Текст книги "Портрет королевского палача"

Наши дни, Париж. Валентина Макарова

– Вот так поживешь, поживешь – и вдруг увидишь, что ты никому не нужна! – говорю я уныло, пальцем подбирая из тарелочки последние крошки «Брауни». Мы с Николь, которая не меньше, чем я, огорчена провалом сватовства, только что закончили сеанс психотерапии. Сеанс состоял из четырех блюд: на первое редиска и хлеб с маслом, на второе помидоры с «Моцареллой», потом авокадо и, наконец, тортик «Брауни».

Редиска здесь продается круглый год, она очень популярна у французов. Они едят ее много, причем чистят очень своеобразно: все чешуйки отскребают чуть ли не ногтями, зато зеленый хвостик ботвы сантиметра полтора оставляют и едят его тоже. Меня это изумляет. А впрочем, мне нравится французская кухня, я верю, что зря они ничего не делают, – и тоже грызу хвостики редиски.

«Моцарелла» – это итальянский овечий сыр, мокрый такой, пресный. Едят его с помидорами: раскладывают на тарелки тоненькие ломтики помидоров и «Моцареллы», поливают оливковым маслом, потом крепко солят и перчат – ну очень вкусно! Дома я это непременно введу в рацион, и редиску с хлебом и маслом, и помидоры.

Да, похоже, я окончательно распростилась с надеждой на французский брак, если уже так живо воображаю, что буду использовать дома рецепты из французской кухни. Если повезет – и останусь жива, конечно…

– Почему ты никому не нужна?! Какую чепуху ты говоришь! – досадливо восклицает Николь и тоже начинает подбирать с тарелки крошки «Брауни», предварительно послюнив палец.

Смотрю на нее во все глаза. У французов очень строги правила поведения за столом и обращения с приборами, надо все время держать себя начеку, а тут такое попрание святынь… Это, конечно, от нервов. Понятно, что Николь расстроена, что как сваха оказалась не на высоте.

– Не будем отчаиваться! – говорит она наконец, с явным сожалением глядя на пустую коробочку от «Брауни». – У тебя виза на месяц? А прошло только полмесяца. У нас впереди еще целых две недели – вагон времени!

Поскольку Николь замужем за русским, она не только великолепно говорит по-русски, но и набралась весьма живописных идиом из нашего великого и могучего. Что-то я давно не слышала ее любимого – «убиться лопатой»… А еще от своего мужа она набралась чисто русского идеализма и какого-то неудержимого оптимизма! Целых две недели впереди, ну надо же! Я бы сказала – всего две…

– Плохо, что лето, – с сожалением говорит Николь, собирая со стола тарелки, чтобы загрузить из в посудомоечную машину. Уж эти мне буржуи!.. – Все сейчас в отпусках, в разъездах. В августе Париж вообще пустой. Некоторые магазины, кафе, аптеки, парикмахерские закрыты. Даже аукцион «Друо» не будет работать, ты представляешь?

Вот этого я как раз не представляю. Квартал Друо, где живет Николь, а теперь обитаю и я, – исконно квартал антикваров. Здесь бессчетное количество лавок и лавочек, магазинов и магазинчиков, которые торгуют любым антиквариатом, от старых газет, открыток и книг до картин, мебели и всего такого прочего монументального. Кроме них, есть еще здание, где с утра до вечера проводятся аукционы по продаже антиквариата. Рядом вечно бродит народ, стоит куча машин – ни пройти, ни проехать. Неужели это кипение страстей может утихнуть? Слабо верится.

Внезапно Николь роняет вилку и смотрит на меня с испугом:

– Мон дье!.. У меня не голова, а решето дырявое! В два часа начинается аукцион, на котором я хотела побывать! Сейчас как раз придет Гленда, домработница, она часик побудет с Шанталь. Аукцион – это довольно интересно. Хочешь пойти со мной?

Хочу ли я! Еще бы! Стук молотка, властный голос: «Делайте ваши ставки, господа! Кто больше? Раз!..», золоченые стулья, на которых сидят толстопузые господа и высокомерно сверкающие брильянтами дамы, готовые выложить целое состояние за какую-то незначительную картинку, которая, очень может быть, принадлежит кисти великого художника, или за связку старых писем – свидетелей былой интрижки, или вовсе грандиозного романа, или вообще за костюм, цилиндр, любимую кружку исторического лица, или за его, к примеру говоря, подтяжку…

– Хочу! Очень!

