Текст книги "Верни мое имя!"

Кот-мальчик оказался ужасным чистюлей. Он умывался очень старательно: и лицо помыл, и голову, и принялся за шею, когда мама позвала ужинать.

Тут он сверзился с дивана на четвереньки. Забыл, наверное, что уже не может падать на четыре лапы с любой высоты без всякого вреда для себя, ну и крепко ушиб локти и колени.

«Так тебе и надо!» – с ненавистью подумал Васька.

Злобно пошипев и пофыркав, кот-мальчик торопливо потер ушибленные места ладошкой – сначала, конечно, полизав ее и занеся, между прочим, в захваченный мерзким колдовством организм Василия Тимофеева очередное количество микробов.

Во что же превратится этот самый организм к тому времени, когда в него вернется законный хозяин?! Да он, наверное, из поликлиники вылезать не будет, горстями лекарства станет пить, когда вернется в свое тело!

Но тотчас до Васьки дошло, что его шансы на это возвращение равны не просто нулю, но нулю с минусом, и он чуть не разрыдался. Удержало его только то, что мерзкая ведьма Ульяна, конечно же, очень порадовалась бы его отчаянию, ну и Васька из гордости решил не давать ей такой возможности.

Тем временем кот-мальчик примчался на кухню, оглядел сначала все углы, видимо, пытаясь отыскать там кошачью плошку с едой, потом спохватился, посмотрел на стол, издал радостный мяв – и попытался вскочить на табуретку с ногами. Однако ничего из этого не вышло: табуретка была маленькая. Кое-как устроился по-человечески, придвинул к себе тарелку с тушеным мясом и картошечкой и облизнулся.

У Васьки Тимофеева рот наполнился голодной слюной, потому что это было его любимые блюдо, да и вообще – он ведь только завтракал сегодня, а сейчас дело к вечеру! Однако он мгновенно забыл о голоде при виде невероятной картины: кот-мальчик принялся есть прямо из тарелки, обходясь не только без вилки и ножа, но даже без помощи рук! А потом, заметив, что разбросал по столу куски мяса, картошки и разбрызгал подливку, проворно слизал все это языком. И надо же было так случиться, что именно в это мгновение на кухню вернулась мама!

Кот-мальчик начисто вылизал стол и теперь сидел с довольным видом и сыто щурился. А Васькина мама смотрела на него.

Васька видел ее лицо, такое изумленное и негодующее… такое любимое и родное!

«Мамочка, стукни его как следует! Стукни!» – мысленно взмолился он.

Нет, было бы еще лучше, если бы мама решила, что ее сын спятил, что нужно его срочно отправить в психушку, надеть на него смирительную рубашку, посадить за решетку и лечить с помощью лоботомии.

Несколько мгновений зрелище кота-мальчика в смирительной рубашке и за решеткой тешило воображение Васьки Тимофеева, а потом перестало. Просто потому, что мама никогда не отправила бы своего сына – даже такого, каким он стал теперь! – в психушку…

Вдруг все: и кухня родного дома, и кот-мальчик, и потрясенная мама – все это пропало, что-то оглушительно загрохотало, и Васька осознал, что снова смотрит в левый глаз портрета Марфы Ибрагимовны Угрюмовой. Глаз этот испуганно заморгал, портрет снова собрался морщинами-трещинами, а в следующее мгновение Васька понял, что так сильно грохотало. Это был удар грома!

Васька вспомнил, как папа предупреждал: мол, гроза к вечеру грянет.

И он не ошибся. Гроза разразилась-таки. По крыше ударили первые капли дождя.

– Боишься грозы, котишка-оборотень? – вкрадчиво спросила ведьма Ульяна.

Если бы Васька мог, он бы пожал в ответ плечами: мол, а чего ее бояться?

– Да ты, я погляжу, храбрец! – одобрительно кивнула Ульяна. – Значит, повезло мне… да и тебе, значит, повезло. Видишь ли, Васька, я заменила тебя своим слугой. Теперь назад ему ходу нет, а я осталась без помощника. Но ты мне нравишься! Ловко от вороны, то есть от меня, в лесу ускользнул, поглядеть в глаз Марфы Ибрагимовны не струсил, теперь вот грозы не страшишься… Люблю храбрецов! Хочешь, я тебя премудрости своей обучу? Послужишь у меня, а потом и сам станешь колдуном! Будешь ты могуч, богат сказочно и неодолим врагами, всех их ты в бараний рог согнешь одним махом! Все твои желания станут исполняться быстрей, чем ты пожелать успеешь… Ну что, согласен, Васька?

