Текст книги "Тайный грех императрицы"

Это оказалось самой настоящей ссылкой, и нетрудно было догадаться, что причиной ее стали темные глаза и волосы маленькой великой княжны Марии.

Неведомо, что сильнее оскорбило Александра – то, что ему ткнули в лицо возможной изменой жены, или изгнание его лучшего друга. Александр еще больше отдалился от Елизаветы, отношения между ними теперь нельзя было назвать иным словом, как ледяные.

Когда девочка скончалась (Елизавете чудилось, что ее дочь умерла не от воспаления мозга, а задохнулась в атмосфере всеобщей подозрительности и недоброжелательства), императрица держалась с приличной скорбью, однако не скрывала облегчения, что двусмысленная ситуация так быстро разрешилась. Но на всю императорскую фамилию произвела удручающее впечатление страшная скорбь Елизаветы. Ей казалось, что жизнь ее теперь кончилась. И никакого утешения Александр, замкнувшийся в своем высокомерии, не мог ей дать. Не сочувствовали ей и его сестры. Более того, как-то раз Марья Федоровна проговорилась, что она и не обратила бы внимания на темные глазки и кудряшки малышки, кабы не Катрин. Именно она влила яд подозрения в уши своих недалеких родителей.

Елизавета и раньше чувствовала, что Катрин относится к ней сухо и недоброжелательно, но теперь она знала, что золовка ей истинный враг.

* * *

Катрин, Катрин... Тошно даже думать о ней! Елизавета вновь ощутила противный привкус во рту – и внезапно вспомнила, как попала в ее штат Загряжская. За нее просила мать-императрица, Марья Федоровна, но раньше... раньше Загряжская была в числе фрейлин великой княжны Екатерины Павловны!

У Елизаветы даже холодок по спине пробежал. Что же стряслось между Катрин и ее фрейлиной? Предположим, по какой-то причине великая княжна осталась ей недовольна и спровадила от себя. Но в таких ситуациях фрейлину вряд ли направят на место куда более высокое по статусу: в штат государыни, да еще с протекцией самой матери-императрицы. Нет, тут какая-то интрига, которой Елизавета по своему простодушию не разгадала...

А что разгадывать-то? Зачем Катрин могла подсунуть в ее штат одну из своих прислужниц, если не для того, чтобы шпионить за ней?

Вопрос: начала ли уже Загряжская это делать или только собирается?

Елизавета с испугом вспомнила ночную посудину, в которую ее вырвало. В обязанности фрейлин не входит прислуживать при туалете, однако вдруг Загряжская туда невзначай заглянет?! Елизавете стало дурно при мысли, какой она была беспечной. Это ведь ужас, что может высмотреть и разнюхать Загряжская, у которой, при всей ее красоте нос и впрямь лисий, пронырливый, вернее даже, барсучий.

Впрочем, Елизавета знала, что сейчас не время придаваться слабости, не время трусить.

– Передайте государю, что я чувствую себя превосходно. Навещать меня как болящую нет надобности. Я сама выйду к обеду, пусть его величество не тревожится.

Промельк разочарования в темных глазах Загряжской доставил ей мимолетное удовольствие и придал силы. И все же Елизавета чувствовала себя физически слабой, настолько, что едва смогла подняться. Но она вспомнила черные кудри, которые накручивала на палец, вспомнила, как длинные ресницы щекотали ей щеку, как она смеялась в его целующие губы... И засмеялась снова. Что бы с ней ни произошло, как бы ни был жесток и равнодушен муж, как бы ни изощрялась Катрин и ни ломало нездоровье, сколько бы ни сплетничали приближенные – никто и ничто не сможет отнять у нее блаженных воспоминаний о минувшей ночи и череде других подобных же ночей, о том счастливейшем, лучшем в ее жизни времени, когда все это началось для нее...

* * *

– Ваше высочество... – Катрин присела перед братом.

