Текст книги "Скажи это Богу"

Потерпите, профессор!

«Наша дружба и опасна и трудна…» – напевала Алина, направляясь в клинику.

Профессор начал ждать ее часов с шести утра. Бессонница сделала жесткий захват – внезапно, беззаконно, грубо. Доктор мучительно боролся с нею уже три дня, и раунд за раундом выигрывала бессонница. Опуститься до снотворного – это позор. Волшебник, повелитель чужих судеб – и вдруг таблетки! Он проклял бы сам себя. Да и опасно.

Телепатия не возвращалась. Профессор только головой об стенку не бился – тщетно. Ощущение абсолютно непробиваемого шлема, кем-то насаженного ему на голову, не исчезало ни на миг. Добавить к этому кошмару пару таблеток – но вдруг от них будет еще хуже? Вдруг не удастся содрать шлем? От одной этой мысли сердце останавливалось, потом вдруг прыгало в горло, потом трепетало или ныло какой-то протяжной, тупой болью.

К полудню измученный доктор подсобрался. Одет с иголочки, чисто выбрит, благоухает. Заперевшись в комнате отдыха, смежной с кабинетом, он полчаса стоял перед зеркалом, репетируя независимое выражение лица.

Алина вошла ровно в двенадцать. Профессор взглянул на нее и вздрогнул: выражение ее лица было точь-в-точь таким, какое нарепетировал себе он.

Помолчав несколько секунд, они кивнули друг другу и сели по своим обычным местам.

Сегодня в папке Алины лежал всего один листочек.

Профессор не мог возражать: в контракте не оговаривался объем разовой творческой порции. Его финансовая выгода не ущемлялась, даже если б Алина принесла вообще одну строчку.

Продолжая солидно молчать, он взял бумагу.

«Душа у детей часто болит еще сильнее, чем у взрослых. Даже у очень счастливых детей. Иногда им так горько, что лишь находчивое чувство юмора взрослых может спасти ситуацию.

Однажды я была в гостях у американской семьи. Очень набожные – и очень веселые. Куча детей. Хорошие отношения. Все как в сказке. Хозяин – Рик, жена – Сюзи. Интеллектуалы. Рассказали чудную историю о своей старшей дочке, которая выпила шоколадное молоко.

Итак, двухлетний ребенок выпил нормальное свежее молоко. Вкусное. Допив до дна, дитя вдруг расплакалось. Перепуганная мать кидается к чашке, потом – ввиду природного ума – все-таки к ребенку. Что случилось?

Сквозь проливные горестные слезы ребенок с трех попыток, всхлипывая, ухитряется вымолвить, в чем проблема.

Накануне дитя узнало, что Бог – везде. Вездесущий. Ребенка воспитывали и воспитывают в любви ко Христу. И вот, по окончании питья, ребенок вдруг смекает, что если Христос везде, во всем, в каждом человеке, то получается, девочка только что облила его теплым шоколадным молоком, отчего ей стало очень стыдно, неловко, даже страшно.

Смущенная мать, утешая неординарную двухлетнюю дочку подручными средствами вроде влажного полотенца, стала лихорадочно набирать рабочий телефон мужа, авось он знает ответ.

Передает трубку дочке и видит, как буквально на глазах дитя успокаивается, благодарит отца за информацию и со светлой улыбкой кладет трубку. Через некоторое время, уложив девочку спать, женщина мигом перезванивает мужу со жгучим вопросом: что он сказал двухлетнему философу такого, что нестерпимо горькие слезы просто сами высохли? Муж, еще не пришедший в себя от действительно экстремального разговора с младенцем, шепотом сообщает жене, что ему удалось ровным голосом поведать дочери, что Христос у нее в сердце, а не в желудке…»

– Понятно, – процедил профессор, запирая лист в сейф. – Я вас просил подумать о душе, вот вы и подумали. Что-нибудь еще есть?

– Нет, Василий Моисеевич. А вам не нравится история про молоко? – удивилась Алина.

