Текст книги "Три солнца. Сага о Елисеевых"

– Бабьи слезы, чем больше унимать, тем хуже, – бурчала нянька.

Григорий Григорьевич выдохнул с облегчением. В доме было все в порядке, и теперь слезы жены казались ему даже милыми. Вообще Мария Андреевна, как он думал, была человеком рациональным, даже иногда чересчур, а это было так неожиданно, так по-женски.

– Бедная Сиси, – немного успокоившись, Маша подошла к зеркалу и пыталась прибрать свои растрепавшиеся шикарные волосы, которыми она вполне могла соревноваться с австрийской императрицей. – Как она перенесет эту потерю?

Людвиг приходился Елизавете Австрийской кузеном. Маша в детстве мечтала быть похожей на эту красавицу с невероятной копной длинных каштановых волос. Она интересовалась жизнью Сиси, ее нарядами, прическами, любила рассматривать портреты и была влюблена во всю сказочную атмосферу, окружающую императрицу и ее семью. А теперь детская мечта рушилась. Светлая сказка превращалась в глубокую трагедию. Мария Андреевна плакала и по Баварскому королю, и по безвозвратно ушедшему детству.

Та эпоха заметно недолюбливала мягких самодержцев и обходилась с ними крайне жестоко. Но самая страшная и кровавая расправа еще ждала мир впереди.

– То скачет, то плачет, – тепло ворчала Манефа, когда Маша, успокоившись, уселась к туалетному столику, чтобы прихорошиться. – Опять тяжелая, небось?

Няньку не обманешь. Так и оказалось, прошел год с небольшим с рождения Гули, и вот Мария Андреевна опять ждала ребенка.

VIII

Григорий Григорьевич работал день и ночь. Он был влюблен в свое дело и фонтанировал идеями. Григорий Петрович давно оставил свои сомнения по поводу Гришиных способностей управлять бизнесом. Если младший Елисеев брался за какое-то новое дело, то ему был обеспечен успех.

Часто Гриша, Александр и Григорий Петрович ужинали с деловыми партнерами, с которыми обычно выстраивались доверительные, взаимовыгодные отношения. Однако бывали и исключения.

Тем вечером Елисеевы должны были встретиться с довольно успешным английским дельцом, поставляющим им кофе. Он специально приехал в Россию обсудить очередное повышение цен. Григорий Петрович пригласил его в ресторан «Медведь», дабы удивить российским колоритом и расположить к более продуктивному разговору. Бельгийский хозяин ресторана, Эрнест Игель, мог угодить гостям с любым вкусом. Там можно было отведать и наваристого борща, и воздушное суфле д’Орлеан.

Елисеевы и зарубежный гость долго плели кружева, ходя вокруг да около реальной цели дискуссии. Обсудили все – погоду, природу, поэзию, прозу, театр и прочую культурную жизнь. Наконец, британец перешел к делу.

– Вы же понимаете, сейчас, когда кофейные плантации Цейлона гибнут от грибка, цена на кофе не может оставаться на прежнем уровне, – навернув с аппетитом ухи из стерляди, аргументировал свою позицию иностранный партнер.

Это был довольно высокий, худощавый человек, с желтоватой кожей и длинными кривыми зубами.

– Вы, видимо, запамятовали, когда мы заключали эту сделку, мы фиксировали на пять лет отнюдь не нижнюю цену, с пониманием, что каждая сторона принимает на себя все возможные риски и форс-мажоры, – возразил Гриша.

– Я думаю, излишне напоминать, что мы и так теряем часть прибыли из-за повышения пошлины на рубль за пуд, – добавил Александр, – а если цены продолжат повышаться, торговля кофе перестанет быть целесообразной.

– Джентльмены, поймите, это ситуация на рынке, не только я поднимаю цены, – упирался британец, опрокидывая очередную рюмочку.

– Вы не будете возражать, если я удостоверюсь, – начал заводиться Гриша.

Англичанин залился краской.

– Вы же не подозреваете меня в искажении фактов? – возмутился он.

Александр было хотел разрядить обстановку, но Григорий Петрович остановил его, похлопав по руке. Отцу хотелось посмотреть, как младший сын закончит разговор. Для себя он уже поставил крест на этом ненадежном британском коммерсанте.

