Текст книги "Проклятие безумной царевны"

Я благоразумно проглотила вопрос: «Или разве вы еврей, что вам нужен русский псевдоним?» Тем более что мне было совершенно безразлично, кто он по национальности. Как сказал бы мой отец, «да хоть готтентот»! Он был – он!

– Нет, я не бежал, – усмехнулся Инсаров. – Меня освободила революция, как и очень многих ссыльных. Помнишь Фролку и Кирюху? Их родители теперь тоже свободны, а мальчишки стали закаленными боевиками.

– Да они и были боевиками, сразу в драку лезли, – пробурчала я.

– Они и теперь готовы к драке, – сказал Инсаров. – Ведь главная борьба у нас еще впереди!

– Что, за мировую революцию? – внезапно разозлилась я. – Разве вам мало того, чего вы уже добились? Царя вон свергли. Семью его в ссылку закатали… Вот вам разве хорошо было в ссылке? А ему каково? Его дочкам каково?

– Между прочим, к его дочкам я очень хорошо отношусь, особенно к одной, – весело сказал Инсаров. – Я бы их отпустил – пусть живут, как хотят, едут, куда хотят. Николая бы, конечно, оставил под арестом. Впрочем, надеюсь, рано или поздно состоится справедливый революционный суд, который решит судьбу и царя, и его семьи.

– Но их же не убьют? – с надеждой спросила я. – Девушек не убьют?

– Я тебе уже говорил, что революционеры не воюют с девчонками, – с ноткой раздражения бросил Инсаров.

Я оробела и почти обрадовалась, заметив, что мы уже рядом с моим домом.

– Мы пришли, – прошелестела я. – Спасибо, что проводили меня.

– Надя, погоди, – быстро заговорил Инсаров. – Я хотел…

Он осекся, потому что из нашего полутемного двора вдруг кто-то выскочил и бросился к нам. Я испуганно отпрянула, оступилась, чуть не упала. Инсаров подхватил меня под руку; на мгновение я прижалась плечом к его худой, но сильной руке – и отпрянула, будто обожглась. Ощущение было такое сильное, такое острое, что я словно ослепла, оглохла на это мгновение, и откуда-то издалека до меня донесся удивленный голос Инсарова:

– Вирка? Ты что здесь делаешь?

«Какая еще Вирка?!» – как в тумане подумала я, но тут же поняла: да та самая, Вирка Хаймович – Вера Февралева, какая же еще! Но откуда она тут взялась?

– Долго ж вы шли! – издевательски хмыкнула Вирка, сверкая в темноте глазами. – А я вдруг вспомнила, шо забыла у тебя дома, Надя, одну важную бумагу, и побежала через дворы. Но она оказалась у меня в кармане, как я ее не заметила, не понимаю! – Она выхватила из кармана юбки какой-то сложенный вчетверо листок и помахала перед моим носом. – А теперь, Инсаров, тебе придется меня проводить, – протянула она не без злорадства. – Ты же ж не можешь допустить, шоб девушка шла одна в такой темнотище. Да нам же ж и по пути. Ты в «Пушкине» остановился? Ох, там соседки у тебя веселенькие!

Она захохотала. Инсаров усмехнулся в ответ, а я вспомнила слова Вирки: «Или не знаешь, что в „Парижском шике“ заказывают шляпки только прошмандовки? Они снимают комнаты в гостинице „Пушкин“ и водят туда клиентов, которых ловят где попало. Или шляются по номерам и обслуживают постояльцев».

И ему не стыдно, что живет в таком месте! Стоит и усмехается! А Вирка так и выплясывает перед ним!

Только теперь я поняла, кому она хотела понравиться, для кого подшила и постирала свою вечно замызганную юбку и надела новую кофточку. Она тоже неравнодушна к Инсарову, она потому и предлагала сначала меня проводить, что хотела остаться с ним наедине. Ну вот теперь и останется!

– До свиданья! – сухо произнесла я. – Хорошей прогулки!

Какое-то мгновение надеялась, что Инсаров задержит меня, хоть что-то скажет на прощание, но он только кивнул, а Вирка издевательски протянула:

– Приятных снов, Елена Стахова!

Я ринулась во двор. Только теперь вспомнила, что Инсаров хотел что-то передать отцу, но возвращаться и спрашивать его не собиралась. Не могла больше видеть ни его, ни Вирку!

