Текст книги "Сказки девяностых"

Сказки девяностых
Елена Михайловна Басалаева

© Елена Михайловна Басалаева, 2023

ISBN 978-5-0055-6572-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Елена Басалаева
Сказки девяностых

Аннотация

Быть ребёнком девяностых – каково это? Непростое время перемен, наполненное тревогами и сомнениями, история дружбы и предательства, первой школьной любви – всё это в новом автобиографическом романе Елены Басалаевой. Живой взгляд представителя первого постсоветского поколения, выросшего в условиях «дикой» свободы, позволяет ощутить атмосферу той эпохи, понять её и почувствовать.

#русскаяЛитература, #современнаяЛитература, #женскаяПроза, #социальнаяПроза, #психологическаяПроза, #прозаЖизни, #современноеОбщество, #становлениеГероя, #жизненныеЦенности, #нравственныйВыбор, #реализм, #поискСчастья, #житейскиеИстории, #женскиеСудьбы, #жизненныеТрудности, #детскаяДружба, #школьныеГоды, #сильныеЖенщины, #взросление, #подростки, #перваяЛюбовь

16+

Художник Гога Тандашвили

© Басалаева Е. М., 2021

Публикуется в авторской редакции

На том и кончилась сказка. А вот теперь начинается чистая правда…

Мультфильм «Падал прошлогодний снег»

Предисловие

Я смутно помню тусклый зимний вечер, бесснежную мёрзлую землю под ногами и долгую дорогу через площадь до гастронома на остановке ГорДК. Помню каракулевую мамину шубу, к холодным завиткам которой я прикасалась щекой. Помню маленькую изящную куклу-балеринку – я сжимала её в своей руке, пока мы с мамой стояли в длинной людской веренице, ведущей к деревянному прилавку.

В декабре 1991 года мне было четыре года, и мама брала меня с собой в магазин, чтобы вместо одной курицы ей разрешили купить две, выдали гречку, творог, молоко и дивное лакомство – колбасный фарш в широкой круглой банке. Чтобы получить этот нехитрый набор, надо было, отстояв томительную очередь, предъявить продавцу голубоватые листочки – талоны. Талоны выдавались не только на продукты, но и, например, на мыло и стиральный порошок: порошка полагалась одна пачка на квартал, то есть на три месяца.

В дошкольном детстве я очень много рисовала, и в памяти моей ясно запечатлелось, как мамина подруга, тётя Люба, разглядывая один из моих «шедевров», с любопытством спросила:

– А что это такое, Леночка?

Рисунок мой, выполненный в сине-серых тонах, изображал около дюжины людей с растопыренными руками и раскрытыми ртами. Люди стояли вплотную друг к другу, а в конце бумажного листа упирались в какую-то стену с прямоугольником.

– Это хор? Они поют? – попыталась угадать тётя Люба.

– Это очередь, – вздохнула я.

Но уже в январе 1992 года талоны исчезли и в магазинах неожиданно появилось всё: копчёная колбаса, икра, шоколадные конфеты, сыр всех сортов. Однако мало кто сумел порадоваться этому изобилию. Как я узнала много позже, в том самом январе 1992 года моя мама получила зарплату около четырёхсот рублей и потратила её всю до копейки ровно за две недели. Сахар тогда стоил одиннадцать рублей за килограмм, яйца – восемь, варёная колбаса – тридцать один. В апреле средняя зарплата составляла уже семь тысяч, но цены взлетели до небес: за килограмм колбасы приходилось отдать уже целых восемьдесят рублей.

Тогдашний наш президент Борис Николаевич Ельцин обещал по телевизору, что, если цены поднимутся больше чем втрое или, на крайний случай, вчетверо, он ляжет на рельсы. Но цены увеличились в десятки раз. А Ельцина переизбрали на второй срок.