Быстрее молнии промелькнул в Васькиной голове собственный образ в виде кого-то, кто могущественней Дамблдора и Волан-де-Морта вместе взятых, кто запросто сгибает в бараний рог ведьму Ульяну и кота-мальчика… и он так старательно закивал, что у него даже шея заболела:

– Согласен! Я согласен!

– Ну, коли так, – довольным голосом сказала Ульяна, – настало время приступить к испытанию.

– К испытанию? – удивился Васька.

Вот те на, а он-то думал, что учеба прямо сейчас начнется и он будет стараться изо всех сил и превзойдет своими знаниями учителей своих и товарищей своих, как выразился бы старик Хоттабыч… главное, поскорей превзойти эту ужасную училку, чтобы расправиться с ней! А тут, оказывается, еще какие-то испытания…

– Конечно, – кивнула ведьма Ульяна. – Мне нужен не просто храбрец отъявленный, а тот, кто головой думать умеет, когда надо. Но знай: если не выдержишь испытания, я тебя из дома выброшу во двор, под дождь, гром и молнии.

«Велика беда! – мысленно усмехнулся Васька. – Можно подумать, я под дождь никогда не попадал! В грозу главное – не прятаться под высокое дерево и не лезть туда, где железо».

– Терпи, оставайся неподвижен, тогда ждет тебя удача, – предупредила Ульяна. – Ну а закричишь – конец тебе.

Ее фигура вдруг завилась крутым черным смерчем – и откуда ни возьмись появился перед Васькой огромный пес. Хотя нет, это был волк, потому что был он худ и сер, глаза у него сверкали голодным блеском, а из пасти капала слюна. Зубы у волка были очень острые: ясно, что он готов этими зубами перемолоть Ваську в мелкий фарш, а потом проглотить!

Васька отпрянул и прижался к стене. Волк подступил к нему и клацнул своими зубищами. У Васьки дыхание от ужаса сперло, и, наверное, именно поэтому он и не заорал с перепугу!

Но это оказалось еще не самое страшное. С головы волка вдруг полезла шерсть, потом начала отваливаться шкура, вытянутая морда сделалась более плоской – и Васька увидел, что никакой это не волк, а человек, хотя и страшно уродливый.

«Оборотень!» – ужаснулся Васька.

– Догадливый! – взвыл оборотень. Ухмыльнулся, вприщур глянул на Ваську злобными насмешливыми глазами, клацнул зубами все еще по-волчьи, потом когтем содрал со щеки ошметок шерсти, которая почему-то еще не сошла, – и протянул к Ваське когтистую лапу. Однако когти с каждым мгновением все больше становились похожи на человеческие ногти, пальцы вытягивались, покрытая шерстью лапа принимала очертания ладони…

«Да это ведь то же самое, что со мной происходило! – вспомнил Васька. – Только наоборот! Тогда я в кота превращался, а теперь волк превращается в человека! Довольно интересно…»

Уродливая физиономия оборотня недовольно исказилась, он снова клацнул зубами, закинул голову, протяжно и злобно взвыл – и исчез, как будто его и не было, а породившая его тьма снова расползлась по щелям и углам.

Васька перевел дух. Если это было первое испытание, то оно оказалось хоть и очень-очень страшным, но довольно интересным и даже, можно сказать, познавательным!

Вдруг его взгляд случайно упал на портрет Марфы Ибрагимовны, и Васька увидел, что половинка рта на портрете улыбается, а зеленый глаз поблескивает. Похоже, Марфа Ибрагимовна была довольна, что он преодолел первое испытание.

Интересно, а почему? Почему ей хочется, чтобы Васька пошел к ведьме Ульяне в ученики и стал колдуном? Уж не потому ли, что и Марфа Ибрагимовна мечтает, чтобы кто-нибудь Ульяну согнул в бараний рог?

