Текст книги "Тайна мертвой царевны"

– Так что же, старухе с голоду подохнуть? – зло спросил Павлик. – Если белые, которых возглавляет Врангель, не могут взять власть, его матери что делать?! Надо как-то выживать.

– Вот и я о том же, – вздохнул Дунаев. – И весь народ о том же. Большевики хоть как-то кормят. И с ними сживутся! Не сразу, но постепенно. Еще и благодарить будут за то, что хоть какие-то куски швыряют, за то, что заботятся о народе. Могли бы ведь и не давать ничего. Подумай, Павлик, и ты поймешь, что я прав. Вот поэтому у меня и нет надежды, что мы когда-нибудь достанем книгу о трехсотлетии русского императорского дома из дровяника.

– Ты прав в одном, – резко ответил Павлик. – В том, что у народа приутихла ненависть к этим тварям, которые ввергли Россию в бездну, которые убили их государя и его семью. Притупилась. А если бы она горела, если бы была по-прежнему востра… и если бы еще не ходили разные нелепые слухи…

– Какие слухи? – спросил Дунаев вяло, чувствуя, что у него начинают слипаться глаза.

– Да всякая ерунда о том, что большевики кого-то из государевой семьи помиловали, что кому-то удалось скрыться. Ходят слухи об удачном побеге из плена кого-то из великих княжон. Но ведь это полная чушь! Я доподлинно знаю, что все трупы были обезглавлены, головы заспиртованы и доставлены в Кремль. Вот о чем надо постоянно напоминать народу! О том, что перед смертью несчастные девушки и сама государыня были изнасилованы, и один из негодяев даже похвалялся, что теперь может умереть спокойно, потому что имел саму императрицу. Вот что должно постоянно звучать по всем городам и весям, чтобы пробудить ненависть народа!

– Не может быть, – пробормотал Дунаев недоверчиво. – Не может быть, чтобы большевики дошли до такой гнусности!

Павлик резко встал:

– В наше время все может быть. Я читал сообщение Дитерихса[36]36
  Дитерихс Михаил Константинович (1874 – 1937) – русский военачальник, один из руководителей Белого движения в Приамурье и Сибири. Умер в эмиграции в Шанхае. В описываемое время руководил расследованием убийства царской семьи в доме Ипатьева в Екатеринбурге.


[Закрыть] об этом. Я ему верю! Но сейчас и в самом деле пора спать. Сегодня мы уже больше никому и ничем не поможем. Ни Верочке бедной, ни России. Подушку и одеяло я тебе дам.

Подушка была тощая, одеяло колючее, но больше всего мучили воспоминания о Вере и о том, что рассказал Павлик об участи императорской семьи. Это звучало чудовищно, однако Дунаев понимал, что Павлик прав и большевики впрямь способны на все.

Он заснул нескоро, однако спал как убитый, без сновидений, никаких неудобств не замечая, только изредка сползая со скользкого дивана и, не пробуждаясь, машинально возвращал тело на место.

Проснулся Дунаев ни свет ни заря и не сразу сообразил, где он находится и на чем таком скользком и холодном лежит. Ах да, заночевал у Подгорских…

Итак, уход за границу откладывался до тех пор, пока Дунаев не исполнит того, в чем поклялся себе. А поклялся он найти убийцу Веры – найти во что бы то ни стало! У него был только один след: карточная колода, найденная Подгорскими в кармане серого пальтишки, которое они продолжали называть с застарелой высокопарностью манто. Мать и сын в один голос уверяли, что по карманам они не лазили – колода торчала из одного из них. Впрочем, даже если и лазили, Дунаеву это было бы только на руку: ведь они могли найти что-то еще, что навело бы на убийцу. Но там не оказалось ничего, или Подгорские ничего не заметили, а теперь время было упущено.

Дунаеву приходилось слышать, что милиция в Петрограде практически бессильна справиться с разгулом преступности, ее сотрудники, в большинстве своем, относятся к делу совершенно наплевательски, но вот ведь злобная ирония судьбы: по соседству с домом случайно оказались какие-то дотошные и отнюдь не мешкотные милиционеры, которые и труп увезли быстро, и квартиру заперли и опечатали. Дунаева эта бумажка с размазанной печатью Петроградского Совета не остановила бы, однако дверь пришлось бы ломать. Ее ведь не только заперли и опечатали, но и заколотили двумя плашками крест-накрест.

