Текст книги "Тайна черной жемчужины"

– И взял его Порфирий Филимонович на службу?

– Представляете, Карл Иванович, да, – с удивлением ответил Клим Кириллович. – Очень он поразил воображение Порфирия Филимоновича. Видел я этого Аркашу Рыбина. Совсем тщедушный. Хорошо, что на этот раз дело кончилось для Порфирия только двумя поломанными ребрами, но следующий испытуемый может и нож в ход пустить.

– Признаю, история дикая. Но не она привела вас ко мне. – Светлые проницательные глаза под белесыми бровями испытующе уставились на доктора:

– Так что же?

– Один странный телефонный звонок. – Спокойное до этого лицо Клима Кирилловича слегка омрачилось.

– Надеюсь, вам не досаждают ложными звонками? А то знаете, сейчас развелось немало негодяев, которые выбирают докторов с обширной практикой, нe имеющих времени даже пообедать. И ложны-звонками заставляют их подниматься средь ночи да ехать напрасно куда-нибудь – на Петербургскую сторону, например, – да карабкаться на шестой этаж, звонить в квартиру, где их никто не ждет. Нет, нет. Речь идет не обо мне лично, а о Брунгильде Николаевне Муромцевой. – Клим Кирешился наконец обозначить истинную своего прихода. – Я хотел бы выслушать мнение опытного человека.

– Я весь внимание. – Вирхов встал и перешел за свой служебный стол. – Прошу вас, садитесь и рассказывате все по порядку. Доктор Коровкин переместился на указанный и после небольшой паузы начал:

– Вчера старшая дочь профессора Муромцева, Брунгильда Николаевна, праздновала свое двадцатилетие.

– Помню-помню, – подтвердил Вирхов, – прекрасная девушка, красавица. Не вышла еще замуж? Доктор покраснел:

– Нет, не торопится.

– Извините, что перебил. Продолжайте, – попросил Карл Иванович смущенного доктора.

– Все шло превосходно, по-домашнему, – рассказывал Клим Кириллович, – да только в самом конце ужина раздался телефонный звонок. С минуту послушав, Брунгильда Николаевна упала в обморок.

– Сама она что-нибудь успела произнести?

– Да, перед падением мы все слышали фразу – она, как будто с ужасом, переспрашивала кого-то: «Мой отец умирает?»

– А что профессор Муромцев?

– Он находился в этот момент в полном здравии, за столом, в кругу семьи. Мы сразу бросились к девушке, надо было привести ее в чувство. Она очнулась довольно быстро, сказала, что ее потряс телефонный звонок... Какая-то незнакомая женщина заявила ей, что умирает ее отец. Потом успокаивала нас, что это злой розыгрыш, глупая шутка, просто ошиблись номером... Но почему к телефону пригласили именно Брунгидьду Николаевну?

– Ничего себе шуточки, – поморщился Карл Иванович. – Как только технический прогресс делает шаг вперед, так и преступники расширяют арсенал своих мерзостей. Слава богу, что еще не научились убивать по телефону. Но и до этого дойдет, не сомневаюсь. Вам следовало не вешать трубку, а спросить у телефонной барышни дежурную, которая и сообщила бы вам, откуда последовал звонок. Впрочем, если звонили из ресторана, кофейни, все равно злоумышленницу определить практически невозможно, не уследить, кто воспользовался общим телефоном.

– Мы все опешили, – тюник доктор, – не сообразили.

– Но что профессор Муромцев? Скорее всего, именно он, а не Брунгильда Николаевна, являлся жертвой злого умысла. Он человек резкий, у него наверняка есть недоброжелатели. Звонил кто-то знакомый и с профессором, и с его домочадцами.

– Он был бледен и подавлен. Его супруга, женщина очень спокойная и выдержанная, совершенно растерялась... А я, каюсь, заподозрил неладное. А что, если профессор, действительно, на наших глазах умрет?

