Текст книги "Разбитое сердце июля"

– Погодите! – вдруг осеняет Алену. – Я видела в «Экскурсе» проспект вашего пансионата. И отлично помню, как описывался коттедж с люксами. Ну, конечно! Там ведь два люкса! Два одноместных люкса! Неужели второй тоже занят?

Неизвестно, как сложилась бы дальнейшая судьба писательницы, если бы свекольная дама, не моргнув глазом, сказала – да, занят! Она могла бы даже промолчать, просто кивнуть – и тогда многое, очень многое в жизни Алены Дмитриевой и в жизнях других людей произошло бы по-другому, совершенно иначе. Однако в том-то и дело, что административная особа глазом своим, густо подкрашенным, моргнула. Вернее, заморгала обоими глазами с такой явной растерянностью, что не заметить этого не могла даже величайшая раззява на свете по имени Алена Дмитриева, которая, в принципе, дальше своего носа ничего не видит. Но вот так случилось, что на сей раз ее зрение было обострено, и замешательство дамы она приметила, и почуяла неладное, и прицепилась к растерявшейся администраторше, как репей к дворняжке, и в конце концов вытянула из нее стыдливое признание: да, в самом деле, люксов в коттедже два, один из них занят, а другой…

– А другой?! – грозно вопросила Алена. – Другой свободен? Правильно? Тогда почему нельзя меня в него поселить? Он что, для кого-то зарезервирован? Что молчите? Имейте в виду, я не собираюсь жить с вашей интеллигентной дамой в двухместном номере. Или вы немедленно вручаете мне ключи от одноместного люкса в уединенном коттедже, или я возвращаюсь в Нижний и через своего адвоката требую расторжения договора и возврата денег.

У дамы с начесом возникло в глазах легко читаемое выражение ненависти и чего-то еще, читаемого уже с затруднением. Она мгновение смотрела на Алену в упор, потом опустила глаза, пожала плечами и сказала:

– Ну, как хотите, госпожа Ярушкина. Я для вас же старалась, честное слово. Я-то думала, вы не захотите жить в номере, в котором только что умер человек.

Из дневника убийцы

Мне повезло. Я до безумия люблю то дело, которым занимаюсь в жизни. Они меня возвышают над другими, эти проблемы, разрешить которые я пытаюсь. Человек, даже труп, – частица природы. А что может быть выше попытки овладеть тайнами природы? Ведь на самом деле мир не стоил бы ничего, если бы не давал средств для своего изучения. Средство это – наука. Не только потому, что она подсказывает пути для того, как исправить ошибки природы. Да, и она, великая наша природа-матушка, совершает ошибки. Не ошибается только тот, кто ничего не делает, а она – великая творительница… Но в самом деле существование, борьба, смерть людей совершенно непонятны, если их брать так, как они есть, если принимать, не пытаясь осмыслить. Это все полнейший хаос и непоследовательность! Зачем борьба, волнения, страх, если все сами по себе они ничем не связаны и вдобавок кончаются могилой? Разве стремления не такая же нелепость, как неподвижность? Но взгляните на них как на воплощение биологических законов, и все тотчас становится осмысленным и прекрасным. Вот возьмите хотя бы улицу. Что это такое? Это артерия. Она разветвляется, давая в стороны переулки – эти веточки, копирующие сосудистую сеть. По ним бегут люди. Прохожие жмутся вдоль стен – это белые кровяные шарики; вот один вошел в дверь; но ведь это он пронзил артерию и юркнул в самую паренхиму органа. А посредине улицы несется главная масса: это ведь поток красных кровяных телец. Смотрите, на углу крики, шум: кто-то нападает на мирно идущего человека и хочет его избить. Сейчас же собирается толпа, со всех сторон подбегают милиционеры. Разве это не фагоциты спешат обезвредить опасный микроб? Родильные дома, детские сады, школы – разве это не участки костного мозга, где образуются и развиваются молодые клеточные особи?

Да, кругом столько материала для созерцания! И не просто для созерцания, но и для исправления. Тогда понимаешь, что ты – только клеточка мироздания, но имеющая свое особое значение и место в космосе. Уяснять это все – всегда высокое наслаждение. И даже житейские невзгоды, даже недуги, даже потери не могут омрачить этих духовных радостей.

Нет, потери бывают разные… Но даже в час самой горькой моей утраты мой дух поддерживают эти размышления!