– Ну что вы! Ни в коем разе! – сказал Гриша с непроницаемым лицом, снимая с себя салфетку, тем самым показывая окончание обеда. – Вы же уважаемый джентльмен и сдержите данное слово. Сколько у нас осталось поставок по тому договору? Одна? Две? Так вот, их вы нам поставите по договоренной цене. Возможное повышение цен обсудим для новых поставок. Если они будут. Вы, кстати, не слышали о создании американской торговой марки Maxwell House? Мы можем подумать о развитии этого направления импорта кофе в Россию, минуя Соединенное Королевство. Тогда вам цены придется снижать, иначе потеряете дело. Что скажете?

Разговор дальше не пошел. Британец ушел не солоно хлебавши. Цены остались прежними. Дальнейшее сотрудничество тоже было под большим вопросом.

– Любит птичку, чтобы пела, да чтоб не ела. Последний целковый отберет и не сконфузится, – прошелся по иностранцу Григорий Петрович. – А что ты там ему, Гриша, про импорт из Америки заливал?

– Не заливал. Думаю, это перспективное направление. Я им займусь, просчитаю. А пока найду нам несколько новых поставщиков кофе. Чтоб не все яйца в одну корзину, – парировал Григорий Григорьевич.

– А ежели ентот разобидится да и не отправит нам больше кофию?

– Я вчера проверил запасы. Нам их хватит с лихвой, пока ищем новых поставщиков. У меня уже есть на примете пара уважаемых негоциантов. А если все-таки кофе пришлет по текущим ценам, так и пусть. Все продадим, у меня тут из некоторых губерний очень любопытствовали о поставках, – Гриша был уверен в том, что говорил.

Александр только кивал.

– Кобыла с волком тягалась, только грива да хвост осталась, – расхохотался отец. Он старался не показывать, как был горд тем, как сын приструнил этого скользкого типа и насколько профессионально он вырос.

Александр Григорьевич тоже был рад, что отец, наконец, разглядел талант и деловую хватку Гриши. Теперь он мог больше времени тратить на устройство больницы и на управление Петербургским частным коммерческим банком, создателями которого были он и Григорий Петрович. Откровенно говоря, быть банкиром нравилось Александру Григорьевичу гораздо больше, чем купцом. Все-таки торговля не была его стихией, хоть и давалась ему довольно легко. Тем не менее торговые успехи не приносили ему той радости и удовлетворения, как победы в кредитно-финансовой сфере. Глядя на горящие глаза брата, на его влюбленность в их торговый дом, он верил, что придет тот день, когда он сможет спокойно, без угрызений совести, оставить весь их бизнес на Гришиных плечах. А сам уже полностью займется банком, семьей и благотворительностью. У жены, Елены Ивановны, участились приступы астмы, и она требовала постоянного внимания. И хоть в доме Елисеевых она не была брошенной, о ней заботились и Анна Федоровна, и Маша, и шестнадцатилетняя падчерица Лиза, Александр Григорьевич чувствовал себя виноватым, что его часто нет рядом.

IX

Мария Андреевна, которую супруг опять отстранил от активного участия в делах на время беременности, полюбила много гулять. Так легче было переносить токсикоз. После окончания первого триместра это уж вошло в привычку. Да и Гуле полезно было дышать свежим воздухом.

Теплым осенним утром Маша с Манефой прохаживались по дорожкам парка, усыпанным пестрой листвой. Манефа спустила Гулю с рук, чтобы он размял ножки. Малыш подобрал палку и стал стучать ей по камням. Они с Манефой немного отстали от матери. Мария Андреевна остановилась, поджидая сына с няней, и подняла лицо к мягкому солнцу, нежась, как ленивая кошка, в его ласковых лучах.

Опустив голову, Мария Андреевна вдруг увидела, что к ней направляется граф Закретский. Скрыться уже было невозможно. Он заметил Машу и шел целенаправленно к ней. Несмотря на довольно раннее утро, бывший кавалер был изрядно пьян. Возможно, с предыдущего вечера. Даже нетрезвым граф умудрялся выглядеть элегантно и утонченно. К сожалению, как только он открыл рот, весь лоск моментально испарился.