«Хочешь жить – умей вертеться», – вот какая пословица стала лозунгом тех лет. Ещё в советское время люди по-своему восстанавливали справедливость, потихоньку унося с предприятий то, чего не хватало в магазинах. А когда государство лишило их работы и отняло денежные вклады, которые обесценились за три январских дня 1991 года, растащили с заводов и фабрик свёрла и надфили, стройматериалы и автозапчасти, одежду и посуду. Потом воровать стало совсем нечего, от заводов остались одни пустые корпуса с битыми стёклами, и народ стал жить огородами.

Те, у кого не было дач, потихоньку ковыряли землю в палисадниках у подъездов, на задних дворах пятиэтажек, и засаживали её картошкой, кабачками, тыквами, кое-где и кустами смородины. Самые смелые и находчивые заводили кур и кроликов, которых держали прямо на балконе, и в рассветный июньский час можно было услышать, как хрипло кукарекает заточённый в железную клетку петух.

А те, кто желал дорваться до власти и больших денег, терзали наш город, делили районы, оставшиеся работать предприятия, кафе и магазины, пугая на мирных людей. По ночам велись перестрелки. Я своими глазами видела следы от пуль на машинах. Лишний раз соваться в отдалённые дворы стало опасно: уже не крупные бандиты, а мелкая «братва», берущая с них пример, могла прицепиться и задать сакраментальный вопрос: «Ты с какого района?» У того, кто в недобрый час оказался на чужой территории, запросто отбирали кошелёк или куртку, а если ничего ценного у бедолаги при себе не оказывалось, то его оставалось только избить. Как говорят мои знакомые постарше, немало парней, впитав в себя бандитскую мораль «Кто сильнее – тот и прав», подались тогда в гоп-компании, стали «гулять по району». Самые «лихие» из них лежат нынче на кладбище, другие прошли сквозь места не столь отдалённые, а третьи, слава богу, переросли юношеские «увлечения», стали нормальными людьми и вспоминают былые похождения со стыдом, не веря себе: неужели это и вправду было?!

И многие, многие из тех, кто жил в девяностые, думают: да вправду ли миновали эти странные, страшные, залихватские годы, похожие на жутковатую сказку, в которой были и рыцари, и герои, и попавшие в беду принцессы, и злые колдуны, и парки, на глазах превращавшиеся в дикие леса? И чудеса – много, много чудес, начиная от целебной воды, которую «заряжал» по телевизору чародей Алан Чумак, и заканчивая заполонившим рынки ярким многоцветьем китайской одежды. У каждого, кто был тогда взрослым, наберётся рассказов о тех временах на целую книгу.

А я была маленькой, но тоже кое-что помню…

Глава 1
Искра

Запах дома и мамы – запах горячего утюга. Мама аккуратно гладит бельё: сначала с одной стороны, потом с другой; разглаживает у блузок рукава, у юбок – складки. Моё нарядное платье, с букетиками, похожими на свечки, уже висит на спинке кресла. Я пролезаю в него, тёплое, почти горячее, и боюсь садиться, чтобы не смять: мама будет ругаться.

Вижу сумку, стоящую у входа, вижу, как мама докладывает в неё партию своих вещей, и ликую: значит, не ошибка, значит, всё-таки едем вместе! В прошлом году я лежала в больнице одна, мама навещала меня только вечером. Днём я ходила по палатам и всем желающим (и нежелающим) читала наизусть «Муху-Цокотуху», «Мойдодыра» и «Тараканище». Мне хлопали и давали конфеты. Конфеты были вкусные, но всё равно хотелось, чтобы пришла мама.

А сейчас мы едем в… как это слово? – про-фи-лак-то-рий «Искра». Мама будет там работать медсестрой, а я ей помогать. Я ведь ребёнок, а дети всегда помощники.

Мы идём по парку до остановки, и всюду вокруг меня цветы: на клумбах, на аллее, на переливчатой маминой юбке. Я уже знаю, что нас должна забрать какая-то машина, но безмерно удивляюсь, когда вижу карету скорой помощи. Из неё выходит весёлый дядька в кепке, они с мамой о чём-то переговариваются, а я в нетерпении ожидаю, когда же мы поедем в «Искру». И вдруг мама говорит мне, показывая на зарешёченный ларёк неподалёку:

– Хочешь «Сникерс»?

