Текст книги "Сказки девяностых"

Глава 2
Роза красная моя

Но первым человеком, которого я назвала другом, был Вовка Шевырёв. Я встретила его в школе второго сентября. Школа была красно-жёлтая, как осень, пахла свежей краской и лаком и этим понравилась мне. Собственно говоря, я должна была пойти совсем в другую школу – большую, трёхэтажную, с серой крышей. Мама водила меня туда на занятия для дошколят. Но в августе, когда нужно было пройти какой-то непонятный конкурс, передо мной положили несколько листов бумаги с заданиями, и я запуталась в большом нарисованном лабиринте. Я заблудилась в нём и беспомощно чертила слабые линии ручкой. Хмурый старый человек забрал у меня листы, позвал маму, что-то сказал ей – и мама резко рванула меня за руку, вывела из класса, а потом, уже на улице, стала отчитывать за то, что я не справилась с лабиринтом. Мы шли по скверу, людей вокруг не было видно, так что мама не очень стеснялась в проявлении чувств.

– Ужас! Как можно было не сделать такое простое задание?! Обыкновенный лабиринт! Мы же тренировались дома!

Она шла очень быстро, а я спешила за ней, тяжело дыша, и оправдывалась:

– Мне бы дали ещё немножко времени, мам…

– Не пойдёшь теперь в эту школу, в хороший класс! – пугала мама. – Пойдёшь в обычный.

Мне отчего-то стало страшно. Хотя ничего опасного в слове «обычный» нет, печаль и страх сжимали моё сердце. Мама говорит, что это плохо – так как же может быть иначе?! О, этот ужасный обычный класс!!

– Мама, ну прости!

Я часто моргала, от горячих слёз лицу становилось тепло.

– Прости, мам! – повторяла я, надеясь, что мама остановится.

Она продолжала идти, не оборачиваясь, только бросила короткое:

– Не прощу!

Я кричала что-то, но мама как будто не слышала: молчала. Мы дошли до дома, поднялись на лифте. Мама открыла ключом дверь, и я хотела войти, но она оттолкнула меня за плечо, зашла сама и закрылась изнутри. Губы у меня дрожали, я уже ничего не говорила, только плакала и от слёз начала задыхаться и икать. Через пару минут мама пустила меня внутрь, через час – успокоилась и поставила на стол ужин. Но на сердце у меня оставалось неспокойно: что-то теперь со мной будет?..

Ночь перед первым сентября была длинная. По потолку бегали полоски света от проезжающих мимо машин. Я долго не спала, смотрела на них и думала, что не одна я собираюсь в новую жизнь: вон сколько людей, которые куда-то едут!

Утром полил дождь. Всю дорогу до школы мы с мамой шли под одним огромным зонтом, и она очень переживала, что дурацкий дождь так и не закончится и помешает торжеству. Но он закончился аккурат в ту минуту, когда мы поравнялись со зданием школы. Пёстро одетых ребят согнали около крыльца фотографироваться. Дети тыкали друг в друга пёстрыми букетами, кричали, галдели… Краем глаза я увидела свою знакомую Дашу, но поздороваться с ней не успела. Вдруг какая-то женщина громким и уверенным, но добрым голосом позвала:

– Первый «Б» – за мной!

Она подождала, пока мы все рассядемся за парты, сказала, что её зовут Раиса Ивановна, что она будет нас учить и поздравляет всех с праздником – Днём знаний. У неё были коричневый костюм, чулки, туфли, коричневые кудрявые волосы, карие блестящие глаза. Вся она была коричневая и такая милая, что мне сразу же захотелось ходить к ней учиться и завтра, и послезавтра, и всегда.

Раиса Ивановна раздала всем фиолетовые жестяные коробки с конфетами. Я была уверена, что учительница купила их на свои деньги, потому что она (сразу видно!) хорошая и хотела устроить всем настоящий праздник. Дома мы открыли эту прекрасную коробку и стали пробовать конфеты с дроблёными орехами, тёмной и светлой помадкой, фруктовым мармеладом. Я окунала краешек конфеты в горячий чай, чтобы расплавить шоколад, и потихоньку обсасывала сказочное лакомство. Мама, конечно, покупала иногда конфеты, но то были карамельки, ириски или, в крайнем случае, птичье молоко. А тут – такое чудо! Как же хорошо, что я всё-таки попала в эту школу, к этой доброй бабушке, которая угощает детей! И у меня в классе уже есть одна знакомая девочка, и, наверное, найдутся ещё друзья.