– Это могло произойти только в двух случаях, – предположил Вирхов, – или разрыв сердца или отравление.

– Вот-вот, Карл Иванович, и я так подумал тогда, – обрадовано подхватил доктор. – Но профессор твердо стоял на ногах, на сердце не жаловался, и я решил, что надо принять меры к тому, чтобы исключить вторую возможность умертвления.

– Вы заставили профессора выпить рвотного порошка?

– Да, – понурился доктор Коровкин, – заставил. И рвотного, и слабительного. Профессор протестовал, сопротивлялся, сердился.

– Еще бы! – Представив последовавшие события, Вирхов нахмурился, чтобы скрыть невольную улыбку. – Бедный ученый, наверное, потом всю ночь бегал между туалетом и ванной комнатой. А чем, как вы предполагаете, он мог отравиться?

– Мои подозрения могут оказаться необоснованными... – нерешительно начал доктор. – Не бойтесь, – успокоил его следователь, – все подозрения можно проверить, необоснованные – Отмести. С другой стороны – они могут дать толчок к поиску злоумышленника. Итак? – Я грешу на торт, – заторопился доктор, – понимаете, это единственное, что не куплено в лавке, он попал на стол из чужих рук. И только профессор отведал его кусок – довольно большой, с кремом. Не было ли в нем .яда?

– Торт прислал кто-то в подарок? – В светлых глазах следователя появился огонек.

– Совершенно верно. Но даритель – человек степенный, с хорошей репутацией. Вероятно, слышали, о нем. Хлеботорговец Апышко.

– Так-так. Хлеботорговый дом «Апышко и сыновья», – раздумчиво произнес Вирхов. – Да, как говорится, не исключено, но маловероятно. А мотивы? Были ли у него мотивы?

– Не думаю, – выдавил из себя доктор. – Насколько мне известно, Арсений Апышко два дня назад увидел впервые профессора Муромцева и его дочь.

– При каких обстоятельствах состоялось знакомство?

– При самых благоприятных. Они встречались в квартире Стасова, профессора сопровождали дочери. Господину Апышко требовалась консультация в области химии. Он готовит проект к 200-летию Петербурга. И заинтересован в том, чтобы профессор был жив и оказал ему помощь. Да и Брунгильда Николаевна, судя по подарку и записке, произвела на хлеботорговца неизгладимое впечатление.

– Н-да, – протянул Вирхов, – не похоже, чтобы торт был отравлен. Напрасно вы мучили профессора Муромцева рвотным и слабительным.

– Но я был так встревожен, Карл Иванович, и никогда бы себе не простил бездействия, если бы слова «мой отец умирает» подтвердились бы.

– Не казните себя, дорогой Клим Кириллович, не сокрушайтесь. И пожалуйста, не сомневайтесь – вы правильно сделали, что рассказали мне обо всем.

Кстати, вы упомянули о том, что к торту была приложена записка. Вы ее видели?

– Ее видели все, – подтвердил уже более уверенно доктор. – Собственно, это не записка, а визитная карточка, на обратной ее стороне – цитата; «Но чтоб продлилась жизнь моя, я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я...»

– Лермонтов? – неуверенно уточнил следователь.

– Пушкин, Александр Сергеевич, – виновато поправил доктор. – И зачем только великую поэзию так нещадно опошляют?

– Всенародная любовь, ничего не поделаешь, – хмыкнул Вирхов, – а на стихи у меня плохая память. Так-так. Что бы все это могло значить? Может быть, действительно, случайный звонок? Или глупое хулиганство? Теперь-то что вы думаете, Клим Кириллович?

– Ни Муромцевым, ни мне не приходилось сталкиваться с телефонным хулиганством, – сознался доктор, – я и не предполагал, что оно так распространено.

– Но как я понял, все произошло вчера вечером. А что сегодня, осведомлялись ли вы о самочувствии профессора и его дочери? – Да, беседовал по телефону с Марией Николаевной Муромцевой.