Константин пожал плечами. Оно конечно, noblesse oblige,[5]5
  Noblesse oblige – французский фразеологизм, буквально означающий «происхождение обязывает


[Закрыть] и все такое, но эти церемонии, которые порой начинали разводить сестры, его порядком раздражали. Таким же и покойный батюшка был, от него девчонки глупостей нахватались. С матушкой и старшим братом проще. Императора Константин вообще Сашкой зовет, и ничего. Разумеется, не прилюдно – прилюдно он и сам не Костя, не Котька, не Константин даже, а великий князь Константин Павлович. Но сестрицы любили все эти приседания вокруг себя, особенно великая княжна Екатерина Павловна, а попросту – Катрин. Даже когда брат Александр писал ей, то всегда обращался на «вы». Однако письма эти были как раз из тех, где обращение на «ты» выглядело бы куда уместней...

Однажды Константин зашел в его кабинет и увидел на столе кругом измаранный чернилами листок – brouillon[6]6
  Черновик, набросок (франц.).


[Закрыть].

Александр все свои письма с брульонами писал, хотя давненько канули в Лету те постылые времена, когда над юными великими князьями вечно нависал учитель французской грамматики. Константину сразу бросились в глаза слова весьма нежные и пылкие:

«Прощайте, очарование моих очей, владычица моего сердца, светоч века, чудо природы, а лучше – Бизям Бизямовна с приплюснутым носиком...»

Константин вскинул брови. Прозвище Бизям Бизямовны носила в семье Катрин. Значит, Сашка писал ей. Ну что ж, всем известно: Катрин обожает брата, а он обожает, когда обожают его. И всегда готов ответить привязанностью на привязанность.

Константин скользнул взглядом по письму дальше:

«Что поделывает ваш дорогой носик? Мне так приятно прижиматься к нему и целовать его!»

Он хмыкнул. Носик у Катрин и вправду забавный. На самом деле она была такой же курносой, как сам Константин (в батюшку удались!), однако этот дурацкий нос придает Константину, прямо скажем, хамский вид, а Катринку делает очаровательной и дерзкой, задиристой такой! Надо полагать, что Александру, который явился на свет с античным профилем и зрит такой же профиль ежедневно у своей супруги, порой надоедает совершенство и хочется чего-нибудь этакого... шаловливого, вернее, фривольного.

Константин перевел глаза на следующую строку и чуть не поперхнулся, прочитав:

«Если Вы и безумица, то самая восхитительная из всех. Я без ума от Вас... Ваша любовь необходима для моего счастья, потому что Вы самое красивое существо в мире... Я безумно люблю Вас! Я радуюсь, как одержимый, когда вижу Вас!»

– Э-э... – растерянно протянул Константин, не веря глазам. Буквы письма плясали. Строчки шли вкривь и вкось. Писалось сие признание, похоже, поспешно, отрывочно, как если бы Александр находился не в ладу с чувствами. Ну да, про чувства все понятно, но был ли он в ладу с рассудком, вот в чем вопрос, когда продолжал свое послание такими вот словами:

«Примчавшись к Вам, как безумный, я надеюсь насладиться отдыхом в Ваших объятиях... Увы, я не могу воспользоваться своими давними правами (я говорю о Ваших ножках, Вы понимаете?) и покрыть их нежнейшими поцелуями в Вашей спальне...»

– Мать честная! – пробормотал Константин. – Да это что же?! Это что ж такое, а?!

Вот тебе и мраморное божество! Вот тебе и Аполлон, сошедший на землю! Ничего себе, какие жуткие страсти кипят, оказывается, в Сашкиной груди! Противоестественные страсти-то!

Слов нет, Константин никогда не давал себе окороту в своих увлечениях, за то и возненавидела его законная супруга, эта прескучная Юлиана... Молнией, пренеприятнейшей молнией промелькнуло воспоминание о том, как он вышел из спальни в разгар ночи с 15 на 16 февраля 1796 года – своей брачной ночи! – и, чувствуя себя невыносимо одиноким, жалким, несчастным, сел в передней комнате. Он плотно закрыл за собой дверь, но обиженные, какие-то детские всхлипывания доносились и сюда.