– Тогда собирайся!

Говорят, французы значительно ближе по духу нам, русским, чем, к примеру, американцы. Очень может быть. Однако у французов имеется одна черта, которая отдаляет их от нас на несколько тысяч световых лет. Дело в том, что они не переодеваются дома. Вот как оделись с утра в костюм или платье – так и ходят весь день. При этом – в уличной обуви, даже на каблуках. Никаких халатов, разве что дойти утром от постели до ванной и вечером – в обратном направлении. Или если ты болен, к примеру. Именно поэтому Николь, которая с самого утра принаряжена в клетчатые брючки чуть ниже колена и хорошенькую блузочку, а также в босоножки, хоть сейчас готова к выходу. Ну а я, само собой, хожу в халате.

Спешно переодеваюсь в такие же, как у Николь, брючки – писк моды, я их купила уже здесь, не смогла удержаться, только эти не в клетку, а в полоску, зато мои длинные ноги кажутся в них еще длиннее, – натягиваю майку – тоже писк, тоже куплена уже здесь. Самый модный цвет в этом сезоне – цвет хаки. По-французски он называется kaki. Мило, не правда ли?.. Спасает только ударение, которое ставится на последний слог. Кстати, когда мы с Николь болтали о разных русско-французских лингвистических приколах, она меня уведомила, что мой любимый фрукт – хурма – здесь тоже называется kaki. Невольно задумаешься, чем набиваешь желудок…

Жара в Париже усиливается с каждым днем, а в здании аукциона «Друо» прохладно, приятненько так… В уголке стойка reception, заваленная проспектами. Хочу посмотреть один из них, однако Николь хватает меня за руку:

– Это каталоги дорогих продаж, нам не по карману. Коллекции книг, драгоценностей и всякое такое. Посмотри, вот любопытные стенды.

Я оглядываюсь. Кругом застекленные витрины, в которых чего только нет! Ковры, какие-то африканские божки, гербарии и коллекции бабочек, десятка два сумок, шарфы и платья…

– Эти сумки и платья кому принадлежали? – спрашиваю с придыханием. – Наверное, какой-то великой кинозвезде?

– Вряд ли, – хихикает Николь. – Просто женщине, у которой собралось столько барахла, что захотелось от него избавиться.

– Ничего себе, барахла! – Я, как зачарованная, не могу отвести глаз от витрины, в которой выставлена тончайшая – наверное, это ягненок! – дубленочка, украшенная меховой шелковистой даже на вид бахромой. Вот бы купить такую! Немедленно представляю себя в этой дубленочке в маршрутке номер 33, которая идет от вокзала до роддома… Может, в конце поездки от нее что-нибудь и останется, но бахрому уж точно всю оборвут! – Да ведь это все совершенно новое!

– Определенно хоть раз она это надела, – не соглашается Николь. – И конечно, на аукционе продают вещи самых дорогих марок или ручной работы. Иногда можно купить платье от-кутюр просто по никакой цене. Да ты сама увидишь сегодня.

– Как – платье? – разочарованно спрашиваю я. – Ты хочешь купить платье?! А я думала… – Красноречивым жестом показываю на витрины с фарфором и с вышивками, потускневшими от времени. – Я думала, это будет антиквариат!

– Да у нас дома его столько, что плюнуть негде, – выдает Николь. – Нет, меня интересует обувь. Здесь должны быть сапоги от Шанель и от Селин, это мои любимые марки. В магазине они дороги просто неприлично, а здесь… посмотрим.

Смотрю с уважением. Николь из очень состоятельной семьи, к тому же вышла замуж за богатого парня, которому перепала часть того же наследства, которое превратило мою подругу Леру в миллионершу. То есть денежек у Николь не в пример больше, чем, к примеру, у меня. Однако, представляя себя богатой – очень богатой, суперэкстра богатой! – я почему-то вижу себя в первую очередь в каком-нибудь бутике Армани или той же Шанель, примеряющей безумно элегантное и безумно дороженное платьишко… А настоящие-то миллионерши вон где одеваются! На аукционах! Потому что денежки берегут! Или все дело в пресловутой практичности француженок?