Второго сентября мама разбудила меня без десяти семь. Весь первый класс я начинала день с тревожных рвущихся звуков, сквозь которые слышались чьи-то приближающиеся тяжёлые шаги, после чего замогильный голос медленно объявлял:

– Чаша жизни…

Так называлась передача на радио, а беспокойная мелодия, как я узнала позже, была эпизодом «Спор Монтекки и Капулетти» из балета Прокофьева.

В классе Раиса Ивановна посадила меня за первую парту первого ряда и отлучилась куда-то. Я повесила портфель на крючок и стала с осторожным любопытством глядеть на приходящих одноклассников, но подойти ни к кому не решилась. Прозвенел звонок. Раиса Ивановна вернулась и привела с собой мальчика в пиджаке с большими плечами. Она легонько подтолкнула его к моей парте, громко объявила всем:

– Здравствуйте, ребята!

Через несколько секунд мы сели. Раиса Ивановна стала читать вслух какое-то стихотворение. Я слушала её так, как в жару пьют воду: жадно, с наслаждением. Но потом, к моему небольшому огорчению, велено было открывать прописи и писать какие-то закорючки. Я с четырёх лет научилась читать, с пяти – писать и удивилась тому, что кто-то, оказывается, этого не умел. Однако учительницу надо было слушаться, и я продолжала рисовать загогулины в прописи, как вдруг меня легонько толкнули локтем.

– Ты кто?

Мальчик с золотисто-карими глазами, аккуратно подстриженной чёлкой внимательно смотрел на меня.

– Лена, – ответила я. – А ты?

– А я Вова. Смотри, какой у меня рюкзак – с Оптимусом Праймом! – он снял с крючка свою сумку и приподнял её, чтобы показать мне.

– Здорово, – шепнула я. – А кто это такой – Опиус Прайм?

Вова изумился.

– Ты что, не зна-а-аешь?

Я неловко пожала плечами.

Раиса Ивановна недовольно окликнула нас:

– Так, Вова и Лена! Работает рука, а не язык!

– Я тебе расскажу. Всё расскажу и покажу! – шепнул мне Вова.

Он и впрямь рассказал и показал мне так много, как никто другой. В тот первый школьный день после уроков Вовка спросил у Раисы Ивановны:

– А Лена тоже на продлёнке?

– Да, – ответила она. – Воспитатель через полчаса придёт, иди пока, покажи ей школу.

Я не знала, что такое продлёнка, но это было неважно. Вовка схватил меня за руку, мы вылетели из кабинета, промчались вверх по лестнице на второй этаж. Когда наш бег остановился, он, едва переведя дыхание, поведал мне с самым счастливым видом:

– Смотри! Это всё наша школа. Большая, да?! Вся наша!! Тут, в холле, лавки ставят и представления дают разные. А по стенам – кабинеты. Это кабинет музыки, это – математики, там дальше – истории… Потом английский…

Я смотрела на него так, как смотрела, наверное, Ева на Адама, когда Господь воззвал её к жизни в райском саду: как на человеческое существо, столь похожее на меня, и в то же время дивно непохожее, равное мне и в то же время уже знающее об этом мире больше, чем я.

Обойдя кабинеты второго этажа, мы остановились перед белой дверью, состоящей из двух половинок.

– Тебе понравится, – таинственно пообещал Вова.

Я осторожно открыла одну из створок и просочилась внутрь. Передо мной оказалась большая комната, по обеим стенам которой стояли шкафы с разноцветными корешками книг. Переднюю стену занимал ещё один шкаф с крупной надписью «Музей».

– Можно посмотреть? – спросила я у Вовки шёпотом.

– Конечно! – разрешил он мне так легко, будто был здесь хозяином.