Дунаев удивился, что милиция, оказывается, так печется о сохранности следов преступления, однако не начинает следствия немедленно. Подгорские пояснили, что следствия может вообще не быть, а печать и доски охраняют имущество в опустевшей квартире. Оно будет или реквизировано, а потом выморочное жилье превратят в так называемую коммуну и заселят многочисленными пролетариями, или все вещи останутся на месте: новым хозяином и их, и самой квартиры окажется какой-нибудь комиссар с семьей. О таких случаях в Петербурге ходили многочисленные слухи, и, в общем, всем уже было понятно, что всеобщее равенство (égalité, как выразилась бы любительница французского языка Людмила Феликсовна Подгорская) – не более чем пропагандистский миф большевиков.

Поразмыслив, Дунаев решил дверь не ломать. Это не обойдется без шума, его увидят другие соседи, а не только Подгорские, и это может оказаться опасным и для них, а не только для самого Дунаева, который совершенно не хотел попадать в руки чекистов. Так что пока в его распоряжении оставалась только карточная колода, и это был единственный след, который мог навести на убийцу.

Он потянулся к кухонному табурету, поставленному у изголовья вместо ночного столика, и опять чуть не свалился с дивана, набитого конским волосом и именно потому ужасно скользкого. Нашарил спички и зажег оставленный ему хозяевами огарок. Посмотрел на часы. Оказывается, уже почти семь. В былые времена город в это время полнился звуками, среди которых отчетливее всех звучало шарканье по мостовой и тротуарам дворницких метел. Теперь дворники, очевидно, были ликвидированы как класс. Дунаев с тоской вспомнил, каким невыразимо заброшенным и опустевшим выглядел Петроград вчера днем. Особенно ужасное впечатление производили улицы, идущие от вокзала, – с этими грязными, покрытыми облупленной штукатуркой домами. Полтора года назад здесь все было другим. Но если большевики умудрились так изгадить Петроград за столь малое время, что же станется с ним лет через пять? И что станется со всей страной?

Дунаев вздохнул, мысленно перефразируя Некрасова: «Счастье, что жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе!»

«Тебе» – это значило, Верочке, ну а «мне» значило – ему, Дунаеву.

Он уже не в первый раз спокойно подумал о смерти. Странные были у него предчувствия насчет того, что не заживется он на этом свете! Впрочем, это его не слишком волновало, и если он просил у Бога отсрочки, то лишь для того, чтобы успеть увезти любимую женщину из России. Однако теперь суть его молитвы изменилась: он просил дать ему время найти убийцу Веры и отомстить.

Огарочек затрещал, прервал его задумчивость, и Дунаев невесть в который раз принялся рассматривать карточную колоду, которая была выпущена в честь трехсотлетия дома Романовых.

Дунаев не сомневался, что карты принадлежали Верочке. Наверняка она купила колоду у букиниста (несколько лотков со старыми книгами Дунаев успел заметить во время своих блужданий по Петрограду) или сохранила с прежних времен. Скорее всего, обменявшись с этой «лучшей подругой» одеждой, она переложила карты из кармана «малахая» в карман пальто.

А впрочем, с таким же успехом эта колода могла принадлежать и убийце, которая не успела или забыла ее забрать.

Лучшая подруга… и Людмила Феликсовна видела ее раньше… Что же за подруга такая? Дунаев попытался вспомнить прежних Верочкиных подруг, но, как ни странно, никто не приходил на ум, кроме бывшей фрейлины императрицы Риты Хитрово и бывшей великой княжны Ольги Николаевны. Однако Рита – тонкая, высокая, гораздо выше, чем Верочка и «убивца», которые были маленького роста. Ольга Николаевна тоже была довольно высокой, в мать пошла, в Александру Федоровну, да и нет ее больше на свете, бедняжки Ольги: застрелена в Екатеринбурге, в доме Ипатьева, вместе со всей семьей.

