть пятьсот метров для меня никогда труда не составляло, но после беседы с моряной я чувствовала себя выжатым лимоном. Я поплыла брассом, решив, что обдумывать и строить планы буду уже на берегу. А пока: вдох-выдох… вдох-выдох…

До берега оставалось совсем немного, доносилось шуршание гальки в прибое. Казалось, что в этом шуршании звучат какие-то слова. Я прислушалась.

– Не доплывеш-ш-шь…. не доплывеш-ш-шь.

Я прибавила темп и с ужасом почувствовала, что не продвигаюсь вперед. Берег не приближался.

А прибой нашептывал:

– Утонеш-ш-ш-шь… утонеш-ш-ш-шь…

И тут включилась другая сила. Я почувствовала, что меня мягко, но сильно несет в открытое море неизвестно откуда взявшееся течение. Ничего подобного здесь никогда не было: ни подводных ям и камней, ни отбойной волны-тягуна. Ровное, плавно покатое галечное дно – идеальное место, чтобы купаться с детьми. Местные старожилы не могли припомнить, чтобы здесь кто-нибудь утонул – ну разве что по пьяни, когда тонут даже там, где воды по колено.

А меня тащило прочь от берега, словно на ленте транспортера, и все мои усилия не давали ровно ничего. Я попыталась соскочить с этой ленты, взяв немного в сторону – куда там… Я проиграла уже пятьдесят метров и продолжала проигрывать еще. Паника нарастала во мне, разворачивалась как рулон шелка из шляпы фокусника. Если поддамся ей и начну судорожно рваться к берегу, срывая дыхание и пережигая последние силы, – мне конец. Моряна честно предупредила. Ее ли голос звучит в прибое – не важно. Она часть моря, и если она против меня, то море на ее стороне… значит, мне кранты, если не пойти на ее условия…

Я решила взять паузу – отдышаться, полежать на воде.

Откуда взялась эта волна? Наверное, оттуда же, откуда и нарастающий ветер с берега. Они были за нее – и против меня, а одной против всех мне не выстоять…

Волна ударила меня на вдохе, как опытный рукопашник. Захлебываясь, давясь соленой водой, я с головой ушла под волну, и сквозь ужас и боль пробилась ясная мысль: «Дашка не знает ПИН-кода моей карточки. Если я не доплыву, они останутся без гроша даже на первое время».

В два гребка я выскочила на поверхность, откашливаясь, – и увидела их. Они молча стояли на берегу, все трое. Ветер трепал длинные Дашкины волосы, еще более светлые в лунном свете. В темноте белым пятном виднелась ее пляжная футболка. Катька жалась к сестре, не выпуская проклятую Анфису. Дашкина рука лежала на Катькином плече, в другой она держала поводок. Макс сидел чуть впереди, готовый защищать их от чего угодно, и рыжее пятно на его груди казалось почти одного тона с Анфисой.

Они молча смотрели в море – на меня. Но, похоже, меня не видели.

А прибой шептал:

– Помниш-ш-ш-шь? Помниш-ш-шь?

И тут я совершила ошибку – рванулась к ним, выжимая остатки сил, но течение было сильнее.

А прибой допытывался:

– Поможеш-ш-ш-шь? Поможеш-ш-ш-шь?

Одним мощным гребком я чуть не по пояс выскочила из воды и закричала сквозь налипшие на лицо мокрые волосы морю, ветру, прибою – всему, чем была моя противница:

– Да! Да!

– Смотри ж-ж-жш-ш, смотри ж-ж-жш-ш…

Течение исчезло, словно кто-то нажал кнопку «стоп» на пульте управления транспортером. Ветер тоже притих. И я рванула к берегу – к своим детям, к жизни – так, словно за мной неслась акула. Я проламывалась сквозь вязкую, как густеющее желе, воду, уже зная, что доплыву – доплыву, доплыву! – готовая поверить, что воду сгустили специально для меня, и краешком едва работающего от усталости мозга понимая, что просто еле шевелюсь, что это не второе, а десятое дыхание.

Но что я все равно доплыву.

Ощутив, что цепляю животом прибрежную гальку, я разревелась. Меня вырвало желчью и морской водой. Встать я не смогла и ползла, оставляя за собой борозду, словно тюлень. Так, мучительно икая от усталости и холода, с лицом, залитым смесью слез и морской воды, я отползла подальше от черты прибоя, с трудом поднялась на ноги – и никого не увидела.