За стеклом находились засушенные морские звёзды алого и шоколадного цвета, затейливые раковины, соломенные куклы в народных костюмах, расписные чашки и горшки – чёрные с золотом и белые с синью, глиняные фигурки коровок, лошадок, человечков. У меня вырвался стон восхищения.

– Красиво? – довольно спросил Вовка.

Отвечать не было надобности. Полюбовавшись ещё на диковины за стеклом, я увидела лежащую на столе огромную книгу с серебряными буквами.

– «Книга рекордов Гиннеса», – прочитала я вслух.

Вовка торжественно раскрыл книгу и стал показывать мне картинки: вот человек, который выше всех прыгает, вот женщина, переплывшая целую реку, а вот чудак – у него самые длинные ногти на руках.

– Откуда ты здесь всё знаешь? И Раису Ивановну, и кабинеты, и всё? – изумилась я.

Разгадка оказалась простой: Вовкина мама тоже была учительницей и иногда брала его с собой в школу. Он стал рассказывать мне про своих родителей, а тем временем из-за длинного книжного стеллажа вышла женщина в очках и стала за нами наблюдать.

– Вова, кто это? – немного испугалась я. – И где мы?

– Мы в библиотеке, а это Таисья Павловна. У неё можно книжки брать.

Я робко поздоровалась с дамой в очках и попросила разрешения взять домой книгу рекордов.

– Гиннеса? Гиннеса нельзя. Да и зачем он тебе? Ерунда такая. Возьми вот лучше «Питера Пэна».

Я согласилась: в этой пещере с сокровищами ценной была любая вещь.

* * *

На продлёнке весёлая молодая педагогиня иногда показывала нам, как складывать фигуры из спичек, иногда заставляла делать уроки, иногда читала вслух стихотворения, но чаще всего отправляла гулять во двор, присматривая за нами из окна учительской.

Промаявшись на уроках, Вовка со счастливым криком «Э-хэ-э-эй!» стрелой вылетал во двор, рассекая воздушное пространство распростёртыми, как крылья, руками. В кулаке у него был обычно зажат трансформер, которым Вовка лавировал, доходя до компании мальчишек из нашего класса. Мне он, конечно, тоже хвастался своим войском:

– Лена, смотри! Это Крепыш Максимус. Самый сильный космокрейсер.

– Да-а, – соглашалась я. – А это что у него?

– Меч-повелитель!

Однажды, увлёкшись космическими битвами с мальчишками, Вовка оставил меня надолго одну. Я стала собирать с земли опавшие кленовые листья, думая не без грусти, что друг обо мне забыл. Но через время он подбежал, схватил за руку и притащил к приятелям.

– Пацаны-ы! – прокричал Вовка фальцетом. – Это Лена. Давайте она с нами будет играть?!

В его голосе звучала надежда. Серьёзный и толстый Вася Упиров из параллельного класса недоверчиво поинтересовался:

– А она нормальная?

– Ваще! – заверил мой друг.

Мальчишки пригласили меня залезть на рукоход. Я ещё никогда не забиралась так высоко и замешкалась. Вовка протянул мне руку:

– Давай сюда!

У одного из мальчишек был раскладывающийся робот, у Васи – фиолетовая коробочка с экраном, которую он называл «Тетрис», у двух других пацанов – трансформеры. У меня не было ничего.

– Ты что любишь? – спросил Семён Стружкин, намекая на пустоту в моих руках.

– Сказки люблю, – ответствовала я.

– Нам одну расскажешь? – попросил Вовка.

– А то! – обрадовалась я. – Жил-был бедняк – беднее всех бедняков! Одно было у него богатство – дети. Мальчика звали Хуанито, а девочку Урсулета…

Мальчишки приняли меня в свою компанию.