И Дунаев в очередной раз с тоской и ожесточением подумал, что если бы у Временного правительства хватило сил удержать «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», остановить большевиков, если бы Россия стала пусть не монархией, а хотя бы мирной республикой, то отрекшегося императора Николая Романова все равно следовало бы поставить к стенке, причем публично, на Дворцовой площади или даже на Красной, на Лобном месте! – за предательство собственного государства и собственного народа. Но семья его не должна была пострадать, ибо жена, сын, дочери – такие же несчастные жертвы его безволия, как и сама Россия!

Нет, не о том он думает сейчас. Россию он спасти уже не в силах. Но отомстить за Верочку – очень, может быть, сумеет.

Подруга, лучшая подруга…

Интересно, кто еще из жильцов видел Верочку в компании с маленькой девушкой в сером пальто? Может быть, ее кто-нибудь знает? Кому-нибудь известно, где она живет?

Дунаев вспомнил, как мчался за ней. Человек в случае опасности бежит в сторону дома. Девушка исчезла из глаз где-то неподалеку от Гороховой. Когда рассветет, надо обойти там все проходные дворы. Вдруг найдется какой-то след?

Вчера Дунаев проклинал себя за то, что инстинкт гончего пса не дал ему вовремя прийти на помощь Вере. Теперь он проклинал себя за то, что подавил этот инстинкт, не дал гончему псу пуститься по кровавому следу, пока тот был еще горячим. Да еще Сафронов путался под ногами…

Сафронов! Надо расспросить его. Вдруг он видел некую особу в сером, приметил, откуда она приходила.

Да нет, если бы видел, сказал бы об этом еще вчера. Однако ведь вчера эта тварь была одета в черный «малахай», Сафронов же не знал, что она оставила в Верочкиной квартире свое серое пальто.

А ведь должен был видеть! Он же видел раненую Веру с ножом в груди.

Дунаев резко сел, стиснув в руке карты.

Как же так? Вот Сафронов идет к Вере, дверь распахивается, «убивца» выбегает, Сафронов заглядывает в прихожую, видит Веру с ножом в груди, тут выскакивает «убивца», пробегает мимо него, Сафронов приходит в себя и бросается в погоню.

А кстати, как он мог разглядеть нож? В прихожей Инзаевых что, горела свеча? Ведь на лестничной площадке темно: все окна в парадном заколочены. У Подгорских была лампа – Павлик сказал, что чуть не выронил ее от потрясения. Или Сафронов чиркнул спичкой? Ну, видимо, так.

Итак, нож торчит в груди Веры.

На крик Сафронова выбегают Павлик и его маман, практически сразу заглядывают в квартиру Инзаевых и видят рваную рану в груди Веры, а ножа не видят.

Значит, его кто-то вытащил в этот коротенький промежуток времени.

Кто? Павлик и Людмила Феликсовна? Но зачем им уверять, что они не видели ножа? Или Сафронову только показалось, что нож был? Или… или в квартире кто-то оставался? Кто-то другой, кто и вытащил нож, когда Сафронов уже бросился вслед за «лучшей подругой», а Подгорские еще не вошли?

Зачем вытащил? Да затем, что он мог привести к убийце.

Ах, до чего жаль, невыносимо жаль, что Дунаев не поднялся тогда в квартиру! Вера была уже мертва, это понятно, но он хотя бы увидел, как она лежала, по ее позе он определил бы, откуда и с какой силой был нанесен удар.

Дунаев вдруг отшвырнул колоду, закрыл лицо руками.

Тебе жаль, что ты не поднялся в квартиру? Что ты не увидел мертвую Верочку? Что не определил, как был нанесен удар? Тебе жаль? Да ты человек или в самом деле проклятый сыскной пес?!

Слезы начали жечь глаза, но Дунаев понимал, что воли им давать нельзя. Если хлынут – не остановишь, не соберешься с силами, а ему нужны, нужны силы!

– Да, я в самом деле проклятый сыскной пес, – пробормотал Дунаев. – И если завтра найду след и встану на него, то с этого следа я уже не сойду, пока не доберусь до этой твари и не перегрызу ей горло. Богом клянусь! Верочка, слышишь? Не сойду со следа, пока не отомщу за тебя!