– Лучше «Марс», – говорю я.

«Марс» я полюбила не столько из-за вкуса, сколько из-за рекламы: телерекламу тогда и дети, и взрослые смотрели как полноценное видео и учили слоганы наизусть. В ролике про «Марс» мне нравились золотые хлебные поля и синяя река – такой красоты вживую я никогда не видела.

Получив монетку, я иду к окошечку, жду, пока мне выдадут шоколадку, а, вернувшись на остановку, не вижу ни машины, ни мамы, ни даже дядьки в кепке. Метнувшись в одну, в другую сторону, я всё равно не обнаруживаю их, в растерянности кручу в руках шоколадку и, посчитав, что меня бросили, начинаю орать.

Тут появляется машина – оказывается, взрослые заезжали в соседний дом по какому-то делу, а мне ничего не сказали. Мама подхватывает меня, усаживает в карету скорой помощи, и мы едем: мимо длинной кирпичной стены, мимо двух толстых труб, мимо дома, выложенного зелёными стеклянными плитками.

– Это Завод телевизоров! – показывает мама.

Она ещё что-то говорит про завод, уже знакомое мне, успокаивающее. Завод! Это слово я услышала ещё давным-давно. Завод телевизоров стоит рядом с нашим домом, на нём работала мама и разные знакомые тётеньки. И даже когда я лежала в больнице, где-то недалеко от неё тоже был завод. У нас – этот, а у тех людей, где больница, – другой. Но завод есть у каждого, это почти как дом, только там не спят, а служат.

И про-фи-лак-то-рий, куда мы едем – он тоже от завода.

Профилакторий открывается мне за поворотом, и я предчувствием узнаю, что это он. Мы с мамой выходим из «скорой» и неспешно идём по бетонным плиткам, а вокруг нас – всё радостное, зелёное!

Мне семь лет, я впервые вижу лес и влюбляюсь в него на всю жизнь.

Мы проходим по длинному коридору, где вкусно пахнет чем-то старинным (потом уже довелось узнать, что мебельным лаком), заселяемся в симпатичную комнатку с двумя кроватями, а потом мама, на сей раз дважды переспросив, поняла ли я, говорит, что ей нужно идти работать, а мне пока надо погулять на улице.

Я послушно спускаюсь вниз, от нечего делать обхожу кирпичный дом профилактория и вижу за ним разные листья, торчащие из земли. Внимательно приглядевшись, вижу и лилово-оранжевый краешек под пучком светлой зелени: ага, так это морковка! Я усаживаюсь на корточки и продолжаю изучать: вот тёмная, почти бурая полоска, а вот жёлтая…

– Ого! – восклицаю я, поражённая осенившей меня догадкой. – Так это и есть огород!

Огород я раньше видела на открытках про Оха и Аха и, кажется, в мультике о Простоквашино.

За изучением природы меня застаёт какая-то тётенька.

– Тебя как зовут, девочка? – спрашивает она.

Спрашивает тётенька будто бы вежливо, но шут её знает, кто она и откуда, поэтому я на всякий случай решаю держать дистанцию и представляюсь официально:

– Елена Михайловна.

Бесполезно искали в списках Лену Михайлову: мою личность рассекретила только мама, когда сама пришла к педагогам сдавать документы.

* * *

Моя мама была медсестрой и больше пятнадцати лет проработала в медсанчасти на Красноярском заводе телевизоров, который основали в нашем городе после войны. Завод выпускал коротковолновые радиоприёмники, чёрно-белые телевизоры «Авангард», «Енисей», «Рассвет» и ещё – говорят, где-то под землёй – что-то секретное, военное.