Я влетела в квартиру и наткнулась на маму в капоте и в наполовину накрученных на влажные волосы папильотках.

– Поздно гуляешь, барыня, – сказала она сердито, замахиваясь на меня полотенцем, которое держала в руках. – Что за мода – шляться по ночам! Нет, надо, надо на дачу уезжать, чтобы ты все время под присмотром была, там не больно-то пошляешься в темноте, ноги в буераках переломаешь!

Перевела дух, взглянула на меня и, наверное, поняла, что я чем-то очень огорчена, потому что резко сменила тон и перевела разговор на другое:

– Вирку видела?

– Видела, – буркнула я, и мама рассказала:

– Прибежала сюда как бешеная, начала по комнатам метаться, якобы какую-то бумажку забытую ищет, переполошила нас, а потом взглянула в окно – и ну бежать. Я уж забеспокоилась: не стибрила ли чего ценного?

– Мама, мама! – чуть ли не всхлипнула я.

Пусть думает, что от смеха, а между тем я еле сдерживала слезы горя, обиды, ревности…

– Нужны Вирке твои ценности как собаке пятая нога! Для нее это буржуазный предрассудок, вот и все, – стараясь говорить как можно спокойней, пояснила я. – Ей не ценности были нужны и никакая не бумага, а…

Тут голос меня снова подвел – пришлось умолкнуть, чтобы не расплакаться.

– А что тогда? – удивилась мама.

– Да ну ее, – буркнула я, снова ухитрившись взять себя в руки. – И знаешь что, мама, правильно ты говоришь, что на дачу надо уезжать. Я хоть завтра готова!

«С глаз долой – из сердца вон!» – подумала я и, пожелав маме спокойной ночи, пошла в свою комнату. Мне необходимо было остаться одной, чтобы хоть поплакать на свободе.

Он говорил, что должен провести с Виркой работу… помочь разобраться в политической обстановке… Интересно, они в самом деле только разговоры разговаривали?!

Ночью я почти не сомкнула глаз.

Здесь, в Одессе, я слышала выражение «влюблена как кошка». Не знаю, откуда оно взялось и при чем тут вообще кошка… может быть, это означает, что любовь вцепляется в сердце и рвет его, будто когтями? Похоже на то, что я чувствовала.

С утра пораньше мы собрали вещи, которые могли понадобиться на даче, и в открытом летнем трамвае, который продувался ветерком даже в самые жаркие и душные дни, поехали по узкоколейке на 16-ю станцию.

На Большой Фонтан!

* * *

Дом, в котором мы поселились, имел два входа, обращенных в разные стороны, с садиками при каждом, так что мы с соседями жили практически отдельно. Дом был хорошенький, чистенький, очень уютный, украшенный резьбой, но я его невзлюбила с первого взгляда: уж очень он напоминал тот домик на Тихоновской в Нижнем Новгороде, которого я так боялась! Перед воротами, на глинистой утоптанной улочке, стояла высоченная черная шелковица, на которую, впрочем, никто не обращал внимания, потому что дом был окружен прекрасным садом, где уже вовсю поспевали вишня, черешня и «аберкосы» (так в Одессе называли абрикосы), и это несколько отвлекло меня от неприятных воспоминаний. Мы с мамой сразу начали варить варенье на зиму (жаль, что так и не довелось его попробовать!). За продуктами я ходила на 16-ю станцию, где находился маленький базарчик. Туда стекались все дачники, потому что там можно было по бросовым ценам купить тюлечку, бычки, глосика (то есть камбалу), скумбрию и другую черноморскую рыбу, молоко, мед и зелень, если она не росла в вашем огороде. С сахаром случались перебои, он то бывал в лавочке, то исчезал на несколько дней, а ягода не ждала, плесневела, поэтому мы приспособились варить варенье на меду (нашли пасечника, у которого с прошлого года остался засахаренный мед), а еще готовить «пьяную вишню» с помощью самогонки, которую можно было достать чуть ли не у всех дачников. Этому мама научилась в Нижнем Новгороде. В хозяйстве тети Вали нашлось немало банок, которые отец перевез к нам, мы их очень ретиво заполняли, так что пальцы у меня постоянно были черные от вишневого и черешневого сока. Варенье наливали в банки, сверху укладывали картонные кружочки, пропитанные ромом (тоже из запасов тети Вали), покрывали банку бумажкой, обвязывали веревочкой и аккуратно писали химическим карандашом: «Черешня, 1917 г.» или «Вишня, 1917 г.». Банок уже набралось больше десятка, но все же ягоды еще оставалось очень много, поэтому мы набрали однажды огромную корзину и отправили ее с отцом мадам Хаймович – в благодарность за то, что она нас приютила весной. Когда отец приехал в следующий раз, я спросила, видел ли он Вирку. Нет, ее не оказалось дома, и я была разочарована. Как ни странно, я скучала по ней, она добавляла остроты в мою жизнь… иногда этой остроты бывало чересчур, как красного перца в борще, но сейчас мне ее не хватало.