Додумать Васька не успел: тьма вновь вырвалась из своих щелей и ринулась к нему так стремительно, что он влип в стену, словно хотел продавить рассохшиеся бревна насквозь. И вот из этой то зыбкой, то наливающейся плотью черной мглы начали возникать, сменяя друг друга, фигура за фигурой, и каждая была ужасней другой. На Ваську таращились пустые глазницы черепов, изъеденных гнилью; к нему тянулись окостенелые пальцы, которые высовывались из серых пыльных рукавов каких-то ряс…

Васька трясся, но терпел и молчал.

Потом вдруг явилась фигура в заплесневелом, туго запеленатом саване и начала выпутываться из него, извиваясь как змея. Наконец ей удалось высвободить одну руку, но это оказалась не рука, а в самом деле змея! Белая змея – отвратительно-белая, тускло-белая и влажная, словно слизень, притаившийся под грудой какого-нибудь заплесневелого, вонючего тряпья, давным-давно брошенного в сыром углу.

Из головы змеи-слизня показались не то зубы, не то пальцы, и они начали не то грызть, не то рвать саван на груди. Наконец ткань треснула – и Васька увидел, что там, в груди фигуры, на месте сердца кипит и клубится какая-то черно-сизо-белая куча… Но нет, это был клубок змеиных тел, понял он через мгновение! А ткань трещала, трещала, дыра расширялась, вот-вот должно было открыться лицо, и невозможно было представить себе, каким ужасным оно окажется!

Но вот саван на голове фигуры наконец треснул, и десятки змей разом высунулись в образовавшуюся дыру, завертели головами, словно озираясь, словно пытаясь понять, где находятся… и вдруг увидели крошечного котенка, замершего у стены.

Фигура медленно наклонила голову, все змеи разом потянулись к Ваське – и он не выдержал.

Нет, он не закричал и даже не замяукал, потому что ни кричать, ни мяукать было просто нечем: все нутро его словно спеклось от страха – горло ссохлось, и голос в нем ссохся. И все же то, что он чувствовал, был не страх, а что-то больше страха…

Ненависть, вот что это было! Да, Васька внезапно преисполнился смертельной ненависти к ведьме Ульяне, которая лишила его родителей, дома, привычной жизни, превратила в жалкого котенка, да еще и безжалостно донимала этими отвратительными ужасами. Он ринулся вперед – и вцепился зубами в одну из змеиных голов!

В те времена, когда Васька был мальчишкой, он, наверное, умер бы при одной мысли о том, что может схватить змею за голову, да еще зубами. Но сейчас, сделавшись котом, он откуда-то знал, что надо поступить именно так и стиснуть зубы как можно крепче. Васька так и сделал… и в то же мгновение раздался ужасный, исполненный боли визг!

Васька словно бы оглох и ослеп от этого визга, а потом что-то вцепилось ему в загривок с такой силой, что челюсти его разжались и змеиная голова выскользнула из них.

В следующее мгновение он обнаружил себя в руке у ведьмы Ульяны, которая слабо постанывала, потирая другой рукой шею, и с ненавистью смотрела на Ваську:

– Ах ты пакость живучая! Я тебя так и этак, а ты…

Внезапно она покачнулась и чуть не выронила Ваську, с такой силой вновь ударил гром, и дождь, который до этого лишь постукивал по крыше, хлынул неудержимо.

Там, где окна были заколочены досками, начало подтекать; с потолка закапало.

Грянул новый раскат грома!

Ульяна выскочила в сени, чуть приотворила дверь на крыльцо и быстро проговорила, ехидно глядя на Ваську, беспомощно висящего в ее руке:

– Хотела бы, ох как хотела бы я тебе шею свернуть, да, на беду, сама я тебя убить не могу. Однако вдруг да гроза поможет? Те, кто в Бога верует, говорят: в грозу-де черти за кошек прячутся, а Илья-пророк, который всех чертей норовит извести, бьет в них молниями без промаха. Потому в грозу знающие люди котиное племя вон из избы выбрасывают. Посмотрим же, каков ты удачник! Коли суждено тебе выжить – выживешь, ну а на нет и суда нет!

Выпалив все это одним духом, Ульяна с размаху швырнула Ваську во двор, а потом с грохотом захлопнула щелястую дверь.

* * *

Васька угодил в середину огромной грязной лужи, которая уже успела разлиться посреди двора. Рядом вскипали пузыри: дождь хлестал немилосердно, а громы и молнии чередовались с устрашающим упорством, причем огненные стрелы втыкались в землю практически рядом с лужей.