Летом девяносто четвёртого года завод ещё не забрали в частные руки (до этого оставалась пара месяцев), и маме выдали бесплатную путёвку в заводской профилакторий, названный так же, как местное конструкторское бюро – «Искра». Туда совершенно бесплатно могли ездить все заводские работники и их дети.

Я уже была в «Искре» в возрасте около четырёх лет, но почти ничего не помнила об этом, а теперь, в свой второй приезд, пришла в восторг от столовой, от её серебристых стен, изогнутых спинок стульев, огромных окон, от дразнящего запаха супа, поделённого на две равные стопки чёрного и белого хлеба на каждом столе, от цветных салфеток – от всего, всего.

Сам профилакторий казался мне дворцом. В первый день я только и знала, что спускалась и поднималась по лестницам, обследовала каждый уголок, чтобы ещё раз убедиться: дворец, не иначе! И лес вокруг него – сказочный, бело-зелёный.

Меня определили в младший отряд, и та самая тётенька, что спрашивала об имени, устраивала нам игры, конкурсы, водила на прогулку по лесным дорожкам, которые тогда казались мне длинными.

Мама забирала меня в комнату вечером, читала вслух задачки и заставляла меня их решать, чтобы натренировать мозги перед школой. Однажды – не могу сказать, сколько прошло времени от заезда – она сказала, что через два дня в «Искре» будет концерт, и я должна на нём выступить.

– Выучишь басню «Заяц во хмелю».

Я не знала, что такое «во хмелю», но решила не спрашивать: авось потом догадаюсь. И вправду догадалась, прочитав басню: оказалось, что это просто пьяный.

Мама продекламировала басню сама, изображая голосом и льва, и зайца, мне же скомандовала слушать и запоминать, как делает она. Я быстро переняла её голос и манеры и, хотя сама басня не очень мне нравилась, была рада, что попаду на сцену. С самого раннего детства я любила петь и читать вслух. Когда мама уходила на работу и я оставалась одна с бабушкой, то ставила на проигрывателе советские сказки-мюзиклы «Приключения Буратино», «Про Красную шапочку», «Голубой щенок», слушала и пела вместе с героями.

В день концерта мама приготовила для меня самое лучшее платье – светло-сиреневое, пышное, усадила меня на стул и принялась крутить мои волосы на какую-то железку. Пахло утюгом. Я терпеливо ждала, не спрашивая, что же со мной делается, а когда заглянула в зеркало, то выдохнула от удивления: мои прямые волосы вдруг превратились в кудрявые. Мама велела мне закрыть глаза и прошлась по ресницам какой-то жёсткой, колючей кисточкой.

И вот наконец я выхожу на сцену и читаю свою программу как полагается:

 
«…Лев пьяных не терпел – сам в рот не брал хмельного.
Но обожал… подхалимаж!»
 

Перед последним словом я делаю многозначительную паузу, опустив глаза в пол, а «подхалимаж» произношу со всей возможной для семи лет игривостью, вильнув плечом и слегка запрокинув голову. Взрослые мне рукоплещут, а мама, сидящая в первом ряду, очень счастлива. Я вижу это по её глазам и улыбке, и, поклонившись и сбежав с подмостков, сажусь рядом с ней, чтобы почувствовать её тёплую руку на своём плече.

– Молодец, – шепчет она мне. – Ты у меня будешь на сцене выступать.

Я тянусь к ней, прижимаюсь, мы сидим в первом ряду и смотрим остальные номера, и мама улыбается, и мне хочется, чтобы этот концерт длился вечно…

Но он, разумеется, закончился.

* * *

После него прошло ещё, наверное, несколько дней, и мама сказала:

– Почему ты почти не играешь с детьми? Всё ходишь за мной да воспитательницей. Иди к девочкам. Возьми свою куклу.

Куклу по имени Вероника мама подарила мне на пятый день рождения. Партию таких кукол выпустили в девяносто втором году, когда на всех экранах нашей страны показали мексиканский сериал «Богатые тоже плачут»: главную роль бедной девушки Марианны там сыграла актриса Вероника Кастро. Кукла была моим сокровищем. Я расчёсывала её каштановые локоны, поила чаем из своей кружки, поверяла ей все секреты и клала под подушку, когда ложилась спать.