Прошло недели две, и наши соседи внезапно, без всякого предупреждения, съехали, даже слова не сказав, а потом однажды отец приехал среди недели, вдобавок с самого утра, причем очень встревоженный, с тяжелым саквояжем в руках. Он привез кое-какие ценные вещи, потому что в городе начались грабежи, и он считал, что все это на даче будет в большей сохранности. Оказывается, недавно на волю было выпущено множество уголовных преступников, и в Одессе воцарился настоящий бандитизм, причем с «модными» лозунгами: «Грабь награбленное!», «Режь буржуев!». Уголовники убивали даже милиционеров, а потом под видом милиции являлись к людям и грабили. Их поддерживали большевики и анархисты, которые звали к немедленному переделу собственности и расправе над «богатеями». Матросы и «цивильные» анархисты тоже принимали участие в квартирных кражах. Наши соседи по даче так спешно уехали потому, что их квартиру взломали и вынесли оттуда все ценное.

– А мадам Волчок повезло, – сказал отец (Волчок – это была фамилия его знакомого инженера). – Когда к нему пришли, семья сидела за ужином. Мадам Волчок быстро сняла свой жемчуг и опустила в супницу. У них немало унесли, а жемчуг они сохранили!

– Какая хитроумная эта мадам Волчок! – восхищенно ахнула мама.

Открыв саквояж, я изумилась. Там лежало завернутое в полотенце столовое серебро, серебряные подстаканники, мамина соболья горжетка и чернобурый лисий воротник («меха», как пышно называлось это у нас в семье), а еще старый плюшевый жакет. Я его всю жизнь помнила, он был кое-где залатан, кое-где молью побит, и непонятно, почему его следовало прятать от грабителей и увозить на дачу.

– Папа, а это ты зачем привез? – засмеялась я, вынимая жакет, но мама выхватила его у меня, прижала к груди и испуганно спросила:

– А вдруг сюда придут грабить?

– На дачу ценности люди обычно не возят, – веско ответил отец. – Что тут можно взять?

– Дай Бог, дай Бог, – пробормотала мама.

– Ты на всякий случай серьги свои сними да припрячь, – посоветовал отец. Он пообедал с нами и поспешил на станцию.

Я проводила его до калитки, и он вдруг сказал:

– Ах да, чуть не забыл! Сегодня утром, когда вещи собирал, прибегала Вирка. Хотела с тобой повидаться, куда-то позвать, не то на гулянку, не то на собрание какое-то, но я сказал, что ты на даче на Большом Фонтане.

– Нужны мне те гулянки и те собрания! – независимо фыркнула я, но на самом деле мне было приятно, что Вирка меня искала.

А вот интересно, придет ли на то собрание Инсаров?…

Нет! Мне это неинтересно! Совсем!

После возни с очередной порцией варенья и обеда я мыла посуду в саду (там стояла большая-пребольшая цистерна с дождевой водой, для питья она не годилась, мы ходили с ведрами к небольшому ручью, но для хозяйственных нужд подходила вполне), когда вдруг услышала жалобный мамин крик. Перепугалась, влетела в дом – и увидела ее лежащей на полу в кухне около лестницы, которая вела на чердак. Рядом с ней валялся на полу тот старый жакет.

Оказывается, она хотела подняться на чердак, но оступилась и подвернула ногу.

– Зачем тебе на чердак-то было лезть? – изумилась я, помогая маме подняться и ведя ее к дивану.

– Показалось, там кто-то бегает, – сказала мама. – А вдруг крысы?

