Текст книги "Город грешных желаний"

Она могла только смотреть, и глаза ее, постепенно привыкая к сумраку тенистого уголка, начинали все отчетливее видеть запрокинутую голову Моллы, ее широко разбросанные руки, в которых были зажаты пучки с корнем выдранной травы, огромные груди, окаменело воздетые к небесам, опустившийся, вдруг сделавшийся плоским живот, мучительно раздвинутые ноги… и лужу крови, в которой она лежала, которая уже не лилась, а почти вся впиталась в землю.

Троянда пронзительно вскрикнула, а потом горло ее перехватил ужас, ибо она увидела темную, окровавленную головку и скрюченные ручки младенца, торчащие из чрева Моллы. Горло его было опутано пуповиной, и он был такой же неподвижный и мертвый, как его мать, которой не хватило сил разродиться.

Троянда испустила еще один крик – да такой, что ей почудилось, будто вся душа ее с болью исторглась из тела, – а потом рухнула наземь, и сознание покинуло ее.

5. Старый знакомый

Кто знает, может быть, Троянда так бы и пролежала до вечера, а то и до глубокой ночи в садике, но, по счастью, слуги услышали ее истошный вопль и не поленились забраться на стену и поглядеть, что стряслось. Хозяин отсутствовал; однако дома оказался Луиджи Веньер, который всем и распорядился. Троянду уложили в постель; мертвую, прикрыв, унесли; Луиджи оказался до того расторопен и заботлив, что велел отмыть дочиста траву, на которой лежала Молла. Траву-то отмыли, однако кровь уже успела глубоко впитаться в землю и превратиться в зловещее бурое пятно.

Но Троянда ничего этого не видела. Проведя день в глубоком беспамятстве, она очнулась лишь за полночь и тут же впала в такое отчаяние, разразилась такими горькими рыданиями, что Аретино не знал, как ее успокоить. Всюду чудился ей призрак Моллы; отовсюду слышалось медленное шлепанье ее босых ног, из-за каждой портьеры сверкали мученически выкаченные, слишком яркие белки.

Аретино едва сдерживал ярость. Всякое случалось в его доме, этом многоликом мире: драки, поножовщина, разнузданные оргии, даже покушение было, когда кондотьер Пьетро Строцци за одну сатирическую песенку возненавидел Аретино и послал bravi заколоть его в постели, – но смерть при родах… Сам дьявол не смог бы придумать ничего подобного.

Ему, разумеется, не было жаль Моллу – сама виновата! – но состояние Троянды пугало и раздражало его. Он еще не насытился этой покорной, всепоглощающей любовью, его еще возбуждали постоянное смиренное ожидание любовницы, ее готовность жить им одним, лишь для него, ему нравилась женщина, не обремененная лишними знаниями и ревнивыми подозрениями… «Меньше знаешь – лучше спишь, – философски размышлял он, – а то, чего не знаешь, вообще не существует». Но теперь все изменилось. Теперь Троянда плачет, и кричит, и уверяет, что призраки одолевают ее, и называет три свои великолепные комнаты тюрьмой похуже монастырской… Она не в себе, это понятно, поэтому Аретино не обижается. Добродушный по натуре, он не мог не быть великодушным по отношению к одной из лучших своих Аретинок. Троянде необходимо развеяться, сменить обстановку.

Что ж, в правом крыле дворца, на втором этаже, есть три неплохие комнаты. И тоже сад, но попросторнее, весь заросший розами. Чудесное местечко, Троянде там будет хорошо! Правда, комнаты стоят пустые и неубранные, после того как оттуда сбежал этот юный дурачок Винченцо. Неужели ему было мало тех денег, что платил Аретино? Ну, пусть поищет другого такого щедрого и снисходительного покровителя. Надо велеть Луиджи хорошенько убраться в тех покоях и, конечно же, устроить все заново: повесить другие картины, более яркие портьеры, поставить новую мебель. Ни одна вещь не должна напоминать Троянде о той жизни, в которой присутствовала Молла… и, разумеется, о прошлом обитателе апартаментов. Он, Пьетро Аретино, оденет свою северную розу во все новое с головы до пят, осыплет драгоценностями. Все, что она пожелает, – лишь бы успокоилась, лишь бы снова стала той же веселой птичкой, которая беззаботно чирикала в золотой клетке в ожидании своего хозяина.