Константин налил в бокал шампанского – кто-то из приятелей позаботился оставить на туалетном столике бутылку и пробочник! – и выпил залпом. Потом ухнул и второй бокал. Сердце слегка согрелось. Отчего-то он вспомнил, как писал Лагарпу, своему бывшему воспитателю, письмо. Француз чрезвычайно интересовался успехами своих царственных подопечных, но и Александр, и Константин отнеслись к себе весьма самокритично. Особенно Константин, который вообще любил рубить с плеча. Он написал: «В двенадцать лет я ничего не знаю. Быть грубым, невежливым, дерзким – вот к чему я стремлюсь. Знание мое и прилежание достойны армейского барабанщика. Словом, из меня ничего не выйдет во всю мою жизнь».

Ему тогда было двенадцать, но он и сейчас готов подписаться под каждым словом из того письма. «Из меня ничего не выйдет во всю мою жизнь...» И в такое ужасное состояние самоуничижения его поверг какой-то жалкий час, который он провел на ложе этой тупой, холодной, перепуганной, неумелой, неласковой, чрезмерно стыдливой девчонки.

Она что, дура? Полная дура? Неужели она не знала, что делают между собой мужчина и женщина, когда становятся мужем и женой? Неужели ее мамаша, похожая на важную гусыню, уверяла ее, что молодой супруг всю ночь будет играть с ней в подкидного дурака? Или, чего доброго, примется читать ей по-французски трагедию Расина «Федра»?

Хотя она небось даже Расина сочла бы слишком развратным!

Константина передернуло от всхлипываний, которые до сих пор звучали у него в ушах. Как она смела вести себя так, будто он... будто он свирепый зверь, чудовище, насильник и разбойник?! Будто он язычник, а она – мученица-христианка, которая во что бы то ни стало должна оберечь девичью честь? Жаль, что нельзя связать эту помешанную на своей невинности дурочку и выстрелить ею из пушки, как он некогда стрелял из крыс по бабушкиным фрейлинам! Право, жаль.

С той ночи Юлиана, крещенная Анной, возненавидела мужа. Ну и ладно! Константин тоже ее возненавидел и с тех пор вел себя как свободный человек. Каких только женщин он не перепробовал! Для него не существовало разницы между девчонками и дамами. Любил он также порою насладиться какой-нибудь немолодой особою, чтобы из ее опыта набраться навыков для опыта своего. Случалось, тискал в объятиях и мальчишек – да ну, ничего особенного, женщины лучше, однако для коллекции того же любовного, чувственного опыта годилось все! Но чтобы посмотреть на своих сестер, как на женщин, с коими можно провести время в постели...

Нет, это невозможно, немыслимо! Ну и богоподобный Александр!!! Как же его угораздило так оскоромиться?! С другой стороны, мужчина – существо искушаемое. Искушаемое женщиной. Значит, вся вина на Катрин. На этой шалаве...

Самая настоящая она шалава и есть!

Константин задумался и чуть не позабыл, зачем, собственно, явился к сестре. А Катрин между тем уставилась недоуменно и подозрительно. И опаска чудилась Константину во взоре ее огромных голубых глаз. Ну да, рыльце в пушку... Небось сейчас перебирает свои грешки и гадает, известно ли о них Константину. А впрочем, он ведь в семье паршивая овца, так что не стоит отщепенке Катрин бояться отщепенца Константина. Тем паче что пришел он не высоконравственные беседы вести, а брата спасать.

Вот только как бы половчее к этому делу подступить? Поделикатней?

Однако все заготовленные подходцы вдруг вылетели из Константиновой буйнокудрявой головы, и он рубанул с плеча:

– Катрин, сдается мне, что дело неладно. Не кажется ли вам, что венец на голове Александра Павловича... – Стоило бы, конечно, сказать попросту: «На Сашкиной голове», но Константин решил сделать необходимые реверансы, чтобы расположить к себе сестру. – Венец, стало быть, императорский на его голове несколько покосился?

Голубые глаза, и без того огромные, расширились и наполнились ужасом. Катрин нервно хрустнула пальцами и прижала ладони ко рту, словно крик давила, а сама побледнела так, что Константин даже руки приготовился выставить, чтобы подхватить меньшую сестру, когда та брякнется в обморок.