Тем временем Николь берет меня за руку и тянет на эскалатор. Здесь обычных лестниц нету – только эскалаторы вверх и вниз. Мы поднимаемся на второй этаж, где вдоль красного бархатного коридора тянутся десятка полтора дверей. Точнее говоря, их четырнадцать. То в одну, то в другую дверь с деловитым видом заходят люди. Точеная дамочка в черном костюмчике опять же от «Шанель» – не прибарахлилась ли на аналогичном аукционе? Еще две тетеньки, одетые слегка попроще, но тоже очень элегантные. Запыхавшийся толстяк – абсолютно лысый, голова как бильярдный шар! По коридору удаляется какой-то мужик в шляпе (!!!) и в брюках с обшлагами. Вдобавок к шляпе он еще держит руки в карманах! И за это я ему многое прощаю. Сама не знаю, почему мне так нравятся мужские брюки с обшлагами и вот эта манера ходить, сунув руки в карманы. Разумеется, оные штаны должны не уныло свисать, а следует им завлекательно обтягивать попу, а над ними должен иметь место элегантный пиджак, чья шлица красиво расходится над этой самой попой. Совершенно как в данном конкретном случае.

Ну почему, ну почему вот такому мужчине не нужна русская жена с русским же ребенком?! Даже не видя его в лицо, я уже готова выйти за него замуж!

Тем временем Николь уже завлекла меня в комнату, где будет проходить аукцион. Она тоже напоминает красную бархатную коробочку, уставленную такими же красными бархатными стульями. На некотором возвышении стоит трибуна. Народу человек тридцать, все больше дамы постбальзаковского возраста и преуспевающего вида. Мы с Николь, одетые более чем демократично, кажемся на их фоне какими-то наивными простушками, которые забрели сами не зная куда. Поспешаем усесться в последнем ряду, подальше от холодных оценивающих глаз.

В это время на трибуне появляется очень высокий и очень бледный господин во фраке и с черными волосами, стриженными каре.

– Это мсье Дезар, – шепчет мне Николь. – Мне он очень нравится.

Да, симпатичный дядька. Более всего он напоминает дирижера классического оркестра. Правда, в руках у него не дирижерская палочка, а молоток.

Взойдя на трибуну, мсье Дезар несколько мгновений озирает зал, а потом делает знак какому-то дядьке в униформе с надписью на рукаве: «Drouot», то есть Друо. Ох уж это французское произношение…

Дядька мигом выносит большущую черно-белую сверкающую коробку, при виде которой в зале начинается некоторый оживляж.

– Лот номер один – пара демисезонных сапог от Шанель, новые. Размер 36.

Николь оживляется. Значит, это те сапоги, которые ее интересуют. Да, они ничего себе! Помощник аукциониста открыл коробку и продемонстрировал нам обувку. Очень миленькие. Красно-коричневая кожа, которая обольет ногу, как может облить только очень дорогая и мягчайшая кожа, высокий, изящный и в то же время удобный каблук.

– Итак, начинаем, господа, – раздается голос Дезара. – Стартовая цена 20 евро.

Что?!

Да разве могут сапоги от Шанель продаваться за 20 евро?! Просто фантастика.

Николь вскинула руку. Ага, мы успели первые, ура! Я жду, что мсье Дезар сейчас начнет декламировать:

– Двадцать евро – раз, двадцать евро – два…

Однако он только улыбается Николь и восклицает, помахивая молотком над залом:

– Тридцать евро, господа! Тридцать евро!

Оговорился, что ли?

Николь еще только поднимает руку, а в другом конце зала уже взлетел каталог, зажатый в чьих-то густо унизанных кольцами пальцах. Дезар мигом повернулся в ту сторону, простирая вперед молоток:

– Сорок евро! Сорок евро за демисезонные сапоги…

И вот уже он снова смотрит в нашу сторону:

– Пятьдесят евро! Пятьдесят раз!..

И уже весь подался в противоположном направлении:

– Шестьдесят!..

Нет, он не дирижер. Не он управляет оркестром, а оркестр управляет им.