Все новое! И – вот замечательная, поистине великолепная мысль! – эти новые вещи Троянда сможет выбрать себе сама. Целый день они вдвоем проведут на Мерчерие[24]24
  Главная торговая улица Венеции.


[Закрыть], и Аретино будет покупать Троянде все, что ей ни пожелается, пусть даже это будет солнце в небе. А потом, к вечеру, они вернутся во дворец, пройдут в свежеубранные покои, куда будут уже доставлены все покупки, устроят великолепный ужин, отмечая новоселье… а потом будет ночь, такая ночь, что прекрасная Аретинка забудет обо всем на свете, не то что об этой дикарке Молле, которая всем была хороша, да вот беда: оказалась так глупа, так непроходимо глупа, что заслуживает теперь лишь скорейшего забвения.

И, изгнав мертвую африканку из своей бездонной памяти, Аретино вытянулся на постели рядом с беспокойно задремавшей Трояндой, намереваясь хоть немного поспать перед оргией покупок, которая начнется завтра с самого утра.

* * *

Толпа на улицах пестротою превосходила всякое вероятие, но Мерчерие – это было что-то сказочное! Блестящие патриции и патрицианки, разряженные в пух и прах; албанские воины, находящиеся на службе у республики; греки; матросы всевозможных судов; залитые в золото и багрянец должностные лица Венеции; гондольеры в бархате – все мешалось, сталкивалось и разливалось по узкой улице, между двумя рядами блестящих лавок. Витрина каждой была убрана с таким вкусом и роскошью, что представляла собою бесценную картину. Сукна, разные невиданные материи, шелка, атласы, бархат, дивные, тончайшие в мире кружева, изящные бахромы, полотна, разноцветные ленты, парча, золото, серебро, перлы, бриллианты – все это представляло зрелище неописуемое.

У Троянды разбежались глаза, она не знала, куда смотреть: то ли в витрины, то ли на платья проходивших мимо дам (некоторые она мысленно примеряла на себя самое), то ли, задрав голову, разглядывать балдахины с золотыми кистями, украшавшие каждую лавку. Все стены в честь завтрашнего праздника Успения Богоматери были закрыты волнами белого шелка и атласа, от дома к дому через улицу висели цепи, на которых красовались фонари из граненого хрусталя. Наверное, вечером, когда зажгут эту иллюминацию, горящая бесчисленными огнями и убранная во все белое Мерчерие будет представлять собою воистину волшебное зрелище! Впрочем, подумала Троянда, если они с Пьетро и дальше будут продвигаться с такой же черепашьей скоростью, останавливаясь перед всякой витриною, заходя во всякую лавку и покупая все подряд, они недалеко уйдут, и вечер застанет их на Мерчерие, и они увидят все великолепие иллюминации.

Сердце Троянды дрожало от восторга. Какой Пьетро добрый, как любит ее, если привел ее сюда и всячески старается развлечь! Конечно, он и сам любил роскошь, прекрасные вещи, блеск, золото и сверкание ожерелий, колец, серег; он и сам получал удовольствие, перешучиваясь с торговцами, толкаясь среди покупателей… особенно когда его бриллиантовые пуговицы, нарочно пришитые кое-как, вдруг отрывались, катились по мостовой, их кто-то поднимал, с трепетом возвращал – и тогда Аретино снисходительно дарил пуговицу поднявшему, забавляясь, как дитя, его восторгом… Конечно, ему самому здесь нравилось, но все-таки он потратил целый день своего драгоценного времени и кучу денег и готов потратить еще больше, только чтобы утешить ее, изгладить из ее памяти смерть Моллы.

Страшный образ мертвой негритянки и впрямь отодвинулся куда-то в глубины сознания, однако порою всплывал на поверхность, и тогда словно бы черная тьма застила взор Троянды, стирала улыбку с ее уст, холодила ладони. Но она не давала Пьетро заметить свою печаль и с удвоенным интересом перебирала неисчислимые богатства Мерчерие, заглядывалась на прохожих, смеялась, пила ледяной лимонад, ела конфеты…

Крики продавцов воды и сладостей покрывали даже гул, неумолчно стоящий на Мерчерие с полудня, когда открывались лавки, до глубокой ночи, когда они закрывались. Казалось, торговцы caramelli орали для собственного удовольствия! Зажмурится, пошире расставив ноги и прижимая к себе лоток с товаром, – и начнет выводить ноты одну пронзительнее другой, а тут давно уже стоят дети и взрослые с сольди в руках, ожидая, когда артист достаточно накричится и можно будет взять у него обваренную сахаром фигу, или весь в леденцовой коре померанец, или нанизанные на палочку и посыпанные сахарной пудрой орехи, изюм, виноград…

Троянда засмеялась от счастья. Боже, Иисусе сладчайший! Ей чудилось, будто она заново родилась. Сколько уж лет – десять, а то и больше? – толком не бывала она на улицах Венеции?

