Текст книги "Самосбор"

В смешанных чувствах стал готовить дела к передаче заместителю. Тот не скрывал радости, что наконец-то сядет в мое кресло.

И мне бы пофиг было, но чувствую себя предателем. Как теперь с Аней объясниться? Она же ликвидатор, должна понять, что приказы сверху не обсуждаются.

Но до чего же погано на душе…

На тренировку опоздал. Смотрю – парадное построение. Лагина что-то докладывает активу. Рядом какой-то молодой человек из Культпросвета.

Увидела меня, прервалась. Оказалось, она передает активистов – товарища комиссара внезапно прикрепили к сводной мобильной роте ликвидаторов.

Отправляется Аня далеко, там будет трудно, опасно и почетно. Грех жаловаться.

Последнюю тренировку провели как во сне – ребята очень старались нас порадовать успехами, но не покидало ощущение какой-то искусственности происходящего.

Парень культпросветовский доверия не внушает – ни рыба ни мясо. Ведомый он, а тут лидер нужен.

После тренировки мы с Аней шли по коридору до развилки – ей в казарму, а мне направо и на этаж выше.

Девушка подошла к стенгазете. Провела ладонью по ватману. Мне показалось, что она плачет.

Но Лагина обернулась с совершенно сухими глазами. Хотя в глубине сверкнули крохотные искорки. Не печали, а прежнего задора:

– Силен Самосбор, но я обучена ликвидировать его самые кошмарные порождения. А Партия еще сильнее. И это значит, что победа в нашей вечной войне все-таки будет за людьми.

Крыша
Игорь Лосев

Меня разбудили щелчки. Казалось, радио ехидно цокает языком, предупреждая, что сейчас начнет орать в полный голос. Я со стоном перевернулся на живот, накрывая голову подушкой. Выключать приемник все равно нет смысла. Тошнотворно радостные позывные утренней программы одновременно зазвучали в сотнях жилых отсеков. Голоса ведущих просачивались сквозь картонные стены и сливались в неразборчивый хор. В отличие от Самосбора, от них не спасали ни стены, ни гермодвери. Странно, неужели на все точки передают разную программу? Или, может, некоторые приемники просто выдают звук с запозданием?

Вместе с сотнями работяг в соседних квартирах я заворочался, постепенно возвращаясь в реальность из серого забытья. Формально заглушать радиоприемник не запрещено. Но тем, кто работает посменно, за это влепляют неустойки, как несознательным. Я на смены не хожу, на неустойку мне плевать. Но выделяться не стоит. Я фарцовщик, а значит – что чеканы, что ликвидаторы, что просто участковые по этажу могут устроить мне очень веселую жизнь почти за просто так. И, если кому-то вдруг не понравится, что я сладко сплю, когда трудовой народ шаркает подошвами к рабочим местам, хватит одной анонимки, чтобы на меня завели дело за тунеядство.

Стук в дверь.

– Сережа! Ты встал уже? Вставай, пора. Кушать иди, я оладушки сготовила.

Это Вера. В ее возрасте всех уже давно зовут по имени-отчеству, а она для всех просто Вера. Бабулька божий одуванчик. С остальными старухами на лавке у мусоропровода не заседает, на смены не ходила ни разу, сколько я ее помню. Но при этом знает все про всех. И прекрасно умеет уходить от ответа, если спрашивать что-то о ней самой. Ее ко мне подселили по программе уплотнения.

Вообще-то, мой отсек идет как одноместный. Но несколько лет тому назад одно место приравняли к одной семейной ячейке. А так как я не загсован, мне полагалась вот такая одинокая соседка. Поначалу, пока жили в одной комнате, она насмотрелась на мою работу и всю плешь тогда проела, мол, живу неправильно. Как поставил перегородку, стало полегче. Но она до сих пор не оставляет попыток вернуть меня на курс Партии. Так что побудка – это уже традиция. Но есть и плюсы. Готовить Верунчик умеет. Не хочу знать, что она добавляет в кормбрикеты, но ее стряпня и правда ощущается едой.

Оладушки оказываются горкой мелких кругляшков коричневого цвета с запахом еще не отработанного масла.

– Никак они у меня как надо не получаются, чтоб не разваливались. Молока бы в тесто добавить.

