Текст книги "Последняя женская глупость"

Маша Самохвалова
20 сентября 1967 года. Благовещенск

– Девочка у тебя, – ласково сказала докторша, – ой, какая хорошенькая девочка…

Эта самая докторша только что рычала на Машу, аки лютая зверица: «А ну тужься! Тужься, кому говорю! Что? Орать вздумала? Я тебе сейчас так поору!.. Тужься, дурочка, иначе порвешься вся!» А теперь вон как воркует. Впрочем, она ворковала и раньше, и утром, и днем. Когда тетка привезла Машу в роддом, испуганная и причитающая при каждой схватке больше, чем племянница, именно эта докторша их принимала. Она тогда участливо молвила:

– Рано начинаешь, молодая! – а потом как бы спохватилась: – Слушай, девонька, а это не ты из 13-й школы?..

Маша слабо кивнула. Даже удалось не заплакать! Она уже успела немного привыкнуть к своей позорной известности. Такое ощущение, что о ней весь город знал. Маша слышала, и в роно ее обсуждали, классная и директриса, а также оба завуча получили выговоры. Предлагали исключить ее из школы, но она сама забрала документы. В смысле, через тетю Лиду. Ладно, что ей в этом аттестате? Мечта о филфаке университета лопнула вдребезги. Теперь, чуть только оклемается после родов, надо будет сразу устраиваться на какую-то работу, ночным сторожем, к примеру, или уборщицей, только чтоб не с утра до вечера сидеть. Надо же будет нянчиться с ребенком, тетя Лида сутки напролет молотит по своей старенькой «Москве», ей не до нянченья особенно. Надо деньги зарабатывать. Невелики те деньги, да и Маша вряд ли сможет много приносить в дом, даже если найдет работу. Больше не на кого надеяться, не на него же, не на его же мамашу…

Видно, Машина печаль отразилась на ее лице, потому что докторша вдруг обняла ее за плечи и вот этим воркующим своим голосом проговорила:

– Не горюй, моя хорошая. Все проходит, знаешь ли. И это пройдет. Сейчас тебе тяжело, да ведь жизнь полосатая. Выйдешь из тьмы на свет, ничего, ничего, главное, верь в это!

Она улыбнулась Маше и вышла, оставив молоденькой сестричке записывать остальные анкетные данные будущей мамаши. Сестричка посмотрела на закрывшуюся дверь и сказала таинственным голосом:

– Она же у нас верующая. Ее так и зовут – Вера Ивановна. И всем всегда говорит: верь, верь… А что проку-то? Верь не верь… – Девушка с сожалением вздохнула и велела Маше встать на весы.

С Верой Ивановной они поговорили еще и потом, днем, когда тетя Лида, почему-то безостановочно рыдающая, долго стоявшая под окнами больницы, наконец-то ушла домой, но звонила в приемный покой чуть ли не каждые полчаса, интересуясь, как там Самохвалова, не родила ли еще.

– Тетушка твоя нас всех замаяла, – сказала Вера Ивановна, после обеда входя в предродовую палату и подсаживаясь к Маше. – Что ж она у тебя такая беспокойная? Видать, не рожала ни разу?

– Не-а, – повозила та головой по подушке. – Она не была замужем. Как-то не получилось. Ее жених на фронте погиб, ну а потом она ни в кого не могла влюбиться. И так как-то упустила время…

– Бывает, – кивнула докторша. – Со мной то же самое было. Мой тоже погиб… правда, не на фронте, а утонул. Я его очень сильно любила и думала, что для меня жизнь кончилась. Вообще жить не хотела. Меня имя мое спасло.

– Как это? – спросила Маша, обнаружив, что, когда рядом кто-то что-то рассказывает, значительно легче переносить мучительные спазмы, опоясывающие живот и отдающие в поясницу.

– Да так. Меня Верой почему назвали? Это такая история… Вот слушай. Моего отца в тридцать седьмом году забрали, хотя он участник Гражданской войны был и коммунист. Забрали за то, что он скрыл, что женился на поповской дочери. То есть у мамы моей отец был сельский священник, а тогда же за это… – Докторша усмехнулась и погладила Машин живот: – Смотри, как прыгает там твое дитятко! Очень хочет родиться.