Конечно, в день святого Марко все монахини из всех монастырей, в черных вуалях и черных платьях, наводняли церковь на главной площади, где был похоронен евангелист.

Троянда почему-то недолюбливала святого Марко (хотя, казалось бы, чем перед нею провинился смиренный апостол веры?!), особенно не нравилось ей это имя, почему-то часто являвшееся в снах и напоминавшее короткий окровавленный обрубок. И все-таки его день был для всех истинным праздником, которого с нетерпением ждали до будущего года, бесконечно вспоминая, как становились на колени на плитах, касаясь ног бронзового Христа и безостановочно творя крестное знамение; как бросали монеты в ящик, которым обносили церковь, собирая подаяние для бедных умерших…

Почему-то Троянда всегда норовила стать рядом с застывшими в дружеских объятиях четырьмя статуями из красного порфира. Венецианцы называли их quattro mori – четыре мавра. Говорили, что статуи были поставлены здесь в память о неудавшейся попытке ограбления сокровищницы Сан-Марко, предпринятой четырьмя сарацинами[25]25
  Так во времена крестовых походов называли мавров, то есть арабов.


[Закрыть]. Под скульптурами выбита была старинная венецианская поговорка: «Замышляй и поступай как знаешь, но помни о последствиях».

Слова эти казались Троянде чарующим, но бессмысленным звуком: сама-то она никогда не могла «замышлять и поступать» по своей воле! Потом процессия прелатов выступала вереницей, и вдоль столбов двигались белые и золотые митры, узорные и мерцающие ризы. Начиналось песнопение – странное и прекрасное, состоящее из чередования очень высоких и низких голосов, – нечто вроде монотонного речитатива, оставшегося, может быть, еще со времен византийского владычества. Музыкантов и певцов видно не было, неизвестно откуда выходил этот речитатив; он реял и возносился вверх в багровом и пасмурном освещении, как голос бесплотного существа в сияющей пещере какого-нибудь духа…

Потом монахинь торопливо гнали в монастыри самыми безлюдными улочками, иногда столь узкими, что даже солнечный луч не мог протиснуться между домами и порадовать своим светом обитателей нижних этажей, а девицы были настолько подавлены впечатлениями, что не в силах были смотреть по сторонам, на живую жизнь людскую. Да и грехом она считалась – жизнь живая… И сейчас Троянда впервые без ощущения греха смотрела на великолепный город, раскинувшийся на морском берегу.

Они дошли до конца одного ряда лавок и, стоя на Малой площади, собирались повернуть обратно, причем купец из ближней лавки, высокий, статный, чернобородый, вовсю уже зазывал их, вываливая на прилавок рулоны тканей, сверкающих невиданными, иноземными переливами цветов.

Но Троянда взглянула на него мельком – никак не могла оторваться от созерцания города.

Она как бы в первый раз вглядывалась в голубоватый блеск, где из неподвижных вод каналов и лагуны в бесконечную даль разворачивалась грандиозная панорама мраморных дворцов и храмов, стройных колоннад, величавых памятников, смело изогнутых мостов, кружев, изваянных из камня, окаймлявших палаццо и церкви, мавританских, готических и византийских окон, полувоздушных балконов, зубчатых кровель, высоких остроконечных башен несчетных соборов, – и глаза ее не имели силы оторваться от этой фантастической картины. Право же, Венеция стала еще прекраснее, чем тринадцать лет назад, когда Троянда попала сюда. Нет, Дария! Тогда ее более всего поразило, что долгожданная земля, постепенно проступившая сквозь дымку морского рассвета, тоже плывет среди волн, как гигантский сказочный корабль. Она не могла поверить глазам – везде вода! Она охватывала и пронизывала весь город, разделяя его сине-зелеными лентами. А вдали, в тонкой дымке облаков, высились отроги Альп – точно бледная стена, отделяющая это водное царство от остального мира. Девочка тогда только воскликнула: «Батюшки-светы! Что за чудеса: дома из воды растут. Ну и город! Ни деревца – камень, вода и небо».