– Чего добавить? Верунь, я понимаю, что ты за жизнь многое повидала. Но нет такого слова. Ты ж его сейчас придумала. Мол, чтоб не разваливались, надо по ним молотком постучать. Только «т» выкинула, потому что оно само на молоток похоже.

– Эх, вот ты Фома неверующий! А работал бы, общался бы с нормальными людьми, много чего бы знал. И про молоко, и про крышу там.

– Слушай, Вер, не начинай, а? Сколько можно говорить, я работаю. И неплохо. Откуда, думаешь, вот это все? – Я неопределенно обвел рукой половину отсека, где жила соседка. Когда мы разделяли обиталище, многое из нажитого осталось на ее части. Да и после я порой баловал ее подарками. Достать настоящую плиту было очень непросто. Особенно учитывая, что большинство людей, как и я поначалу, понятия не имели, что это.

В большинстве квартир на кухне только холодильник для брикетов. Ну и, может, примус для чайника, и то если у ячейки большие квоты на воду и ее прямо из крана пьют, а не рассол делают после мытья всего и всех.

Вера недовольно поджала губы.

– Знаю я твою работу. На чужой нужде наживаешься.

– Так если нужда есть, должен быть кто-то, кто ее удовлетворяет. Вер, я людям помогаю.

– Вот не надо. Ты не помогаешь. Ты с людей карточки берешь. Последнее у них забираешь.

– Ну так мне тоже как-то жить надо. А к кассе я не прикреплен.

– Вот и не говори, что помогаешь. Те, кто помогают, они, знаешь… Они за идею!

– Это кто у нас такой идейный?

– А те, кто крышу ищут.

Я тяжело вздохнул и закатил глаза. Каждый месяц у Веры появляется новая идея фикс. Не давая себя прервать, соседка заговорила быстрее.

– Ты представляешь, был один профессор, который понял, что крышу не обязательно искать именно наверху. Он разработал теорию мозайного… Мозаячьего… В общем, сборного пространства. Мол, самосбор – это когда головоломка сама себя собирает, и когда собирает неправильно, а так бывает чаще всего, то на границах кусочков получается что-то странное. Но это значит, что и крыша может быть где угодно, даже в самом низу. А потом его ученик собрал общество искателей, и они постоянно экспедиции посылают…

– Стой, стой, стой! – Я поднял руки в примиряющем жесте. – Давай по порядку. Во-первых, что такое крыша? Во-вторых, почему она должна быть наверху? Ну а в-третьих… Хотя нет, вот это как раз самое важное: это твое общество, которое отправляет экспедиции, оно таки продкарточки у людей не берет?

Вера замахнулась на меня, но тут же сложила руки на груди. Явный признак, что разговор идет не в ту сторону, что она планировала.

– Может, и берут карточки, и что с того? Они ж для людей стараются. Чтоб нас наружу вывести.

– Так, стоп, что за наружа еще какая-то появилась? Объясни толком.

Старушка недовольно уставилась на меня. Но тут же порывисто вздохнула, отвела глаза и пожевала губами, подбирая слова.

– Ну смотри, Сереж… С чего б начать?.. У всего должен быть конец. – Я кивнул, эта мысль казалась очевидной. У меня самого работа есть только потому, что рано или поздно все заканчивается, и быстрее всего заканчиваются дефицитные продукты. – Ну вот, а теперь подумай, что будет, если идти все время в одну сторону?

– Как что? В другой блок придешь. Если там не режимные отсеки. Тогда тебя просто остановят.

– Хорошо, а если все время вверх?

– Ну тут вопрос, по лестницам или на лифте.

– Да неважно, хоть так, хоть так.

– Ну тоже другие блоки будут. И там уже зависит – либо холодные, потому что у насоса мощности не хватает пар гнать, либо наоборот, партийные, если у них свои узлы стоят.

– А еще выше?

– Ну не знаю, может еще блоки. Над партийными, понятно, простые жилые не поставят. Или, по крайней мере, обвод мусоропровода сделают.

– Эх, Сереж, серый ты. Вот представь, на самом верху этажи закончатся.

– Ну и что вместо них будет? На чем следующие блоки будут держаться, если этажей нет?

– Не будет следующих блоков. Все. Дальше только небо. Это и есть крыша. И самосборов там нет, потому что они по этажам ходят, а крыша – она над всеми этажами.