– Рассказывайте, рассказывайте! – вцепилась в ее руку Маша, вся напрягаясь – и медленно расслабляясь, когда схватка прошла.

– Ну и вот. Его отправили в лагерь в Зырянский край. Это теперь называется Коми АССР, а тогда – Зырянский край. Мама писала в разные места, просила дать свидание, и наконец-то ей каким-то чудом позволили. Она накопила продуктов и поехала. А чтобы отцу побольше довезти, она всю дорогу ничего не ела, а только соленую воду пила. Ее мужики-попутчики спрашивают: ты, дескать, бабонька почему не ешь, чем питаешься? Она все отшучивалась: святой верой! Потом они вынудили ее рассказать, что не ест, дабы мужу продуктов привезти, так они ее всю дорогу из своих припасов кормили и еще с собой целый мешок пшена дали и сала. А поезд на тот полустанок, при котором был лагерь отцовский, прибывал поздно ночью. Простилась мама со своими попутчиками и осталась одна. Ни огонька, ни человека, у которого спросить, куда идти. Ни встать, ни лечь, кругом грязюка. Постояла мама, ноги у нее подкашиваются. Думает – а пойду-ка я пешком. А куда, в какую сторону идти – не знает. Нащупала наконец торную дорогу – и отправилась по ней. Вдруг проглянула луна из-за туч, и нагоняет маму какая-то женщина. Одета как все – в какую-то кацавейку и в платочек беленький. Спрашивает, куда, дескать, направляешься. Мама ей – так и так, в лагерь иду. «Да что ты, – говорит та женщина, лагерь совсем в другой стороне. – Пойдем со мной, я тебя провожу, потому что я живу в поселке в двух километрах от этого лагеря, и нам с тобой по пути». Подхватила какую-то самую большую мамину сумку и споро так двинулась вперед. И маме идти легче стало, и вообще веселее на душе сделалось.

Шли они сколько-то времени, а потом женщина говорит: «Ну вот развилка. Там, направо, лагерь, видишь огни? А с другой стороны наш поселок. Тут я с тобой прощаюсь, ты уж дальше и сама дойдешь, здесь два шага!» – «Милая ты моя сестра, – говорит мама, – и не знаю, как тебя благодарить. Скажи, как тебя зовут, за кого бога молить?» – «Вера меня зовут», – отвечает та женщина. – «Ну-ка, – говорит моя матушка, – я за твою доброту тебе хоть сальца дам, того, что мне добрые люди отжалели». – «Что ты, не надобно мне ничего!» – отнекивается та. – «Нет, погоди!» – уговаривает мама и полезла в сумку. А когда подняла голову, рядом с ней никого не было. Она окликнула, позвала – никто не откликнулся. Тогда она собрала свои сумки и пошла дальше в лагерь. А потом, через день или два, стала спрашивать, что за поселок рядом с лагерем, в такой-то стороне. Что ты, говорят ей, отродясь тут никакого поселка не было, ближнее жилье – аж за полустанком. А рядом с нами – никого…

– Так это что, – спросила Маша, снова вцепляясь в руки докторши и медленно выпуская их, – это что было? Призрак, что ли?

– Почему призрак? – усмехнулась та. – Вера это была. Истинная вера, которая на помощь людям приходит. Меня в ее честь и назвали, потому что я родилась после того, как мама у отца в лагере побывала. Я у них была последышем. Когда жених мой погиб, я руки на себя наложить хотела, а мама говорит: «Ты верь, верь, вера тебя не оставит!» И правда – не оставила. Встретила я своего мужа, он, наверное, самый лучший человек на свете. Имя помогло, я же говорю. У меня два сына, дочки бог не дал, а то я и ее непременно Верой бы назвала. Хочешь, назови девочку – если девочка, конечно, родится – Верой?