– Подумать только, Мария Андреевна! Давно мы с вами не виделись! А вы изменились – раздобрели, – приветствие не обещало ничего хорошего.

– Добрый день, Всеволод Андреевич, – очень спокойно и холодно ответила Маша, не глядя ему в глаза, чтобы не давать повод продолжить разговор.

Она пыталась пройти дальше, но граф преградил ей дорогу.

– Что же вы даже поговорить со мной не желаете, Мария Андреевна? Чем я заслужил такую немилость? Ведь это не я давал надежду, играл, кокетничал, а потом вильнул хвостом и женился на другой, – он пытался поймать взгляд Маши, но она не смотрела на него.

Она еще раз попробовала пройти дальше, но он поставил перед ней трость.

– А что это мы теперь такие тихие? Язычок свой остренький прикусили? Муж не велит разговаривать? Ах, хороша парочка – купчишка и кокотка!

– Прекратите, Всеволод Андреевич! Вам позже будет стыдно, – пустите!

Она сделала очередную попытку прорваться, но граф не собрался ее отпускать.

– Нет, милочка, стыдно должно быть женщине, которая торгаша к своему телу допустила. От него ж, вероятно, капустой квашеной разит. Неужто нравится? – зло расхохотался Закретский.

Гуля, обнаружив, что Марии Андреевны нет рядом, огляделся и, увидев мать, засеменил к ней. Манефа, видя напряженный разговор с Закретским, пыталась остановит его, но он начал вырываться.

– Мама! – призвал он Марию Андреевну на помощь.

– Да, милый, сейчас иду! – крикнула ему в ответ мать.

Лицо Закретского искривилось при виде мальчика, который был удивительно похож на Григория Григорьевича. Графа словно прожег взгляд этих ярко-синих глаз.

– Купеческий выродок! – процедил граф сквозь зубы.

Мария Андреевна долго держала себя в руках, но из-за сына вспыхнула моментально. Она развернулась к графу и залепила ему звонкую пощечину. Рука у Марии Андреевны была тяжелая. Голова Закретского аж откинулась назад. В ответ он замахнулся на Машу тростью, но услышал свистки городового с одной стороны и увидел Манефу, ноздри у которой раздувались от ярости, как у быка перед выходом на корриду, и которая уже была готова броситься на защиту своей девочки. Подумав секунду, граф благоразумно трость опустил.

Мария Андреевна оттолкнула его и пошла к сыну с няней. Ее всю трясло.

X

Мария Андреевна, вернувшись домой, заперлась в комнате. Она то рыдала, то в ярости сбрасывала вещи с туалетного столика. Манефа пыталась ее успокоить как могла. Подавала чай с валерьяной, нюхательные соли, жалела и ругала.

К вечеру Мария Андреевна, казалось, взяла себя в руки. Но она настолько эмоционально выдохлась за день, что, не дождавшись ужина, легла спать.

Вернувшийся Григорий Григорьевич, когда узнал, что супруга уже в постели, удивился, но списал это все на причуды беременности и спокойно сел ужинать с отцом и Александром, обсуждая дела.

Вдруг из спальни раздался Машин крик. Гриша буквально взлетел по лестнице и через несколько секунд был у ее кровати. Супруга стонала, схватившись за низ живота. Григорий Григорьевич заметил на ее ночной рубашке и на кровати кровь.

– Врача! – закричал Гриша не своим голосом.

Манефа бросилась вниз. Тут же отправили мальчишку за доктором.

– Муся, потерпи, – шептал Григорий Григорьевич жене, крепко обняв ее, – все будет хорошо!

– Енто все тот пакостник, – вернувшись, в сердцах заявила Манефа, – из-за ентого нечестивца все…

– Из-за кого? – зацепился Гриша.

Манефе пришлось все рассказать про встречу с Закретским, несмотря на протесты Марии Андреевны.

– Убью подлеца! – Гриша взвился от ярости и бросился вниз.

– Манефа, что же ты наделала, – простонала Мария Андреевна и попыталась встать с кровати. Манефа хотела помочь, но Маша оттолкнула ее. – Беги за ним! Останови!