– Слушай, Вер, ну вот ты сама слышишь себя? Как бред же звучит. Я как-то учебники доставал для бывших интеллигентов, там фраза хорошая была. Мир не терпит пустоты. Если где и есть пустые пространства, значит, это или завод, или транспортный узел, или что-то режимное. А если что и обрушится, то его быстро снова застроят. Места же и так не хватает, нас вон с тобой уплотнили. А ты говоришь, этажей нет. Если б такое место было, нам бы давно пятилетку объявили ради освоения целины.

Фарцовщик должен уметь разбираться в людях, и я очень хорошо вижу: Веру распирает секрет. Она очень хочет мне возразить. Но не знает, можно ли довериться. Нужно совсем чуть-чуть дожать.

– Слушай, а может, тебе бригаду вызвать? Они-то обычно алкашей таскают, пусть хоть раз что-то оригинальное послушают. Вот этот твой бред про крышу.

– Ах бред? А что ты на это скажешь? – Вскочив, Вера кинулась к тайнику. Когда он остался на ее половине, я перестал пользоваться этим хранилищем. Но, видимо, бойкая бабулька нашла фальшивую стену.

Поначалу я даже не понял, что она достала. Конечно, я видел растения. В основном кормовой борщевик – пахучие заросли жестких стеблей в теплицах; и плесень – осклизлые белесо-бурые пласты, покрытые пухом. То, что стояло передо мной сейчас, не было похоже ни на то, ни на другое. При этом я ясно понимал: это именно растение. Бесполезное, непригодное для промышленности. Тонкий зеленый стебель с одним листом и шесть уже начавших опадать ярко красных лепестков. Но главное, это растение пахло. Какой же чарующий у него был запах.

– Ну что, убедился? – Вера торжествовала. – Думаешь, такое может в этих ваших застенках вырасти? Без солнышка?

* * *

Маленькое чудо осталось позади. Рутина вытеснила память о «цветке», как назвала его соседка. Настало время заниматься делами. В первую очередь обойти диабетиков. Их сладковатая моча до сих пор считалась просто отходом. Так что это совершенно законное сырье для самогона. Мало кто решался гнать самостоятельно: если у тебя найдут хотя бы змеевик, это гарантированный товарищеский суд и отработки. Но сменять упаренную мочу на лишнюю карточку никак не расходилось с курсом Партии. Даже по анонимкам таких не забирают. А анонимки на диабетиков пишут часто, все-таки от упаривания мочи по всему отсеку стоит убойный запах.

Затем сырье надо сбыть производителю – вот тут уже следует быть аккуратнее. Сидящие у мусоропровода бабки встречают меня заискивающими взглядами. Сейчас решится, стану ли я на сегодня хорошим мальчиком или проституткой-наркоманом.

– Маш-Васьевна, Нор-Флипвна, здравствуйте, – расплываюсь в улыбке.

– Здравствуй, Сережа. Что-то давно тебя не было.

Сюда я и правда не заходил аж с прошлой пересменки. Вечный слой шелухи, устилающий пол, успел исчезнуть. Да и старухи глядят на меня голодными глазами.

– Да я все как-то… Я вам тут полузгать принес. – Только теперь, когда напряжение спало, я понимаю, что воздух был почти наэлектризован от старушечьего нетерпения.

Говорят, просроченные брикеты вызывают почти наркотическую зависимость. Ссохщиеся зерна приходится разгрызать, чтобы добраться до питательной мякоти. И, начав это делать, закидывая в рот по зернышку и сплевывая на пол шелуху, остановиться уже невозможно.

Я протягиваю старухам по брикету, и они тут же расслабляются, кроша твердые зернышки себе в сморщенные ладошки. Дешевый способ купить дружбу тех, кого перевели в иждивенцы. Хотя я не питаю лишних надежд. Если дам малейший повод, мои визиты к местному самогонщику тут же станут известны как минимум участковому по этажу.

– А ты к Михалычу никак?

Вопрос заставляет насторожиться. Раньше получившие свое старухи не позволяли себе лезть в мои дела.

– Ну так… – отвечаю уклончиво. – Пройдусь по знакомым. Может, и к нему зайду.