– Семьдесят! – Это к Николь.

– Восемьдесят! – В другую сторону.

Постепенно начинаю вникать в смысл происходящего. Значит, тут никто не выкрикивает никаких судьбоносных цифр – сам аукционист автоматически набавляет цену каждый раз на десять евро. Есть интерес – ну, значит, заплатишь. Нет – выходи из игры. Забавно…

Торг продолжается, причем Дезар вертится в ту и другую сторону, как заведенный, едва успевая выкрикивать:

– Девяносто!

– Сто!

– Сто десять!..

Руки так и взлетают, опережая друг дружку. Ух ты, дамы разошлись не на шутку!

Кажется, Николь хотела купить обувь по дешевке? Ничего себе! Сто десять евро – это сколько же в рублях? Не пора ли остановиться?

– Сто двадцать!

– Сто тридцать!

– Сто сорок!

– Сто пятьдесят!

Не верю своим глазам: молоток замирает, обращенный к Николь. Простирая руку, Дезар делает паузу, потом оборачивается в противоположную сторону и еще секунду ждет, что вот-вот поднимется каталог и тускло блеснут кольца.

Однако в том углу никто не шевельнулся, и Дезар декламирует:

– Сто пятьдесят евро за демисезонные сапоги от Шанель – раз! Два! Три! Продано! Мадам, прошу вас подойти к моему помощнику и получить ваши великолепные сапожки.

Он посылает Николь, которая выбирается из путаницы стульев, чарующую улыбку и восклицает:

– Лот номер два – туфли от Гвен Хаммерсмит, размер 36.

Эти туфли слишком уж фасонные, по улице в них недалеко уйдешь.

В спор за них Николь даже не вступает. Немного посоревновалась очень красивая седая дама, сидевшая неподалеку, но под счет «Пятьдесят евро!» сошла с дистанции. Победа досталась пальцам с кольцами.

Обладательница их поднимается, чтобы подойти к помощнику аукциониста, и я чуть не хохочу вслух. Эту даму почти от земли не видно. Рост у нее метра полтора, ну никак не больше. И похоже, такова же она в поперечнике. Мятый, модный полотняный костюм туго обтягивает ее… хотела сказать: фигуру, но не стану оскорблять это слово. И вдобавок она стрижена практически под машинку! И волосики у нее ярко-рыжие! И пудовые брильянты в больших, оттопыренных ушах!

Но при таком лилипутском ростике у нее лапа дай боже! Мало того, что широкая, да еще и размер наверняка сороковой, как у меня. От этого обладательница колец выглядит еще уродливей и напоминает жабу.

Интересно, зачем ей обувь, рассчитанная на нимф и дриад? Просто для красоты? На комод поставить и любоваться? Или у нее есть дочь, внучка, племянница, для которой и старается тетенька, как фея Мелюзина старалась для Золушки?

Торг между тем идет своим чередом:

– Лот номер три! Туфли от Шанель. Двадцать евро, господа и дамы!

Николь пытается торговаться, однако туфли достаются толстухе, так же, как и следующая пара – «туфли летние от Шарля Жордана».

Таких чудных босоножек из мягчайшей перламутрово-розовой кожи с окантовочкой из раззолоченных косичек, на прелестном, маленьком, круто выгнутом каблучке я в жизни не видела. Вот уж правда что – обувь для Золушки!

Дезар так и разоряется: это-де абсолютный эксклюзив, опытная модель, каждого размера была изготовлена только одна пара, поэтому даме, которая купит эти туфельки, не грозит увидеть их на чьих-то еще ножках. Это свист, не сомневаюсь, но свист очень мелодичный!

Победительница сгребает в охапку коробки и пытается унести, однако ее коротеньких ручек явно не хватает. Тогда она достает из кармана мобильник, набирает номер и командует:

– Лора! Поднимайся сюда.

Дверь открывается, и в зале возникает дивное, очаровательное, обворожительное создание. Изящная, как цветок, блондинка с распущенными волосами ниже плеч и аквамариновыми глазками – воплощение сказочной красоты. Да, на ее загорелых ножках шедевры от Шанель и любой другой обувной компании будут смотреться великолепно! Лора берет у окольцованной тетеньки все три коробки и выносит из зала, и когда ее точеная фигура скрывается в дверях, по залу проносится легкий разочарованный вздох. Нет, честное слово, именно про таких и говорят: смотрел бы да не насмотрелся! Странно, что даже у нас с Николь, женщин, она не вызывает зависти, а только восхищение. И какое чудное, романтичное имя – Лора. Неужели она – дочка этой уродины?..