– А батюшки, а батюшки… – запричитала нянька и прошуршала вниз.

Мимо Григория Петровича и Александра Григорьевича сначала пронесся к выходу Гриша, затем, кряхтя, проследовала Манефа. Нянька громко причитала, и Григория Петровича словно ударило током.

– А батюшки, убьеть его… ох душу погубит… – верещала Манефа.

В секунду Григорий Петрович вскочил с места и босиком бросился за сыном на улицу. Такая прыть была удивительна для восьмидесятичетырехлетнего старика. Григорий Петрович и сам от себя не ожидал такой стремительной реакции. Но не было ни секунды на обдумывание. Нужно было срочно остановить сына от неисправимой ошибки. Александр Григорьевич испугался за отца не на шутку.

К счастью, навстречу всей этой возбужденной компании уже ехал экипаж с доктором. Григорий Петрович, который из обрывков причитаний Манефы понял суть дела, смог убедить Гришу, что сейчас нужно вернуться к Маше, выслушать, что скажет врач. А уж потом можно и «убить» Закретского. Позже. Сам он судорожно пытался придумать, как после визита эскулапа остановить сына, не выпустить его из дома.

Доктор осмотрел Машу и сообщил, что, хотя угроза потерять ребенка реальна, есть шанс и сохранить его. Главное условие – запрет на любые эмоции и нервные потрясения. Марии Андреевне отныне требовался полный покой и постельный режим. Все семейство вздохнуло с облегчением.

– Гриша, – слабым голосом позвала Маша мужа, когда лекарь ушел, – пообещай мне, что ты не приблизишься к Закретскому. Если я узнаю, что ты не оставил мысли о мести, я, боюсь, потеряю ребенка. Дай мне слово! Пойми, он не стоит твоего мизинца! Не ломай свою и мою жизнь, молю!

Григорию Григорьевичу ничего не оставалось, как согласиться. А Григорий Петрович, который присутствовал при разговоре, не мог не восхититься мудростью своей молодой снохи. Он сомневался, что смог бы найти более убедительные аргументы не связываться с высокородным негодяем. Но ради ребенка и Машиного спокойствия Гриша должен был сдержать слово.

Так и было. Гриша не искал встреч с графом, а Маша была вынуждена соблюдать постельный режим вплоть до родов. Деятельной от природы Марии Андреевне приходилось нелегко. Она сильно располнела. Но как только она пыталась встать, все вокруг слишком переживали и суетились, и Маше приходилось возвращаться в кровать.

XI

Первого марта 1887 года около 11 утра Гриша спешил в свою лавку по Невскому проспекту. Он пожалел, что вышел из экипажа немного раньше и должен был теперь идти пешком. Под ногами было месиво из тающего снега и грязи. Ветер остро хлестал в лицо колкой ледяной моросью.

Внимание Григория Григорьевича привлекли люди в штатском, явно из охранки, которые подхватили под руки двух молодых людей со свертками в руках. Парни дернулись пару раз, но не слишком рьяно, реалистично оценивая свои шансы. Григорий Григорьевич, казалось, навсегда запомнил взгляд злых узких глаз одного из них. Орлиным носом, густыми бровями, усами и бородой юноша напоминал горца, но выправкой и походкой не дотягивал. Второй же обладал совершенно непримечательной внешностью.

Гришу на секунду охватила паника. Он вспомнил то самое первое марта, шесть лет назад – убийство Александра II. Вспомнил крики раненых, запах пороха, кровь. Он попытался отделаться от дурных воспоминаний и поспешил в лавку.

Весь день виденный утром арест не шел у Гриши из головы. По городу поползли слухи. Мол, жандармы предотвратили покушение на государя. Говорили, что Александр III должен был ехать на заупокойную службу по отцу в Петропавловский собор, но припозднился. Якобы лошади не были готовы вовремя. Возможно, кто-то, кто не выполнил свои обязанности в надлежащее время, спас жизнь царю.

Гриша стал подозревать, что парни, задержание которых он видел, и есть неудачные метальщики бомбы. Больше в этот день ни о чем другом Григорий Григорьевич думать не мог.