…Помню, давно, еще когда все в моей жизни было иначе, мы отдыхали на берегу моря в маленькой латвийской деревушке. Впервые встретиться с морем… это было просто чудо. Голубое, бесконечное, оно казалось мне любвеобильным сердцем, которое глубоко и умиротворенно дышит. Когда налетал ветер и поднималась буря, темное, как свинец, море начинало бурлить, и тогда было похоже, что оно задыхается от асфиксии. Раз ночью, невдалеке от крохотной турбазы, где мы жили, загорелся дом – деревянный, на каменном основании, простоявший, может быть, век, а то и два. Неведомо почему сделался пожар – очень может быть, что и по криминальной причине. Меня это мало волновало. Куда интересней был сам пожар и звук деревенского набата, такой странный для моего уха, и две пожарные машины, которые примчались из города, издавая ужасный вой, когда сгорело уже все, что могло гореть, и огонь погас сам собой, и только небо еще краснело длинными полосами зарева.

Наутро мы пошли посмотреть на пепелище. Отталкивающее зрелище: среди ровного ряда домиков безобразно торчали обугленные развалины: кирпичи, глина, доски, камни образовывали плотную, бесформенную кучу. Это была плотность и бесформенность инфильтрата после воспаления. А через несколько дней эту кучу окружили люди с лопатами и носилками, стали разбирать развалины. Началось рассасывание шрама. Вскоре все было очищено, мусор вывезен, фундамент снесен. На месте безобразной кучи образовалась гладкая площадка. Инфильтрат рассосался!

Почему меня так успокоила та картина? Почему можно было поверить, что так будет всегда и в моей собственной жизни? Откуда взялась эта наивная, детская надежда?

…Еще помню, когда мы в институте присутствовали при вскрытии трупов и находили в легком, например, огромную область, затромбированную сгустком крови, то можно было представить, что человек этот, при всем своем благополучии в остальном, не мог жить с таким участком, выключенным из кругооборота организма. То же самое и со мной сейчас: какая-то эмболия души у меня.

Одно спасение: я пытаюсь найти способ, как вылечить мою рану. Где найти антидот от яда, который меня отравил?

…Как странно: из крови больного человека или животного делают вакцину для предотвращения того же заболевания у других. Наука, созданная человеком, милосерднее человеческого сердца. Чтобы вылечиться, ему надо не исцелить, а уничтожить другого.

Когда я перечитываю свои дневники последнего времени, они кажутся мне бессвязными записками сумасшедшего. Да и любому другому человеку, который прочел бы это, наверника захотелось бы опасливо спросить: «Да в своем ли автор уме?!»

В своем?..

Отвечаю и себе, и другим: ну да, конечно. В своем! Другое дело, что с некоторых пор все процессы, которые в обычном организме направлены во благо – на исцеление, в моем подчинены прямо противоположной цели: цели разложения и уничтожения.

* * *

– Что? – тупо спросила Алена. – Что вы сказали?

– Что слышали! – злорадно ответила регистраторша-администраторша.

Ага, вот какая загадка крылась в выражении ее глаз, которое мельком отметила Алена: дамочка откровенно злорадствовала возможности осадить заносчивую клиентку. Интересно, с чего бы это? Чем Алена ей так не угодила с первого взгляда, что ее приняли в такие штыки?

А впрочем, пора привыкнуть, что тебя принимает в штыки подавляющее большинство встречных-поперечных женщин, а также немалое количество мужчин. За высокомерно задранный нос прежде всего. Только что с ним делать, если он такой уж уродился?! Он задран физически, а не морально. Хотя и морально тоже, конечно. Но сейчас речь, ей-богу, не о ее носе. Есть вопросы поважнее.

Ничего себе сообщеньице: «Вы не захотите жить в номере, где только что умер человек»!

Предполагалось, конечно, что при таком известии всякая нормальная женщина забудет о своих гонористых претензиях, упадет в обморок и со всех ног бросится в двухместный номер, где ее уже ждет интеллигентная сожительница. То есть бросится не сразу, а после того, как очнется от обморока, конечно.

Но такое могло случиться только с нормальной женщиной, к числу коих относится, наверное, и сама румяная дама с начесом. Однако Алена, на свою вечную беду, к этому типу не принадлежала. Она вообще была не женщина, а писательница, к тому же детективщица, а потому только вскинула свои и без того изломанные домиком брови (надо сказать, что родилась она с бровями вполне нормальными, довольно-таки прямыми, но с течением лет они приняли такую форму от частого и, что греха таить, высокомерного их вскидывания) и холодно спросила:

– Что, он прямо в номере и умер?