– Нет, – с сожалением сказала Маша. – Имя очень красивое, и вообще… эта история, что вы рассказали… она прямо в сердце мне попала, но я не могу дочку Верой назвать. Я ее в честь моей мамы назову. Она умерла, когда меня рожала. И мы с тетей Лидой договорились, что я девочку ее именем назову. Иначе никак нельзя. Понимаете?

– Конечно, – кивнула Вера Ивановна. – Раз так, то конечно… ого!

«Ого» относилось к потоку жидкости, который вдруг хлынул прямо под Машу, на постель. Она чуть не умерла со стыда, но Вера Ивановна засмеялась и сказала, что это очень хорошо, это отошли воды, а значит, пришла пора Маше перейти в родовую палату.

Она и пошла, придерживая руками свой огромный живот. Ей иногда даже не верилось, что там лежит только один ребенок. В этаком животище вполне могли поместиться двое или вовсе трое. Ну вот, теперь ей предстояло узнать наверняка, одно оно там, долгожданное дитя, или их несколько!

Примерно через полчаса (это ей Вера Ивановна сказала, что все длилось около получаса, сама-то она времени не замечала) Маша точно знала, что весь ее огромный живот занимала только одна девочка.

Она смотрела на орущее, красненькое, лысенькое, лупоглазенькое существо и думала, что никого и никогда в жизни не любила так, как эту кроху. Одинокая девчонка, не знающая ни отцовской (он оставил дочь на попечении сестры покойной жены и пропал в нетях, Маша о нем слыхом не слыхала!), ни материнской любви (тетя Лида, конечно, очень любила племянницу, а все-таки мать вполне заменить не смогла!), жившая словно бы на сквозном ветру, она наконец-то ощутила себя полностью, со всех сторон защищенной от всяких сквозняков. Как будто эта новорожденная дочь могла обеспечить ей то, чего так недоставало в жизни!

Впервые Маша перестала чувствовать и тоску по нему. Не то чтобы минула ее любовь – нет, просто она вдруг сделалась странно уверенной. Перестала чувствовать себя отвергнутой, брошенной, ненужной, вот в чем дело! Теперь у нее был ребенок, она была мать – а он? Нет, ну в самом деле – кто такой он? Избалованный сын вздорной мамаши, которая готова его защищать и оправдывать во всем, даже в подлости? Человек должен уметь отвечать за свои поступки, и кто знает, что такое эта ответственность. Неужели только наказание? Нет, в самом деле! Может, они были бы счастливы, если бы сумели плюнуть на все и быть вместе. Кому какое дело? Маша, конечно, так и так бросила бы школу, а ему никто не мешал сдать экзамены, поступить в институт…

Маша знала, что выпускные он сдал с трудом, хотя весь год шли разговоры если не о золотой, то о серебряной медали – точно. И в институт поступил еле-еле, только из-за спортивных достижений взяли его в политехнический, потому что ректор политеха, это всем известно, помешан на спорте, спит и видит сделать институтскую сборную на уровне городской. А поначалу-то он хотел на инфак в педагогический – Алла Анатольевна считала, что там единственное приличное образование в городе дают. Конечно, история с Машей помешала бы поступлению на инфак – поэтому о Маше постарались забыть, как будто ее и не было. И вот, пожалуйста! В политех он так и так поступил бы, даже будучи женатым на своей однокласснице!

Обо всех этих неприятностях Маша узнавала… от кого бы вы думали? От его бабушки и дедушки! В обстановке строжайшей секретности – «Господи помилуй, если Аллочка узнает!» – они порою навещали «внучку» и приносили ей все новости о нем, не переставая печалиться, что «у молодых не заладилось», и воспринимая все беды любимого внука как разновидность божьей кары.

Маше они все обсказывали в подробностях, очевидно, полагая, что проливают бальзам на ее душевные раны. Но нет, она не злорадствовала. Та вспышка обиды и ненависти, которая заставила ее бросить: «Мне из этого дома ничего не нужно!» – и исчезнуть, тоже давно прошла. И любовь ее к виновнику своих страданий, как ни странно, осталась. Наоборот – юношеское влечение превратилось в зрелое чувство. Оно было окрашено глубокой печалью – ведь у Маши не было ни единого шанса соединиться с ним, – но в то же время исполнено надежды. Время лечит все раны, время и учит людей осознавать свои ошибки. А вдруг настанет час, когда до него дойдет, какую все-таки гнусность он совершил, каким трусом себя показал! Вдруг он опомнится и ринется к Маше за прощением? И она его простит… И они будут вместе, все время вместе. Он, Маша и их дочка. Втроем!