Вскоре стало известно, что арестована целая террористическая группа, состоящая из студентов университета. Поймали их из-за легкомысленности и безалаберности. Один из участников написал своему другу в Харьков о том, что скоро Россию ждет беспощадный террор. Письмо попало в руки охранки, и за членами террористической фракции «Народная воля» началась слежка. Троих молодых людей взяли с бомбами в руках. Отрицать вину было бесполезно. Они и не пытались. Арестовали и организаторов, среди которых был старший брат будущего вождя революции Владимира Ульянова, известного под псевдонимом Ленин, Александр.

Гриша смял газету, в которой читал о покушении, и бросил на пол. В нем бурлила ярость. Он искренне ненавидел этих зарвавшихся выскочек, берущих на себя смелость рушить судьбы и уничтожать все, что поколениями создавалось до них. Он вспомнил подростка, лежащего в крови у кареты Александра II. Теперь, став отцом, он с еще большим ужасом переживал смерть того мальчика. «Как смеют они прикрываться интересами народа», – думал он, – неся вокруг смерть и слезы?» Он был всего на пару лет старше террористов, но какая пропасть лежала между ними! Григорий Григорьевич – двадцатитрехлетний успешный бизнесмен, с великолепным образованием, управляющий миллионами, создающий новые рабочие места, обеспечивающий достойную зарплату своим работникам, заботящийся о бедных и презренных, активно занимающийся благотворительностью. Да, он был наследником гениального купца с огромным состоянием. Он понимал и ценил это и ему хотелось приумножать благополучие своей семьи и страны. Террористы же представлялись ему неудачниками, не имеющими никаких целей в жизни, кроме абсолютной, безграничной жестокости, прикрываемой идеологией, и желания вписать свое имя в историю любой ценой. Он ознакомился в какой-то из листовок с их манифестом и отметил про себя, что и особым умом эта группа не отличалась. За планируемым убийством, по большому счету, не стояло ничего, кроме подрыва стабильности и наивных утопичных идей. Гриша знал, что такая неконструктивная позиция не сулит ничего хорошего России. Тем больше было его удивление, когда он периодически натыкался на сочувствующие статьи от уважаемых, известных людей.

Ему вспомнились сказанные когда-то давно слова поэта Огарева: «Мы перестали молиться на образа и молились только на людей, которые были казнены или сосланы…». Григорий Григорьевич никак не мог понять, как убийцы становятся сакральными жертвами и героями, которыми восхищаются деятели искусств и интеллигенция, которых так романтизируют, что новые и новые поколения студентов и детей аристократов пополняют армию террористов.

«Хотя чему удивляться?» – подумал он. Против воли в памяти Григория Григорьевича всплыла странная история о совместной жизни Огарева и Герцена, о которой много болтали в свое время. Жена Огарева, переехав с ним в Лондон к Герцену, влюбилась в лучшего друга мужа и вступила с ним в связь. Огарев не хлопнул дверью, не набил морду Герцену, не устроил скандал, не потребовал сатисфакции, а закопал все эмоции в могиле своей души и остался жить вместе с любовниками. Чувства, которые, как зомби, периодически выползали наружу, он топил в алкоголе. А Герцен, тот самый пылкий философ, знай себе поучал: «Дружба должна быть прочною штукою, способною пережить все перемены температуры и все толчки той ухабистой дороги, по которой совершают свое жизненное путешествие дельные и порядочные люди».

– Д-а-а-а, дельные и порядочные… – не без сарказма процитировал себе под нос Григорий Григорьевич, – и нет предела и моральных границ этой «порядочности». У таких «дельных и порядочных людей» должны быть свои герои.

Суд приговорил к смертной казни пятнадцать человек, десять из которых Александр III помиловал. Когда в газете напечатали фотографии казненных, среди них Гриша действительно узнал тех парней, которых схватили на Невском с бомбами в руках. Тот, что показался Григорию Григорьевичу похожим на горца, носил простое русское имя – Василий. Василий Генералов. Брата Ленина тоже повесили как организатора, который не раскаялся в содеянном. Александр Ульянов, говорят, произнес пламенную революционную речь в суде. Но у Григория Григорьевича этот бледный вихрастый юноша с вытянутым лошадиным лицом и мясистыми, отвисшими губами вызывал одновременно жалость, отвращение и ужас. Он пытался понять, что двигало конкретно этим невзрачным человеком? Тотальное тщеславие и гордыня или наоборот, комплексы, требующие доказывать себе и остальным, что ты не тварь дрожащая?