– Да нет там никаких крыс, что за ерунда, – отмахнулась я, машинально убирая жакет в шкаф.

В самом деле, когда мы только приехали, приходил морильщик, поэтому во всех углах чердака и погреба была до сих пор разбросана отрава.

Врача среди дачников не было, однако на 16-й станции в будочке диспетчера имелся телефон: при надобности можно было позвонить в город. Однако мама сказала, что никакого врача звать не нужно, велела мне помочь ей лечь, натуго перевязать ее ногу, принести в миске лед с ледника, чтобы опухоль спала, найти в саду ветку, на которую она могла бы опираться, если понадобится пойти по нужде, поставить около ее кровати, а самой мне сбегать наконец на море, искупаться.

Я растерянно хлопнула глазами. За две недели этой суматохи со сбором ягод и их заготовкой я вообще забыла о том, что под обрывом, который находился буквально в двух шагах от нашего дома, плещется море! И сейчас мне вдруг остро захотелось искупаться. Неловко было оставить маму, но она ведь сама просила пойти.

Я сделала все, что она велела; на всякий случай лицемерно спросила:

– Может быть, мне остаться? – и, услышав категорический отказ, схватила полотенце и помчалась, с трудом скрывая радость, к берегу.

У меня дух захватило при виде бирюзового моря, которое странно и чудесно сочеталось с рыжим ракушечником и глиной резко обрывавшегося берега. Вниз, на пляж, вела извилистая тропка, по которой я и заскользила, поднимая тучи рыжей пыли и хватаясь за серебристые стебли полыни, обрамлявшей тропу. Кое-где в почву мертвой хваткой вцеплялся боярышник, избитый и причудливо искривленный ветрами. Я старалась не думать, как тяжело будет после купанья карабкаться наверх.

Наконец я оказалась на узкой полоске пляжа: галька, немного песка, серое каменистое дно, видное сквозь тихую воду, а недалеко от берега «скалки» – не слишком высокие глыбы ракушечника, источенные волнами и позеленевшие от водорослей. До некоторых из них можно было дойти по мелководью, поэтому кое-где на «скалках» виднелись фигуры рыбаков с бамбуковыми закидушками.

Берег был почти пуст – большинство дачников уходило с утра, прихватив воду и провизию, на пляж 14-й станции. Ради хорошего песка и мягкого дна они не ленились пройти два километра туда, два назад, но мне не хотелось оставлять маму в одиночестве надолго.

Я сняла сарафан, вошла в воду, поджимаясь от соленой прохлады, радостно окунулась, немного поплескалась (плавать я почти не умела) и решила подождать, пока подсохнет мой купальный костюм, а потом вернуться домой.

Легла на полотенце, с удовольствием чувствуя, как солнце ласкает мои незагорелые плечи, но твердо решив не пережариться, как вдруг услышала почти рядом плеск весел и веселый смех. Я не повернула головы, но вскоре услышала, как лодка ткнулась в берег, а потом заскрипела галька под шагами вновь прибывших.

Судя по слишком громким выкрикам, компания была навеселе. Такое соседство меня огорчило. Я приподнялась, потянула к себе платье, как вдруг перед моими глазами оказались худые загорелые ноги, и знакомый голос воскликнул:

– Да ведь это наша Елена Стахова!

Я так и подскочила.

Вирка! В своей старой, линялой кофтенке, в подоткнутой выше колен юбке, растрепанная, с облупившимся от солнца носом… Рядом знакомые мне по собранию в подвале «Парижского шика» Югов и Прохоров, еще двое каких-то парней, которые бесцеремонно разглядывали меня. Я застеснялась своего открытого костюма с коротенькой юбочкой, едва прикрывающей бедра, и поспешно напялила сарафан.

– Ребята, оттащите лодку подальше на берег, шоб не снесло да реквизит не промок, – скомандовала Вирка и весело повернулась ко мне:

– Скучаешь? Зря сюда укатила. У нас в городе весело!

– Сегодня приезжал отец, рассказывал, как у вас весело, – сухо ответила я, изо всех сил стараясь скрыть, что рада ее приезду. Конечно, мне до смерти захотелось спросить про Инсарова, однако я лучше язык бы себе откусила, чем завела бы о нем разговор.