– Ты там это… Осторожнее. Тебя тут долго не было, а к нему другие мужики заглядывали.

Я встаю как вкопанный. Несмотря на предупреждение, интуиция молчит. Это странно.

– Ну так, теть Нор, понятно, у Михалыча мужикам, должно быть, как медом намазано.

– Не, Сереж, не такие мужики. А такие, которые по закону живут. В татуировках все.

Перевожу дух. С братвой, чтящей закон, в отличие от казенных людей, всегда можно договориться. Собственно, понятия для того и создавались, чтобы договариваться было проще. В отличие от указов Партии.

* * *

Михалыч, как всегда, меряет меня хитрым прищуром, лежа на своей раскладушке. Это тоже почти традиция. Он меня впускает, и дальше я все делаю сам. Достаю сырье, убираю продукт, оставляю плату. С платой Михалычу всегда приходится повозиться, потому-то я в этот раз так долго не появлялся у него. Искал заказ.

Михалыч из бывших ниишников. Интеллигент. Он и самогонный аппарат собрал такой, что его сходу не опознаешь. Но оттого у него и запросы не как у прочих. С интеллектуалами всегда сложно. Простые кормбрикеты он может и у соседских мужиков на самогон сменять. Я ему нужен, чтоб находить то, что мужики не умеют.

Достаю несколько пластмассовых коробочек с лентой внутри. Вроде маленькой бобины в цельном корпусе. Тот, у кого я их брал, говорит, они называются кассетами. И, как и бобины, нужны для записи звука. Ставлю их стопкой.

Михалыч нехотя поднимается, подходит, глядит на надписи.

– Ты смотри, даже «The Wall» достал, – довольно хмыкает. – Ты, Серый, сила. Я потому тебя нужным людям и посоветовал.

Та-ак, вот теперь, значит, разговор начинается. Не нравится мне, как он с ухмылкой смотрит. Словно интересно ему, как я выбираться буду из той ситуации, в которую он меня засунет.

– Это каким людям? – говорю с ленцой в голосе. – Нужные, оно, конечно, хорошо, да только знаешь, я сам в нужде быть не привык.

– Да не боись, Серый. Люди Мохны про тебя спрашивали. Ну то есть как про тебя… Просто про того, кто может то достать, о чем не всякий и слышал.

Под ложечкой начинает сосать. Про Батю Мохну слышали не только по нашему стояку, но и в соседних секторах. Честный мужик, закон чтит, как клятву юного уставника. И делами вращает такими, что к нему, говорят, даже из Партии ходят. Работать с ним – настоящий шанс зажить не просто хорошо, а очень хорошо. Получить норму воды, чтоб можно было просто мыться. Может, даже под душем, когда вода на тебя льется сплошным потоком и утекает дальше. Но это тот шанс, за который придется действительно поработать.

– А ты, Михалыч, откуда Батю знаешь, что он к тебе за советом идет?

– А я, знаешь ли, гений. – Лыбится. Смотрит, поверю или нет. И ничего, чтоб я поверил, делать не хочет. Вот бы ему эту лыбу проредить. Но нет, сейчас нельзя. Если правду говорит, то он мне все равно что гермодверь, которая меня от всего этого обрыдлого быта отгородит.

– Ну допустим, гений. И что Мохне от меня надо?

– А вот это ты у него сам и спросишь. Я про тебя сказал, теперь он сам за тобой пришлет. Ты только жди.

* * *

Я сижу за длинным лакированным столом. Одна комната, в которую меня привели, могла бы занять целый этаж в моем блоке. А до этого меня вели несколькими коридорами, лестницами и лифтами. И похоже, все они были частью одного отсека. Хотя нет, не отсека, тут нужно другое слово. Квартира. Вокруг как-то очень естественно расползлась роскошь. Телевизор в углу, гарнитур из ДСП, ковры застилали не только пол, но и стены. И из всего этого окружения очень сильно выбивался сидящий передо мной человек. Батя Мохна казался чужим в своей квартире.

С залысинами, щербатой улыбкой, тщедушный и в растянутой майке-алкоголичке, он был бы уместен в очереди хануриков, сдающих перед сменой бутылки из-под чистюли. Сейчас, сидя в метре от меня, он неспешно прихлебывал жидкую баланду из простой жестяной миски.