Да что ж он вытворяет, этот Илья-пророк?! Черт за кошкой прячется?! Нашел тоже кошку!

При очередной вспышке молнии Васька заметил неподалеку, в заросшем заброшенном огороде, какое-то строение. Оно казалось еще более кособоким и невзрачным, чем домишко Марфы Ибрагимовны, однако все же это были какие-никакие стены, какая-никакая крыша!

Васька кинулся в огород, немедленно угодив в джунгли из крапивы, полыни, лебеды и каких-то других сорняков, которым он не ведал названия.

И вот наконец исхлестанный травой Васька проворно взобрался на покосившееся крылечко и прижался всем телом к двери. Она громко, протяжно скрипнула – и Васька ввалился в какое-то помещение, пахнущее запустением и сыростью.

Вокруг царила темнота, однако темнота Ваське с некоторых пор стала не помеха. Ведь все кошки никталопы, то есть могут одинаково хорошо видеть и днем и ночью. Приобрел это умение и Васька Тимофеев, и, похоже, на сегодняшний день это было единственное благо, которое принесло ему случившееся с ним превращение!

Честно, он вполне обошелся бы без этого блага, только бы удалось вернуться домой!

И наконец хоть чего-нибудь поесть…

Например, тушенного с картошкой мяса или пару-троечку куриных котлет с рисом. Обыкновенная вареная курица из супа с вермишелью тоже прошла бы на ура.

От таких мыслей есть захотелось еще сильней – даже в дрожь бросило! Однако его трясло не только от голода, но и от холода. Он совершенно вымок – а вытереться-то было нечем.

Последовать примеру кота-мальчика и начать вылизываться Васька даже не собирался. Он чувствовал себя человеком и хотел нормально, по-человечески вытереться полотенцем!

И вдруг он сообразил, что за странный слабый запах царит в этой сараюшке. Пахло березовыми вениками!

И впрямь – возле пыльной, давным-давно остывшей каменки[1]1
  Каменка – печка в деревенской бане, сложенная из камней. На эту раскаленную печку плещут воду, чтобы поддать пару.


[Закрыть] и в самом деле была навалена груда старых-престарых березовых веников.

Значит, это не просто сараюшка, а старая заброшенная баня… А вдруг кто-нибудь из ее прежних посетителей забыл здесь свое полотенчико?

Васька обшарил все: заглянул в старые рассохшиеся деревянные ведра, протиснулся даже за большую кадку, стоявшую под стеной и почему-то полную воды, но ничего не нашел.

Осталась неисследованной только куча березовых веников возле каменки.

Он подошел и осторожно пошевелил лапкой ближайший веник. Тот высох так, что листья посыпались рыжей трухой и Васька расчихался.

Почудилось ему – или в самом деле что-то прошуршало там, за вениками, в углу? Небось притаившаяся мышка размышляет, в какую сторону кинуться наутек, чтобы спастись от кошачьих зубов…

Напрасно она трясется! Васька-человек мышей не боялся, а Васька-кот совершенно не рассматривал их в качестве пищи.

Еще не хватало всякую гадость есть! Да еще и сырую!

– Не бойся, мышка, я тебя не трону! – буркнул он и решительно полез было в гущу веников, как вдруг услышал, что там кто-то резко и тяжело дышит, словно стараясь сдержать и скрыть себя, но это ему плохо удается.

Это определенно была не мышка.

Может, крыса? Крыс Васька Тимофеев тоже не боялся, но это когда было! Тогда он мог какую угодно крысу пинком отогнать, а сейчас какая угодно крыса его запросто напополам перекусит…

Васька попятился, однако было поздно!

Раздалось ужасное храпение, хохот, вой и свист, такие громкие, что Васька чуть не оглох, а потом старые веники разлетелись в разные стороны, из них что-то выскочило, схватило Ваську за загривок, подняло в воздух, с силой размахнулось им – и швырнуло в стену.

Васька дернулся всем телом, пытаясь замедлить свой полет или хотя бы изменить его траекторию, чтобы не разбиться всмятку.

Фокус удался, потому что он не влип в стену, а только слегка задел ее, а потом…

Потом он с громким плеском свалился в кадку, полную воды, и камнем пошел ко дну! Как будто сорвался с вышки в бассейн!