Поскольку делать нам в зале больше нечего, мы потихоньку выходим вслед за толстухой. Нас обгоняет в коридоре высокий мужчина – тот самый, на которого я уже обратила внимание: в лихо заломленной шляпе и в брюках с обшлагами. Он по-прежнему держит руки в карманах, пиджак по-прежнему расходится на том, стало быть месте, на котором он и должен расходиться, и походка у него вся такая стремительно-небрежная. Проходя мимо Лоры, нагруженной коробками, он вдруг выдергивает руку из кармана и щиплет красотку за точеную попку.

Клянусь!!!

Лора взвизгивает и роняет коробки. Поворачивает к охальнику перекошенную физиономию, заносит руку, явно готовясь дать ему пощечину, и визжит:

– А, черт!

Что характерно, кричит она по-русски.

15 мая 1800 года, замок Сан-Фаржо в Бургундии, Франция. Из дневника Шарлотты Лепелетье де Фор де Сан-Фаржо

Сегодня я вдруг поняла, что действительно пришла весна – давно пришла, просто я ее не замечала. Настал тот день, о котором я мечтала семь лет.

Боже мой, что это были за годы… Они предстают передо мной вереницей таких нравственных и физических страданий, которые мне даже не хотелось поверять моему дневнику. Мы – я и Максимилиан, мой младший брат, – думали только о том, чтобы выжить, чтобы сберечь замок наших предков, пристанище нашего опозоренного рода. О нет, мы не опасались, что к нам ворвется толпа озверелой черни: имя Луи-Мишеля Лепелетье надежно охраняло нас от посягательств революционеров.

Получается, нам все-таки было за что его благодарить… Однако выпадали дни, когда мы даже не знали, удастся ли нам раздобыть хоть какую-нибудь еду. Менять фамильные драгоценности на кусок хлеба – о, странные чувства испытываешь при этом… Если бы не преданность некоторых слуг, старых слуг, которые не развратились даже в годы этой так называемой свободы, я даже не знаю, как бы выжили мы с Максимилианом – старая дева и юноша, на плечах которых лежал такой тяжкий груз, взвалена была не только забота о настоящем, но и о будущем… О, проклятые годы революционного террора! Они уже позади, и те люди, которые когда-то ввергли Францию во мрак, теперь сами канули в адские бездны.

Увы, не все. Ненавистный художник, увековечивший позор нашей семьи, все еще жив. Жив – и процветает!

Когда закончилась кровавая вакханалия Республики, Давид угодил в тюрьму. Однако Фортуна вновь повернулась к нему лицом, к этому отщепенцу, уродливому карлику. Жена, покинувшая его, когда он подал голос за казнь короля, вернулась к мужу-узнику. Вскоре его выпустили на волю, и сам Первый консул Бонапарт проявил к нему благосклонность.

Наверное, эта весть должна была повергнуть меня в бездну печали, но нынешний день исполнил меня веры в торжество справедливости!

Сегодня из Парижа приехала Луиза-Сюзанна. Домой вернулась дочь моего брата Луи-Мишеля – дитя, которое обречено нести, словно позорное клеймо, вечную память о преступлении своего отца.

Как и все мы.

Я не видела ее больше семи лет. Луиза-Сюзанна еще не успела рассказать, как ей удалось выжить после уничтожения Республики. Судя по ее виду, это были мучительные времена. Боже мой, ей только четырнадцать, однако мне кажется, что я вижу перед собой такую же старую деву, как я сама, много пережившую, много перестрадавшую!

Луиза-Сюзанна приехала почти с пустыми руками. Вещей у нее никаких, только то убогое тряпье, что надето на ней, да в руках некий странный и очень тяжелый сверток, обернутый грязной холстиной. Он более всего напоминал толстую и длинную трубу.

– Что это, дитя мое? – спросила я, когда утихла первая радость нашей встречи.