– Ждать умеешь, молодец. – Голос у Мохны тоже не соответствовал его виду. Глубокий и низкий, он подошел бы здоровому мужику, но не тому иссохшему тельцу, что сидело предо мной. – Многие на твоем месте сразу начинают обрехиваться. А ты молчком сидишь. Это правильно. Ждать в твоем деле – это важно. Хочешь на меня работать?

Я выжидаю еще несколько секунд. Разъяснений не последовало.

– Смотря что за работа, Батя. Работать на тебя хочу, но знаю, что ты пустых людей не держишь. Так что хотел бы за то взяться, что делать умею.

Теперь молчит он. Под его сверлящим немигающим взглядом сидеть неуютно.

– А вот здесь перебздел. Раз я тебя позвал, значит, уже решил, что ты для работы подойдешь. За меня думать у тебя еще думалка не отросла. Так что в следующий раз отвечай просто, да или нет.

– Да, Бать, хочу на тебя работать.

– Вот то-то же. Будем считать, исправился. Работа простая. Скажу, откуда забрать товар, скажу, куда доставить. Твое дело – доставить в сохранности.

Звучит очень плохо. Хуже нет, когда заказчик говорит, что работа простая. Хотя есть что еще хуже. Когда нельзя припечатать его мордой вот к этому натертому до блеска столу и спросить, что ж он сам эту простую работу не сделает.

– Что перенести надо?

– А это, пацан, не твоего ума дело. – И опять этот его немигающий взгляд. Но ничего, я его выдержу. Сейчас как раз закон свое дело делает. Решается, нужно ли со мной по-людски договариваться. – Ладно, извини, пацан, хватанул я чутка. Тебе знать больше положено. Мясо повезешь. Сырое и пахучее.

Видимо, не удержал я лицо, Батя ухмыляется. Но тут не стыдно ершом наежиться. Каждый житель блоков знает, что такое запах сырого мяса. Мало кто даже видел мясо за свою жизнь. Но это название мы заучиваем с младых ногтей. Если чуешь запах сырого мяса, значит, идет Самосбор. Значит, беги и спасайся за ближайшей гермодверью. Если хоть кто от меня что-то такое учует, порешат на месте. И будут правы, я бы так же сделал.

Мохна дает мне время все это продумать. И затем добивает. Всаживает крючок в самую душу.

– За оплату не боись. Если выполнишь, про карточки можешь забыть, все будешь прямо из спецраспределителя получать. Но есть еще одно условие. Мясо, оно портится со временем. Особенно если жара вокруг. Так что ты там не мешкай. А лучше льда побольше раздобудь.

– Слушай, Бать, а зачем оно тебе надо?

Я увидел, что он опять хочет меня заткнуть. Но не стал. Я уже вместе с ним в законе.

– Я тебе, парень, рассказывать особо не стану. Но ответ дам – как хочешь его, так и понимай. Запах этот не только жильцы знают. И не только люди его боятся. Нужно мне, чтоб кой-кто в нужный момент по своим норам попрятался.

– Понятно. Возьмусь. Но аванс все-таки карточками взять хотелось бы.

* * *

Колеса тележки предательски скрипят. Тележка с мороженым, это воспоминание из детства. Самое первое разочарование каждого ребенка. Нарисованные на бортах тележки дефицитные игрушки, радостно уплетающие лакомство, притягивают детей, как кислянка тараканов. Каждый хочет вот так же, закатив глаза от блаженства, облизывать… Хм, я ведь даже не знаю, какое оно на вкус. В общем, каждый ребенок хочет попробовать мороженое. Но стоящие в рекреациях тетки-мороженщицы только отгоняют малышню. Производство лакомства прекратили еще до моего рождения. Но смены «снежных баб» до сих пор не упразднили. Так что этот натюрморт знаком каждому, кто проводит свободное время в рекреациях. Ободранный диван, борщевик в кадке и тетка с тележкой. Ну и еще репродуктор, в хрипах которого можно различить зацикленную мелодию.