– Нормальная история. Главное – короткая. Но вы, если не ошибаюсь, собирались писать большой роман. Как вы думаете – сильно поможет вашему роману эта бесхозная миниатюра про ребенка? – Профессор говорил что попало и не мог оторвать взгляд от гладкого, довольного лица клиентки.

– Искусство совершить великое заключается в умении начать с малого, – процитировала Алина, а профессор не смог с ходу вспомнить – кого именно.

– Пожалуйста, пожалуйста! – Профессор широко улыбнулся и с мстительной миной начертал несколько цифр на очередном счете. – Мой гонорар не зависит от объема ваших трудов. Что одна страница, что пятьдесят. Мне важно, чтоб вы работали над собой, не эксплуатировали прошлое, не гадали о будущем. Нужны чистые попытки. Обыкновенное творчество. Вот счет, пожалуйста…

– Видите ли, доктор. Часть вашей работы уже выполнена: я пишу. Мне уже не страшно. Мне даже хорошо. Может, расстанемся по-хорошему? – беззаботно спросила Алина.

– С чего вдруг? – удивился ее нахальству профессор и даже не стал напоминать о нерасторжимости их контракта.

– Да так. Я вспомнила об обстоятельстве непреодолимой силы.

– Неужели революция? Землетрясение? Нет? Вулкан в Москве открылся?

– Ага, открылся вулкан. По инициативе западных инвесторов, – усмехнулась Алина. – У нас очень энергичный и талантливый мэр, а итальянские туристы, как понаедут, обязательно спрашивают про вулканы. Им своей Помпеи мало; хотят везде чувствовать себя как дома…

– Почему вам так весело? Не вижу причин.

– Причин хоть отбавляй, – твердо сказала Алина.

– Просветите, пожалуйста.

– Мне голос был. А также видение. И явление.

– Это, знаете, исключительно ваши причины, – успокоился профессор, потративший лучшие годы жизни на лечение перечисленных симптомов у сотен своих клиентов.

– Ну-у… – обиженно протянула Алина. – Вы, уважаемый Василий Моисеевич, тоже очень крупно по этой части, не так ли? Вот, например, что у вас творится с головой? Вам кажется, если я не ошибаюсь, что на вас шапку надели, или шлем, или еще не важно что, однако это – звукомыслевидонепроницаемо. Вам не страшно?

Алина не могла бы объяснить никому, в том числе самой себе, откуда в ее воображении появилась эта самая шапка, но картинка – была.

– Что-то вы разговорились и неведомо что несете. – Профессор встал и демонстративной походкой подошел к большущему зеркалу в простенке между окнами. – Никаких головных уборов не вижу.

Он повернулся одним боком, другим, словно осматривая себя в деталях, сунул руки в карманы, однако Алина успела заметить, что руки его задрожали. Потому и спрятал руки в брюки.

– Понятно, что не видите. Это шапка-невидимка. Мне она приснилась. Прямо сейчас.

– Что-то я не понимаю… – Профессор вернулся в свое кресло. – Вы подсчитали ваши деньги, поняли, может быть, что остается маловато, и решили выкрутиться из нашего контракта самым примитивным способом: запугиванием, многозначительными недомолвками…

– …перемолвками, – перебила Алина. – Я и так уже многовато сказала. Никаких недомолвок. Но если вы не поняли, повторяю: я хочу расстаться с вами по-хорошему. Одним клиентом больше, одним меньше – вам все равно, вы человек богатый. Должны же в ваших правилах бывать хотя бы редкие исключения!

– Нет.

– Почему?

– Не должны. Исключение опровергает правило.

– Тоже верно, – сочувственно подтвердила Алина. – Но я никому не скажу!

– Эта информация распространяется без слов. Думаю, вам это понятно. Даже если вы прямо здесь и сейчас умрете от счастья, получив мое согласие на разрыв контракта. Я не имею права рисковать репутацией моей фирмы, я в деле не один. У меня семья, партнеры и прочие завязанные на этот бизнес субъекты. Вы взаимодействуете с системой, а не со мной лично. Ничего не выйдет. Система сильнее вас, – отчеканил профессор.