Григорий Григорьевич старался не обременять родных своими мыслями. Маша была на сносях, и он не хотел ее беспокоить, особенно учитывая тяжесть беременности. Отец был озабочен болезнью Анны Федоровны, и Грише не хотелось лезть к нему еще и со своими мыслями. Саша с головой погрузился в банковскую работу. На пустую болтовню времени совсем не оставалось. Так и переживал он всю эту ситуацию в себе. Единственное, что радовало, – в этот раз его не преследовали сны про Лизу. В какой-то момент ему казалось, что он уже не сможет от них избавиться. Гриша никому не признавался, но были ночи, когда он боялся уснуть и лежал, до утра не сомкнув глаз. Но сейчас все это казалось ему пустяками.

XII

Маша не доходила до срока около месяца. Роды были тяжелыми. У Гриши холодело все внутри, когда он видел, как из комнаты вынесли огромные простыни в крови. На протяжении всех родов он горячо молился, чтобы господь оставил ему его жену. Она была нужна ему. С ее поддержкой и безусловной верой в него Григорию было легче справляться с любыми вызовами судьбы.

К счастью, Маша хоть и потеряла много крови и была слаба, но выжила. Ребенок тоже. Это был мальчик, которого назвали Андреем. В честь деда с маминой стороны. Он был крошечным, синюшным, сморщенным, но уже с таким же римским профилем, как у Марии Андреевны и Андрея Ивановича. Несмотря на свой уверенный профиль, малыш был вялым и плохо кушал. Мария Андреевна не спускала его с рук, как будто надеялась передать ему часть своей энергии и жизненной силы.

Гуля не очень понимал, что происходит, и даже немного ревновал к тому, что мама дарит нежность и ласку еще какому-то страшненькому комку. Но Манефа строго контролировала, чтобы старший сын получал свою долю внимания, забирая у Маши Андрюшу и вручая ей Гулю. Мария Андреевна отдыхала душой и наслаждалась обществом этого очаровательного малыша, который уже начинал довольно бойко говорить. Лицо ее разглаживалось и начинало светиться, словно сбросив печать постоянной тревоги, которая не сходила с него с момента появления Андрея.

Казалось, все стало налаживаться. Маша почти совсем поправилась. Андрюшу покрестили узким кругом. Григорий Григорьевич пока не решался вернуться в спальню к жене. Хоть она и стала лучше себя чувствовать, все ее внимание принадлежало младшему сыну. Она не оставляла его и ночью, кормила по первому требованию.

Однажды, когда Григорий Григорьевич уже уснул, дверь в его комнату скрипнула. Спросонья он увидел, как в комнату вошла жена в тончайшем пеньюаре, который она не надевала уже очень давно. В руках ее была свеча, свет от которой делал ткань абсолютно прозрачной. Гриша увидел Машину набухшую голую грудь и все аппетитное тело. Маша стояла с распушенными волосами и улыбалась мужу. Он физически почувствовал, как у него от возбуждения закипела кровь. Григорий сбросил с себя одеяло и поманил жену. Она стала медленно приближаться.

– А с кем Андрюша? – шепотом спросил Гриша.

Маша спокойно показала рукой в другой угол комнаты. Гриша автоматически повернулся в том направлении и увидел Андрюшу, которого держала на руках покойная сестра Лиза в свадебном наряде. Малыш не плакал. А сестра играла с ним, что-то тихонько говорила ему, улыбалась. Гриша в ужасе повернулся к Маше, но ее уже не было. Холодный пот пробил мужчину.

– Гриша, – позвала его сестра.

Сердце стучало, как сумасшедшее. Он боялся снова посмотреть в ту сторону.

– Гриша, – настойчивее звала она. И он почувствовал, как она протянула к нему руку и стала трясти его за плечо.