«Влюблена, дура, в него, как кошка, – мрачно подумал Константин. – Небось решила, что я пришел ее стыдить, чтобы на Сашку попусту не пялилась. Нет, надо ее замуж поскорей пристроить... полным-полно в Европе неприкаянных принцев, а девка засиделась. Вся в соку, вот и вбивает себе в голову невесть что! Хоть Сашка и писаный красавец, а все ж брат и женатый человек, значит, не моги!»

Пока образец супружеской верности, великий князь Константин, этак размышлял, Катрин отклеила, наконец, судорожно стиснутую ручонку ото рта и пробормотала:

– Что вы имеете в виду, братец Константин Павлович, ваше высочество?

Тьфу... слова в простоте не скажет, и тут с выкрутасами! «Братец Константин Павлович» сердито покосился на сестру и ляпнул:

– А то, что рогат Сашка! Лопни мои глаза. – Он вообще предпочитал выражаться по-русски, тем паче будучи в сильном расстройстве или, скажем, в подпитии, и выражения тогда подбирал самые отъявленные. – Если не завела наша баденская тихоня себе любовника!

Катрин мгновение таращилась на него, но вот поспешно опустила глаза. А Константин остался сам на нее таращиться, потому что в сверкающих голубых очах сестры отразилось такое нескрываемое облегчение, что на него оторопь нашла.

Как же это понимать, господа? Она радуется, что император российский увенчан рогами? А как же любовь и жалость?! Или сестрица надеется, что, узнав об измене жены, Сашка прогонит от себя Елизавету?

Ну, это может статься, только какая с того выгода Катрин? Замуж за себя Александр ее не возьмет, так почему радости столько?! Злорадствует? Ну и жестокая же тварь!

Нет, тут что-то иное, иное...

А поди знай что! Живи Константин хоть пятьсот лет, он все равно никогда не поймет женщин. Они ведь лишь кажутся простенькими. А на деле – о-го-го!

* * *

Вот чертовщина, ну никак он не мог избавиться от этих безумных воспоминаний! Честное слово, чувствовал себя, будто мальчишка, который только познал женщину, и думы о ней, первой, застят ему все впечатления, которые он получает от новых своих возлюбленных. Алексей за собой такой памятливости и не предполагал. Он даже не помнил, как звали ту крестьянскую девчонку, которую он завалил в березовой рощице в ночь на Ивана Купала, впервые отведав женской плоти. Их воронежская деревня была не слишком-то строга по части исполнения заветов-запретов на «бесовские игрища», напротив, люди с готовностью предавались любой возможности побалагурить и попраздновать, пусть даже батюшка потом станет лаяться с амвона. Алексей, само собой, такой веселости своих деревенских сверстников только радовался, потому что сам был охоч до гуляний и безунывен. Потом, когда кузина, княгиня Наталья Голицына, в девичестве княжна Шаховская, заставила его перебраться в Санкт-Петербург, он узнал, что настоящий романтический герой, оказывается, должен выглядеть задумчивым и несколько печальным и непременно обязан в горьком упоении вздыхать о первой своей любви. Это Алексея порядком потешало (а как себя вести, если таковой любви просто не было, ну по ком вздыхать-то прикажете, неужто по той сговорчивой деревенщине?!) – до тех пор, пока он не увидел ту, которую полюбил с первого взгляда. С первого взгляда, первой любовью... Недосягаемость этой женщины сводила его с ума денно и нощно, однако он не мог отказаться от мечтаний о ней, неявно преследовал ее, от души надеясь, что, если сие станет кем-то замечено, то будет воспринято как верноподданническое рвение. В конце концов, многие знакомые Алексею офицеры сделали ее имя своим заветным знаменем. Возможно, все они были в нее влюблены, но ни один не бредил ею как женщиной. И Алексей не бредил, до некоторых пор, обожая в ней некий воздушный и чистый образ. Она была прекрасной дамой, он – ее верным, молчаливым рыцарем. Разумеется, его молодая и довольно-таки буйная плоть постоянно требовала удовлетворения, которое он и находил в одном опрятненьком и по-домашнему скромном борделе (наш герой был чистоплотен, как кот, и столь же гульлив), но это не мешало Алексею благоговеть и преклоняться перед ней, испытывая совсем иные чувства. Как батюшка говаривал, человек есть творение божие лишь от головы до пояса, а ниже – дьяволово рукомесло. Ее Алексей любил как творение Божие... так было прежде, до той странной, воистину дьявольской встречи – и случки (иного слова не подберешь!) в уютной, тесной, пахнущей розами карете.