– Спасибо за подсказку, – нежно улыбнулась ему Алина. – Теперь я знаю, как отделаться от вас…

– А чем же я вам так мешаю, неблагодарная вы женщина? – поинтересовался профессор.

– Никакая система не имеет права на художника.

– Вот сказала! Вот уж ляпнула так ляпнула! Да большинство так называемых художников только и мечтают встроиться в какую-нибудь систему, уж поверьте моему многостороннему, многолетнему, изобильному опыту. – Профессор искренне обрадовался слабой, с его точки зрения, аргументации собеседницы. – И позвольте напомнить вам, что явились вы сама лично и добровольно.

– Я явилась к человеку и врачу. А вы, оказывается, система. Не подходит.

– Но вы же согласились с условиями системы под названием издательство, которое терпеливо ждет, когда же вы выполните условия договора!

– Если я не выполню условия издательства, я погорю один раз. Но издательство не собирается получать с меня дань пожизненно и посмертно. В худшем случае – обо мне просто забудут. А вы собираетесь передать финансовую память обо мне всем вашим наследникам. А также моим. И не только финансовую…

– А какую же еще? – встрепенулся профессор.

– Вот именно, доктор. Деньги – очень мощный энергоноситель. Может, мне объяснить вам, что передача денег по наследству – не только социально-юридический акт, а имеет куда более серьезную подоплеку? Может, вы не знали, что вместе с материальным наследством в семье остается мощная энергия? Или вы хотите, чтобы я своими руками лишила свой род жизненной энергии – во имя вашего рода?

– Мистика, причем доморощенная. – Профессор всем видом выражал презрение к бредням бабы, начитавшейся популярной эзотерики. – Чушь. Вы просто не понимаете, как отлажены наши механизмы. Вам не преодолеть моих адвокатов.

– И не собираюсь. Я с ними и не знакома.

– Доиграетесь – познакомитесь. – В тоне и манерах профессора оставалось все меньше и меньше лоска.

– Доктор, а что это мы именно сегодня, после самого коротенького и невинного из представленных вам моих сочинений так долго и содержательно беседуем? – Алина выбралась из кресла. – У вас какие-то особые отношения с Иисусом?

– Не ваше дело, – вежливо ответил профессор, выписывая счет.

– И то правда, – вежливо согласилась Алина и вышла из кабинета.

Утраченная иллюзия

Вот и настал тот час, ради которого доктор Василий Моисеевич в свое время потратил столько денег и душевных сил, возрождая к удивительной жизни слепоглухонемого подкидыша.

Высокая златокудрая зеленоглазка, названная Тимой, с отрочества оказывала своему благодетелю мелкие ясновидческие услуги. Она не умела читать чужих мыслей, но она была идеальным подслушивающим и подсматривающим устройством, поскольку видела мозгом. Ее огромные, чистого изумрудного цвета глаза в опушке из длиннющих темно-пепельных ресниц были отвлекающей декорацией. Никто, беседуя с прелестным стройным созданием в приемной у профессора, не мог даже заподозрить, что девушка без усилий видит, как посетитель нервно сжимает в кармане синюшный носовой платок, распухший от выделений отчаяния. Любой думал, что два внимательных лучистых изумруда просто вежливы.

Вот и настал тот час, которого доктор боялся больше всего. И сейчас ему придется пойти к Тиме и сделать вид, что его неожиданная просьба – это только служебное поручение. И сделать так, чтобы Тима ни в коем случае не догадалась, что это не просьба и не поручение, а мольба и стон…

Планировка и дизайн докторской приемной были оригинальны: вместо обычного секретарского стола – стойка с фруктами в больших вазах, вода в серебряных чашках. Вместо окон – картины с видами безмятежных лазурных морей или морские аквариумы с живыми кораллами, акулами, скатами… Вдоль стен – длинные велюровые диваны с удобными спинками. Пробковый пол. На потолке – венецианская штукатурка с ее милой тяп-ляп-небрежной фактурой: почти все посетители знали стоимость этого уюта.