Не далее как два месяца назад, незадолго до окончания учебного года, Василий Тимофеев участвовал в районных соревнованиях среди шестиклассников по плаванию и даже занял призовое третье место. Сейчас было покруче соревнований – надо было жизнь спасать!

На всякий случай он нырнул и затаился на дне. Вдруг этот, который швырнул Ваську в воду, тоже плюхнется в бочку и начнет его топить? Тогда придется нападать первым…

Однако в бочку никто не плюхался. Пора выбираться на поверхность, тем более что воздуха осталось не много.

Васька вынырнул, доплыл (правда не слишком стильно, а так себе, довольно неуклюже подгребая под себя лапками) до бортика этого странного бассейна, в смысле до края бочки, и, зацепившись когтями, выбрался на него.

Наконец Васька спрыгнул на пол, отряхнулся, потряс головой – и внезапно услышал рядом надтреснутый, скрипучий и шепелявый голосишко:

– Так я и знал, что никакой ты не кот!

Васька прижался спиной к кадке, чтобы защитить тылы, затравленно огляделся – и ошалело помотал головой, не в силах поверить глазам.

Перед ним стоял обросший полуседой бородой человек, до того маленький, сухонький и несуразный, что хотелось назвать его «человечком» или вовсе «человечишком», а бороду его – «бородкой» или вовсе «бороденкой». Был он чуть сгорблен, кривобок, кривоног, бос и почти гол, если не считать некоторого количества пожухлых дубовых и березовых листьев, которые, наверное, отвалились от веников и словно бы прилипли к его телу, образуя подобие одежды. Зато на его голову была нахлобучена большая ушанка – серая от времени, пыли и плесени, с длинными обтрепанными завязками, которые образовывали на макушке легкомысленный бантик.

Незнакомец был настолько неказист и невзрачен, что трудно было поверить, будто это именно он недавно издавал посвист, вполне достойный Соловья-разбойника, Одихмантьева сына.

– Никакой ты не кот! – повторил человечек своим скрипучим и шепелявым голосишком. – Зрак круглый, вкруг очей ресницы торчат, нырять да плавать умеешь… Кот немедля ко дну пошел бы, в такую глубь канув! Человек ты! Но кто же тебя так изурочил, болезный? Которая из нашенских ведьм?

Слово «изурочить» – совершенно непонятное, конечно! – вдруг самым болезненным образом напомнило Ваське о школьных уроках, попасть на которые он сможет когда-нибудь еще или нет – совершенно неведомо.

Странно, конечно, устроен человек… Раньше Васька пользовался бы любой возможностью избавиться от этих самых уроков, а сейчас вдруг осознал, что это неотъемлемая часть его прежней, человеческой жизни, которую он всю – со всем плохим и хорошим, невыносимым и отличным, – всю потерял! И это осознание совершенно пришибло Ваську. Стало, так сказать, соломинкой, которая сломала спину верблюда, последней каплей, переполнившей чашу страданий… и все, что накопилось в его душе в этот ужасный, ужаснейший день вдруг пролилось слезами.

Конечно, Ваське случалось плакать и в былые, человеческие дни, он знал вкус слез, но тогда эти слезы были так себе – малосольные какие-то, а сейчас стали именно горькими и даже, можно сказать, горючими!

Васька чуть не захлебнулся слезищами, как вдруг почувствовал прикосновение чего-то мягонького к своему лицу, то есть к мордочке своей, – мягонького, но такого пыльного, что он расчихался.

Открыл глаза – и увидел, что облепленный листьями человечек пытается вытереть ему слезы какой-то чрезвычайно ветхой тряпицей.

– Да будет тебе, котишко-оборотень! – ласково проговорил человечек. – Не бойся меня! Я ж только так… пугаю для порядка. Раньше службу свою исправно нес: только соберись кто после полуночи в баньке моей попариться – я его вмиг запарю до смерти. Или, скажем, ежели начнет кто словами непотребными крыть – тоже живой от меня не уйдет. Да уж, давал я себе волюшку в былые времена! Чтобы задобрить меня, люди оставляли мне краюшку ржаного, густо присоленного хлебца, обмылок да ветошку. Вот, – человечек помахал тряпицей, – все, что осталось мне от тех незапамятных времен, когда люди банника почитали, боялись, уважали!