Особа, которая взяла его в этой карете (нет, в самом деле, невозможно ведь сказать, что она ему отдалась, она именно что взяла его!), несомненно, принадлежала к числу знатных дам. Алексей достаточно много вращался в высшем свете и бывал во дворце, чтобы обрести безошибочное чутье на принадлежность женщин к тем или иным разрядам и классам. Тут имели значение самомалейшие мелочи, от аромата до тонкости белья, от гладкости кожи до манеры говорить. Эта тварь (ну не мог он называть ее иначе!) должна быть птицей самого высокого полета. В девичество ее он не слишком-то поверил: девушке непросто сохранить в тайне столь скоромные похождения. Непременно кто-то из слуг (а без них не обойтись!) проговорится ее родителям, своим хозяевам, или сболтнет лишнего на стороне, пойдут слухи, девицу ославят так, что жить не захочется, замуж никто не возьмет, на родовое имя ляжет несмываемое пятно. Вероятнее всего, рассуждал Алексей, это богатая вдова или жена человека, пребывающего в дальнем отъезде, например, в воинских частях. Она сама властна в жизни и смерти своих крепостных слуг, она может заручиться их безусловной преданностью и позволить себе порою такие вот «невинные» развлечения.

Алексей, конечно, слышал о том, что некоторые знатные дамы позволяют себе подобные шалости. Ну, не так чтобы они хватали мужчин, запихивали их в свои кареты и там насиловали – это, скорей, мужчины забавлялись такими похищениями, находя в этом не стыд, а доблесть. Но назначить тайное свидание под чужим именем... проскользнуть в дом к приглянувшемуся красавцу и украдкой забраться в его постель... явиться на гулянку простолюдинов в народной одежде и там отдаться первому встречному, кто руку протянет к игривой бабенке... Много рассказывали о покойной государыне Екатерине Алексеевне, которая была большой любительницей случайных приключений, упокой, Господи, ее душу! Поговаривали о ее подругах, львицах ушедших времен, порой ходили слухи скоромные и о нынешних львицах... И вот как-то раз запало Алексею в голову: а вдруг это была она?

Нет, он знал, он мог поклясться, что в тот вечер в тесной и душной карете почем зря употребляла его не она. Чутье влюбленного подсказывало! Женщина (девица!), которую он обнимал, казалась крепче телесно, чем предмет его воздыханий, выше ростом, у нее были жесткие, круто вьющиеся (или завитые) волосы, ее голос звучал иначе – более хрипло, более томно... Конечно, голос можно изменить, но потаенные интонации этому не поддаются, а у Алексея отменный музыкальный слух, он мог бы ручаться за то, что обертона его не обманут. И душный розовый запах ей не свойствен. Наш герой не сомневался, что этой l'aventuriere была другая женщина, не она, а все же сама мысль о том, что у него случилась интимная, более чем интимная, встреча с весьма высокопоставленной дамой взбудоражила Алексея до крайности и буквально свела с ума. Он теперь присматривался, а главное, принюхивался ко всем женщинам, которые попадались на его пути, так что лицо его приобрело несколько настороженное выражение охотника в засаде, а нос, чудилось ему, несколько даже удлинился от постоянных попыток уловить тот аромат, который помог бы угадать: вот она, виновница его, Алексеева, наслаждения и позора! Честно говоря, он и сам не знал, как поступит, если все же вынюхает ее.

Нет, а что можно сделать?! Шепнуть ей, как на карнавальном балу, игриво:

– Маска, маска, я вас знаю!

Или выступить в роли презрительного обличителя:

– Сударыня, я узнал вас, вы использовали меня как орудие удовлетворения своих темных желаний!

Ну и что?!