Я взяла эту красавицу с собой и прошла весь коридор до самой дальней комнаты, где жили вместе с родителями две девочки – одна моего возраста, другая постарше. Когда я вошла в комнату, обе соседки сидели на одной кровати.

– Привет, – сказала я девочкам, не решаясь пройти дальше порога.

– Привет, – ответила старшая, одетая в ядовито-салатовые лосины и короткую чёрную майку. – Что это у тебя?

– Это Вероника, – произнесла я с гордостью.

– Покажи, – потребовала старшая девочка и жестом пригласила меня внутрь.

Я нехотя отдала им посмотреть своё сокровище, уже испытывая терзания от того, что оно находится в чужих руках. Девочки покрутили куклу и вынесли свой беспощадный вердикт:

– Это не Барби. И даже не Диана.

– Ну и что, – возразила я.

Младшая девочка Даша, с такими же густыми каштановыми волосами, как у моей куклы-красавицы, и оттого почему-то неприятная мне, вдруг спросила:

– А пузырь из жвачки ты умеешь надувать?

Я, до сих пор, кажется, вообще не пробовавшая жвачку, кивнула: дескать, что же тут уметь! Пышноволосая девочка показала язык, как-то быстро и ловко растянула на нём жевательную резинку и надула целый пузырище.

Мне протянули пластик, я пожевала его и попыталась с такой же ловкостью растянуть языком резину, как девочка, но вместо шикарного пузыря у меня получилась всего-навсего жалкая петелька.

– Не умеешь! – обидно посмеялись надо мной девочки.

С досады мне захотелось чем-нибудь швырнуть в них, но я только сжала куклу в руке и убежала вниз, на улицу. Я ела горох в огороде, собирала берёзовые серёжки, ходила по горячим и холодным плиткам, поставленным на первом этаже профилактория, и всюду таскала за собой Веронику.

На другой день моя кукла исчезла. Пропажу я обнаружила после обеда. Заглянула под подушку – нет! В клетчатую сумку – нет! Даже в ванной Вероники не было. Убедившись, что её нет и на маминой кровати, я догадываюсь: ну конечно, её взяла эта гадкая Даша! То-то она сразу не понравилась мне. А ещё сказала, что это не Барби. Да моя Вероника лучше всех Барби на свете, другой такой не найти! Эта Дашка просто позавидовала и украла моё сокровище!!

* * *

Ослеплённая горечью потери, я рванулась искать гадкую девочку, которая позарилась на чужое богатство. В комнате её не оказалось, в игровой тоже. Я вылетела на улицу, добежала до беседки и тут неожиданно столкнулась с мамой, которая шагала под руку с тем дядькой в кепке, который подвозил нас до профилактория.

– Лена, становись фотографироваться! – приказала мне мама. – Я как раз шла тебя искать.

Я помотала головой, всем видом показывая, что худшего момента для фотографии выбрать нельзя, но мама схватила меня за плечи и поставила между двух берёзок. Дядька настроил аппарат и запечатлел меня в нарядном платье: кулаки плотно сжаты, губы стиснуты, глаза зло прищурены – кадр на все времена!

Дашку я отыскала где-то на площадке, немедленно выхватила её за руку, выдернув из группы детей, и выпалила ей в лицо:

– Ты зачем взяла мою куклу?!

– Ничего я не брала! – закричала она в ответ. – Пусти меня!

– Не пущу, пока не отдашь! Ты взяла мою Веронику!

Дашка всё отрицала, но я стояла за свою правду: сразу не понравилась мне эта девчонка, значит, она и виновата! Она продолжала что-то верещать, и я в запале кинула в неё поганым словом – пока единственным, которое знаю, и уже сама чувствовала, что зашла слишком далеко, но остановиться не было сил – злость управляла мной, злость и горечь потери.