Взять на время эту тележку мне стоило почти половину михалычевского самогона. Впрочем, это честно – я же не собираюсь на самом деле ее возвращать. После того как она пропахнет, открывать ее себе дороже. С тем, чтобы загрузить товар, проблем тоже не возникло. Закрашенная в цвет стены гермодверь открылась почти сразу, как я отбил по ней условный стук. Хмурый детина впустил меня внутрь и все время, пока товар загружали, сверлил меня недобрым взглядом. Расторопные тощие люди в белых халатах быстро, стараясь особо не дышать, уложили в тележку белесо-розоватые блоки. Я тоже старался не вдыхать тот запах, что они источали. Хоть и понимал, что сейчас причина запаха не Самосбор, лютый ужас заставлял шевелиться кишки, словно я падал в лестничную шахту.

Такое ощущение, что я до сих пор чую этот запах, хотя через уплотненную крышку ничего не должно проходить. Стоп. Я глянул на торчащую из стены мигалку. С тихим жужжанием за оранжевым стеклом вращались два пустых патрона – лампочки кто-то вывернул.

Вот же дермогниль сифозная! Сирена сломалась! Вокруг действительно стоит запах сырого мяса. Со всех ног я пустился вперед, толкая тележку перед собой. Из-под целлулоидных плиток на полу начал просачиваться сизый туман. И, как назло, ни одной двери вокруг. Голый коридор.

На повороте я поскользнулся, разодрав локоть о загнувшийся кверху угол плитки. И тут увидел то, что едва не заставило расплакаться от счастья. Мужик натужно тянул на себя гермодверь. Развернувшись, я обеими ногами пнул тележку в его сторону. Тоскливо заскрипев, она покатилась, на середине пути накренилась, задрав пару колес в воздух, и рухнула на пол. Но, к счастью, успела доскользить до спасительного проема, мешая жильцу закрыть тяжелую пластину, защищающую его убежище. Вскочив на ноги, я кинулся вперед.

– Куда прешь, зар-раза!

– Волна же идет, пусти!

– Вов, что там происходит?!

– Ой, морожнка, а можно мне?

– Прочь пошел!

– Да пусти же!

– Вова, пусти его, он же дверь закрыть не даст!

– Хочу морожнку!

– Рожай быстрее, мужик, сейчас всех накроет!

– Ат, зар-раза!

Я тяжело дышу, глядя на мужика перед собой. Мы оба сидим на полу, опираясь спинами о стены. Только что мы втянули тележку внутрь и едва успели закрутить гермозатвор.

– Шаг от двери сделаешь – убью. Понял? – Оружия у него в руках нет, но проверять его слова мне не хочется. Где-то в глубине отсека, в темноте – две фигуры. Женщина и ребенок. Стараюсь даже не смотреть в ту сторону.

– Понял. Буду тут сидеть. Как дверь откроешь, уйду сразу. Даже ликвидаторов ждать не буду.

– Па-ап, а можно мне морожнку?

Мужик тяжело смотрит на меня.

– У тебя телега явно непустая. И ликвидаторов ждать не хочешь. – Поднимается. Я тоже встаю. – Давай-ка глянем, что у тебя там.

– Погоди, стой. Я тебе не угрожаю, я как есть говорю. Если откроешь – пожалеешь. То, что там, – не мое. Но мои проблемы. А если откроешь, проблемы твоими станут. Там уже можешь меня убивать, сам не отмажешься.

Смотрит на меня, решает. Я тоже его осматриваю. Еще не старый, но меня старше. Поджарый, без пуза. Из охраны, видать. Твою мать, а если он сам ликвидатор?! Тогда я очень зря сболтнул. Тогда не разойдемся. С ликвидатором не договориться. Чувствую, как сами собой сжимаются кулаки. Вижу, как он опустил взгляд. Заметил. Рукой себе за спину потянулся. Замер. Видать, сам при семье не хочет на рожон лезть.

– Ладно. Сиди здесь. Хоть шаг сделаешь – ляжешь. К телеге своей потянешься – ляжешь. Хоть чем мне поведение твое не понравится – сразу ляжешь. Все понятно?

– Куда уж понятнее. Можно присяду пока?

Ухмыляется. Похоже, угадал я его настроение.

* * *

– Опаздываешь, парень.

– На тридцать первом Самосбор шел. Я пережидал.

– Мохне оправдания не нужны. Ты опоздал, я ему о том доложу.