Дунаев аккуратно собрал рассыпавшиеся карты в коробочку, поднялся с дивана, свернул одеяло и положил его на подушку. Сейчас он умоется и потихоньку уйдет… вернее, выскочит, стараясь не глядеть на Верину дверь.

Может быть, вернется к Подгорским на ночь, а может быть, и нет. Он не загадывал вперед, но точно знал, что намерен делать. Сначала надо отыскать в дворницкой Сафронова и как следует его расспросить. Потом пойти туда, где вчера исчезла девушка, и облазить там все дворы. Но прежде всего Сафронов, к которому надо спешить. Дунаев вспомнил, как тот говорил начальнику караула: «Завтра опять пойду горбатиться в пользу мировой революции».

Возможно, он уже ушел. Но все-таки есть надежда, что нет. Надо торопиться!

* * *

ВОСПОМИНАНИЯ

Убийство Столыпина – это был только первый признак надвигающегося кошмара. Вторым стала война.

Младшая дочь горько рыдала в день ее объявления.

Мама сразу же отдала под госпитальные помещения много комнат. Она патронировала санитарные отряды, учреждала и опекала лазареты, а потом она и две старшие дочери – Ольга и Татьяна – окончили фельдшерские курсы и стали работать в госпитале. Они обмывали раны, делали перевязки, ассистировали при операциях. Однако «лазаретная служба» осуждалась в аристократических салонах: там считали, что их работа сестрами милосердия умаляет престиж высшей власти, а то, что девушки ухаживают за обнаженными мужчинами, вызывало гнусные слухи.

Зато очень даже приветствовалась работа в «Складах». Так называли помещения, где девицы из высшего света добровольно изготовляли пакеты с перевязочным материалом или подарками для действующей армии – для «наших «серых героев»», как это называлось. Во главе «Склада», открытого в Екатерининском дворце, стояла княгиня Путятина, она и пригласила всех сестер, и старших, и младших, работать ежедневно с пяти до шести вечера. Утром они были в госпиталях, а после вечернего чая приезжали в «Склад» и, надев хорошенькие белые халатики из тонкого батиста, усаживались рядом с другими девушками за длинные столы, на которых были разложены марля в больших картонных коробках, ножницы, нитки… После первых минут, когда все должны были встать и сделать вновь прибывшим реверанс, остальные девушки некоторое время держались скованно и украдкой стреляли глазами в сестер, но вскоре вновь углублялись в работу. Чувствовалось, что они не прочь бы поболтать, только и ждут, когда разговор начнут гостьи.

Но говорить о чем бы то ни было с другими девушками тем было строго запрещено. Ловили недовольные взгляды – понятно, что сестер считали заносчивыми, нелюдимыми и дурно воспитанными! – однако мама страшно боялась, что дочери услышат какие-нибудь разговоры, которые в то время ходили везде: про немку, которая шпионит в пользу германского Генштаба, и про Гришу, которого рабски слушаются родители.

Разве могли люди знать, как ненавидят Григория сестры? А что касается немки-шпионки, как окружающие называли маму, это вообще было полной чушью и ужасной гадостью, о которой сестры даже думать не хотели.

Ослушаться родителей они не смели, потому молчали, втихомолку переживая из-за стены отчужденности, которая постепенно росла между ними и другими девушками, работающими в «Складах».

Конечно, младшая сестра отлично понимала, насколько важно обеспечить госпитали перевязочным материалом, только не понимала, почему это надо делать вручную. Так корпию в Турецкую войну щипали! Ведь существовали отличные ручные машины для резки бинтов, их надо было завести две-три, не больше, и за два часа несколько человек могли нарезать и скатать бесконечное количество бинтов. В другом «Складе», в Мраморном дворце, где всем заведовала Наталия Ивановна Сергеева, жена русского посла в Швеции, потом в Сербии, бинты не катали руками – все делалось специальной машинкой; а за другим столом упаковывали пакеты-подарки.

Но, конечно, девочка помалкивала. Не тот случай был, чтобы характер выказывать или критиковать кого-то. Надо было поддержать маму.