Берег был пуст. Моя сумка одиноко стояла так, словно я ее только что оставила.

Если бы они были здесь, они бы меня дождались. Они не бросили бы меня одну на пустом берегу. Если их здесь нет – значит, их здесь и не было. Неужели мне показалось? Если да, то очень вовремя.

Я доковыляла до сумки, с трудом расстегнула «молнию», негнущимися пальцами достала полотенце и принялась яростно растираться – до тех пор пока кожа не стала гореть. Потом натянула все теплые вещи, которые взяла с собой, доверху застегнула молнию ветровки и принялась методично наливаться какао. После третьей чашки я смогла сообразить, что надо выбираться отсюда на шоссе, вызывать такси и домой – в горячую ванну. Кое-как застегнув сумку, я повесила ее на плечо и заковыляла, затем с трудом потрусила, потом побежала в сторону шоссе, блаженно ощущая, как отогревается тело. Некогда болеть, время работает не на меня, и его все меньше и меньше…

Дальше мне стабильно везло. Машина пришла быстро, водитель не задавал вопросов и подъехал к самому подъезду. По лестнице я вскарабкалась, подтягиваясь за перила. Только закрыв за собой дверь, я почувствовала, что осталась жива.

В доме все спали. Сонный Макс вышел из детской, убедился, что это всего лишь я, пару раз вильнул хвостом и пошел досыпать – к Дашке в кровать, конечно. Совсем отбилась от рук собака… Поймав себя на этих привычных домашних мыслях, я с удивлением поняла, что лишь недавно я была на волоске от смерти, боролась за свою жизнь и победила. Пусть это только первое сражение, но оно выиграно мной.

Я написала Дашке записку: «Калым был тяжелый, не будите, завтра у меня профдень», прикрепила ее на холодильник и полезла в горячую ванну. Прогревшись докрасна, быстро обработала ссадины и порезы, заползла в кровать и уснула, едва положив голову на подушку.

Проснулась я в два часа дня и стала собирать себя по кускам. Болели все мышцы. Ссадины и порезы саднили, но не нарывали. Температура, слава богу, не поднялась. Я еще не до конца восстановилась, но уже была способна думать и принимать решения. Лицо вроде обошлось без синяков и порезов. Страшно хотелось есть – еще бы, после больше чем километрового заплыва в холодной воде. Тренер Сергей Иванович гордился бы мной, хотя, пожалуй, душе пришлось куда тяжелее, чем телу.

Я соорудила плотный белковый завтрак, то есть омлет из трех яиц с ветчиной, сварила какао, положив побольше сахару, проглотила все это, машинально отметив, что еще неделю назад не осилила бы и половины, подлила себе какао и задумалась. Еще один день почти прошел, а я ничего не сделала – и не представляла, что делать. Что за извращенная логика: обрадуйся, что становишься оборотнем, – и останешься человеком? Ни до чего не додумавшись, решила для начала сходить к «Золотой рыбке» за измерителем радости – корабликом из ракушек.

Перед выходом я тщательно сбрила рыжую шерсть на ногах, но все равно надела брюки – на всякий случай. Убедилась, что она растет быстро, и не хотела рисковать. Да и уровень шерсти опять поднялся на полсантиметра вверх, скоро дойдет до половины голени. Уже привычно не глядя в зеркало, подкрутила концы волос, на ощупь мазнула по губам блеском и отправилась.

«Золотая рыбка» нашлась неподалеку от рынка. Рядом примостился обычный развальчик с дешевыми сувенирами. Магнитики, деревянные украшения, якобы можжевеловые четки. Уродливые поделки из ракушек: лягушки, крабы, черепахи… А вот и кораблики. Еще более безобразные, чем все прочие произведения народного черноморского промысла, – может, из-за того что куда более трудоемкие и сложные в изготовлении. Надо же, столько возиться, чтобы изготовить такой ужасный пылесборник…

Продавец сидел тут же, под пляжным зонтом. Обычный приморский паренек, дочерна загорелый, в летней униформе: шлепки-майка-шорты. Покупателей не было, и он играл в какую-то игру на видавшем виды мобильнике.

– Дайте мне кораблик, пожалуйста.

По-моему, он с сожалением оторвался от игры и неторопливо поднялся с шезлонга.

– Какой вам, дама?

– Вот из этих какой-нибудь, на ваш выбор, – сказала я, тыча пальцем в эскадру трехмачтовых уродцев.