– Кого-кого почитали? – все еще всхлипывая, спросил Васька.

– Да меня, кого же еще, – пожал плечами человечек. – Неужто не признал, котишко? Банник я здешний.

– Банщик? – растерянно переспросил Васька.

– Банник, глупый ты оборотень! – рассердился человечек. – Хозяин местный. Вот это все – мое владение, – он обвел сухонькой рукой неказистое строение. – Конечно, не бог весть что по сравнению с той избой, что у меня раньше была, – да разве мог я с рыжей ведьмой Марфушкой сладить!.. Не по силам мне это оказалось!

– С какой ведьмой Марфушкой? – удивился Васька. – Я знаю только ведьму Ульяну.

– Ульяна, разрази ее гром небесный, ныне живет и здравствует, а ведьма Марфушка вершила свои черные дела лет полтораста назад, – пояснил банник. – А потом, после долгих мучений, преставилась. Померла, стало быть.

– Это Марфа Ибрагимовна – ведьма Марфушка, что ли? – догадался Васька.

– Она самая, – кивнул банник. – Первейшая ведьма была по всей округе! Чего только не вытворяла! Бывало, придет баба утром корову подоить, а у той вымя пустое, ни капли молока не выцедишь. А почему? Потому что Марфушка рыжей кошкой ночью скинется, в коровник заберется, к вымени присосется да все молочко до последней капельки и выцедит. Или по истой злобе перевяжет вымя своим рыжим волоском – и корова доиться вовсе перестанет. Еще она большой мастерицей была заломы на полях делать. Слыхал, что такое залом?

Васька помотал головой.

– Залом заломать – это вернейший способ урожай загубить на корню, привести крестьянское хозяйство в полное сокрушение, – словоохотливо начал объяснять банник.

Судя по всему, он давным-давно ни с кем не разговаривал и теперь радовался случаю хоть с каким-то случайно забредшим котом-оборотнем пообщаться:

– Выйдет, бывало, ведьма в поле на вечерней заре – и начнет колосья в узлы связывать. И творит она сие лихое дело благодаря своей колдовской силе с такой быстротой, что за ночь успеет два, а то и три поля испоганить. От залома колосья мигом гниют. Придет хозяин утром урожай собирать, а тот наполовину погублен. А сколько народу она испортила! Кому хомут наденет, на кого порчу наведет, кого сглазит, а то и попросту напакостит: скажем, спит человек с разинутым ртом – так Марфушка заговором змею приманит и в рот ему запустит. Змея свернется у него в желудке да и живет там поживает. Страдальцу и невдомек, что за хворь на него напала, отчего его и тошнит, и мутит, и жизнь не мила… А уж меня-то она как злодейски изурочила!

Банник тяжело вздохнул и так сокрушенно закачал головой, что шапка сползла ему на глаза. Пока он ее поправлял, в торопливом рассказе его возникла пауза, в которую Васька немедленно встрял с вопросом:

– Что такое «изурочить»? И этот… «хомут надеть»?

– Да то же, что испортить, хворь навести или невзгоду какую сокрушительную, – последовал ответ. – Тебя, вишь ты, невольным оборотнем сделала.

– Невольным оборотнем? – пробормотал Васька.

– Ну да! Нешто ты по своей воле котом обернулся?!

Васька только вздохнул:

– Какое там…

– То-то и оно, – понятливо кивнул банник. – Ежели кто сам оборотнем становится, он веселится да радуется, а ты мне, вишь, слезами всю баньку залил. Я и сам сколько пролил слез, когда Марфушка меня сюда определила!..

– А вы раньше в другой бане обитали? – спросил Васька.

Не то чтобы его это очень уж волновало, но как-то неловко стало не спросить. Этот банник так ему сочувствует – элементарная вежливость требует проявить хотя бы небольшой интерес к его проблемам!

– Раньше? – горько усмехнулся банник. – Ты что ж, думаешь, я этакой нечистой силой и родился? Нет! Раньше, брат ты мой, был и я человеком, да не простым – был я знаменитым знахарем! Лечил людей травами и добрыми заговорами. А главное – с ведьмой противоборствовал. Что она испакостит – я приду и поправлю. На всякое Марфушкино злодейство находилось у меня добродейство. Ну и, сам понимаешь, она меня возненавидела – да и извела. Что самое обидное – моим собственным заговором извела!