Однако в «Складе» ей было страшно утомительно. Нет, работа не казалась тяжелой. Дело было в другом – в ее непоседливом, живом характере. Не зря же дома ее часто называли Шбивз или Швыбзик, вспоминая при этом ее давно умершего шпица, который вечно носился по комнатам, оглашая их лаем: маленький, кругленький, проказливый, очаровательный, ласковый… Она ужасно рыдала, когда песик умер, и радостно откликалась на это прозвище, которое напоминало о нем. Сначала говорили: «Малявочка, кубышечка, ты в точности как Швибз!» – потом прозвище к ней прилипло.

Она терпеть не могла долго сидеть почти неподвижно – ведь двигались только руки! – поэтому то и дело принималась возить по полу затекшими ногами – и нечаянно задевала сидевшую рядом с ней хорошенькую Ниночку Мещерскую – дочь знаменитого промышленника.

Затем следовал короткий диалог:

– Oh! je vous en prie, excusez-moi!

– Oh! mais ce n’est vraiment rien…[37]37
  – Умоляю вас, извините меня! – О, это ничего, правда… (фр.)


[Закрыть] – И обе, украдкой обменявшись торопливыми улыбками, возвращались к своей работе.

И больше ни слова ни с кем, хотя остальные девушки постоянно болтали между собой. Кстати, сестер очень удивляло, почему русской речи здесь почти не было слышно: говорили по-французски, по-английски и, что казалось уж совсем удивительным, по-немецки! Дома мама и отец в это время велели девочкам говорить по-русски как можно больше!

Хорошо, хоть в госпитале можно было и по-русски говорить, и сидеть неподвижно там не приходилось!

Когда война началась, младшей дочери едва исполнилось тринадцать. И она, и Маша, бывшая всего лишь двумя годами старше, не могли работать сестрами милосердия, но они отдавали собственные деньги на закупку лекарств, а главное, старались хоть чем-то помочь в госпиталях. Девочек и Алешу довольно часто возили в Могилев, в Ставку, показывали им окопы, знакомили с солдатами, готовыми идти в бой, чтобы защитить Россию от врага. Девочки видели, как трудно им, видели страшные изобретения войны, которые должны были уничтожить как можно больше людей, убить их или изранить. Сестры понимали, какое страдание, какую муку несет война. Вернувшись в Петроград, почти каждый день по два или три часа проводили с ранеными в госпитале – и им не приходилось себя заставлять, делать это по обязанности. Это стало потребностью, необходимостью.

Сестры читали раненым вслух, дарили им вещи, связанные и сшитые своими руками, играли в карты и в шашки, писали под их диктовку письма домой…

Один солдат – по фамилии Луканов – младшей сестре очень нравился. Он лишился обеих ног, но вел себя так, словно никакая беда его не коснулась. Жалко его было просто до слез, но если он мог сдерживать свою боль, свое горе, то и она изо всех сил старалась не рыдать при виде его, не выказывать жалости, которая могла бы его обидеть.

Однажды Луканов попросил написать письмо его тетушке, которая жила в Москве, и сообщить, что он ранен и лежит в госпитале. А потом пожалел, что не умеет ни читать, ни писать.

– Да я вас научу! – воскликнула девочка, очень обрадовавшись, что может ему хоть чем-то помочь.

И уроки начались. Луканов все очень быстро схватывал. Глядя в книгу и старательно складывая слоги в слова, он иногда, конечно, запинался, и тогда устремлял напряженный взгляд на браслет, обхватывающий запястье младшей сестры. Им всем были подарены такие браслеты с серо-синими уральскими сапфирами, и девочки их никогда не снимали. Такие золотые вещи тогда стали очень в моде и были весьма декоративны; носить настоящие бриллианты в их возрасте не полагалось, а полудрагоценные камни дозволялось.

– Как погляжу на этот камень, – объяснял Луканов, – так в голове проясняется.

Потом, дома, младшая сестра спросила у старшей, Ольги, которая вечно что-нибудь читала и, кажется, знала все на свете, может ли сапфир воздействовать на память.

– Конечно, – кивнула Ольга. – Он пробуждает жажду знаний, способствует умудрению человека. Так что твой Луканов прав.