– Помню-помню, младшая дочь профессора, – продбодрил доктора следователь, – темноволосая синеглазка. Года два не видел, выросла, верно, расцвела. И что она сообщила?

– Профессор только к утру смог заснуть, так ослабел. И супруга его тоже всю ночь глаз не смыкала, беспокоилась за мужа. Брунгильда Николаевна, напротив, с утра была очень бодра и весела, чувствовала себя превосходно, поехала навещать профессора Глиссера. Мура, то есть Мария Николаевна, тоже собиралась на свои Бестужевские курсы.

– Ничего удивительного, – заявил следователь, – недаром о девицах сложена пословица «волос длинный, ум короткий». Я бы добавил, и память короткая. Проснулись и защебетали, и запорхали по жизни. Беззаботные, как пташки. Впрочем, шучу. – Следователь плавно переменил шутливый тон на серьезный, заметив невысказанный протест на лице доктора. – Дочери профессора Муромцева как раз представляются мне барышнями серьезными. А нет ли какой-нибудь соперницы у Брунгильды Николаевны?

Неожиданный вопрос Вирхова лишил доктора дара речи.

– Ну, может быть, кто-то из воздыхателей девушки нравится кому-то другому – голос-то в телефонной трубке был женский, правильно я говорю? Может, хочет соперница извести профессорскую дочку?

– Мне ничего об этом неизвестно, – буркнул доктор. – Да и Брунгильда Николаевна держит всех воздыхателей на почтительном расстоянии. У нее одна музыка на уме. А если гаковым считать и меня, то не знаю ни одной девушки, которая могла бы претендовать на мое сердце.

– Понял, понял, не серчайте, – заторопился следователь, почувствовав неловкость ситуации, – просто перебираю все варианты – по профессиональной привычке. Ну что ж, если узнаете что-нибудь новенькое в связи с этим странным звонком, не сочтите за труд сообщить, буду весьма признателен. А я со своей стороны позабочусь о том, чтобы у вас была возможность посетить заседания Конгресса криминалистов. Не забыл о вашей просьбе, выполню.

– Благодарю вас, Карл Иванович, что выслушали, – с чувством пожал руку следователю доктор Коровкин. – Теперь я даже немного успокоился, нет грызущей тревоги.

– Ну вот и хорошо, славно, – улыбался Карл Иванович, провожая гостя до дверей.

Но открыть двери ему не удалось, потому что они сами внезапно распахнулись перед ним.

На пороге стоял взволнованный письмоводитель и переводил взгляд с начальника на гостя.

– Говорите же! – нетерпеливо рявкнул Вирхов.

Письмоводитель непроизвольно вытянулся, опустив руки по швам:

– Звонили из «Фортуны», от Порфирия Федулова. Там в одном из кабинетов найдено мертвое тело. Женское. По словам хозяина, украшения с жертвы исчезли. Официанту она сказала, что у нее назначена встреча с господином Апышко.

Глава 6

Мария Николаевна Муромцева, барышня восемнадцати лет, сколько себя помнила, всегда любила я в теплые солнечные дни сентября приходить в Летний сад: шуршать листиками, как она это называла. Дубовые, кленовые, липовые листья – бледно янтарные, золотисто-багряные, пурпурные, ржавые, – они выстилали обширные лужайки между темными стволами старых деревьев, целиком покрывали широкие дорожки центральных аллей и узкие – боковых. Узорчатые разноцветные листья неторопливо плыли по Лебяжьей канавке, Фонтанке, Карпиеву пруду. Осторожно покачиваясь, словно ища опоры в неярких солнечных лучах, пронизывающих весь сад, листья опускались с высоких, уже заметно поредевших крон на плотный цветной покров, добавляя новые шгрихи к его узору. На гранитные постаменты, на обнаженные мраморные плечи обольстительных античных богов и богинь, населяющих все уголки Летнего сада, на урны и скамейки – листья летели и летели...