Свекольная дама посмотрела в Аленины глаза и вдруг отвела свои со странным, как бы даже вороватым выражением, и приоткрыла рот, и сделала едва уловимое движение головой сверху вниз… но ничего не сказала и движения этого не закончила, потому что не успела: послышались тяжелые шаги и возмущенный мужской голос:

– Ну что ты, Галина Ивановна, девушку пугаешь? Не беспокойтесь, девушка, этот человек просто жил у нас, а умер он не в своем номере, а в медпункте. В парилке ему плохо стало, отвели его в медпункт, а там он взял да и умер от сердечной недостаточности. Было это три дня назад. Конечно, если сердце не в порядке, в парной делать нечего, это ведь кто угодно скажет, она железного здоровья требует. Я в былые времена сам ее очень жаловал, а вот как застариковал, стал беречься…

Во время этой тирады Алена успела обернуться и теперь с неподдельным интересом озирала (сверху вниз, конечно, однако не по причине упомянутого высокомерия, а потому, что ростом – сущая верста коломенская) невысокого, довольно полного человека лет шестидесяти в алой, как знаменитые книжные паруса, рубашке с короткими рукавами, в белых брюках и ярко-желтых сандалетах, надетых на черные носки. Не только в этом немыслимом сочетании, но и во всей коротенькой, плотной фигуре, во всей толстощекой, загорелой, тщательно выбритой физиономии, в сочетании с абсолютно лысой головой, напоминавшей о бильярдном шаре, было что-то непередаваемо одесское. Не то чтобы Алена так уж хорошо знала одесситов, она и в Одессе-то была всего один раз в жизни, да и то еще давно, при советской, так сказать, власти, но почему-то именно классически веселые одесситы с какой-нибудь там Дерибасовской или Маразлиевской улицы, а то и, условно говоря, с Малого Фонтана пришли ей на ум при взгляде на появившегося в халате толстячка-бодрячка. А еще он очень напоминал Колобка – того самого, сказочного, который и от дедушки ушел, и от бабушки ушел, и от всех прочих, наверное, он в том числе и от лисы как-то умудрился слинять, и долго-долго еще катался по лесным тропинкам, а в конце концов закатился в пансионат «Юбилейный»… Конечно, это был уже пожилой, битый жизнью Колобок, однако сказать о себе – застариковал, мол, я – он мог только по тем же причинам, по каким юная красавица бормочет, разглядывая в зеркале свою заспанную лилейную мордашку: «Ах, как ужасно я сегодня выгляжу!», то есть из соображений чистого кокетства. На самом-то деле такие «колобки» до последнего дня жизни щиплют за попки красоток, а иногда даже отваживаются на постельные подвиги, которые и становятся для них последними. Как ни странно, статистика гласит: именно низкорослые, полные, лысоватые мужчины, а вовсе не волосатые, широкоплечие атлеты опровергают строку из известной песенки: «В сраженьях нам, не на постели, расстаться с жизнью, нам расстаться суждено…» С другой стороны, ничего в том нет удивительного: неумеренное питие, неумеренное же едение, а также прочие приятности не способствуют, нет, не способствуют укреплению здоровья… Однако стоявший перед Аленой Колобок был вполне еще жив, весьма бодр и очень весело скалил в улыбке, может статься, и вставные, но белоснежные и на вид молодые зубы:

– Здравствуйте! Госпожа Ярушкина, как я понимаю? Очень раз вас видеть.

Вообще-то, настоящую фамилию свою Алена терпеть не могла, что было связано с памятью о бросившем ее муже, горькой, унизительной памятью, и, как правило, настроение у нее портилось при одном только звуке этой фамилии. Однако сейчас даже мигом промелькнувшее и подленько ужалившее воспоминание о господине Ярушкине не смогло стереть ответной улыбки с ее лица:

– Здравствуйте, да, это я.

– А я директор «Юбилейного», Юматов моя фамилия.

И он выжидающе посмотрел на Алену.

– Вы не родственник знаменитому актеру? – немедленно отреагировала та.