Похоже, Батя не врал. Сама по себе работа должна была быть очень простой. Ждали меня точно в той точке, где было сказано. Старая щитовая. Когда-то здесь стоял генератор, но его давно сняли. Судя по кривым обрезам, снимали сами соседи и по частям. Снаружи дверь выглядела заваренной, но легко и беззвучно отворилась, стоило постучать. Встретили меня трое в кожанках. Почему-то в голове всплыло слово «комиссары».

– Привез что велено?

– Что б я тут делал иначе?

– Правильно мыслишь. Если Мохну подвел, лучше уже и не появляться. Давай открывай.

Быть фарцовщиком непросто. Я нередко чувствую страх. Но вот испытывать ужас от отсутствия ужаса раньше не приходилось. Поначалу, открыв люк тележки, я даже не понял, что не так. И только спустя мгновение до меня дошло. Запаха мяса не было. Был привычный запах гнилья. Им вокруг было пропитано все, он не вызывал страха. А ведь именно страх был нужен Бате.

– Я… Там все было… Я как мог быстрее… И там лед был, даже туман у донышка.

Знаю, что перед такими нельзя оправдываться, но ничего не могу с собой поделать.

– Ладно, не кипишуй, парень. – Морщится. Но видно, что не от запаха. – Вижу, что косяк, а не подстава. Батя Мохна закон чтит, без вины не наказывает. Но ты не фартовый, видать. Такие Мохне не нужны. Аванс вернешь и крутись дальше как хочешь.

– Да я же… Ну я же все рассчитал.

– Молодец. А товар не довез. Ты давай не булькай, а то разговор иначе пойдет.

* * *

Да где же она?! И зачем вообще я взял аванс? Ну то есть понятно зачем, чтоб статус свой поднять. Мол, цену себе знаю. И получил прямо с избытком. Толстую плотную упаковку продовольственных карточек. Без даты, без имени. То есть у любого распределителя их мог отоварить кто угодно. Не боясь просрочить. Настоящее сокровище. Конечно, я их припрятал. Но теперь рука нащупывала в трубе только пустоту.

– Вер, а ко мне никто не приходил?

Слышу скрип пружин. Соседка встала с кушетки, шаркает к моему отсеку.

– К тебе? Нет, Сереж, к тебе не приходили.

– А к тебе?

– А ко мне – да. Из искателей крыши. – Отворачиваюсь, дальше слушать ее старушечьи проповеди нет никакого желания. – Я им все карточки вот из той трубы, где ты шаришь, отдала.

Вдоль спины проходит мерзкий озноб.

– Что ты сделала?

– Сереж, не повышай на меня голос, пожалуйста.

– Что ты сделала, карга? Я на тебя сейчас не то что голос повышу!

– Сергей, прекрати, ты меня пугаешь. Ты же сам говорил, что тебе теперь эти карточки вовсе не нужны будут. Я и решила, раз тебе не надо, пусть тогда людям на благое дело пойдут.

– Да ты понимаешь, что ты меня под могилу подвела? Меня из-за тебя теперь заживо в бетон зальют! Или еще хуже, в консервированный блок отправят! К шептунам, что из-за двери зовут! И тебя со мной заодно!

– Сереж, да что ты говоришь такое? Не выдумывай, пожалуйста, не бывает так.

– Не бывает? Вот ты скоро узнаешь, что бывает! Это не мои карточки были!

Со стоном сползаю по стене, закрываю лицо руками. Выжившей из ума старухе бесполезно что-то рассказывать.

– Ну что ты так переживаешь? Пойди и объясни все как есть. Человек же должен понять, что это для дела. И если все так, то искатели, конечно, могут вернуть их. Просто не сейчас. У них как раз экспедиция будет сегодня. А они, когда уходят, никто не знает, где они.

– Что?

– Я говорю, искатели тебе вернут все…

– Да нет, не это. Никто не знает, где они ходят?

– Ну да, это же экспедиция. Они по каким-то таким дорогам идут, где людей давным-давно не было.

– А им еще участники не нужны?

– Нужны, конечно. Но, Сереж, это ж опасное дело. Там люди потому и нужны, что они там гибнут.

– Это уже неважно, Вера. Расскажи, как их найти.