Каждый год в сентябре, гуляя по строго прочерченным аллеям, Марья Николаевна специально поддевала носками ботинок неплотные слои палой листвы , чтобы услышать грустное протяжное шуршание. А обойдя весь сад и в полной мере насладившись осенними шепотами, отыскивала уединенный уголок, чтобы посидеть еще несколько минут в полной тишине.

Вот и на другой день после семейного праздника она не смогла отказать себе в удовольствии пошуршать листиками в Летнем саду. Пошуршала, – и удобно расположилась на скамейке, повернув лицо к нежаркому солнцу. Но всласть понежиться не удалось.

Звук приглушенного шлепка заставил ее обернуться: большой кленовый лист шафранового цвета еще вздрагивал на груди нагой мраморной женщины; поколебавшись с мгновение, он плавно заскользил вниз, к постаменту. Мура обежала глазами знакомую статую «Зодчество»: в руках обнаженная женщина держала чертеж, циркуль и лекало. Девушка перевела взгляд на другую статую, «Навигацию», симметрично расположенную на круглой площадке, образованной перекрестьем аллей. Одной рукой «Навигация» прижимала к обнаженному бедру компас, другой – карту, прикрывающую ее голые ноги. Мура задумалась: а как могла бы выглядеть фигура, олицетворяющая «Фотографию»? То, что древние греки, обязательно создали бы такую статую, будь фотоаппарат изобретен ими, Мура не сомневалась. Правда, вряд ли древние греки позволили бы своим женщинам заниматься фотографированием.

Мария Николаевна Муромцева тяжело вздохнула: и в начале двадцатого века, несмотря на эмансипацию, о которой много говорят, такое безобидное занятие, как фотографирование, считается не вполне приличным для благовоспитанной барышни! Она пока безрезультатно просила родителей купить ей фотоаппарат. Они отказывали, а ее лично фотогра"фирование очень занимало, и служащие фотосалонов и фотомагазинов охотно рассказывали ей об аппаратах, негативах, объективах, об освещенности, о фотографировании под водой и даже о том, как умело сделанные снимки помогают полиции. Она и сегодня, воспользовавшись тем, что лекцию профессора Тураева о Древнем Египте отменили, отправилась с Васильевского острова в Адмиралтейскую часть через Неву, на темно-синем пароходике «Финляндского общества», и успела по дороге в Летний сад заглянуть в фотосалоны. В начале Невского проспекта их было несколько – особенно ее влекли салон Бергера и магазин «Иоахим и КЇ», торгующий фотографическими и канцелярскими принадлежностями..

Безнадежно вздохнув, Мура еще раз придирчивым взглядом обвела прекрасные, словно светящиеся изнутри статуи, и решила, что античные красавицы действительно раза в два толще Брунгильды. Если и есть сходство, то только в преисполненном внутренней силы и покоя выражении лица. Впрочем, вот уже как два дня Брунгильда явно утратила душевное равновесие.

Неужели ее сестра, благоразумная Брунгильда, действительно влюбилась с первого взгляда?

Мура прикрыла глаза, пытаясь восстановить в памяти облик юного гостя художественного критика Стасова. Можно ли было назвать Глеба Тугарина красивым? Пожалуй, скорее необычным: темные, чуть раскосые глаза, светлые волосы, удлиненное лицо со впалыми щеками. В его внешности было что-то чуть-чуть не правильное, но именно оно и придавало лицу юноши необычное и таинственное выражение. Несомненно, он тоже с первого взгляда влюбился в Брунгильду – иначе зачем бы он, как зачарованный, целовал ее ботик?

Да, он смотрел только на Брунгильду, и Муре было немного грустно, что она сама до сих пор не влюблена.