Судя по всему, отреагировала так, как нужно: Колобок просиял и сообщил, что нет, Георгию Юматову, игравшему в фильме «Офицеры», он не родственник. Но ведь приятно носить такую известную фамилию, правда, даже если зовут тебя не Георгий, а Михаил Андреевич? Да, солгала Алена, конечно, приятно. Это была ложь во спасение: Колобок снова засиял лысиной, улыбкой и белыми зубами.

– Так что все в порядке с вашим люксом. Получите у Галины Ивановны ключи и идите себе в свой коттедж. Я вас провожу, вещички с удовольствием поднесу, – предложил колобок, так нетерпеливо переминаясь с одной коротенькой ножки на другую, словно продолжал бежать по дорожке от бабушки, от дедушки и прочей компании.

– Да что вы, – испугалась Алена, которая больше всего на свете боялась кого-нибудь как-нибудь обременить своей персоной и отчасти именно поэтому жила одна, – я справлюсь, у меня, как видите, чемодан на колесиках, сам едет, а сумка и не весит ничего.

Сумка была не чем иным, как ноутбуком в футляре, но выглядел компьютер очень скромненько, совсем как обыкновенная черная сумка, какие носят через плечо многие – что мужчины, что женщины. Посвящать кого-то в подробности своей профессии Алена не намеревалась. В случае, если ее засекут за писаниной, скажет, что работает над диссертацией, к примеру говоря, по славянской мифологии. Тема непонятная, уважение внушающая, досужие разговоры исключающая (ну кто, в самом деле, что-нибудь знает о славянской мифологии, чтобы поддерживать о ней приятственную застольную беседу?), а главное, никого не настораживающая. Скажешь, что ты журналистка, – люди испугаются, начнут зажиматься, отмалчиваться, боясь, что их «пропишут», или того хуже – станут жаловаться на нелюбимых начальников, умоляя «прописать» их, разобраться в их многочисленных злоупотреблениях. Ну, и разговоры о том, почему журналисты спокойно смотрят на творящийся в стране бардак, тоже обеспечены – до тошноты, до усыхания мозгов, до припадка мизантропии, потому что в стране и в самом деле жутчайший бардак, ты это и сама знаешь, тебе, как Деве с вечной страстью наводить гармонию, хочется, чтобы все было хорошо, красиво, чинно-блинно-благородно, но ты прекрасно понимаешь, что сделать ты ничего не можешь, тут нужна державная воля, которая, увы, в несчастной России перестала иметь место быть давным-давно и вряд ли в обозримом будущем возродится. Можно, конечно, не врать и сказать скромно на вопрос о профессии: книжки-де пишу, детективы, но рискуешь нарваться на пренебрежительное пожатие плеч собеседника. Что, мол, Дмитриева? Не читал и читать всякое барахло, извините, не намерен! И еще хорошо, если возьмут за труд извиниться… Именно поэтому Алена Дмитриева, особа до болезненности самолюбивая, мнительная и обидчивая, профессию свою не афишировала никогда, сообщала о принадлежности к миру творческому не без стыда, словно сознавалась в нетрадиционной сексуальной ориентации. Вот и сейчас смолчала о содержимом сумки.

Колобок более не настаивал на необходимости ее проводить: видимо, желание отдыхающего здесь было законом, и если даме охота самой надрываться над своими вещами, это ее, дамы, личное дело. Поэтому Алена, наконец, отдала регистраторше-администраторше с начесом, которую, как оказалось, звали Галиной Ивановной, путевку, расписалась за полученные ключи от люкса номер два, узнала о том, что ей положено два часа бесплатного плавания в бассейне пансионата (а все, что сверх того, стоит двести рублей в час), выяснила, где расположены столовая, бар и спортивный комплекс, а также получила подробные указания о том, как добраться до коттеджа: «От административного корпуса сразу налево, мимо детской площадки, а за ней сразу направо и вниз, а как минуете четвертый корпус, около которого стоит розовая детская горка, там опять налево повернете и увидите впереди деревянный, красивенький такой домик на отшибе, это и будет ваш коттедж, а за ним стоит другой бревенчатый домик, двухэтажный, так это супер-люкс, в котором номер стоит шесть тысяч рублей в сутки, смотрите не перепутайте!» Засим Алена вежливо поблагодарила представителей администрации пансионата, вежливо распрощалась и вышла из корпуса, с ненужной лихостью волоча за собой чемодан на колесиках, который почему-то нипочем не желал ехать сам, а цеплялся за все, за что мог, словно ему было жутко интересно вернуться и узнать, о чем станут говорить между собой Колобок и свекольная Галина Ивановна после того, как закроется дверь за новой постоялицей госпожой Ярушкиной.