Маленькую девочку помыли, запеленали и увезли в детскую, пообещав, что Маша увидит свою дочку теперь через сутки, когда настанет пора кормить: «В первые сутки младенец не хочет есть, но потом – только держись!» Машу тоже вымыли и повезли в послеродовую палату. Но там не нашлось свободной койки, и ее оставили пока в коридоре. Да какая разница! Маша заснула сразу, едва ее переложили с каталки на кровать. Во сне ей виделось именно то, о чем она мечтала на – яву. Как она гуляет с дочкой и случайно встречает его. Он заглядывает в коляску, видит деточку, потом поднимает восхищенные глаза на Машу – и вдруг понимает, что больше не может жить без нее и без их ребенка. Назавтра он приходит к ней с цветами и мольбами о прощении. И тогда начинается счастье, настоящее счастье!

Сон этот был так прекрасен, что Маше не хотелось просыпаться…

Она и не проснулась.

Александр Бергер
27 ноября 2001 года. Соложенка

Он все ходил и ходил по этой небольшой чистенькой комнате. Калинникова сидела в углу диванчика, прижав к себе притихшего внука. Сначала она с неотвязным любопытством наблюдала за Бергером: небось ожидала, что он вытащит из кармана лупу и начнет разглядывать следы на полу. Или сделает что-нибудь в этом роде. Но он просто бродил по комнате. В конце концов Александра Васильевна устала за ним наблюдать. Славик уже задремал, опустив голову на ее колени, теперь начала клевать носом и она.

Бергер, избавившись от ощущения ее пристального взгляда, почувствовал себя свободнее. Он подходил к книжным полкам, к столу, разглядывая безделушки на комоде и на телевизоре, рассматривал видеокассеты…

Правда, что говорила Калинникова: Римма Тихонова, видимо, очень любила свой деревенский дом. Наверное, все эти вещи, которыми хозяйка его обставила, были уже отжившими свой век, ненужными в ее городской квартире, но в маленьком деревенском домике они смотрелись отлично и придавали комнате особенный уют. И все так тщательно продумано, нет ничего лишнего, и в то же время без каждой из этих вещей не обойдешься.

Он остановился у стола, в который раз перебрал лежавшие на нем бумаги. Опять прочитал отчеркнутый и забрызганный кровью абзац, где рассказывалось о статуе со странным названием «Экстаз святой Терезы». Его что-то смутно беспокоило – нет, не в этих несколько выспренних словах, а в самом виде письменного стола. Что-то было на нем не так, чувствовалась какая-то неправильность, словно бы не хватало чего-то. А чего, Бергер никак не мог понять. Стол как стол. Полированная темная столешница, на которой стопочкой лежат словари: четырехтомник «Толкового словаря живого великорусского языка» Даля в старинном написании, с диковинными буквами (Бергер об этом словаре только слышал, а видел его, тем более – в руках держал, первый раз в жизни), уже более привычный «Словарь современного русского языка», тут же почему-то итальянско-русский словарь, рядом – французско-русский (это понятно, Тихонова иногда занималась переводами с французского, ведь она закончила иняз, как успел узнать Бергер); в стороне толстенный справочник «Малый энциклопедический словарь». Ничего себе – малый, его и не поднять! Коробка с видеокассетой. Ну рукопись, пустая папка от нее. Очки в изящной, очень тонкой оправе. Длинный, остро заточенный карандаш с ластиком в виде зелененького слоника на конце и пустая карандашница.

Все очень обыкновенно. Но чего-то явно не хватало. Чего-то очень естественного, что непременно должно присутствовать на письменном столе. Какой-то мелочи. А Бергера будто заклинило – никак не мог понять, чего же тут не хватает.