Но Брунгильда! Мура хорошо знала свою старшую сестру и всегда могла заметить у нее даже ничтожные и тщательно скрываемые признаки волнения! А тут! Брунгильда ничего не слышала во время отцовской беседы с искателями его химических консультаций! Дома вела себя странно: бегала в прихожую и любовалась на свои ботики! Удивительно, что не положила себе под подушку! И сегодня, уходя из дома, их не надела, приказала Глаше их не трогать – наверное, для того чтобы та не стерла случайно драгоценный след поцелуя!

Да и вчера, в день своего рождения Брунгильда была явно не в своей тарелке. Она не спит уже две ночи. Вчера, бледная и потерянная, вообще долго не ложилась в постель, сидела в комнате с отчужденным лицом. А когда легла, битый час смотрела в потолок, закинув руки за голову: она так делала всегда, когда хотела удержать слезы. Но, притворившись спящей, Мура все равно слышала редкие всхлипы сестры. Над чем же та проливала слезы в свой день рождения? Сестра что-то скрывает. И почему Брунгильда не влюбилась в Клима Кирилловича? Он намного симпатичнее незнакомого Тугарина, спокойный и надежный...

Неожиданно Мура услышала сухой щелчок и негромкий мужской смех. Она встрепенулась: слишком долго сидела с закрытыми глазами, предаваясь размышлениям, и не заметила, как неслышно подкрался к ее убежищу юный фотограф – теперь он стоял у аппарата и тихо смеялся, приподняв шляпу.

– Простите великодушно, – сказал он, складывая штатив и делая по направлению к Муре два шага, – грех было не воспользоваться такой чудесной экспозицией. Это будет лучший портрет в моей коллекции.

– Но я не давала разрешения на съемку. – Поднимаясь со скамейки, Мура старалась напустить на себя рассерженный вид.

– Простите еще раз, – поклонился русоголовый незнакомец, – я прошу вас заранее принять в подарок будущий портрет. Вам он понравится. Юная барышня, греющаяся на солнышке, слева от нее – портфель, справа – античная статуя с циркулем и чертежом. Разве это не великолепно?

– Но я не готовилась к съемке, – нахмурилась Мура, – не поправила прическу, платье...

– Вы убедитесь, что все выглядело превосходно: и прическа, и шляпка, – успокоил фотограф, – и если вы меня простили, позвольте представиться. Меня зовут Виктор Булла. Я вас видел в фотосалонах на Невском.

– Вы знаменитый фотограф? – растерянно спросила Мура.

– Нет-нет, что вы, – рассмеялся Виктор, – я недавно занимаюсь этим искусством. А вот мой отец действительно достиг в фотографическом деле больших высот.

– Вам повезло, что ваш отец разрешает вам заниматься фотографией, – позавидовала Мура, – а мне родители не хотят купить фотоаппарат. А с его помощью можно делать важные вещи: восстановить исчезнувший текст, обнаружить подделку документа. Или установить, что был" написано на пропавшем из записной книжки листке. Я слышала, для этого достаточно сфотографировать следующий листок, на котором остаются незаметные для простого глаза следы от нажатия карандаша. А вы не пробовали?

– По правде говоря, ничем подобным я не занимался. Но теперь, после вашего рассказа, попробую. А почему это вас интересует? Мне казалось, что фотографические экспертизы – дело полиции.

– Может быть, – легко согласилась Мура. – Но они важны и для истории. Я ею занимаюсь, и меня интересует: а нельзя ли сфотографировать каким-то образом древний пергамент так, чтобы на нем проступил текст предыдущей записи?

– Что вы имеете в виду?

– Я говорю о палимпсестах. В древности монахи писали на пергамене. Потом другие монахи считали этот текст ненужным, стирали написанное пемзой и снова писали поверх стертого что-то свое.

– Теперь я понимаю, почему нашел вас в обществе античных скульптур! Вы думаете об очень серьезных вещах. Примите уверения в искреннем моем почтении, – снова поклонился Виктор. – По какому адресу я могу направить вам портрет?