Во дворе нашей школы стояла огромная шаткая конструкция – высоченная наклонная лестница, верхним краем прикреплённая к турнику. Храбрецы поднимались по этой лестнице, осторожно перебирались на толстую перекладину, а потом, уцепившись ногами за одну из опор, скатывались вниз. Стружкин и Саша Котляренко решились на этот подвиг и остались живы и невредимы. Остальные только присматривались. В один из дней поздней осени мой Вовка, который в реальной, не космической жизни, был невеликого роста и не самой большой силы, отважился покорить лестницу. Я стояла внизу, видела, как дрожали его побледневшие губы, и на каждый Вовкин шаг вверх шёпотом повторяла, зажав пальцы крестиком:

– Давай… Давай…

Он скатился, стукнувшись пятой точкой о землю и потеряв шапку. Мальчишки подбежали к нему, поздравляли, а я вытащила из портфеля положенную мамой булку с повидлом и разделила её по-братски на пятерых.

С мальчиками было хорошо, а девочки меня отчего-то не любили. И я, пожалуй, тоже недолюбливала их, потому что не понимала и боялась. Девочки были наряжены в тонкие белые колготки, красивые джинсовые сарафаны и джинсовые же юбочки с кружевами и надписью Lambada. Они приносили игрушки из киндер-сюрпризов, заплетали и наряжали кукол Барби, всё время хихикали и о чём-то шушукались. У меня имелась красавица Вероника, но я боялась брать её в школу, чтобы ненароком не потерять. К тому же Вероника была, вообще-то, не сама по себе – она играла роль внучки в большом семействе. Бабушкой в этом клане я выбрала старую куклу Катю с подбитым неоткрывающимся глазом и хромой ногой. У бабы Кати «выросли» три дочери – Аня, Надя и Маша. Машу я выдала замуж за белого медведя Петра, Надю – за собаку Филю, ну, а младшую Анюту за совершенным неимением женихов пришлось пока оставить холостой. Пётр приехал из ГДР, в нашей стране ему не слишком нравилось, и жизнь у них с Машей как-то не задалась. Ребёнок у них родился всего один – рыжий пёс Шарик. Зато у Нади с Филей семья была счастливой, потому и детей четверо – пышноволосая Вероника, Саша, Ваня и маленькая Катька, названная в честь бабушки. Я в глубине души была уверена: чем женщина добрей, тем больше у неё детей. Я обожала своих кукол, обнимала и гладила их, устраивала им дни рождения. До школы они были едва ли не единственной моей компанией: в садик я не ходила ни одного дня. Но больше всего мне нравились Филя, Надя и их дочка Вероника: очень уж они были красивы. За красоту, верно, я и решила устроить им счастье.

Девочки в классе играли с куклами совсем по-другому: бесконечно переодевали их, возили в какие-то гости. К зиме одноклассницы открыто начали дразнить меня за дружбу с пацанами, высмеивать и говорить, что я совсем как мальчик. Это была неправда: общаясь с мальчишками, я никогда не ощущала себя такой же, как они. Да и мальчики – я чувствовала – видели во мне существо дружественное, но более нежное и потому отличное от них. Но девочкам это было не объяснить. Даже Даша, с которой мы познакомились в «Искре», почему-то отодвинулась, когда я хотела сесть рядом с ней в столовой. А Вика Иваницкая, стоило мне только случайно поставить свой портфель рядом с её сумкой, тут же выхватила его и громко сказала:

– Иди от нас к своему Вовочке!

Вовку дразнили тоже. Однажды на уроке, когда надо было прочитать какие-то слоги, он смешался, запутался и так и не смог произнести ни звука. Рыжая Сонька отозвалась недовольным насмешливым тоном:

– Ой, ну быстрей, что тупишь?!

Ни секунды ни раздумывая, я крикнула, защищая друга:

– Сама ты тупишь!!

– Тихо, тихо, – успокоила нас мудрая Раиса Ивановна. – Давайте пока Лёша Богданов прочитает.

О том, что Вовкина мать была учительницей, знали все, и этот факт делал его отставание в учёбе позорным. Друг рассказывал мне:

– Мама учит со мной уроки и говорит: «Горе ты луковое! До сих пор буквы путаешь. Наказание моё!»

– А у меня бабушка про наказание говорит, – подхватывала я. – Они как с мамой поругаются, друг друга всяко называют, бабушка потом грозится: «Накажет тебя Бог! Накажет!»

– И что Бог, наказывает? – недоверчиво спросил Вовка.

– Не знаю… Вроде бы нет.