Послышался звук, очень напоминающий всхрапывание. Бергер невольно оглянулся.

– Ой, извините, Александр Васильич, – смущенно захихикала Калинникова, отирая мягкой ладошкой рот. – Я вздремнула, да так сладко. И Славик совсем разоспался. Может, мы уж пойдем к себе, коли вам больше не нужны?

– Сейчас пойдете, – рассеянно кивнул Бергер. – Еще несколько минут… Александра Васильевна, посмотрите на стол и скажите, что на нем не так, с вашей точки зрения? Он всегда так выглядел?

Калинникова осторожно переложила темно-русую голову внука со своих колен на пушистый плед, покрывающий диван, и как-то крадучись, словно бы с опаской, подступила к столу. Поджав от старания губы, окинула вещи пристальным взором.

– Уж и не знаю, что вам сказать, – наконец вымолвила она покаянно. – Вроде бы все как всегда, не знаю я, чего недостает. А лишнее – есть. Кассета эта… Риммочка кассеты вон в том шкафчике держала. А эту Славик из видеомагнитофона вытащил, выключил его. Помните, я вам рассказывала, как он порядок начал наводить, когда мы сюда пришли и Риммочку мертвую нашли? Ну вот, он тут хозяйничал, а я стояла как в столбняке. Наконец пришла в себя, на Славика шикнула, чтоб ничего не трогал, кинулась к телефону, милицию стала вызывать… С тех пор так все и есть, как было на столе. Убрать на место? – И она протянула руку к кассете.

– Погодите, – остановил ее Бергер. Взял коробочку с яркой наклейкой. Отважное лицо Харрисона Форда, силуэт красивой печальной женщины вдали. Так, «Свидетель». Старый, но очень хороший боевик, Бергер его любил. Значит, и Римме Тихоновой этот фильм нравился, если она смотрела его в последние минуты жизни. Нет, что за чушь, ничего это не значит, она же не знала, что эти минуты станут для нее последними, что ее убьют.

Жаль, что включен в эту минуту был видеомагнитофон, а не видеокамера! К примеру, она бы что-то снимала и оставила камеру включенной, и та совершенно случайно запечатлела бы лицо убийцы в момент совершения преступления…

Да-да-да! Такое только в кино бывает! И то лишь в самом плохом. Лицо убийцы, ишь чего захотел!

Он уже протянул коробку Калинниковой, чтобы та ее и в самом деле убрала, как вдруг увидел, что на наклейке на самой кассете что-то мелко, неразборчиво написано карандашом. Вгляделся пристальнее: «Барбарис».

Что за «Барбарис» такой? Фильм новый, о котором Бергер даже не слышал? Ну сейчас столько всяких киношек выходит, за всеми не уследишь, тем паче с его безумной работой.

Сдержать любопытства Бергер не мог. Он вставил кассету в видеомагнитофон и включил его.

… – Да говорил я вам, что столов слишком много! Не только танцпола практически нет, но и когда певица стоит вот здесь, на краю сцены, кажется, что она вот-вот свалится на столик.

– Не свалится. Иришка, правда, не свалишься?

– Ну я постараюсь, если мальчики не столкнут.

Этими полусердитыми-полушутливыми репликами обменивались какие-то люди, лица которых то резко освещались разноцветными блуждающими бликами, то разрывались на части стробоскопами, то вновь тонули во тьме. Высокая девушка в чисто условной, мерцающей блестками одежонке моталась по сцене, тиская в руках микрофон и будто мечтая от него поскорее избавиться. На заднем плане топтались два красивых подтанцовщика, с интересом вслушиваясь в спор.

– К такому платью нужны черные колготки.

После этой реплики камера подскочила. Описала ломаный круг и обратилась объективом на темноволосого молодого человека в узких джинсах и серой майке. Лицо его было плохо видно, однако что-то в нем показалось Бергеру знакомым.

– У платья же рукава черные, значит, и ноги должны быть в черном. Я уж не говорю, что у тебя, Иришка, извини, ножки хорошенькие, но им бы чуть-чуть похудеть. А черный цвет скрадывает объем.