Мура назвала свое имя и адрес и улыбнулась новому знакомому, который, прощаясь, вручил ей свою визитную карточку, заверив, что готов оказать ей помощь в любом деле. Он приподнял круглую черную шляпу и, осмотревшись по сторонам, нырнул в небольшой проем полуосыпавшегося боскета: пригнувшись, прокрался, как хищник, за добычей – очередной жертвой своего фотообъектива.

Мура постояла еще с минуту около скамейки и медленно направилась к выходу, туда, где на фоне голубого осеннего неба четко вырисовывались черно-золотые звенья строгой ажурной решетки, ритмично чередующиеся с розово-пепельными гранитными колоннами, увенчанными вазами и урнами.

Она миновала мраморную часовню, установленную там, где Александр II был чудесным образом спасен от пули злоумышленника Каракозова, прошла сквозь боковые ворота и оказалась на набережной.

Подумав, приблизилась к пролетке, стоявшей в ожидании седоков. На козлах сидел молодой парень в аккуратном армяке темно-синего цвета, из-под низенькой грибообразной шляпы выбивались темные кудри. Он повернул к девушке свое загорелое обветренное лицо и подождал, пока она усядется и назовет адрес.

– Живо домчим, – расцвел он в улыбке, – не извольте беспокоиться. Мы, новогородцы, люди быстрые.

Он еще раз посмотрел выжидающе на пассажирку: смущенная Мура неожиданно для себя откликнулась на его фразу лишним вопросом:

– Ты, братец, новгородский будешь? Это и наши родные края.

– Так точно, барышня, – с готовностью ответил, трогаясь с места, парень, – со Старорусского уезда. А село наше называется Успенки.

Парень тряхнул черными кудрями, выпрямил спину, ласково гикнул – и пролетка покатилась от Летнего сада.

Девушка смотрела по сторонам и мысленно старалась представить себе, что ее ждет дома, если она опоздает. Мама не должна беспокоиться, Мура предупреждала, что может задержаться. Хорошо, если папа не вернулся из своей лаборатории, в которую отправился, несмотря на бессонную ночь. А то он будет сердиться и ворчать.

Мура, как и в детские годы, несмотря на огромную любовь к отцу, побаивалась его.

Когда молодой извозчик лихо осадил свою лошадку около ее дома, Мура велела ему подождать и поднялась в квартиру за деньгами.

Дверь ей открыла встревоженная Глаша с припухшими, словно от слез, глазами.

– Глаша, возьми, пожалуйста, у мамы деньги и спустись заплатить извозчику, – попросила Мура, недоумевающе вглядываясь в лицо горничной.

Глаша молча помогла барышне снять пальто и ботики, молча повернулась, заглянула в гостиную и уже через минуту направилась к подъезду.

Мура нырнула в ванную комнату, вымыла руки, пристрастно оглядела себя в зеркале – мелкие веснушки вокруг прямого тонкого носика так и не исчезли с лета – и только после направилась в гостиную.

– А где Брунгильда? – спросила она, подходя к устроившейся на диване матери и целуя ее в висок. Отец сидел в кресле и лишь слегка приподнял на звук голоса младшей дочери массивную, кудлатую голову, потом снова погрузился в размышления, сжав виски ладонями.

– Мурочка, наконец-то хоть ты дома, – всхлипнула Елизавета Викентьевна. – Я беспокоюсь – Брунгильда не вернулась. Она должна была быть дома уже три часа назад. Скоро стемнеет, а ее нет. Мы теряемся в догадках.