Парень растопыренной пятерней стал убирать со лба давно не стриженный чуб – и вдруг остро взглянул на меня сквозь пальцы. Когда он убрал руку, лицо его стало совсем другим. Вместо скуки и равнодушия, просвечивающих сквозь наработанную маску вежливого торговца, на нем были сочувствие… понимание… и, пожалуй, сожаление. Неужели понял, кто я такая и что со мной происходит? «Он тоже из ваших», – сказала моряна…

Между тем парень внимательно оглядел своих уродов, поколебался несколько секунд и движением рыбака, подсекающего Большую Рыбу, выхватил из ряда корабликов один – третий слева, тот самый, на который упал мой взгляд в первую очередь.

– Я вам в пакет положу.

– Сколько с меня?

– Триста.

Я протянула ему три сотенные бумажки, он мне – голубой пакетик с надписью «Спасибо за покупку!»

Наши глаза встретились.

– Ты кто? – прозвучало в голове.

– Ольга, – опешив, подумала я.

– Я Гурген.

– Ты… тоже?

– Да. Не бойся. Привыкнешь. Только стае не попадайся.

– Какой?

Тут к развальчику подошли покупатели – пожилая пара. Женщина стала выбирать деревянные серьги, прикладывать их к лицу, жеманно интересуясь: «Ну, как?» Ее спутник что-то бурчал в ответ, Гурген держал зеркало и предлагал еще ожерелье – в комплект…

Я свернула за угол кафе и, копируя жест Гургена, посмотрела на него сквозь пальцы. Возле пожилой пары у холщового прилавка стоял пес. Обычная уличная дворняга, тощий кобель с грязной бело-желтой шерстью и приметным коричневым пятном на морде. Я едва сдержала крик, вцепившись зубами в кулак.

– Ну что, полегчало? – прозвучало в голове.

– Я тебе чем-то повредила?

– Нет. Но так не делают. Я ведь сам сказал.

– Извини, я не знала.

– Ничего, теперь знаешь. Стаи берегись.

– Какой?

– Любой, особенно собачьей.

Он всучил-таки им ожерелье и четки в придачу.

Когда покупатели ушли, я вернулась к прилавку и стала рыться в куче деревянной бижутерии. Парень записывал что-то в растрепанную тетрадь в клеенчатом переплете – видимо, отмечал проданное.

– Гурген. Скажи мне еще что-нибудь.

– Что?

– Я ничего не знаю. Всего боюсь.

– Не бойся. Пробуй. Я только про своих знаю – таких, как я. Прежнюю-то не видел почти. Она одна такая была на все побережье. Теперь вот ты за нее.

– Почему надо бояться стаи?

– Дама, вам что-нибудь подобрать?

– В стае перестаешь думать. Перестаешь быть собой, делаешься ее частью. Чем больше стая, тем это сильнее. Даже если не хотел перекидываться, это само получается. А у стаи одно стремление: догнать и разорвать, особенно если кто-то убегает. Не попадайся…

– Я пока сама посмотрю.

– Перекидываться – это превращаться?

– Да.

– Спасибо тебе. Можно я буду заходить иногда?

– Смотрите, выбирайте, все ручная работа, натуральное дерево, можно к глазам подобрать, к волосам, комплекты есть.

– Заходи, конечно.

– В другой раз, сейчас времени нет выбрать.

– Приходите, мы здесь до конца месяца.

Я пошла к базару, стараясь идти по теневой стороне улицы и думая, что скоро буду находить дорогу по запаху. Базар выплескивался на квартал вокруг, благоухал чебуреками, копченой рыбой, персиками. Горластое левантийское племя стояло за прилавками, сидело на корточках над грудами барахла на тротуаре – досуха выжимало последних в этом году курортников.

Уже откочевали на севера перелетные дамы, шествующие по улицам в мокрых купальниках и наброшенных сверху парео, с мужем и детьми в кильватере. Почему-то в этом наряде, допустимом только на пляже, щеголяли матроны, которым куда больше пошла бы паранджа. Но они в полном осознании своих прав – а че такого! один раз живем! плевать, все равно знакомых нет! – демонстрировали свежеподжаренные телеса всем окружающим.

Сейчас наступает время старух. Путевки не в сезон – подешевле, китайские джинсовые капри как форма. И отчаянное щегольство – цепочка на щиколотке. Купленная за гроши на развальчике, придирчиво выбранная из груды китчевого барахла, в которой за лето перекопались сотни рук, привлекающая внимание к подагрическим стопам со вздутыми венами. За какие лишения в ушедшей нищей молодости пытаются себе воздать одинокие бабульки, ходящие по двое-трое в базарной сутолоке?