Дашка убежала от меня и вскоре вернулась с мамой, точнее, с мамами – моя тоже появилась как из-под земли. Сначала стала возмущаться Дашкина родительница, и это было ещё терпимо, но потом уже начала ругаться моя, и теперь я совсем не слышала слов – никаких, кроме двух:

– Позоришь меня!

Я полыхала уже не столько от злости, сколько от стыда и отчаяния. Меня заставили просить прощения, и, выдавив из себя жалкое «Извини», я залилась слезами.

– Переобуйся! – крикнула моя мама. – Мокро на улице, туфли испортишь, а они денег стоят! Кеды надень!

Икая от слёз, я пошла в раздевалку, опустилась на корточки, чтобы достать кеды. Они лежали в коробке. Я открыла крышку и увидела Веронику, которую в спешке сунула сюда перед ужином, потому что надо было срочно бежать в столовую.

Я качала головой, не веря своему счастью. Она! Прижала Веронику к груди, поцеловала её в макушку, гладила по рукам и ногам… Ну, теперь уж я никогда не расстанусь со своим сокровищем!

Вдоволь налюбовавшись куклой, я вдруг вспомнила про Дашку. Выходит, я обругала её зря? Наверное, да… Впрочем, я вспомнила, что она всё равно не нравилась мне, и дружить мы точно не будем. И вообще, скоро мы все уедем из профилактория и больше не увидимся, так что и переживать не стоит.

Но в столовой я всё-таки украдкой смотрела на Дашу и невольно думала о том, как она похожа на мою обожаемую куклу: такие же пышные каштановые волосы, немножко смуглая кожа и голубые глаза. Наши мамы после ужина собрались идти куда-то вместе, и мы увязались вслед за ними: шли каждая со стороны своей родительницы.

Мы неспешно прогуливались по лесу, и тихий шум берёзовой листвы понемногу успокаивал меня, заставлял забыть надуманную обиду.

– Как у вас со школой? Подготовились? – поинтересовалась Дашина мама.

Моя начала рассказывать, как мы дома решаем задачки, читаем книжки и складываем «Уникуб» Никитиных, а Дашина слушала внимательно и по-умному кивала.

– А в какую школу идёте? – продолжила интересоваться она.

– Ну, мы, конечно, хотели в сто вторую попасть, – ответила моя мама. – Про неё разное говорят, но в основном всё-таки, что престижная.

– Ой, а я слышала, что там не учёба, а балаган. Слишком много свободы дают детям. Мы тоже туда одно время хотели, а в итоге записались в тридцать третью.

– Я Ленку туда и туда записала. Сейчас время такое, трудно разобраться, куда ребёнка отдать, что ему потом пригодится.

Дашина мама сказала со знанием дела:

– В тридцать третьей математика не очень, но английский хороший… Там даже, говорят, испанский и французский есть. Мы там записались в Б класс. Говорят, учительница сильная. Если что, приходите тоже туда. Вон, девчонки наши уже успели подружиться.

Я возмутилась: это мы-то подружились?! Да я эту Дашку терпеть не могу… Хотя… Она смотрела на меня так, будто и не собиралась вспоминать всего, что я ей наговорила. Может, и правда, забыть всю эту историю с Вероникой?

Мы долго молчали, никто не решался заговорить первой, пока наконец Даша не спросила:

– Можно я посмотрю твою куклу?

Я не очень охотно рассталась со своим сокровищем, но всё-таки протянула ей Веронику.

Даша бережно взяла её в руки.

И, удивляясь самой себе, я предложила ей:

– Ты можешь взять её до завтра.

Даша согласно кивнула мне в ответ, улыбнулась розовыми губами, и я почувствовала, что уже ни чуточки не злюсь на неё, а, наоборот, улыбаюсь тоже. Между нами пробежала искра, и мы заранее предугадывали, что всё-таки окажемся в одном классе, и – как знать? – когда-нибудь и в самом деле подружимся.