– Мамочка, – Мура присела на стоящий рядом стул, – рано думать о чем-то плохом. Приедет она. Пригласили в гости к подруге. Или решила прогуляться. Я тоже побродила немного в Летнем саду. А может быть, Брунгильда заглянула в магазин к Аравину, на Екатерининском канале? Там какой-то потрясающий вельветин помпадуршене продают. – Сколько же можно говорить одно и то же! – загремел голос Николая Николаевича. – Если обещала прийти в определенный час, надо приходить именно в этот час! А не на три часа позже! И не бегать за тряпками! Простейшее правило поведения! Элементарная форма уважения к близким! Есть и телефон: возникли непредвиденные обстоятельства – протелефонируй, сообщи, где ты, чтобы никто не волновался.

– Да, Мурочка. – Елизавета Викентьевна безуспешно пыталась взять себя в руки, дыхание ее прерывалось. – Мало ли опасностей подстерегает девушку в городе? Можно попасть под пролетку, под конку. Такие случаи почти каждый день происходят. А вдруг ей стало плохо? Вчера она была такой бледненькой, да еще этот несуразный звонок и обморок. И жуткие рассказы о Рафике. Брунгильда никогда не опаздывала к условленному часу.

– Да, на нее не похоже, – подтвердила Мура. Она посмотрела на напольные часы, отметив, что сама, слава богу, успела вернуться домой к обеду, вовремя. Но что же случилось? Что задержало сестру?

– Не позвонить ли в полицию? – робко предложила профессорская жена.

– Ни в коем случае! – вскрикнул профессор, и добавил уже тише:

– Рано будоражить официальные учреждения. Хотя предчувствия у меня нехорошие. Не первый день жду какой-нибудь пакости от судьбы.

– Подождем еще немного, – покорно согласилась Елизавета Викентьевна, – возможно, девочка просто задержалась.

– Никогда не думал, что двадцатилетних дочерей надо все еще учить правилам хорошего тона, – ворчливо заметил профессор.

Мура поняла, что отец пытается отогнать от себя тревожные подозрения.

– Мурочка, повтори, пожалуйста, что сказала. Брунгильда тебе, уходя сегодня из дома? – попросила Елизавета Викентьевна – Мне она обещала быть дома не позже двух часов.

– Ничего особенного. Несколько слов в дверях: что занятий в консерватории у нее сегодня нет, но она хочет заехать к господину Гляссеру, поблагодарить его за адрес. Сказала, скоро вернусь. И все. Ушла в хорошем настроении.

– И ее визит длится чуть ли весь день? И это называется «скоро вернусь»? – вновь возвысил голос профессор. – Не верю! Она нас обманывает! Она что-то скрывает!

– Успокойся, Николай Николаевич, – поморщилась Елизавета Викентьевна, – не кричи, и так тошно.

– Мама, а если позвонить господину Гляссеру? И Анне Николаевне Есиповой? Вдруг Брунгильда заехала все-таки в консерваторию? – осторожно предложила Мура.

– Прилично ли это? – засомневалась та.

– Звони, – решил профессор, – и так все нервы вымотали.

Елизавета Викентьевна прошла к телефону, а Мура и отец не тронулись с места, прислушиваясь к голосу матери. По ее репликам они поняли, что ни господин Гляссер, ни Анна Николаевна Брунгильду сегодня не видели.

Елизавета Викентьевна опустилась на диван, вытирая набежавшие на глаза слезы.

– Нет, решительно невозможно! – резко вскочил профессор со своего кресла. – Пора обедать. Рано паниковать!

Елизавета Викентьевна потянула звонок, сообщить Глаше, чтобы подавала обед. Мура только сейчас сообразила, что за весь день у нее не было во рту и маковой росинки.

– Глаша, ты заплатила извозчику? – спросила она немного повеселевшую горничную.

– Так точно, барышня, не извольте беспокоиться. Хотя этот извозчик, Павлушей кличут его, озорник. И плату брать не хотел, шутить изволил, что за встречу со мной сам должен заплатить господу Богу.

– Что за глупости ты говоришь, Глаша? – вздохнула Елизавета Викентьевна. – Как это заплатить Богу? Свечку, что ли поставить?