Вирка взглянула на меня хитро:

– Небось скучаешь по Инсарову? Да наплюй и разотри. А между прочим, он больше не Инсаров. У него теперь новый псевдоним: Тобольский.

– Почему? – изумилась я.

– Да он родом из Тобольска, оказывается, – небрежно объяснила Вирка. – Мне без разницы, Инсаров он или Тобольский! Он, конечно, в своем деле ушлый хавчик, но эсер есть эсер, никакого в нем куражу и азарта, скучно с ним. А уж как мужик – таки вообще никто, нигде и никогда.

– А ты откуда знаешь, Вега, какой он мужик? Пговегяла, шо ли? – спросил Прохоров, как всегда, устрашающе грассируя.

Я вспомнила, как Вирка хвалила его актерские способности, мол, он говорит очень чисто, когда на сцене, – и это воспоминание почему-то помогло мне собрать остатки гордости и независимо пожать плечами:

– Меня это не интересует.

– Ну-ну, – издевательски протянула Вирка. – Ладно, кто куда, а я купаться!

Она мигом скинула кофточку, спустила юбку – и вдруг оказалась совершенно голой. Ни рубашки, ни штанишек на ней не было. Даже не подумав прикрыть стыдное место, густо и черно курчавившееся, она повернулась и помчалась в воду, смешно подпрыгивая на колючей гальке.

Что я, что парни таращились на ее загорелую, худющую, с отчетливо выступающими позвонками спину и тощенькие ягодицы, натурально разинув рты.

– Тьфу, оторва! – возмущенно возопила лежавшая неподалеку дачница, прикрытая от яркого солнца широким ситцевым капотом. – Ни стыда ни совести!

– Геволюционегы отвеггают стыд как пегежиток пгошлого! – вскричал Прохоров, сбрасывая рубашку и ветхие брюки, закатанные до колен. Совсем растелешиться он, впрочем, не решился и помчался в воду в исподниках.

Его примеру последовали и остальные парни. Черная мокрая блестящая голова Вирки качалась на волнах уже довольно далеко от берега; парни ретивыми саженками догоняли ее.

– Геволюционегы! – презрительно передразнила дачница, приподнявшись и глядя на сверкающее море из-под руки, а потом громогласно изрекла: – Ох, раскорячат девку эти геволюционеры, как пить дать! Все по очереди и раскорячат, а то и зараз! Хотя ей небось не привыкать, такие хабалки у ейных мамы с папой уже сразу не девками родятся!

И она снова улеглась, заботливо расправив завернувшийся капот, а я схватила сандалии и полезла в гору с очумелой скоростью, словно Вирка могла догнать меня и затащить в море, как тогда затащила на их дурацкое собрание в подвал. Я бежала со всех ног, задыхаясь не то от пыли, не то от горя и ревности. Иногда все вокруг начинало расплываться, я смахивала слезы и ужасно злилась на себя за то, что плачу.

Было бы из-за чего!

Да, было…

Он даже псевдоним изменил! Единственное, что нас связывало!

Навстречу бешеными скачками, вздымая клубы рыжей пыли, спускался какой-то парень. Поскользнулся, чуть не сбив меня с ног и сам чуть не упав. Взмахнул, чтобы удержаться, грязными, почти черными руками, но все же устоял и с еще большей прытью понесся вниз.

Дойдя до дому, я чуть не упала у калитки в скользкой грязной луже: почему-то с шелковицы ссыпалось много ягоды, да еще ее кто-то растоптал.

Я набрала воды из цистерны, чтобы обмыться и простирнуть просоленное и пропыленное платье, да и успокоиться немного. Повесила его сушить и в одном купальном костюме пошла в дом.

– Надо было обсохнуть как следует, – сказала мама, стоявшая на крыльце, держась за перила.

– А что ты без палки вышла?

Я быстро переоделась в халатишко и только тогда обернулась к маме, надеясь, что с лица уже исчезли следы слез.

– Да она сломалась, – засмеялась мама. – Вон обломок на кухне валяется. Ничего, мне уже лучше.

И она, припадая на перевязанную ногу, потащилась в комнату, к дивану.

Я вошла на кухню, подняла с полу суковатый обломок, лежавший у печки, огляделась в поисках второй половины и вдруг обнаружила ее на ступеньках, ведущих на чердак.