– Это как? – спросил Васька – теперь отнюдь не из вежливости, а с искренним любопытством.

– Да так, – вздохнул банник уныло. – На Проклов день, двадцатого, стало быть, ноября[2]2
  По старому стилю – 20 ноября, а по новому день святого мученика Прокла отмечается 3 декабря.


[Закрыть], знахари извеку проклинают скрывающуюся в подземных недрах нечисть лукавую – чтобы не выходила она из своих нор, чтобы не мутила жизнь человеческую. А такое наиважнейшее заклятие только тогда действенно, когда оно без ошибки произнесено, громко и четко. Для этого нужно, чтобы знахарь был разумом крепок и светел и чтобы у него все зубы были целы. И вот на Проклов день, рано поутру, еще затемно, поднялась она на Гадючью горку, что на север от нашего села, плюнула на все четыре стороны, встала по ветру и молвила злое слово. А я в тот час из дому вышел, чтобы нечисть заклинать. Ну и вдохнул Марфушкино ведьмовское слово вместе с ветром…

Видимо, банник устал с непривычки так много говорить, а может быть, печальные воспоминания его слишком расстроили, потому что голос его сделался еще более надтреснутым, он закашлялся и, прервав рассказ, пошел к кадке с водой.

Ухватился за край, подтянулся, наклонился, начал пить, да вдруг его потянуло вниз! Он перевесился, смешно дрыгая ногами, да так и канул бы в кадку, когда бы Васька не вцепился передними лапками в его босые пятки и не потянул.

Банник встал на ноги – с него ручьем лило!

– Сколько раз тебе говорено, Кузьмич, – сказал сердито, постучав себя по лбу, – не пей нападкой[3]3
  Нападкой – то есть наклонившись через край ведра, кастрюли или бочки (старин.).


[Закрыть] – подтолкнет черт лопаткой! Так и вышло. А тебе спасибо, брат! – обратился он к Ваське прочувствованно. – Еще не хватало – баннику в собственной бане утонуть! Спас ты меня. Я тебе добром за добро отплачу, даже не сомневайся. Ну, будем, что ли, знакомыми да друзьями?

И протянул Ваське маленькую сморщенную мокрую ладошку:

– Кузьмичом меня прежде звали, покуда знахарем да человеком был. Так и зови!

– Васька, – представился тот и подал правую лапку.

Банник Кузьмич осторожно потряс ее, а потом встряхнулся всем телом – и снова сделался сухим. Только из-под шапки самую чуточку подтекало.

– Вы бы шапку сняли да отжали, – посоветовал Васька.

– Нельзя! – Кузьмич значительно поднял палец. – Какой банник без шапки? Позор незабываемый, вселенский! Опять же моя шапка не простая: она мне невидимость придает.

– Какая же это невидимость?! – изумился Васька. – Я вас отлично вижу.

– А то как же! Теперь меня увидеть могут только коты, оборотни, ведьмы да такие же нечистики, как я, а человек рядом пройдет – и не заметит. Вдобавок я в своей шапке корень дягиля ношу.

– Дягиля? А это что такое? И зачем его корень в шапке носить?

– Дягиль – растение придорожное, а корень его в шапке надо носить, чтобы люди любили.

– Ну и как? – осторожно спросил Васька. – Помогает?

– Да не очень чтобы очень, – тяжело вздохнул банник. – А по правде сказать, и вовсе не помогает. Люди ж меня не видят – как могут полюбить?

«Даже если бы увидели, не полюбили бы!» – сочувственно подумал Васька.

Конечно, первое впечатление банник производил… не лучшее, прямо скажем! Однако сам Васька уже пригляделся к новому знакомцу, привык к его весьма своеобразной внешности, а главное – тот такие интересные вещи рассказывал, что забывалось и о собственных несчастьях, и даже о голоде.

– Ну а дальше? – нетерпеливо спросил Васька. – Дальше-то что случилось? После того как вы ведьминское слово вдохнули на Проклов день?