Глупости. Узнай ее Алексей, он бы... Может быть, с презрением отвернулся бы. Может, молил бы о новой встрече.

Ну не знал он, что сделал бы!

Время шло. Днем горячие, пряные воспоминания остывали, тускнели, а ночью, в снах, оживали... и самое ужасное было в том, что они сливались со снами о ней. То бесстыдное приключение разбудило и возбудило бесстыдство и в Алексее. Запретные мечты, которые он гнал от себя, обуреваемый любовью-поклонением, ночью были вольны делать с его душой и телом все, что угодно. Его скручивала тоска... нет, уже не о том аромате плоти, который вдыхал он в карете. Желание его было другим, недосягаемым. Алексей алкал плоти русской императрицы!

И ничего не мог с собой поделать.

* * *

– Ваше величество...

Елизавета медленно повернула голову. Она узнала голос, который не хотела слышать, она не хотела смотреть на обладательницу этого голоса!

– Ваше величество, у вас превосходное платье, которое еще лучше оттеняет вашу нежную красоту!

Императрица в упор смотрела на женщину, стоявшую напротив, и вспоминала услышанную в детстве историю, которая однажды приключилась с прапрабабкой Елизаветы, маркграфиней Шарлоттой Баденской. Однажды к балу ей неудачно сшили платье. Маркграфиня была известна своим крутым нравом. Портного с его портняжками немедленно отправили в застенок, а Шарлотта отправилась на бал, чуть ли не скрежеща зубами от злости. Во всех своих пятнадцати платьях она уже появлялась, причем не раз, и больше не могла их надеть. Что и говорить, маркграфини баденские не отличались изобилием туалетов... Елизавета несказанно удивилась, узнав о том, что главной страстью ее тезки, русской императрицы Елизаветы Петровны, были платья, она переодевалась по пять раз на дню, и в гардеробе государыни нашли после ее смерти 15 тысяч «роб», большей частью не надеванных. Ну так Шарлотта Баденская оказалась значительно беднее. Выбора у нее не было! Она надела новое платье и отправилась на бал сущей уродиной. Однако некая дама из богатых горожанок решила подбодрить маркграфиню и, присев перед ней в реверансе, воскликнула:

– Ах, государыня, у вас чудесное платье! Оно вам бесконечно идет!

Шарлотта была вспыльчива как порох. Она схватила подсвечник и поднесла его к наряду лживой льстицы...

Елизавете не удалось узнать, что случилось потом. В анналах истории о дальнейших событиях не сохранилось ни слова. Конечно, ее всегда ужасал этот прабабкин поступок, но теперь она очень хорошо понимала Шарлотту Баденскую.

Как бы Елизавета хотела сейчас схватить подсвечник... – нет, лучше факел, да побольше! – и швырнуть в ту, которая подошла к ней!

Впрочем, дама не лгала. Наряд императрицы был баснословно хорош – в основном благодаря изобилию нашитых на него бриллиантов, – но Елизавета никак не могла привыкнуть к этой русской манере выставлять напоказ всю царскую казну. Она громадна, невероятно богата... Ну почему часть ее должны носить на себе бедные женщины, имеющие несчастие принадлежать к царской фамилии? Увы, Елизавета уже много лет чувствовала себя несчастной и только несчастной. Чего бы она только не отдала, чтобы перестать играть эту роль... ну да, она играла всего лишь роль, она была неудачливой актрисой, а примой этого спектакля являлась другая – высокая, роскошная брюнетка, стоявшая перед ней. На красавице не было ни одного бриллианта. Ни единого. Простой белый шелк, обливавший ее великолепную грудь и бедра, казался сотканным из солнечных лучей. Черные волосы, в нарочитом беспорядке ниспадавшие на плечи, оттенял крошечный венок из незабудок.

Елизавета за эти годы научилась носить маску самого непроницаемого на свете выражения. И ничто не отразилось на ее лице, она ничем не выдала пронзившей сердце боли.