Гриша закричал от ужаса и проснулся.

Рядом была Елена Ивановна, супруга старшего брата. Она трясла его за плечо. Только взглянув на ее заплаканное лицо, он сразу понял, что случилось несчастье.

– Андрюша, – только сказала она, – все там…

Гриша набросил на себя халат и помчался в детскую. Там уже хлопотали отец, мать, Александр, Манефа увела Гулю в другую комнату. Маша сидела с посиневшим ребенком на руках, глядя вперед невидящим, безучастным взглядом. Анна Федоровна, уливаясь слезами, пыталась взять мертвое дитя, но Маша не отдавала.

– Послали за доктором, – сказал Александр Грише, как только увидел его.

Дом Елисеевых погрузился в траур.

XIII

Марии Андреевне назначили успокоительные, но она не возвращалась к жизни. Маша ходила как тень, в черном платье, никого не слыша и не видя. Она не плакала, что было противоестественно. Уж лучше бы отрыдала, сколько положено, и продолжила жить дальше.

Машина апатия не прошла и через месяц. Ее часто навещали родители, сестры и братья. Да и елисеевские родственники не забывали, но ничто не вызывало в ней эмоций. Чаще всего она просто оставалась в кровати и не выходила. Окна в комнате и зеркала были занавешены черной тканью, которую она не позволяла снимать.

Елена Ивановна проводила с ней много времени. Она читала ей псалмы и молитвы. Часто плакала за нее. Елена Ивановна и Александр Григорьевич тоже потеряли несколько детей. И теперь навряд ли она могла родить из-за астмы. Да и время ушло. Так и осталась у нее только падчерица Лиза, которую она любила как родную дочь. И все-таки никто не мог понять Машу в этом горе так, как она.

Гриша был растерян, не знал, что с этим делать. Он пытался воззвать к материнским чувствам Маши, но и на Гулю Маша перестала обращать внимание. Манефа ругалась, не понимая, ребенок-то почему должен страдать. Все было бесполезно.

Григорий Петрович с сыновьями с головой ушли в работу, стараясь проводить больше времени на бирже, в магазинах и винных погребах. В темной и давящей горем атмосфере дома было нелегко находиться.

Анна Федоровна опять слегла. Она не могла перенести смерть младшего внука и видеть страдания невестки. Известие о разводе внучки Агриппины Растеряевой с ее мужем, дворянином Виктором Владимировичем Зеге-фон-Лауренбергом, которого суд признал несостоятельным должником, похоже, стало последней каплей. Поношенное сердце не выдерживало таких нагрузок, и Анна Федоровна тихо ушла в сентябре. Заснула и не проснулась. Вместе с мужем и детьми ее оплакивало свинцовое питерское небо.

Казалось, в доме на Биржевой линии никогда больше не поселятся счастье и радость.

Смерть свекрови не всколыхнула Марию Андреевну эмоционально. Она стала еще более безучастной ко всему. Молодая женщина лежала неделями в кровати, не расчесываясь и часто отказываясь от еды. Она стала бледнеть и чахнуть. Врачей очень тревожило ее состояние. Они уже открыто предрекали, что она вгонит себя в чахоточное состояние. Один из докторов заметил, что такая реакция на горе, пусть и большое, не является нормой, намекая на душевное расстройство. Григорий Григорьевич не стал его дослушивать и проводил из дома поскорее. Но сам он был не на шутку встревожен.

С развитием осени вместе с солнечными днями таяли и надежды.

Одним серым ноябрьским днем в гости к Маше пришла Мария Степановна. Она бойко рассказывала какие-то новости, как будто Маша ее слушала, как раньше, словно ничего не случилось. Манефа разбирала вещи в комнате. Вдруг в детской комнате заплакал Гуля. Манефа рванулась бежать к ребенку. Но Мария Степановна преградила ей путь. Гуля ревел все громче. Он был не плаксивым ребенком, было понятно, что что-то сучилось. У Манефы сердце кровью обливалось. Она пыталась вырваться из крепких объятий Марии Степановны. Но та не пускала ее. Гуля все больше заходился в истошном крике.