– Отстань. Делай свое дело, понял? У нас есть человек, который занимается костюмами и отлично в этом разбирается!

Камера показала красивую рыжеволосую женщину с нервным, усталым лицом. Голос у нее звучал напряженно, и вообще чувствовалось, что все участники этого спора ужасно устали и с трудом сдерживают раздражение.

– Да пожалуйста, – передернул плечами молодой человек, плюхаясь прямо на край сцены. – Пусть ваш человек разбирается в костюмах, а я разбираюсь в женских ногах.

– Разбираешься в ногах? – повторила рыжеволосая женщина, многозначительно поднимая красивые брови. – Фу, пошляк! Никита Дымов в своем репертуаре!

Странно: сначала Бергер подумал, что именно эта холеная красотка придала словам молодого человека двусмысленный оттенок, а только потом понял, кто перед ним. Никита Дымов? Ну конечно! Как ни странно, Бергер узнал его только после этих слов, хотя не далее как два дня назад сам лично с ним встречался. Но тогда Никита выглядел совсем иначе. Бергер запомнил осунувшееся, очень бледное лицо, глаза, окруженные темными тенями, стиснутый рот, дрожь которого Никита старался подавить, но это, видимо, был какой-то тик, что-то чисто нервное, неконтролируемое. Как бы он ни относился к Римме Тихоновой, какими бы ни стали их отношения со временем, не было сомнений: ее гибель потрясла Никиту. Он напоминал испуганного мальчика, ждущего наказания за свой проступок, но всеми силами пытающегося его избежать. Однако сейчас, просматривая видеозапись, вглядываясь в темноглазое, щедро улыбающееся лицо, Бергер вынужден был признать, что этот парень должен был чертовски нравиться женщинам. Даже с точки зрения мужчины, Никита был несусветно обаятелен. Наверное, его смело можно было назвать красивым, но Бергер сурово относился к красавчикам одного с ним пола. И голос у Дымова приятный: может быть, слишком мягкий для мужчины, но до чего заразительно хохочет!

– Между прочим, вон те господа, – Никита махнул куда-то в сторону, – поспорили, под «фанеру» поет Иришка или это живая музыка. Я им говорю, что живая, а они не унимаются. И ставки все растут. Не пора ли нам быстренько организовать тотализатор?

Кругом засмеялись, начали предлагать певице, чтобы снять все сомнения, спеть около столика спорщиков, потом – на самом столике, потом – сидя на коленях у каждого или в вип-зале – наедине с каждым. Сильнее всех изощрялся Никита, и, какую бы чепуху он ни молол, все слушали его с удовольствием. Наконец он завладел микрофоном, уселся на высокий табурет, стоявший посреди сцены, и, оплетя его ножки своими длинными ногами, пропел, дергаясь из стороны в сторону, явно подражая певице:

 
О луна, моя луна!
Я совсем, как ты, одна…
Сверху радостна,
А в сердце – серый лед!
 

Повторил, завывая трагически:

 
Сверху радостна,
А в сердце…
 

Оборвал себя, нахмурился:

– Ну да, я понимаю, сверху ей радостно, а каково тому, кто внизу? Серый лед? Ну-ну…

Все так и покатились со смеху. Рыжая красавица, правда, осуждающе простонала: «Никитка! Вечно ты что-нибудь этакое…» – но потом начала хохотать громче всех.

Бергер поймал себя на том, что тоже улыбается, и тотчас принял суровое выражение лица.

– Эй, слышите? В «Барбарисе» все натуральное! – приставив ладонь ко рту, крикнул Никита, помахав микрофоном спорщикам.

И до Бергера наконец-то дошло.

Ну конечно – «Барбарис»! Это новый ресторан и ночной клуб, рекламу которого гоняют сейчас по всем нижегородским телеканалам. Рыжая красотка – известный в городе хореограф, постановщик многих сногсшибательных шоу, а заодно, на минуточку, – жена хозяина «Барбариса». Ее, кажется, зовут Жанна, а фамилию Бергер вспомнить не смог. На этой кассете, судя по всему, была записана какая-то рабочая тусовка, организационный момент. Наверное, Никита имел отношение к оформлению «Барбариса», он ведь театральный художник. А может быть, просто приятель хозяев.