Это ее любимые цветы. Когда-то Александр плел для нее венки из незабудок, неловко ломая их хрупкие стебли. Потом по его заказу придворные ювелиры «плели» для Елизаветы венки из сапфировых и берилловых незабудок. Теперь искусные мастера выполняют ту же работу для другой женщины. И тоже по заказу Александра. Эта красавица с черными волосами украла у Елизаветы не только мужа, но и незабудки...

Иногда Елизавета изумлялась тому, как быстро бежит время. Неужто миновало больше двенадцати лет с тех пор, как юная баденская принцесса Луиза-Августа, сияющая красотой и юностью, вдохновленная самыми радостными ожиданиями, оказалась в Петербурге, чтобы выйти замуж за пятнадцатилетнего великого князя Александра – будущего наследника российского престола? Да, это произошло 31 октября 1793 года. Собственно, приехали две сестрички – Луиза и Фредерика-Доротея но чуть ли не с первой минуты стало ясно, что младшую привезли в Россию исключительно ради антуража и соблюдения приличий и скоро она отбудет восвояси.

Луизе тогда исполнилось четырнадцать, и все при дворе пришли в восторг от ее нежной красоты.

– Я ничего не видел прелестней и воздушней ее талии, ловкости и приятности в обращении, – с пылкостию сообщал Евграф Комаровский, выполнявший поручения при иностранных дворах и сопровождавший Луизу в ее пути.

Она видела этот восторг во многих устремленных на нее взорах. Императрица Екатерина Великая, устроившая этот брак, тоже хвалила ее красоту и ум. Ходили слухи, что она сказала своему секретарю Храповицкому, указав глазами на Луизу:

– Чем больше смотрю на одну из баденских принцесс, тем больше она мне нравится. Невозможно видеть ее и не подпасть под ее очарование!

И загадочно улыбнулась.

Вообще Екатерина искренне забавлялась тем, что натворила. Внук виделся ей обворожительным мальчишкой. Красивый, самолюбивый, умный, образованный, тщеславный как раз настолько, насколько нужно наследнику, пылкий, преисполненный радостных мечтаний – и в то же время задумчивый, умеющий размышлять, очень сильный физически. А сила нравственная придет с годами. Главное для монарха не быть, а казаться сильным, чтобы внушать уверенность в подданных... Екатерина всерьез видела в Александре своего наследника – в будущем, в том непредставимом будущем, когда она покинет сей мир. Ну а пока Александру всего пятнадцать – то есть самое время обзавестись семьей. Один недостаток усматривала Екатерина во внуке. Он был еще невинен, однако это императрица исправила с ловкостью опытной сводницы: изящно и насмешливо намекнула хорошенькой фрейлине Турсуковой, что великий князь излишне робок, – и дело решилось.

После того, как сие произошло, внучек несколько дней имел вид враз торжествующий – и перепуганный. Этот испуг в прекрасных голубых глазах не понравился Екатерине. Никто не знал мужчин лучше, чем она, их великая любительница. Мужчина, которому становится в постели страшно, который начинает думать не об амурных делах, а о своем, к примеру, нравственном падении, – это сущая погибель для его жены или любовницы!

Впрочем, надеялась Екатерина, с мальчишкой все обойдется. Обвыкнется как-нибудь! Примеров для подражания при дворе множество. Взять хотя бы ее саму, императрицу...

И вот он, шанс, чтобы все обвыклось!

Однако Александр посматривал на приезжую красавицу настороженно. Луиза, увидев его впервые, побледнела и задрожала, ну а он был любезен, насколько того требовал этикет, но не более. В общей беседе все помалкивал и лишь изредка поднимал на юную девушку глаза.

Что видела она в тех глазах? Проницательным придворным казалось, что Александр холоден как лед. Они знали: этот красавец предпочитает смотреться в зеркало, а не любоваться женщинами. А зачем ими любоваться, если они сами глаз отвести от него не могут? В этом смысле новая девушка ничем от других не отличалась.

Разница в том, что ей предстоит сделаться его женой...

Он был не против жениться, ибо понимал значение своего брака для государственной необходимости. Но в том, что все совершалось помимо его воли, словно бы крылась ловушка, такого он не любил. Александр хотел бы сам выбрать невесту, но ему не оставили такой возможности. Как подумаешь, насколько это несправедливо! Против воли Александра бабуля намерена сделать его наследником, обставив отца, а ее, императрицы, сына. Против воли приходится жениться... Ах, как тяжело быть государственным деятелем!