* * *

Если уж непруха началась, то так просто она не закончится. В экспедиции нас оказалось четверо вместе со мной. И один из остальных – тот мужик, у которого в отсеке я пережидал Самосбор. Видно, что не забыл меня. Идет позади, глаз не спускает. В руках лопатку крутит. Странно это. Лопатки эти, если кому вдруг по разнарядке выдают, никто не хранит. Все сразу в металлолом сдают за лишнюю пайку. Как инструмент она ни к чему не пригодна, а веса там как раз на тюбик концентрата.

Вообще, странностей тут и правда хватает. Уж на что я весь наш стояк облазил до пятидесятого этажа, а эти проходы впервые вижу. Проводник – не знаю, как его звать, тут никто не представился – сказал, что это техэтаж. И выглядит довольно странно. Вместо стен здесь переплетение толстенных труб и кабелей. Но в промежутках видно, что за ними пустота. И ни одной гермодвери. Чертовски неуютно.

Мы поворачиваем. До этого шли по дорожке, такому очень узкому коридору в арке между коммуникациями. А теперь мои спутники один за другим перелезают через трубу и уходят в темноту за ней. Словно уходят в стену. Мне это все больше не нравится.

– Че замер-то? Давай, двигай тушей. – Тот, что приглядывает за мной, тычет в спину лопаткой. – Не боись, уже недалеко осталось.

Очень странное ощущение. Света здесь почти нет, но его все-таки хватает, чтобы разобрать спины идущих впереди. Вокруг кабели, вентили, датчики и колонны. Мы словно идем в утробе дома. И она очень активно живет. Урчит, стонет, гудит. Такое ощущение, что этот техэтаж расходится во все стороны гораздо дальше границ нашего блока.

Вдруг провожатые остановились. И я слышу самый приятный звук. Скрежет гермозатвора. Только теперь я понимаю, как до сих пор был напряжен. Оставаться на открытом пространстве, где в случае прихода Самосбора негде укрыться, чертовски страшно. Свет ослепляет меня.

Меня впихивают в дверной проем. Я ничего не вижу, спотыкаюсь и падаю, руки сминают какие-то волокна. Слышу над собой смех. Мотаю головой, зрение постепенно возвращается. Вокруг зелень и воздух. Воздух пахнет… Нет, наверное самое важное как раз то, чем он не пахнет. В нем нет всех тех запахов, которые постоянно преследуют человека от рождения до смерти. Пота, пыли, сырости, гнили, вони из мусоропровода, резины из лифтовых шахт, гари и зловонного дыхания. Ничего этого нет. Голова начинает кружиться.

– Ну что, новичок, каково тебе здесь? – Не вижу, кто спрашивает, но не мой конвоир.

– Где я? Что это за место? – В голове всплывают рассказы Веры. Но я хочу услышать это странное слово от них, от тех, кто меня сюда привел. – Откуда тут столько света?

Поднимаю голову. Наверх, высоко наверх, уходят увитые зеленью стены. Ползучие растения цепляются за выщербленные бетонные плиты. Растения тянутся к свету, к пылающему, яркому и жаркому огненному шару.

– Это пролом. – А вот это уже голос моего надсмотрщика. – Видишь там, наверху, свет? Это два самосбора друг навстречу другу вышли.

Я тут же кидаюсь к гермодвери, стараясь прикрыть голову руками. Слышу за спиной веселый хохот.

– Ну вот что ты за человек, Волчара? – с укоризной говорит заросший бородой проводник. – Теперь-то хотя бы не издевался над парнем. Ты не слушай его. Там НИИ какое-то было. Никто уже не знает, что там исследовали. Но вот, лет уже полтора десятка как, у них что-то взорвалось. Заливать даже не пришлось, стены сами спеклись в единую массу, так что через плавленый бетон не пробиться. Тогда все так и оставили. Покореженные этажи восстановили, отсеки заселили. Слышал, может, «Теплые стены» это место называется?

Я киваю. Про Теплые стены слышали все. Поначалу, когда там выдавали отсеки, все пытались прорваться на расширение вне очереди. Шутка ли, отопление без разнарядки. Зато потом все, кто мог, бежали из Теплых стен прочь. Стены со временем стали горячими, уже тогда жить в них стало невозможно, а после и вовсе раскаленными. Тогда жилой отсек превратили в рабочие места по зарядке теплоэлементов. Совершенно адская работа.