Моя племянница взяла со стола нож.

– Это память о Конвенте, – сказала она со странной, непостижимой улыбкой. – Мне удалось получить ее от одного человека, который всегда жалел меня. Однако мне пришлось продать все, что у меня было, все, что оставалось от матери, чтобы заплатить ему за его рискованную услугу, поэтому я и пришла в свой родной дом как нищенка, как оборванка. Но эта вещь стоила того! Она была дорога Республике, но теперь больше не нужна ей – ведь Республики больше нет, – и теперь это принадлежит мне! Откройте, дядюшка, – предложила она Максимилиану, протягивая нож ему.

Мой брат, который ненамного старше своей племянницы, недоумевая принялся взрезать веревки, стягивающие сверток. Наконец они упали. Максимилиан стащил грязные тряпки и обнажился холст.

– Разверните! – приказала Луиза-Сюзанна, в голосе которой звучало торжество истинной эринии[10]10
  Э р и н и и – богини мести в античной мифологии.


[Закрыть].

Мы повиновались. От полотна пахло краской, маслом, сыростью. Мелькали какие-то кровавые пятна, но я не могла понять, вижу их наяву – или это кровь застилает мне глаза. Наконец я взглянула на развернутое полотно – и почти лишилась сознания, потому что передо мной лежала картина Давида «Смерть Лепелетье…»

(На этом записи, сделанные рукой Шарлотты Лепелетье де Фор де Сан-Фаржо, заканчиваются.)

Наши дни, Париж. Валентина Макарова

Ах, какой пассаж, какой реприманд неожиданный! Стало быть, прелестная Лора made in Russia?

Хоть выругалась Лора по-русски, однако все все понимают без переводчика. Толстуха хватает разъяренную красотку за руку, поворачивает к себе и отвешивает ей такую пощечину, что девушке с трудом удается удержаться на ногах. Она машет руками, приседает, а черты ее все еще искажены жутким гневом, и ни капли красоты нет ни в этом изуродованном лице, ни в нелепой позе. Она точно упала бы, некрасиво задрав точеные ноги, когда бы ее не подхватил тот самый господин в шляпе.

Подцепив красотку под ручку, он безмятежно улыбается толстухе:

– Поверьте, ничего ужасного не произошло, дорогая мадам Люв.

«Люв! – возмущенно мелькает у меня в голове. – Ничего себе. Это он ей комплимент сделал! Ее фамилия непременно должна быть Крапо!»[11]11
  Louve – волк; crapaud – жаба (франц.).


[Закрыть]

– Ах, мсье Ле-Труа! – говорит толстуха. – Вы не должны были так шутить! Вы до смерти напугали бедную девушку! – И мадам Люв кокетливо грозит ему унизанной кольцами сарделькой, которая у нее исполняет роль указательного пальца.

Рядом со мной Николь тихонько ахает и едва не роняет свою покупку. Стремительное телодвижение, которое она исполняет, чтобы удержать коробку, привлекает внимание этого самого Ле-Труа. Он смотрит на Николь, потом на меня, потом снова на Николь – и губы его расплываются в улыбке:

– Мадемуазель Брюн! Дорогая моя Николь! Не могу передать, как я рад вас видеть!

С этими словами он бесцеремонно, будто мешающую ему мебель, отодвигает со своего пути увесистую мадам Люв и очаровашку Лору, которая все никак не может натянуть на личико прежнюю маску леди Совершенства, и подходит к нам. Преспокойно вынимает из рук Николь коробку с сапогами, зажимает ее (коробку, ясное дело!) под мышкой, щелкает каблуками, словно заправский гусар, и целует Николь руку. Затем четко, картинно поворачивается ко мне, секунду смотрит в мои глаза своими темными насмешливыми глазами, отдает такой же четкий поклон и красиво склоняется к моей руке.

Я цепенею, потому что чувствую не просто воздушный, ни к чему не обязывающий чмок. Ле-Труа прихватывает кожу на моей руке губами, а потом легонько прикусывает. О, не больно, самую чуточку, но этого вполне довольно, чтобы у меня задрожали коленки. Еще один такой поцелуй – и ноги у меня подогнутся, словно у крошки Лоры, только на физиономии будет не бешенство, а выражение самого неописуемого восторга.