С другой стороны, надо приучаться видеть две стороны всякой медали. В том числе – и медали предстоящего брака. Девушка могла быть нехороша собой. Привезли бы какую-нибудь конопатую, и делать нечего – женись! А принцесса баденская очень миленькая, светленькая, беленькая... Слов нет, Александр предпочел бы что-нибудь поярче... – брюнетки его всегда тайно волновали! – но эта блондинка так нежна и воздушна...

Пожалуй, надо обходиться с ней поприветливей, а то и поласковей.

И вот вскорости невеста радостно писала матери: «Как только мы остались в комнате одни, он меня поцеловал, а я его. И теперь, думаю, так будет всегда!»

Разве она могла знать, как жестоко ошиблась?!

Наконец настало время ее сестре уезжать. После горестных прощаний Фредерика села в экипаж, но Луиза... нет, Елизавета, уже Елизавета вскочила в карету к сестре, последний раз поцеловала ее, выпрыгнула вон и бросилась бежать прочь. Когда ее нагнали перепуганные фрейлины, она уже справилась с собой: подавила слезы и медленно направилась к дому со спокойным выражением лица. Она хорошо умела скрывать свои чувства, и за это многие впоследствии будут считать ее холодной и бессердечной.

Как замечательно, что от нее не требовалось невозможное: скрывать свои чувства к жениху! Луиза радостно писала матери: «Счастье моей жизни в его руках, и если он перестанет любить меня, то я буду несчастной навсегда. Я перенесу все, но только не это!»

И здесь она ошиблась...

Луиза, которая теперь звалась Елизаветой, не могла бы назвать день, когда поняла, что ожидание любви, готовность к ней никогда не перейдет в любовь. Днем им было легче – они вели себя как просто друзья, к тому же, приходилось соблюдать некий декорум под взглядами придворных. А ночи... ночи приносили печаль и стыд, потому что юные супруги не знали, что им делать друг с другом и со своими собственными незрелыми, не искушенными в желаниях телами. В огромной постели под величественным балдахином Елизавета и Александр старались держаться как можно дальше друг от друга, и постепенно между ними нагло улеглось Разочарование. Нагрело себе местечко. Устроилось надолго...

Навсегда.

Может быть, все еще и уладилось бы, кабы каждого из них не подстерегали со всех сторон искушения, кабы придворная жизнь не мучила ревностью неокрепшие, не умеющие любить души. Платон Зубов, молодой фаворит императрицы Екатерины, смотрел на Елизавету с нескрываемым вожделением. Что с того, что она никогда не подавала ему повода, что боялась его и старалась избегать? Александр ревновал и дулся, держался с ней холодно, упрекал в том, в чем упрекать не следовало, а то и вовсе замыкался в высокомерном, молчаливом презрении. Это оскорбляло его юную жену, она ощущала себя непонятой, заброшенной. Разве удивительно, что ее потянуло к Адаму Чарторыйскому, оказавшемуся всего на несколько лет старше ее мужа, но при этом такому опытному, умному, понимающему, чуткому... такому ослепительно-красивому? И он был влюблен, безумно влюблен в Елизавету, все в ней восхищало его: каждый ее шаг, каждый вздох, звук ее голоса, смех, фигура, глаза... Он прямо-таки светился при встрече с ней, в то время как Александр всем своим обликом выражал неистребимую скуку. Однако Елизавета была верной женой, поэтому даже мысль о том, чтобы ответить на нескрываемую страсть прекрасного Адама казалась ей кощунственной. Елизавета – великая княжна! Будущая императрица! Что с того, что великая Екатерина никогда не скрывала своих любовников? Она незамужняя женщина. Она повелительница, которая устанавливает законы и задает тон жизни. Ей можно все! Елизавета же не должна и думать об этом? А вдруг ухаживания Адама станут кому-то известны? Впрочем, о них и так уже говорят. Но Елизавете нечего стыдиться, она не виновата перед мужем.