– Ты что, обратно на чердак лазила? – возмутилась я. – Там обратно что-то шуршало?!

– Не говори «обратно», это ужасно! – плаксиво возмутилась мама, которую страшно раздражал одесский словарь, и при ней мне приходилось следить за языком. – Да, там снова что-то шуршало. Я даже вздремнуть не могла. Знаешь, как страшно было! И я снова туда поднялась.

– Нашла крыс?

– Нет.

– Ну и хорошо, – вздохнула я. – Лежи, а я суп сварю.

Я переоделась и взялась за приготовление ужина. Примус еле-еле горел: керосин был на исходе, а на станцию бочка придет только послезавтра. Вот странно: почти во всех дачах Большого Фонтана было проведено электричество, которое пусть и тускловато, и моргая, но горело, а керосин подвозили раз в неделю. Конечно, это я виновата, прозевала.

Только в сумерках суп был готов.

Мама, прихрамывая, дошла до стула и села, мы поели, правда, без особого аппетита, почти полкастрюли осталось. Я взяла полотенце, чтобы прихватить еще горячую кастрюлю и снести на ледник: ночи были жаркие, не хотелось, чтобы суп прокис. Вдруг заскрипел песок садовой дорожки под чьими-то быстрыми шагами, потом кто-то тяжело прошел по крыльцу, заколотил в дверь:

– Открывайте! Народная милиция!

Мама приподнялась за столом, испуганно уставилась на дверь:

– Милиция? Что случилось? Надя, открой!

Но я не двинулась с места. Мгновенно вспомнились слова отца: грабители являлись в квартиры под видом милиции. А вдруг?…

Метнулась в комнату, схватила мамину сумочку, где лежали все наши деньги (в шутку мы называли ее «денежная суммочка»), сдернула маму с табуретки, бросила на сиденье сумку:

– Сиди и не вставай ни за что!

– Открывайте, быстро, а то будем ломать дверь!

Что-то остро блеснуло… да это же ее серьги.

Хитроумная мадам Волчок немедленно вспомнилась мне.

– Серьги сними, быстро! – шепнула я.

Мама мигом выдернула серьги из ушей, я схватила их, пометалась взглядом по кухне, потом бросила их в кастрюльку с супом, брякнула сверху крышку и только тогда пошла к двери.

Отодвинула засов – и отпрянула так резко, что чуть не упала. На пороге возвышалась впечатляющая фигура: долговязый матрос, перетянутый пулеметными лентами. За плечами – винтовка, на поясе – кобура с револьвером и две «бомбочки»[13]13
  В описываемое время так обыватели называли гранаты-лимонки.


[Закрыть]. За спиной матроса маячили какие-то фигуры, одетые с бору по сосенке. Они производили бы комическое впечатление, если бы не их угрюмые рожи с густыми бородами и усами, да если бы не были буквально увешаны оружием. Именно такими описывал заполонивших Одессу анархистов отец.

– А ну, подымите руки выше плеч! – скомандовал матрос.

– Здравствуйте, – пролепетала моя вежливая даже в полубессознательном состоянии мама, поднимая дрожащие руки, однако матрос в ответ рявкнул:

– Во-первых, буржуи, без шума и пыли давайте сюда ценности и деньги, не то положим всех на месте и сами возьмем.

– А во-вторых? – растерянно спросила мама.

– А во-вторых, вам шо, не нравится во-первых? – подбоченился матрос и открыл кобуру.

Мама, взвизгнув, подскочила со стула и, схватив нашу «денежную суммочку», протянула ее матросу:

– Вот. Берите. Это все, что у нас есть. Берите и уходите, пожалуйста!

Тот охотно сцапал сумку и сунул ее под мышку.

– Это все, что у нас есть? – передразнил с издевкой. – Расскажите это своей бабушке!

– Шо, даже к столу не пригласите, мадам Иванова? – ухмыльнулся невысокий носатый анархист в низко нахлобученной на лоб фуражке. Козырек был такой большой, что почти закрывал его лицо. – Мы еще не собираемся уходить. Я бы не прочь пожрать вашего супешника. Но прежде всего начинаем обыск, товарищи! Товарищ Микола, держи их на мушке, – приказал он матросу. – А мы с товарищем Стаховым в комнате пошарим.