– Что? – спросил Аретино, и Троянда сильно вздрогнула, выронив от неожиданности засахаренную дольку померанца.

– А что? – рассеянно переспросила она.

– Ты говорила нечто непонятное, да так быстро, так удивленно! Полная абракадабра. Это на каком же языке?

– Да так, ничего, – невпопад ответила Троянда, подходя к ближайшей лавке и приподнимая краешек тончайшего, изукрашенного золотыми блестками кружева, похожего на паутинку, озаренную солнцем.

Но не видела она кружева, и онемевшие пальцы ее слепо, бесчувственно перебирали чудесное изделие.

А и вправду – на каком языке она вдруг заговорила? С чего? Почему ожило в памяти накрепко забытое? Язык – русский. Русь… это слово часто произносила Гликерия, но для Дарии оно было пустой звук, и новая жизнь вытравила из памяти все слова родной речи, которую и сама Гликерия успела уже позабыть, предпочитая объясняться на итальянском. Право слово, пожелай Троянда повторить сейчас эти слова – не сможет ведь! Ушли, как пришли, сгинули в безднах былого… оставив в памяти лишь одну картинку из того далекого, поблекшего дня, когда Дашеньку привезли в Венецию. Через площадь была высоко натянута веревка, и на ней, к великому удивлению людей, циркач прыгал голыми ногами, а также с привязанными к ногам деревянными башмаками и горшками. Он доставал палкой шапку, положенную на землю, ловил и бросал тряпичные мячи, забавляя и ужасая публику до тех пор, пока вдруг, с поразительной внезапностью, не раздался тяжелый чугунный удар.

Девочка вздрогнула, подняла голову и увидела великолепную башню с аркой. Наверху башни имелся огромный круг, четко расчерченный короткими палочками, к которым тянулись две стрелки: одна длинная, другая короткая. В кругу было нарисовано также много солнц, и лун, и каких-то загадочных созданий. Над кругом виднелось изображение Богородицы с младенцем, перед которой двигались фигурки трех людей, предшествуемые трубящим ангелом. Все они двигались мимо Богородицы, отдавая ей поклоны. Повыше, на фоне диковинных солнц и звезд, парил золоченый лев, раскинувший крылья. А самую верхушку башни венчал огромный колокол, в который били молотами два огромных человека. Их движения были замедленны, и Дашенька удивилась, как странно, деревянно взмахивают эти люди своими не очень-то тяжелыми на вид молотами.

Чудилось, она век сможет глядеть на их размеренные движения, на стройную фигуру Богородицы, на золотого прекрасного льва, но тут голос человека, которого она боялась и ненавидела больше всех на свете, грозно рыкнул:

– Чего стала, грязная тварь! Самое время затолкать тебя в ту выгребную яму, где тебе и место! Пошли, ну! – И, грубо дернув девочку за покрытую синяками ручонку, он поволок ее за собой… как проволок почти через полмира.

Тогда Дашенька не знала того, что знала теперь Троянда. Богородицу здесь называли Мадонной, а фигурки волхвов и ангела-вестника проходили перед ней только на праздник Вознесения. Золоченый лев звался львом святого Марко, люди на башне были не живые, а бронзовые, и колокол бронзовый, а круг, изрисованный непонятными знаками, – чудесные часы, где отмечены не только цифры, но также лунные фазы, положение солнца среди знаков Зодиака и даты. Башня так и называлась: Тorre del Orologio – башня Часов. Это было новое знание, однако… однако по-старому вздрогнула она, и сумасшедше заколотилось сердце, когда, вслед за последним внушительным ударом, послышался знакомый мощный голос, звучавший теперь совсем не грубо, а скорее льстиво и вполне добродушно:

– Чего ж вы стали, достопочтенный синьор и прекрасная синьора? Самое время зайти в лавку Марко и отмерить локтей по двадцать каждой из моих великолепных заморских материй!