На другой день девочка рассказала об этом раненому. Он встрепенулся:

– Матушка-покойница моя, царство ей небесное, очень любила всякие такие сказки сказывать. Про камни, про цветы, про деревья. Мол, каждый камень или цветок способен чудеса творить. Звезды на небесах различала, знала, как они на людей действуют. Понимала, что какая линия на человеческой руке означает. Я от нее тоже одну штуку узнал. Покажите-ка левую ручку! По ней можно угадать, что человеку на роду написано.

Девочка протянула ему ладонь. Конечно, Луканов дотронуться до нее не решился, но всмотрелся и воскликнул радостно:

– Экая же у вас жизненная линия длинная да глубокая! Как ножом прорезана! Многие годы проживете, до самой старости! Наверное, до восьмидесяти лет. А то и до ста!

– А еще что-нибудь расскажи, голубчик, Луканов! – взмолилась любопытная девочка. – Другие линии что говорят?

– Да я не знаю, – развел он руками. – Я только про жизнь запомнил! – И вдруг он опечалился: – А может, все это и ерунда. Мне матушка предсказывала, что я красавицу-царевну от смерти спасу. Да где же мне теперь?..

Что ответить на это, девушка не знала. Наверное, и впрямь лживым оказалось предсказание! Но все же, вернувшись домой, она решила блеснуть новыми знаниями. Взяла Машу за руку и заявила, что сейчас все ей предскажет и расскажет. Всмотрелась в ее линию жизни – и чуть не ахнула. Линия была такая короткая и едва различимая…

– Ну? – нетерпеливо спросила Маша. – Гадай же!

– Да я позабыла, как это делается, – соврала сестра.

Ей стало не по себе.

Дома она под тем или иным предлогом рассмотрела ладони других двух сестер и брата – и ужаснулась: у них у всех были схожие линии жизни: очень короткие и слабо прорезанные!

«Что ж это – они все умрут, а я одна буду жить? – испугалась Ната. – Нет, я так не хочу!»

И выбросила из головы эти неприятные мысли. Она очень хорошо умела забывать то, о чем не хотелось вспоминать!

…Но потом, спустя два года, когда все сестры разом слегли с тяжелой корью, она в бреду вспоминала эти их короткие линии жизни и плакала от страха. Впрочем, тогда все выздоровели, никто не умер, и она успокоилась.

Вскоре начальнику госпиталя пришло письмо от тетушки Луканова с просьбой отправить к ней племянника, ибо кроме нее позаботиться о бедняге некому. И вот однажды Луканова погрузили в санитарный поезд, идущий в Москву.

– Никогда вас не забуду! Даже с закрытыми глазами из тысяч узнаю! – сказал он на прощанье своей юной учительнице и попросил разрешения поцеловать ей руку.

Она протянула руку, а потом и сама чмокнула Луканова в лоб. Она скучала по своему ученику несколько дней и даже всплакнула, увидев на его кровати другого раненого.

Но время шло, и приносило оно такие события, что и о Луканове, и о госпитале вскоре пришлось забыть.

* * *

«Из протокола № 159 заседания Совета Народных Комиссаров о расстреле царской семьи

18 июля 1918 г.

Председательствует: Владимир Ильич Ульянов (Ленин).

Присутствуют: Гуковский, В. М. Бонч-Бруевич, Петровский, Семашко, Винокуров, Соловьев, Козловский, Галкин, Смирнов, Дауге, Свидерский, Правдин, Троцкий, Попов, Альтфатер, Стучка, Рыков, Ногин, Склянский, Пестковский, Невский, Середа, Подбельский, Скорняков, Юрьев, Брюханов, Николаев, Милютин, Попов (статистик), профессор Сиринов (к пункту 8), Чичерин, Карахан.

Слушали: 3. Внеочередное заявление Председателя ЦИК тов. Свердлова о казни бывшего царя Николая II по приговору Екатеринбургского Совета и о состоявшемся утверждении этого приговора Президиумом ЦИК…

Постановили: Принять к сведению…»[38]38
  ГАРФ. ф. 130. Оп. 23. Д. 17. Л. 62 – 63.