Он сделал приглашающий жест худому человеку в низко нахлобученной шляпе и в больших очках. Одет он был в старую солдатскую шинель с поднятым воротником.

Почему-то меня резануло по сердцу, что какой-то мерзавец носит эту фамилию. Это я – Елена Стахова! Так меня назвал Инсаров!

Ни за что я не могла называть его Тобольским, ни за что!

Просто удивительно, какая чушь может лезть в голову в такой жуткий момент!

– Да ладно, товарищ Комар, шо тут с ними чикаться? – шагнул вперед устрашающе косматый черноволосый парень в каком-то лапсердаке с длиннющими рукавами и в атласных фрачных брюках, заправленных в футбольные бутсы. Эти бутсы были удивительно грязными, перепачканными чем-то фиолетовым, вроде чернил, да еще густо припорошенными рыжей пылью. – Щас все будет тип-топ!

И он проворно взбежал по лесенке, ведущей на чердак.

– Ах! – громко воскликнула мама, отчаянно взмахнула руками и начала валиться с табуретки. Я кинулась к ней, подхватила. Она была в обмороке.

– Помогите! – крикнула я. – Помогите мне отнести ее в комнату, положить!

Незваные гости глянули на меня мельком и с места не сдвинулись. Никто! Я сама кое-как уложила маму прямо на кухонный пол. Главное, что она не упала и не ушиблась.

Я с ужасом всматривалась в ее бледное лицо. Хотела брызнуть в лицо водой, чтобы привести в сознание, но передумала. Пусть лучше лежит в обмороке и не видит этого кошмара.

Что будет дальше? Деньги уже у грабителей. Что они надеются найти на чердаке? У нас нет совершенно ничего ценного, кроме столового серебра и маминых «мехов», которые привез отец из города. Если им этого будет мало, что они сделают с нами? Застрелят?

Если застрелят, пусть мама хотя бы не узнает об этом!

На чердаке послышался топот, потом анархист в чумазых бутсах сбежал по лесенке, потрясая… тем самым суконным жакетом, который привез отец!

Я вытаращилась на него, не веря глазам.

– Во! – радостно воскликнул анархист. – Под крышу запрятала, а шо толку? Я ж все видел!

«Как это он мог видеть?» – тупо подумала я.

– А ну покажь! – скомандовал тот, кого называли товарищ Комар: носатый, в фуражке.

Он взял жакет, рванул край подкладки, тряхнул над столом…

Я потрясла головой. Думала, мне мерещится: из прорехи посыпались на стол золотые монеты, жемчуг, какие-то кольца… Зажмурилась, открыла глаза, надеясь, что морок исчезнет, но нет – все было на месте: золото, жемчужины, кольца!

Так вот где родители хранили ценности, на которые мы все время жили! Вот почему отец привез жакет на дачу! И что из этого вышло?!

– Ага! – с удовольствием протянул матрос. – А подняла какой хаёшь: нету ничего, нету! Глядишь, хорошо пошарим, еще чего-нибудь найдем.

– Надо уходить, – вдруг хриплым, ломким голосом сказал анархист в шинели. – Хватит с нас, пошли!

– Ладно, пошли, – согласился товарищ Комар. – Но супешника мы все же пожрем.

Он поднял крышку с кастрюли, схватил поварешку, зачерпнул суп, с шумом отхлебнул, но вдруг уронил поварешку, закашлялся, сплюнул на ладонь – и я увидела среди мелко нарезанной капусты и картошки одну из маминых серег. Бриллиант ярко сверкнул в свете лампочки.

– Так вот какие вы супчики варите? – протянул товарищ Комар и принялся резво шуровать поварешкой в кастрюле. Через миг он выудил и вторую серьгу, стряхнул с нее лепестки капусты и протянул серьги анархисту в шляпе: – Держи, товарищ Стахов! Сгодится!

Очкарик сцапал с его ладони серьги и сунул в карман.

Боже ты мой! Черт же дернул меня бросить серьги в кастрюлю! Чтоб этой мадам Волчок пусто было!

– Боже мой… – раздался вдруг мамин стон. – Они забирают все, что мы получили за Надю!..

Стоявший рядом анархист в грязных бутсах испуганно попятился:

– Чи сказилась тетенька?