Ох, искушение… грех, грех!

В глазах слегка расходится туман, в который я канула при этом очень своеобразно выраженном знаке почтения, и я вижу устремленные на меня глаза Ле-Труа.

Моментально нацепляю на себя маску мисс Неприступности, но взгляда от него отвести не могу.

У него темные, то ли черные, а может, карие глаза, длинные брови и смуглое лицо. Кого-то он напоминает, но кого?..

– Максвелл! – восклицает Николь. – Неужели это вы! Просто не верю, не верю! Куда вы пропали?!

– Только вчера вернулся из дальнего путешествия, – объясняет человек с потрясающим именем Максвелл.

– Куда сбежали от реальности на сей раз? – улыбается Николь, и я вижу, что ей очень приятно разговаривать с этим странным смуглым типом.

Между тем толстуха Люв и милашка Лора дружно подбирают свое имущество и торопливо ретируются, бросая на Ле-Труа опасливые взгляды. Похоже, они до смерти рады, что он отвлекся. У толстухи вообще затравленный вид, а на личике Лоры страх мешается с откровенной ревностью.

Занятная история. Более чем занятная…

Эскалатор уносит вниз Люв и Лору, а я перевожу взгляд на Николь, которая все еще щебечет с Ле-Труа. И улавливаю его ответ:

– Вообразите, Николь, я наконец-то добрался до России!

– Не может быть! – всплескивает руками Николь. – Вы побывали в России, а моя подруга Валентин – она ведь русская! Интересно, правда? У вас есть в Париже знакомые русские, кроме моего Мирослава?

– Раньше не было, а теперь есть, – кивает Максвелл, медленно переводя на меня свои темные глаза, определить цвет которых я никак не могу.

Почему-то он молчит о том, что тут несколько минут назад была еще одна русская, которая явно принадлежит к числу его знакомых. Это Лора.

– Вы были на аукционе? – спрашивает Николь. – Что на сей раз? Рисунки? Гравюры? Неужели снова Тардье? Неужели вы еще не все у него скупили?!

– Вам известна моя слабость, – кивает Максвелл. – Да, до меня дошел слушок, что кто-то перед самым аукционом предложил первые, авторские оттиски гравюры Тардье с картин Давида. Я связался с Дезаром, но он только сегодня вернулся из отпуска и еще не успел толком узнать, что будет продаваться в других залах. Я решил прийти сам. И напрасно. Этот Тардье у меня уже есть. Это не… словом, не то, что я ищу. Ну что ж, не повезло.

Он пожимает плечами и любезно улыбается нам обеим:

– Кстати, Николь, и вы, Валентин, что вы делаете… ну, к примеру, через час?

Мы переглядываемся.

– Ну, я не знаю, – нерешительно говорит Николь. – Гуляем с Шанталь, наверное, а что? Ой, Максвелл, я ведь даже не поблагодарила вас за ваш чудный подарок! Платьице невероятно идет Шанталь, она в нем такая хорошенькая! Я бы очень хотела, чтобы вы увидели ее в этом наряде. А как она любит клоуна Ша!

– И где же вы гуляете, медам?

– Да где угодно, – пожимает плечами Николь. – Ходим на Сакре-Кер, в Пале-Рояль, в Ле Аль…

– В Ле Аль? – радуется Максвелл. – Давайте встретимся через час, хорошо? В кондитерской на углу улицы Монторгей. Вы согласны, Валентин?

И его насмешливые глаза снова обращаются ко мне с выражением, от которого я потихоньку дурею.

– До скорого! – прощается Ле-Труа и одним прыжком оказывается чуть ли не на середине эскалатора. Если он будет двигаться такими темпами, то в два счета догонит мадам Люв и ее русскую протеже. А может, он потому и двигается такими темпами, что хочет их догнать?

От этой мысли у меня портится настроение. Да тут еще и Николь замерла с каким-то по-дурацки мечтательным видом…

И вдруг я понимаю, кого мне напомнил мсье Ле-Тура. Казанову! Именно таким я его и представляла, этого венецианского обольстителя: смуглое тонкое лицо, насмешливые и в то же время непроницаемые глаза неопределимого цвета: то ли черные, то ли карие, то ли вовсе темно-серые, ироничные губы и подвижные брови, впалые щеки, а еще белый парик, под которым скрыты коротко остриженные, чуть вьющиеся волосы и благодаря которому еще выше кажется выпуклый умный лоб.