Летом здесь не протолкнуться. Но лето прошло, и я куда быстрее могу попасть в заветный тупичок, где можно затариться дешевыми овощами.

У газетного киоска несут вахту цыганки. Вот одна из них перестала грызть семечки и поплыла навстречу, колыхая велюровыми оборками, а вслед ей вторая.

– Красавица, порча на тебе, ой, порча!

– Девочки, я местная.

Цыганки мгновенно потеряли ко мне всякий интерес, а Рая-бригадирша, оставшаяся у киоска, зло прищурилась. Получат ромалы от начальства, ну и ладно. У меня достаточно своих проблем. Кораблик лежит в сумке, но как сделать, чтобы мачты у него отвалились? Обрадоваться тому, что перестаешь быть собой, – какая изуверская логика… И вообще, когда я радовалась в последний раз? Как в детстве, по-настоящему? Не помню…

Я запихивала покупки в холодильник, когда Макс залаял и бросился в прихожую. Дверь открылась, и Катька, едва увидев меня, выпалила:

– Ма-а-ам, а я такой сон ночью видела! Про тебя!

– И что же тебе приснилось, скажи на милость?

– Будто мы с Дашкой стоим ночью на пляже, смотрим на море и ждем тебя. Ждем, а ты никак не приплывешь!

Дашка застыла с кроссовками в руке:

– Все ты врешь! Это мне приснилось!

– Я первая сказала! – ощетинилась Катька. – Ты еще держала Макса на поводке, а он сидел впереди и ворчал!

– Не надо ссориться, – только и смогла сказать я. – Такое бывает.

– Поняла? – Катька показала Дашке язык и ловко увернулась от ее подзатыльника.

– Дарья! Руки не распускать! Лучше скажите, дождались вы меня тогда или нет?

– Не помню, – огорчилась Катька.

– И я не помню.

– Ну и ладно. Я здесь, и это главное. Мойте руки, ужин через десять минут.

Будем надеяться, что дочери не услышали дрожи в моем голосе.

Что вообще произошло? Доплыла бы я, если бы не увидела их на берегу? Что связало нас троих, когда речь шла о моей жизни?

Нет ответа. А девчонки так и не узнают, что спасли меня в ту ночь.

Спала я все меньше и меньше – может быть, стала меньше нуждаться во сне. Снотворные не действовали. Но кому я могла об этом сказать? И, загнав всех спать, ложилась в постель и часами смотрела на тени от веток, лежащие на потолке вперемешку с трещинами в штукатурке, – пока не впадала в странное забытье, иногда переходящее в сон.

Сегодня и это не удалось. Полная луна заливала комнату светом, лезла в окно, властно тянула к себе. Повинуясь этому зову, я вышла на балкон, уселась на порожек и бездумно уставилась на луну.

– Кха, кха, кхаа-у-у! Кха-кха-а-у-у-у! Кха-кха-кха-йу-у-у! Кха-кха-у-у-у-у!

– Пошла вон!

Звонко разбилась брошенная бутылка, захлопнулось окно.

Я пришла в себя и с ужасом поняла, что сейчас лаяла и выла на луну – странным кашляющим лаем и воем. Вроде бы так делают лисы…

Лунный свет заливает все вокруг, стирает границы между сном и явью, возможным и невероятным, отключает сознание…

Я обнаружила, что стою на улице неподалеку от дома – совершенно голая. Что все тело пылает, словно внутри полыхает костер, разгораясь все жарче и жарче. Легкий ветерок с моря был так приятен, что я побежала ему навстречу – сначала трусцой, а потом все быстрее и быстрее.

Никогда я не испытывала ничего подобного. Ночь была полна звуков и запахов, каждый из них, словно кубик смальты, ложился на свое место в мозаике, невероятно полной и четкой картине мира – и я была ее частью. Шелест листьев на ветке тополя где-то высоко над головой. Запахи вянущей травы, морской соли, остывающего асфальта. Сонный голубь переступает на ветке с лапы на лапу и опять засыпает, уткнув голову в перья. Жестяной жесткий запах – это еж доедает лягушку в кустах. Резкая вонь – пятно вокруг разбитой бутылки с пивом. Шорох где-то далеко справа – это метнулась кошка, почуяв меня. Цикады орут, перекрикивая друг друга.