– Ну и не бойся, – уверял меня друг.

* * *

Но я всё же немного боялась – бабушки, а не какого-то неведомого Бога. Бабушку вместе с дедом мама привезла из алтайской деревни, когда они, с точки зрения мамы, сделались старыми и уже не могли как следует содержать дом. Дед умер за несколько месяцев до моего рождения. По словам мамы и её подруги тёти Любы, в городе он не находил себе места от тоски по деревне, быстро стал терять зрение и за полгода тихо угас. Бабушка осталась жива, дотянула уже до моего семилетия, но жизнь в ней поддерживало, казалось, одно чувство – всё та же неистребимая, неумолимая тоска по Алтаю, по родной деревне, по своему дому. Она отторгала всё здешнее, городское и продолжала жизнь в маминой квартире как будто через силу.

– Зачем ты меня забрала? – вопрошала она маму, зная наперёд, что вопрос останется без ответа.

Вслед за этим вопросом иногда следовал другой:

– Зачем я вместе с дедом не померла? Живу и маюсь… Господи, забери ты меня отсюда!

Мама обижалась на эти слова, и они с бабушкой начинали долгую нудную перебранку, во время которой мама кричала, что она работает, поднимает ребёнка и крутится как белка в колесе, а бабушка возражала тем, что мать и все нынешние люди заелись, не ценят малого и за то будут Богом наказаны в аду:

– У вас тряпок-то – чёрт крюком не достанет! – презрительно бросала бабушка. – И телевизер есть, и всё есть. А вы только на жись жалуетесь. Накажет тебя Бог, накажет! Ленка твоя ещё даст тебе наплакаться! В аду будешь гореть, вспомнишь мать.

Мне были неприятны, жутки бабушкины слова. Никакого особенного богатства в наших телевизоре, проигрывателе и китайских тряпках я не видела. Конечно, когда бабушка была молодой, люди и в самом деле жили хуже, так ведь тогда была страшная война, и ещё несколько лет страна восстанавливалась после неё. А в девяносто пятом никакой войны, кроме Чеченской, вроде бы не было, но по новостям передавали, что воры тащат не только технику, но даже еду. Да и без всяких новостей соседка с этажа, плача, рассказывала, что у них с дачи украли все закрутки – всё, что было заготовлено на зиму.

Бабушка сидела со мной от одного года до школы. В садик я не ходила никогда: мама считала, что я часто болею и не умею себя обслуживать. Бабушка варила мне картошку и кашу, кормила, переодевала и ни в коем случае не отпускала дальше площадки возле подъезда. Я возилась в песочнице вместе с другими ребятишками, прыгала с ними по колёсам, а если никого из детей не было – от нечего делать садилась на лавку и слушала разговоры старух из нашего подъезда, носивших старые диковинные имена: Фая, Наина, Стеша. Мою бабушку звали тоже чудно – Феня. Говорили часто про Ельцина, про свои скудные сбережения и особенно про дороговизну продуктов, и однажды я решила задать старухам вопрос:

– Бабушки, я вам загадку загадаю. Что растёт как грибы?

Они стали отвечать, что это ягоды, трава, листья; потом кто-то предположил, что это, наверное, дети; но я, рассмеявшись, ответила:

– Это цены! Сами же говорите – цены растут как грибы!

В холодное время года нам приходилось всё время сидеть дома (мама гуляла со мной около получаса вечером, когда возвращалась с работы). Утром мы с бабушкой включали чёрно-белый телевизор с красивым названием «Рассвет» и смотрели повтор сериала «Богатые тоже плачут», потом я скакала на паласе под ритмическую гимнастику, которую на экране показывали стройные женщины в купальниках и гетрах.

Годов бабушке было уже около восьмидесяти, видела она плохо, с трудом перешагивала даже невысокие пороги, руки у неё потеряли силу. Потому мать моей мамы и не отпускала меня от себя ни на шаг.

Разговаривала она со мной редко, только в минуты каких-то особенно светлых воспоминаний замирала, вздыхала глубоко и говорила:

– Хорошо чичас на Алтае, в степи… Ленка, вот бы хорошо!