Парика у Ле-Труа не было, а волосы прикрывала светлая шляпа, нахлобученная почти до бровей.

Казанова! Фу-ты ну-ты! Наверное, Николь тоже считает его Казановой – вон, глазки заблестели!

– Как же это я о нем забыла? – бормочет Николь. – Почему же я ему-то не позвонила?! Как классно, что мы сегодня встретились!

– Ты чего? – смотрю я на нее уже почти испуганно. – Ты чего так воодушевилась? Завидуешь Лоре? Хочешь, чтобы этот Казанова и тебя за попку щипал?!

– Да он меня и так щипал, – горделиво заявляет Николь. – И не один раз! Он с моим отцом давным-давно знаком. Я ведь, можно сказать, у него на глазах выросла. Думаешь, сколько ему лет? Это он просто выглядит так молодо, а на самом деле ему сорок! Я на него всегда как на близкого родственника смотрела. Хотя он натуральный Казанова, что есть, то есть. Дамский угодник! Иногда отец его начинал ругать за то, что опять разбил сердце какой-нибудь герцогине де Кусси или контессе де Монтанедр, а он так глазки виновато потупит, что поневоле смех разбирает. Ты чего?

Это мне адресовано.

– А что?

– Ну, стала вдруг какая-то не такая?

Станешь, наверное!

– Герцогиня, контесса… Ты это серьезно?

– Конечно. Тебя титулы смущают, что ли? Ну, Максвелл вращается во всяких кругах! И на самых верхах, и в самом низу. И мотается по всему свету. Он воистину le citoyen du monde, гражданин мира, как Казанова.

Казанова… le citoyen du monde… что делается!

– Неужели ты никогда не слышала эту фамилию – Ле-Труа?

– Нет, а что?

– Вот жаль, я не спросила, прошла у него уже выставка в России или нет, – вздыхает Николь. – Думаю, он именно затем туда и ездил, чтобы ее устроить. Ну ничего, мы постараемся напроситься к нему в мастерскую, посмотришь его работы. Это стоит видеть, можешь мне поверить.

– Он художник, что ли? Или фотограф?

– Художник, и какой! Он хоть и дамский угодник, но это не мешает ему быть реставратором высочайшего класса, искусствоведом, уникальным специалистом по XVIII веку. Причем у него какой-то поразительный нюх на открытие неизвестных имен и полотен. Его в шутку зовут «Король старьевщиков», но это совсем даже не шутка, потому что он с ними со всеми связан, постоянно мотается по провинции, ищет старые картины, которые иногда то в сараях где-нибудь свалены, то в конюшнях, то в таком состоянии, что на них ничего не разглядишь, то поверх прежнего изображения новое намалевано. Он, к примеру, открыл такие имена, как Кольбер и Мантуанье, они оба писали в стиле Ле-Гро. Чудесно, просто очаровательно. Кстати, он отыскал где-то в Туре, в каком-то винном погребе, если я не ошибаюсь, неизвестное полотно Давида. И доказал, что это именно Давид! Он вообще помешан на Давиде.

– Почему именно на Давиде?

– Потому что Давид – фигура одиозная и скандальная, – усмехается Николь. – Был придворным художником – стал председателем Конвента и послал на плаху Людовика XVI. Обладал на редкость уродливой внешностью, просто злобный карлик какой-то, однако был любовником красивейших женщин своего времени, например, мадам Рекамье. Максвелл и сам фигура скандальная и одиозная, – продолжает Николь с такой ласковой улыбкой, словно хвалит младшего братишку за отличные оценки по Закону Божьему. – Знаешь, на чем он сделал себе громкое имя?

– Скажешь – буду знать, – ворчу я.

За время этого разговора мы уже спустились, покинули аукцион, дошли до дома Николь и теперь втискиваемся в лифт. Коробка с сапогами от Шанель здесь – третий лишний, поэтому мое ворчание вполне можно списать на счет недовольства теснотой.