Я тоже не понимала, о чем она говорит, да и не о том думала. Я смотрела на эти бутсы. И вдруг вспомнились слова этого грабителя: «Под крышу запрятала, а шо толку? Я ж все видел!»

Его бутсы, перепачканные в чем-то фиолетовом… Шелковица напротив наших ворот, растоптанное фиолетовое месиво под ней…

Этот анархист следил за нашей дачей! Он забрался на шелковицу и следил за нами! Чердачное окно находится как раз напротив – он видел, как мама прятала жакет! А потом спрыгнул, передавив ягоды, и удрал, чтобы привести своих сообщников.

Может быть, если бы я вернулась с берега чуть раньше, я бы его заметила!

Что-то мелькнуло у меня в голове… почти черные руки парня, который чуть не сшиб меня на горе, эти испачканные бутсы…

Но я не успела связать воедино эти образы: дверь распахнулась, и на пороге появился… Инсаров с револьвером в руке.

Никогда не видела у него такого грозного, устрашающего выражения лица!

Мама испустила пронзительный крик и снова распростерлась на полу без сознания.

– А ну пошли отсюда! – взревел Инсаров, наставляя револьвер на матроса.

Тот растерянно пробормотал:

– А шо, твой шпаер[14]14
  Так в Одессе в описываемое время называли револьвер.


[Закрыть] правдашний?

Инсаров чуть опустил ствол и выстрелил. Пуля вонзилась в пол у самых ног матроса.

– Да ты шо, спятил, товарищ?! – взревел тот и ринулся к двери, толкая своих сообщников, которые, впрочем, тоже понеслись прочь из дому. Инсаров успел выхватить у Комара жакет, из которого продолжали сыпаться монеты и драгоценности, но грабителям уже было не до них. Прогрохотали их шаги по крыльцу, завизжал песок на дорожке, хлопнула садовая калитка – и они исчезли.

Инсаров отмахнул со лба черную прядь, взглянул на меня исподлобья:

– Здравствуйте, На… Елена.

Я только и могла, что молча кивнуть. Сердце колотилось в горле, меня била дрожь, слезы вот-вот готовы были прорваться, но я не смогла бы понять, были это слезы запоздалого облегчения, что мы спасены, или счастья, потому что именно он нас спас.

– Успокойся, – мягко сказал Инсаров и шагнул ко мне.

Сейчас он обнимет меня… я чувствовала это… но мама тихо застонала на полу, и мы отпрянули друг от друга.

Инсаров нагнулся, легко поднял ее на руки и сказал мне:

– Я отнесу ее в комнату, уложу, а вы соберите всё это, – он кивком указал на разбросанные ценности. – Вовремя я появился, ничего не скажешь!

– Храни вас Бог, – простонала мама, которая пришла в себя и сообразила, что случилось. – Мы вас отблагодарим! Отблагодарим!

– Вы успокойтесь, – усмехнулся Инсаров и унес ее в комнату, а я торопливо собрала все то, что раньше было зашито в жакет, кое-как его скомкала и пошла следом.

В голове шумело, мысли метались вразброд: как здесь оказался Инсаров, да еще так вовремя? Откуда у нас столько ценных вещей? Что значили мамины слова, будто они это получили за Надю? За меня? От кого получили?! Но все это захлестывало ощущение огромного счастья: Инсаров! Он здесь! Он спас меня, как тот, настоящий Инсаров спас Елену в романе «Накануне»!

Мама что-то бормотала, всхлипывая, никак не могла прийти в себя. Я смешала с водой изрядное количество валериановых капель, дала ей. Мама было успокоилась, но вдруг вскинулась:

– Они вернутся! Что, если они вернутся?! Надя, мы должны немедленно собираться и уезжать!

– Трамваи уже не ходят, – сообщил Инсаров. – К тому же грабители вас могут подстерегать около дома. Но вы не волнуйтесь. Сюда они не осмелятся сунуться, потому что я останусь здесь до утра, а если вы захотите утром уехать, я вас провожу.

– Благослови вас Бог! – прошептала мама. – Наденька, накорми господина… то есть, извините… товарища?…

– Моя фамилия Тобольский, – сказал Инсаров, от чего у меня, конечно, упало сердце, а он продолжал, обойдя, впрочем, молчанием вопрос, господин он или товарищ: – Не волнуйтесь, я не голоден. А вам бы лучше уснуть сейчас.