Из невидимых отверстий доносились далекие звуки прибоя и легчайшие ароматы волны.

Посетитель попадал сюда на специальном лифте.

Тима незримо пребывала в соседней комнате, спрятанной за самой большой мариной. Она, как вы помните, не нуждалась в обычном зрении, чтобы разглядеть визитера. Иногда профессор по селектору просил ее выйти к посетителю, чтобы неподвижным светом ее зеленых глаз дополнить и усилить мягкое впечатление от звуков, запахов и картин. Тима появлялась неизменно за спиной гостя, говорила о пустяках, и тот быстро взлетал к седьмому небу: вид и голос ангела безотказно действовали на любого и любую.

Представить себе, что от рождения у этого ангела не было никакого голоса и что слова собеседника она разбирает по губам, да еще не глазами, а внутренним, мозговым зрением, – этого никто и никогда не мог заподозрить.

Встретиться с Тимой где-либо еще или здесь же, но случайно, – тоже было невозможно: все входы-выходы, все маршруты всех членов профессорского коллектива были обусловлены уникальным расположением комнат и переходов. Каждому – свое. И жене доктора, и ассистентам, и особенно Тиме было не то чтобы предписано ходить по раз и навсегда проложенным дорожкам, а просто не было вариантов свернуть.

И никому не разрешалось самовольно обращаться к Тиме. Собственно, только жена профессора и знала ее имя. Та самая сиделка, что выхаживала младенца в глухой сказочной деревне, была жена профессора, и только она знала правду о необыкновенных способностях девочки.

Жена была тоже по-своему необыкновенной. Обожая своего загадочного мужа, она обожала все, что было его, от него, и никогда не перечила, даже если чего-то не понимала. Когда он на много лет запер ее в деревне с грудным подкидышем, женщина и словом не обмолвилась, хотя у нее был свой двухлетний мальчик, которого муж за крупные деньги поручил заботе хороших, но совершенно посторонних людей.

Чужая, слепоглухонемая, с очень странной историей – и неизвестной предысторией – ему гораздо важнее собственного сына, совершенно здорового, нормального и вполне обычного! Но молодая мать без разговоров пошла на эту перемену обстоятельств. Иногда родного мальчика привозили к ней в деревню – подышать свежей природой, побегать на тщательно охраняемом просторе – и увозили в город для дальнейшего воспитания и обучения в очень хороших, частных условиях пансиона.

А когда Тима подросла, профессор вернул ее и свою жену в город; деревню разобрал до бревнышка, построил там коттеджный городок и стал получать прекрасный доход. И ни одна душа на свете, окажись она в этой местности непостижимым случаем дважды – в разные годы, никогда не узнала бы в нынешнем фонтанно-бассейново-фазанном оазисе ту старинную ромашковую деревню, где происходило волшебное исцеление Тимы. А старички, единственные посторонние свидетели чуда, давно и счастливо померли от естественной глубочайшей старости.

И вот настал тот черный час, когда Тима по-настоящему понадобилась профессору. Не по мелочам – вроде считывания на любом расстоянии чужих документов, деталей жизни клиентов и прочих утаиваемых ими от профессора моментов.

Теперь Тиме предстояла серьезная работа, поскольку доктор все никак не мог содрать с головы невидимый шлем, и страх все глубже проникал в его мглистую душу. Он со всей силой возненавидел свою клиентку Алину. И не важно, что там говорили древние – после того не значит вследствие того, – не важно. Пропали чудесные способности профессора от истощения оных или из-за противоборства с внешней силой, то есть Алиной, – это не имело значения.

Они пропали – вот это было главное. Они пропали во время работы с Алиной.

Отпустить клиентку с миром – невозможно. Оставить все как есть – тоже невозможно, поскольку вдруг способности пропали действительно из-за каких-нибудь козней недооцененной им спервоначалу Алины…

Вот тут и могла помочь только Тима, словно для такого страшного часа и подготовленная всей своей невероятной судьбой.