Ну, да бог с ним, с чемоданом, а его хозяйке это было интересно, и даже очень. Не то чтобы она была такая уж любопытная Варвара (хотя на многие драматичные, а иногда и совершенно детективные тропки своей жизни Алена сворачивала именно из-за поистине сорочьего любопытства), но просто ее донимали некоторые вопросы. Почему, например, свекольной Галине Ивановне так хотелось ее уверить, будто неведомый постоялец умер именно в том номере, в котором ей предстояло жить? Почему только появление Колобка Юматова удержало ее от того, чтобы соврать? Или, может быть, она как раз собиралась сказать правду, а соврал именно что любезнейший Колобок?

Нет, едва ли. Директор пансионата не мог не понимать, что новая отдыхающая непременно начнет общаться со старожилами, которые совершенно точно опишут ей случившееся. И если ее и впрямь запихали в номер, где по какой-то причине, от сердечной ли недостаточности или еще от чего, умер человек, это ей станет известно, а тогда Колобок окажется ужасным лгуном, и не миновать неприятного разговора. Значит, номер, предназначенный Алене, и в самом деле чист. Отчего же так суетилась Галина Ивановна и хотела во что бы то ни стало продержать вновь прибывшую отдыхающую Ярушкину в компании какой-то интеллигентной бухгалтерши целых два дня?

Что-то было во всем этом настораживающее и, безусловно, заслуживающее внимания нашей любопытной Варвары. А потому Алена, чуть шагнув по дорожке от административного корпуса в сторону детской площадки, театрально хлопнула себя по лбу и сделала поворот налево кругом, довольно громко воскликнув:

– Ах да, я же сумку забыла…

После этих слов она довольно небрежно бросила чемодан на дорожку и, придерживая на плече футляр с ноутбуком, ворвалась в административный корпус – как раз вовремя, чтобы услышать несколько очень громко и запальчиво произнесенных, можно сказать, выкрикнутых фраз. К сожалению, последняя осталась незаконченной, потому что Колобок, из уст которого эта фраза вылетела, увидел вернувшуюся Алену и осекся.

– Ой, извините, – проворковала наша героиня с поистине девическим застенчивым смешком, – я тут сумочку свою позабыла.

Колобок изобразил понимающую улыбку. Галина Ивановна, которая теперь не только лицом, но совершенно вся была свекольного цвета (во всяком случае, таковы оказались шея, часть груди, видная в обширном декольте легонького голубенького платьишка, а также полные плечи и руки), уставилась на черную сумку, висящую на Аленином плече, глазами, которые почему-то тоже покраснели – наверное, от злости. Но Алена, сохраняя на лице все то же смущенно-девическое выражение (она, когда хотела, могла кому угодно голову заморочить!), нырнула чуть ли не под стойку и в самом деле выудила оттуда сумку – обычную бежевую дамскую сумочку на длинном ремешке. Уронить-то ее Алена совершенно нечаянно уронила от потрясения при известии о том, что ей предстоит двухдневное соседство с интеллигентной бухгалтершей, однако сразу поднимать не стала совершенно сознательно. И эта маленькая военная хитрость вполне себя оправдала.

– Ну, теперь я наконец ухожу, – сообщила Алена своим зрителям. – Спасибо, извините, до свиданья!

И снова вымелась вон.

Сошла с крыльца, взялась за ручку чемодана на колесиках и потащила его за собой в направлении детской площадки, размышляя о том, что удалось услышать, пока она открывала дверь в холл. Да, жаль, что уловила она так мало, в самом деле жаль! Услышанное звучало весьма загадочно:

– Тебя же как человека просили номер еще хотя бы сутки не занимать! – раздраженно выкрикнула Галина Ивановна.

– Да глупости все это! – с не меньшим раздражением ответил Колобок. – Не будет никакого толку! Не найти там ничего, ясно? А ты, Галина Ивановна, полная дура!

– Что?! – последовал возмущенный вопрос. – Дура?! Это еще почему?!