– Ничего хорошего не случилось, – уныло ответил банник. – Немедля зубы у меня заболели и муть какая-то в голову взошла. Пошел я вдоль деревни и твержу заклятие против нечисти. Только при каждом слове зубы у меня качаются, а иные и выпадают вовсе. И бормочу я чушь какую-то… Мне надо громко сказать: «Проклинаю нечисть зловредную! Изыди, сила злая, не мути крещеный мир, не морочь добрых людей!» А я выпадающими зубами давлюсь и бормочу: «Благословляю нечисть зловредную! Явись, сила злая, мути крещеный мир, морочь добрых людей!»

– Ничего себе! – так и ахнул Васька. – Все наоборот!

– То-то и оно, – всхлипнул банник. – Все наоборот вымолвил, да шепеляво, коряво, беззубо… Тут же этим неправильным заговором меня в дугу согнуло. Ну а святой мученик Прокл, именем коего проклятие произносится, конечно, осерчал люто и крикнул с небес: «Коли так, знахарь Кузьмич, коли призываешь ты на землю нечисть лукавую, быть тебе от века по веку такой же нечистью! Ступай в ближнюю баню да неси там банную службу, покуда тебя кто-нибудь тайным заговором не отчитает!» Крикнул он таковы слова – и немедля поднялся страшный вихрь, закрутило меня, потащило куда-то – ну и приволокло сюда. Ближней-то банька ведьмы Марфушки оказалась! Курам на смех! Хотела она только мне пакость подстроить, а вышло, что заодно и сама себе напакостила. С тех пор ей ход в баню был закрыт. Я б ее насмерть запарил во всяком пару, хоть в первом, хоть в четвертом!

– Да, сложные у вас тут отношения, – пробормотал Васька – и сам себя еле расслышал, так громко забурчало вдруг в животе.

– Извините, – смущенно сказал он. – Это просто от голода. Понимаете, я же не совсем кот, мышей есть не могу…

– Ах же я чудище безмозглое! – воскликнул банник Кузьмич, шлепнув себя ладошкой по лбу, однако угодил по шапке, из которой взвился маленький пыльный смерч. – У меня же гость, а я про угощение позабыл!

Васька навострил уши и невольно облизнулся. Хозяин бани тем временем исчез среди своих веников, пошуршал там – и вынырнул, волоча за собой маленькую корзинку, которую с торжеством поставил перед Васькой:

– Вот! Ешь сколько влезет!

Васька с превеликим энтузиазмом сунулся было в корзинку – и с таким же превеликим разочарованием отвернулся, увидев горку черных, засохших до состояния полной окаменелости кусков хлеба, посыпанных там и сям такой же окаменелой солью, кое-где даже сросшейся кристаллами.

– Спасибо, конечно, – пробормотал он печально. – Но…

И умолк, призадумавшись, как бы повежливей донести до Кузьмича мысль, что угощение его несъедобно.

Может, соврать, что у него тоже проблемы с зубами?..

Однако в это время банник сам заглянул в свою корзинку – и вытаращил глаза.

– Что за напасть? – пробормотал растерянно. – Я ж гостя угощаю, гостя! Слышите, хлеб да соль?! Вы пошто перед гостем в таком виде показываетесь?!

Хлеб да соль, как и следовало ожидать, молчали.

Банник подумал-подумал, а потом вдруг снова шлепнул себя по лбу, то есть по шапке, снова подняв маленький пыльный вихрь.

– Ты, Васька, сам виноват, что еда несъедобна, – сказал он деловито.

«Конечно, – подумал Васька, – конечно, я виноват в том, что не пришел сюда сто или вообще сто пятьдесят лет назад, когда этот хлеб был еще свежим!»

– Ты же ко мне в гости не попросился! – продолжал Кузьмич. – Влетел в дверь без слова приветливого, а надо было сказать: «Хозяинушко-баннушко! Пусти гостевать-ночевать!» И тогда был бы тебе тут и стол, и дом, да еще я бы тебя от всякого лиха оберегал. Знаешь, как-то раз прибрел ко мне ночью один человек, сказал все слова нужные и спать лег вот на этой лавке. А за ним леший гнался. Подбежал к моей двери, ну и говорит как нечистик нечистику: «Пусти меня, банник, хочу я этого человека до смерти замучить!» А я говорю: «Нет, леший, не пущу я тебя и замучить человека не дам, потому что он у меня просился!»