* * *

У Троянды подкосились ноги, и она вцепилась в руку Аретино. Тот решил, что девушка подает ему знак заглянуть в эту лавку, и послушно направился внутрь. Троянда влачилась за ним, не чувствуя, как идет. Она словно бы вся обратилась в зрение: смотрела, не слыша ни звука, как шевелятся красные губы над холеной черной бородой, в которой не было ни одного седого волоска (и тут же сообразила, что помнит эту бороду другой: клочковатой, грязной); на округлое, излучающее довольство лицо (она помнила запавшие щеки измученного человека); на светящиеся приветливостью глаза… О, сколько ненависти источали они тогда, давным-давно – чудилось, всю ненависть мира! – но иногда наливались мучительной болью, и эти мгновения были для Дашеньки самыми страшными!

Ее словно молнией ударило.

Была ночь, да… Ветер выл, за окном плясала холодная луна, и Дашеньке стало вдруг так страшно, так одиноко в своей бревенчатой, жарко натопленной светелке, где дрожал маленький огонек лучинки, а по углам таились шевелящиеся тени! Она вылезла из постели и неслышно босиком выскользнула в сени, сделала несколько шагов, держась за стенку, чтобы не заблудиться в кромешной темноте, нашарила железное кольцо, потянула…

Дверь отворилась – и она увидела высокого и красивого чужеземца, Марко, частенько привечавшегося дядею Михайлой. Этот человек стоял, воздев окровавленный нож, и безумным взором глядел на два тела, простертые у его ног. Два белых, неподвижных, окровавленных тела…

Дашенька посмотрела туда – и отпрянула, и неслышно прикрыла дверь, и влетела в свою комнатушку, забилась с головой под одеяло, уверяя себя, что это морок, страшное видение, что не могла ее матушка лежать там – голая, неподвижная, залитая кровью! Нет, нет! Все привиделось. Надо сидеть тихо, надо уснуть – и к утру кошмар исчезнет…

Увы, к утру морок не иссяк, ибо утро Дашенька встретила в завьюженном лесу, за несколько верст от Москвы, – и с тех пор вся жизнь ее превратилась в сплошной кошмар! Убийца ее матери держал в руках ее жалкую жизнь, и Дашенька чувствовала: стоит Марко заподозрить, что она знает об убийстве, – прикончит не задумываясь!

Теперь больше всего на свете она боялась словом обмолвиться, взглядом намекнуть на то, что страшная картина преследует ее неотступно. И незрелым, смертельно перепуганным своим умишком она поняла: чтобы не думать об этом, не выдавать своих мыслей, надо все забыть! И она забыла, забыла накрепко, на долгие годы… вспомнив лишь теперь, при звуке этих часов, при звуке этого голоса, при виде благообразного лица убийцы.

Беспамятство помогло ей выжить, а теперь казалось, будто она умирает.

– Троянда! О мадонна, да что же это? Что с тобой, Троянда?! – пробился к ее сознанию знакомый голос, и она очнулась, поняв, что Пьетро почти держит ее на руках, встревоженно повторяя: – Что с тобой, Троянда?

– Троянда? – переспросил купец, судя по виду, искренне обеспокоенный состоянием знатной покупательницы. – Прекрасную донну зовут Трояндой? Имя удивительное, под стать ее красоте! Но на каком же это языке, позвольте спросить, синьор, и что оно означает?

– На каком-то славянском, – буркнул Пьетро. – Означает…

– Все хорошо, мне уже хорошо, – перебила его Троянда, утверждаясь на ногах и посылая успокаивающую улыбку своему заботливому возлюбленному и любезному купцу. – У меня просто закружилась голова от изобилия ваших сокровищ! Нужно немножко постоять на свежем ветру – и все пройдет.

Купец, страшно разочарованный тем, что богатая пара ускользнула, не оставив ему ни одного дуката, искусно скрыл свое огорчение. Но его притворство не шло ни в какое сравнение с притворством Троянды! Только она сама да ее мать, несомненно, глядящая сейчас на нее с небес, знали, чего стоило ей твердо стоять на ногах, и беззаботно улыбаться, и даже помахать на прощание, утешая огорченного купца. Так же безошибочно, как в те далекие страшные дни, когда она чувствовала: чтобы выжить, надо забыть, Троянда чувствовала и теперь: надо смолчать сейчас, чтобы отомстить! Одно слово, один взгляд – и убийца ее узнает, все поймет… исчезнет! Нет. Нет! Смерть уже нависла над ним, но еще никто не знает, где и как она найдет его – внезапная и неотвратимая месть!

А пока надо уйти. Ничего, матушка долго ждала отмщения, подождет еще немножко. Совсем немножко!