– Да потому! – совсем уже яростно выкрикнул Колобок. – Вместо того чтобы…

«Интересные между ними отношения, – усмехнулась Алена, вспомнив набор слов – очень вольный набор! – а также выражение, с которым директор и администратор пансионата смотрели друг на друга. – Не слишком похожи на служебные. Пожалуй, только взгляды взаимно осточертевших за долгие годы жизни супругов или многолетних любовников, тоже порядком проевших плешь друг дружке, могут излучать такую обоюдную ненависть». Но интимные отношения Колобка и Галины Ивановны Алену Дмитриеву мало волновали. А вот упоминание о ком-то, просившем еще сутки не занимать какой-то номер…

Что за номер? Не тот ли, поселяться в который идет Алена Дмитриева? Почему его нельзя было занимать? Что надеялся найти там неведомый человек, к которому, судя по всему, с большим пиететом относится Галина Ивановна, но которому, такое впечатление, совершенно не доверяет Михаил Андреевич Юматов, он же Колобок? Почему отношения к нему так полярны?

А кстати, с чего Алена решила, что неведомый некто – именно «он»? С таким же успехом это может быть «она» или вообще группа лиц. Сказала же Галина Ивановна – «просили», во множественном числе. Хотя это не показатель. Может иметься в виду и один человек. Так часто говорится…

Размышляя, Алена свернула с асфальтированной дороги на боковую, выложенную плитами, и немедленно пожалела, что отказалась от помощи Колобка, – колесики чемодана принялись цепляться за неровные стыки. Вообще глупостью было переть в эту глухомань такой цивилизованный чемодан. От колесиков в два счета останутся рожки да ножки. Не так уж много вещей с собой взято, вполне можно было в обычную сумку уложить. Причем в самую простую. А этот шикарный сак цвета бордо, в прошлом году купленный в Париже, вполне может привлечь чье-нибудь слишком пристальное внимание. Коттеджи разбросаны довольно далеко один от другого, территорию ограждает самый непритязательный забор, замки в номерах, конечно, тоже элементарные: те, которые открываются любой шпилькой или отверткой. И если здесь что-то свистнут, потом ни с какой милицией не найдешь. Прежде всего, конечно, придется трястись не за чемодан, а за ноутбук…

А кстати о милиции! Что, если именно дознаватели из милиции и просили пока не сдавать тот номер, в котором предстояло поселиться Алене и который еще недавно принадлежал покойному? Вот такой простой ответ может быть на вопрос, который сначала показался нашей писательнице очень сложным.

Нет, едва ли. Во-первых, милиции Михаил Андреевич Колобок, пардон, Юматов, вряд ли ослушался бы столь демонстративно. Во-вторых, наверняка все вещи несчастного любителя парной бани были осмотрены и изъяты из номера сразу после его кончины. Кто бы из дознавателей стал ждать три дня? К тому же этот бедолага умер не в номере. Или все-таки в нем? А Колобок нарочно наврал, чтобы не смущать Алену?

Впрочем, интереснее другое: что и кому понадобилось искать в номере человека, умершего вполне естественной смертью? Предположим, он привез с собой и запрятал под половицей, под подоконником, за обоями или в другом неведомом тайнике неведомо что. Ну, условно говоря, крупную сумму денег, какие-то секретные документы… что там еще обычно ищут в детективных романах самой Алены Дмитриевой и ее многочисленных подружек по оружию? Интересно, конечно, за каким чертом покойнику понадобилось тащить все это в пансионат «Юбилейный», а главное, почему искать спрятанное пришлось столь долго? За три дня можно номер наизнанку вывернуть, все в нем ободрать до основания, а затем заново ремонт сделать, тем паче что директор пансионата в курсе дела…

В этот момент колесо зацепилось за очередной стык. Алена повернулась, чертыхнулась, рванула сумку посильнее и обнаружила, что розовая горка для катания малышни, один из ориентиров на пути к ее новому жилищу, уже осталась позади. Теперь всего несколько метров отделяли ее от хорошенького, хотя и несколько пряничного бревенчатого домика с высоким крылечком и островерхой крышей – надо думать, того самого коттеджа, где она намеревалась прожить неделю, чтобы излечить разбитое сердце и выполнить свой долг перед издательством «Глобус».

Долг оставался долгом, а вот насчет разбитого сердца… Поразительно, однако за последние полчаса Алена ни разу не вспомнила ни об изменщике Игоре, ни о коварной Жанне. То мысли об этой парочке терзали ее неотступно, словно стая разъяренных ос, то вдруг их словно ветром сдуло.

Может быть, процесс исцеления уж начался? Или правду говорят, будто все на свете относительно?