[Закрыть]

* * *

Дворницкая оказалась заперта. Дунаев довольно долго стучал, пока не смирился с тем, что Сафронов уже ушел «горбатиться на мировую революцию». Ладно, отыщет его вечером, если, конечно, тот не «горбатится» сутками. Ну что ж, когда-нибудь же он появится!

Дунаев пошел по набережной по направлению к Гороховой улице. Уже рассвело, однако многолюдья, как и вчера, никакого не наблюдалось. Он шел, присматриваясь к домам и восстанавливая в памяти события вчерашнего преследования. Вот и Гороховая. Здесь, немного не доходя, на него налетел Сафронов – и девушка исчезла. Поблизости парадное, но дверь плотно закрыта – возможно, заколочена изнутри. Так, а вот эту низкую и узкую арку за выступом стены Дунаев вчера в пылу погони не заметил! Почему не обратил на нее внимания на обратном пути? Наверное, здесь он уже бежал, проклиная себя за то, что бросил Верочку, не пришел ей на помощь сразу. Бежал, надеясь на то, на что не было надежды, бежал, смахивая слезы и ничего толком не видя.

Дунаев заглянул в арку, потом прошел через нее и оказался в обычном петроградском дворе-колодце с тремя выходившими в него дверьми черных лестниц. Здесь еще копился утренний серый сумрак.

Так, а это что? След по грязи! Кто-то поскользнулся. Возможно, она, потому и расшиблась так сильно. В грязи остался довольно четкий отпечаток маленького правого женского башмака с узким носом и круглым каблучком, слегка вдавленный влево, как если бы его обладательница чуть косолапила.

Переведя взгляд выше, Дунаев заметил кровавые брызги на облупленной стене.

Посмотрел на них задумчиво.

Они находились на уровне его груди – как раз там, где в него уткнулась «убивца». Вообще-то она вполне могла – если, конечно, заскочила именно в эту подворотню! – поскользнуться и удариться о стену лицом. С Дунаевым однажды произошел похожий случай: правда, он тогда гнался за убегавшим вором, настиг его, швырнул его к стене, но поскользнулся и сам в эту же стену влетел, так что в полицейский участок оба явились с расквашенными носами – и преступник, и преследователь.

Ну, предположим, «убивца» здесь была. Предположим, дождалась, пока потерявшие ее след Дунаев и Сафронов ушли, и снова выбралась на набережную.

Нет, это было бы рискованно. Не встреться Дунаеву и Сафронову патруль и не приди Дунаеву в голову, что Вера может быть еще жива, он бы не оставил без внимания эту подворотню. Девушка не могла не опасаться, что преследователи могут сюда заглянуть. Вряд ли она здесь задержалась. Значит, убежала через одну из дверей. И если парадные не заперты, она могла выйти в ближайшие проулки.

Не исключено, впрочем, что она никуда не выходила, поскольку живет в этом доме…

Дунаев закинул голову и повел взглядом по окнам, выходившим во двор. Ему не впервой обходить квартиры и опрашивать свидетелей – все-таки послужил в свое время полицейским дознавателем! – однако кто откроет ему дверь в это опасное время? Ему приходилось слышать, что под видом милиционеров (у них не было формы, так что, строго говоря, милиционером мог назваться любой и каждый, предъявивший бумажку с только что нарисованной печатью, но ведь вопрос в том, подлинная это была печать или нет!), к людям врывались грабители, убивали хозяев и обчищали их жилье. На тот случай, если открывать отказывались, у «милиционеров» имелись целые коллекции сложнейших инструментов, которыми перекусывают дверные цепочки, бесшумно выпиливают замки и разрезают железные болты.

С Дунаевым могут просто отказаться разговаривать, если он будет изображать представителя власти, и это вполне понятно. Он бы и сам так же поступил.

Если бы у него были помощники, он бы обязательно оставил парочку около дома, чтобы последили за входящими и выходящими. Если девушка живет здесь, она рано или поздно появится.

Беда только в том, что помощников у Дунаева не было, а сам он не мог позволить себе торчать здесь и терять время.