Когда наступала тёплая погода, мы с ней выбирались на балкон и там начинали петь. Бабушка была уже в том возрасте и состоянии, когда мнение других людей значило очень мало, а мне жизненно необходимо было если не в слове, так в песне выплёскивать всё копившееся на душе. Бабушка, с трудом перетаскивая одну, потом другую ногу с синими венами через высокий порог, шумно выдыхала и опускалась на старое кресло. Я опиралась руками на балконные перила и, уверенно окидывая взглядом весь наш двор, соседний садик и аллейку, ведущую к престижной школе, куда мне не удалось поступить, готовилась петь.

– Под окно-о-ом черёмуха колышется-а-а, – затягивала бабушка низким, охрипшим голосом.

– Распуская лепестки свои-и-и, – старалась повыше тянуть я.

Дальше пели уже дуэтом:

 
Над рекой знакомый голос слышится-а-а,
Да поют всю ночку са-а-ла-вьи…
 

Я видела, что проходящие внизу люди слышат нас, заворачивают головы вверх; что соседи с балконов тоже оглядываются, но меня это только веселило и радовало: пусть слушают, пока лето – наше времечко, будем петь! В нашем репертуаре были «Уральская рябинушка», «Когда весна придёт, не знаю», «Сон Степана Разина», «Когда б имел златые горы», «Хас-Булат удалой», «Бывали дни весёлые», «Стоит гора высокая», особенно любимая мной протяжная песня «Одинокая гармонь».

В холодные и тёмные времена бабушка тоже пела, но в комнате, и тогда мне почему-то не так сильно хотелось ей подпевать.

Мама, разумеется, ругала нас за эти самодеятельные концерты, повторяя свои обычные слова упрёка:

– Позорите меня!

Бабушка на её обвинения иногда отвечала ворчливо и упрямо:

– Попозоришься, умная такая!

«Умная» у неё в данном случае было слово ругательное.

Вечерами бабушка молилась: бормотала про себя на непонятном языке какие-то стихи про Бога, Богородицу, Николая, крестилась и прятала под подушку маленькую тёмную икону. Я не подходила к ней в это время, пугаясь странных нерусских слов, похожих на колдовской шёпот. Мне иногда чудилось, что бабушка давно отжила, отлюбила своё в каком-то далёком, светлом краю, где у неё бывали радостные минуты, а теперь на её месте только призрак.

Бабушка и в самом деле на старости лет стала путаться в событиях, датах, именах и незадолго до того, как я пошла в первый класс, уже нередко утверждала, что она молода, ей двадцать лет, и за ней ухаживает какой-то Витяша. Мама первое время только отмахивалась от этой фантазии, но бабушка навязчиво расспрашивала её, где же Витяша, почему он уехал. Мама кричала, что никакого Витяши нет; бабушка вдруг признавала в маме соперницу, твердила, что это она увела драгоценного Витяшу, и весь их разговор заканчивался руганью, а то и слезами. Спустя время к бабушке возвращалась память, и она сама не могла объяснить, что на неё находило.

До того, как я пошла в школу, после этих перебранок мне было неизменно жаль одну только маму. Но когда началась учёба и мама стала заставлять меня переписывать каждую страницу, если там было много исправлений или не лучший почерк, я, невольно ища поддержки, стала поглядывать в бабушкину сторону. Один раз, смотря на то, как мама, уставшая после своих двух работ, стирки и готовки, пытается в двенадцать ночи втолковать мне решение каких-то примеров, бабушка с жалостью взмолилась:

– Люба, ну чё ты её учишь да учишь! Брось!

И растерянно добавила:

– Мне кажется, она и так умная…

Благодарная бабушке за эти слова (мама стала утверждать иное), я после мучительного учения присела на тёплую, пропитанную запахом сердечных капель кушетку и спросила свою неожиданную заступницу:

– А ты как училась?

Бабушка улыбнулась, растягивая в ниточку свои без того тонкие губы:

– Никак. В двадцать первом году один класс отходила, маленько вот писать-читать научилась, потом учительша пришла, грит: Феня у вас в школу пойдёт? Мать сказала, нет, надо с маленькими нянчиться… Так и не пошла…