– А не знаю, барыня, только не со зла он это говорил, – продолжала горничная и виновато покосилась на профессора, застывшего у телефона с болезненной гримасой на лице, – да и парень аккуратный этот Павлуша.

– Действительно, жених хоть куда, – через силу улыбнулась Мура.

– Не собралась ли ты замуж, Глафира? – отвлеклась от своих горьких мыслей и профессорская жена.

Пухленькая Глаша зарделась и побежала накрывать на стол.

«А ведь, действительно, – подумала Мура, – если мы мечтаем о любви, почему о ней не может мечтать Глаша? Она тоже человек. И родилась не только для того, чтобы нам прислуживать. Называет себя девушкой, но возраст ее уже на исходе. Еще немного – и станет никому не нужной старой девой. А могла бы построить крепкую семью. Разумная, хозяйственная. И вполне симпатичная...» Обед прошел в напряженном молчании. Николай Николаевич со свирепым выражением лица яростно поглощал пищу, Елизавета Викентьевна ни к чему не притронулась, Мура ела без всякого аппетита, несмотря на голод.

После обеда Николай Николаевич молча удалился в свой кабинет, но уже через полчаса явился в гостиную, где сидели его заплаканная жена и поникшая младшая дочь. Взглянув на них, глава семейства сварливо воскликнул:

– Я не могу сидеть в компании плакальщиц весь вечер! Надо что-то предпринять. Надо подумать, посоветоваться. А вы своими рыданиями только сбиваете ход моих мыслей.

– Да какие же у тебя мысли, Николай Николаевич? – всхлипнула Елизавета Викентьевна. – Все скверные, плохие.

– Откуда взяться хорошим? – язвительно заметил профессор. – Оказывается, наша любимая дочь лжет своим родителям. Под видом поездки к Гляссеру отправляется неизвестно куда! Не удивлюсь, если она пошла по стопам Кшесинской! Toже артистическая натура! Тоже тянет к аристократам!

Он встал с кресла и отправился к телефонному аппарату Потрясенные Елизавета Викентьевна и Мура слышали, что он звонил доктору Коровкину с просьбой срочно приехать по делу неотложному.

– Сейчас прибудет доктор, – с гордостью заявил профессор своим обескураженным дамам, – и мы все обсудим. Он человек спокойный, рассудительный, не вам чета. Займитесь своими делами. А я позвоню Прынцаеву, пусть завтра справляются без меня, я неважно себя чувствую...

Когда у двери в квартиру раздался звонок, первым вскочил с кресла профессор. За бросившимся в прихожую мужем устремилась и Елизавета Викентьевна, она надеялась, что пришла наконец Брунгильда. За ней последовала и Мура. Но из прихожей послышался негромкий баритон Клима Кирилловича Коровкина.

Доктор и старшие Муромцевы проследовали в гостиную, а Мура задержалась, подошла к Глаше и обняла ее. Та недоуменно обернулась:

– Что, барышня? Что вы?

– Глашенька, милая, – зашептала Мура, – помоги мне. И никому не говори. Ладно?

– Не скажу барышня, вашим и так есть отчего расстраиваться. Что же вы желаете?

– Глаша, будешь провожать Клима Кирилловича, шепни ему, чтобы он завтра в 12 ждал меня в Румянцевском сквере. И скажи ему, что это – секрет.

– Хорошо, барышня, непременно, исхитрюсь как-нибудь, будьте спокойны, – озабоченно заверила ее горничная. – А вы-то вовремя придете домой после этого?

– Минута в минуту, Глаша, – пообещала Мура, – Мне кажется, я знаю, почему Брунгильды сейчас дома нет.

– Почему? – округлила темные глаза Глаша. – Шепните мне, барышня, сгораю от любопытства. Почему? И где она?

– Ее похитили! – по-прежнему шепотом ответила Мура. – Вернее, она бежала из дома. С прекрасным юношей, в которого влюбилась!