И все же придется дождаться, чтобы вышел кто-нибудь из жильцов, и расспросить про девушку в сером манто. Придумать какой-нибудь трогательный предлог, чтобы вызвать на откровенность. В былые времена фантазия Дунаева в этом направлении работала отменно! Может быть, и сейчас не подведет. А пока двор пуст, надо исследовать все три черных хода и выяснить, какие парадные открыты.

Два из них оказались заперты изнутри, однако через третье Дунаев прошел в Казачий переулок. Он внимательно смотрел под ноги и разглядел в пыли несколько кровавых капель. Они уже подсохли, но не могли быть оставлены раньше чем за день.

Неужели она так сильно разбила лицо? И остался ли еще кровавый след?

Но сколько Дунаев ни метался по проулку, чуть ли не утыкаясь носом в землю, ничего не находил.

Наконец приостановился, размышляя, в каком направлении идти теперь, как вдруг раздался знакомый голос:

– Вот ты где! Ну что, нарыл чего-нибудь?

– Сафронов! – воскликнул Дунаев, обернувшись с невольной улыбкой. – Откуда ты взялся? А как же смена?

– Да кой-чего понаделал с набегу, уморился, да и плюнул на всю эту маяту. Провались оно все пропадом, ни денег, ни пайки, как таскал ремки, так и таскаю. Ничего, я не привык шлындить без дела, найду, чем промышлять! – заявил Сафронов, и Дунаев озадаченно покачал головой:

– До чего же странно ты говоришь!

– У нас так все грят, – огрызнулся Сафронов.

– Да откуда ты родом? Где так «грят все»? – передразнил Дунаев.

– Да с-под Екатеринбурга, откуда ж еще? – дернул плечом Сафронов, глядя на Дунаева, как на малоумного. – И чего ты странного выискал?

– Да то, что половины не понял, – усмехнулся Дунаев. – Ты бы учился говорить так, как в Петрограде говорят.

– Как баре недобитые, что ль? – хмыкнул Сафронов. – Все, кончилась ваша власть! Теперь вам надо учиться грить так, как грят пролетарии, понял?

– А на каком языке они грят, пролетарии эти, тебе известно? – с издевкой спросил Дунаев, который не выносил политической демагогии, тем паче настолько бездарной.

– Известно, на каком! – запальчиво воскликнул Сафронов. – На своем. Пролетарском! Сказано же: пролетарии всех стран, соединяйтесь!

– Должен тебя огорчить, – усмехнулся Дунаев. – Каждый пролетарий го-во-рит, но не грит, на своем языке. Англичанин – на английском, француз – на французском, русский – на русском. А на «сподекатеринбургском» – только ты. К тому же какой ты пролетарий, если, сам же сказал, что «плюнул на всю эту маяту»? Впрочем, по большому счету, мне тоже на нее плевать, как и на то, соединяются пролетарии всех стран или бьют друг другу морды. Ты лучше вот что скажи, причем по возможно по-человечески: видел когда-нибудь рядом с Верой Николаевной девушку маленького роста в сером ман… – Он запнулся, но вовремя поправился: – В сером пальто?

– А ты что за спрос? – с хитрецой прищурился Сафронов. – Может, я и видал чего, да почему это говорить тебе должен за так, за этак, запростяк?

Дунаев впервые глянул внимательней на своего нового знакомца.

Сафронову на вид было лет двадцать, не больше. Невысокий, узкие плечи сутулятся под «теплушкой»[39]39
  Так в описываемое время назывались теплые куртки, позднее известные как ватники или стеганки.


[Закрыть], пегие волосы торчат из-под куцего треуха. Невыразительное испитое лицо: нос смешным башмачком, редкая, словно бы небрежно выщипанная бороденка вокруг вялого рта со щербатыми зубами, однако в небольших рыжеватых глазах сверкает та самая хитрость, которая, согласно пословице, дороже ума. Да и за словом Сафронов в карман не лезет, цену себе знает.

– Как тебя зовут? – спросил Дунаев.

– Дык говорено уже, – удивился Сафронов. – Вениамин, а по батюшке – Ильич. Почти что как Ленина!

Дунаев сдержал судорогу ненависти, которая так и прошла по нему при звуке этой ненавистной клички.