Как, каким образом попала запись к Римме Тихоновой – неведомо, да это и не суть важно. Главное, что у нее эта кассета была, и даже после того, как молодой и капризный любовник, этот всеобщий баловень Никита Дымов, бросил Римму, она продолжала терзать себя, снова и снова всматриваясь в его лицо, слушая голос, может быть, упиваясь иллюзией, что это он с ней разговаривает, ей улыбается, на нее смотрит с любовью…

Между прочим, очень легко можно представить себе такую ситуацию. Вот Римма сидит в кресле, углубившись в работу, Бронников ходит по комнате, решает посмотреть телевизор, включает видеомагнитофон – и видит человека, о котором достоверно известно, что это – любовник его подруги. Бывший? Как сказать… Нет, он так и не стал прошлым для Риммы. Она не может оторваться от его изображения, он ее настоящее, он смысл ее жизни. И Бронников понимает: Римма по-прежнему изменяет ему, пусть только мысленно; она прелюбодействует в сердце своем, беспрестанно упиваясь созерцанием этого раздражающе красивого, беззаботного, жестокого, ненавистного Бронникову лица. И тогда он хватается за пистолет и, совершенно потеряв от ревности голову, стреляет…

«В этом случае получается, – азартно подумал Бергер, – что Бронников всегда носил свой „вальтер“ с собой или держал его где-то здесь, на даче. Ну это нетрудно выяснить. Главное, что так вполне могло быть!»

– Ой, батюшки мои! – вдруг перебил его мысли чей-то изумленный голос. – Да ведь это ж он!

Бергер обернулся к Александре Васильевне, о существовании которой, признаться, успел подзабыть.

– Он – кто? – спросил озадаченно.

Соседка скользнула по нему рассеянным взором и снова уставилась на экран, где Никита Дымов продолжал кривляться с микрофоном, теперь прижав к себе певицу и откровенно ее тиская, против чего та, похоже, совершенно ничего не имела, даже наоборот.

– Да вот этот блядун, – простодушно выразилась Александра Васильевна, ткнув пальцем в веселое лицо Никиты. – Он сюда приезжал, в Соложенку, я его видела.

– Когда? – неизвестно почему насторожился Бергер, хотя, конечно, не могло быть ничего особенного в том, что любовник приехал к Римме в ее дачный дом. Надо же им было где-то встречаться! – Давно?

– Нет, недавно, – покачала головой Александра Васильевна. – Как раз в тот день, когда… когда мы со Славиком Риммочку нашли. Убитую.

Как теперь принято выражаться, о-па!

– О-па… – протянул Бергер. – В тот самый день? Вы уверены? А когда? Утром, днем, вечером?

– Уверена, уверена, – истово закивала Александра Васильевна. – Вот именно что днем. Но ближе к вечеру. Ровно без двадцать пять, – проговорила она на нижегородский манер, сильно «якая».

– Откуда вы так точно знаете? Посмотрели на часы? – Бергер даже растерялся.

– Ага, посмотрела. У меня как раз будильник остановился, я его накручивала и в окошко поглядела. А он бежит от Римминого дома через двор как ошпаренный. Я еще, помню, подумала, не с Григорием ли Александровичем он поругался? Хотя нет, «БМВ» возле дома уже не было… – неторопливо размышляла вслух Калинникова, как вдруг тихо ахнула, схватилась ладонями за щеки: – Матушка родимая! А не он ли… не этот ли… Риммочку-то и застрелил?!

«Смерть предположительно наступила между пятнадцатью и девятнадцатью часами», – вспомнил Бергер заключение эксперта. А «без двадцать пять» – это и есть между пятнадцатью и девятнадцатью…

Бергер непроизвольно шагнул к столу, схватил знакомую страницу в россыпи красных капелек:

«Этот прелестный юный ангел со стрелой в руке как будто хочет обнажить ей грудь, чтобы пронзить сердце, а как он смотрит на измученную любовью женщину!..»

Да неужели вот так все и было?!