И сейчас, вдоволь насмотревшись в дверь, за которой скрылась Алина, профессор тяжело поднялся из роскошного кресла и пошел в комнату к Тиме, с ужасом обдумывая текст своей просьбы.

«Анна, как я ненавидела любовь!..»

«Анна, как я ненавидела любовь!..

В роковом тридцатисемилетнем возрасте я уже была так больна ею, что даже радовалась, топая из загса с очередного развода.

Меня лечили травники, психоаналитики, астрологи, хирурги – помогало самую малость, а потом опять начинались ужасы и разрушения.

Мне постоянно попадались мужики, передавленные, как танковыми гусеницами, своими мамашами. Один вообще был нечто… Он был типичный гений. Его звали Григорий, и именно от него меня взрывом кинуло к Степану Фомичу. В светлое царство…»

(Продолжение в Приложении 6)

Он прекрасно ласкал меня, читал великолепные стихи в собственном переводе с французского, провожал до лифта, а на следующий день выключал телефон. У него, как выяснилось попозже, был патологический страх перед счастьем, особенно тем счастьем, которое на время дается любовью. Завязанный на мамашу энергетическим – гордиевым – узлом, он очень быстро терялся с любой другой женщиной. Он чувствовал себя так дискомфортно, словно изменял самому себе, – с любой женщиной! Но он вовсе не был аскетом.

А изменял-то он всего-навсего – мамаше. А поскольку таких вещей восторженные люди в юбках, как правило, не понимают сразу, а лишь по получении необъяснимых затрещин и надломов души, то и я не поняла, и к февралю 1998 года от меня отказались и врачи, и доброхоты.

Впрочем, возможно, я до сих пор не понимаю Григория. А вдруг ему не требовалось счастья? Вдруг ему было достаточно простой, прочной, животворной радости? А вдруг он желал умиляться красоте мира и ему вполне доставало тех ясных звуков света, что он впитывал сам, без посредничества слабых женских тел? Ведь он гениален, а я на каждом шагу забывала об этом, переполненная его серебристой энергией, вся в упоении, впитывающая, вбирающая его – заживо…

Откуда мы знаем пути творчества? Ниоткуда. Только от прочих людей, что-то читавших или слышавших от еще более прочих… Нам или скажет Он, какими числами какого алфавита записать симфонию, – или не скажет. Живи и жди. Но мы обязаны сказать Ему о себе – в любом случае.

Он говорит с нами на языке ситуаций, а мы отвечаем Ему поступками. Спасение души? Это, конечно, наше личное дело, но почему же Он делает абсолютно все возможное для организации этого спасения?.. Мы что – нужнее Богу, чем Он – нам?

Анна, я мучаюсь этими вопросами не только в перерывах между мужчинами, поверь. Мужчина всегда представлялся мне наиболее лаконичным жанром для передачи моего сообщения Богу. Но, возможно, это было ошибочное представление.

Мои три сосны, в которых я блуждаю веками, только крепнут, вон какие уже вытянулись, красавицы…

А тогда, после Григория, я начала очень много пить. Как правило, водку. Нелегко было к ней, родименькой, привыкнуть.

Я пошла в Храм и месяц училась молиться; так молить – чтоб ни единая иная дума не протекала бы в душу и чтоб мне самой себя расслышать наконец.

Когда боль ушла, осталась лишь привычная тоска по земному дому. Ну да это дело привычное, сиротское, это у меня с детства – и неизлечимо.

Да, дом… Ноет и ноет. Болит и болит. В Храме – хорошо. А среди людей – ноет и ноет, болит и болит… Но не могу же я жить в Храме! И в монастырь – тоже никак не могу: дочь подрастает, родственников – почти никого. На любимом радио слушатели осатанели окончательно, а начальник, новый, запрещает мне говорить в эфире то, что я хочу. Да и что я теперь хочу!.. Надежда еще жива, но и она при смерти.

Вот в те дни я и повстречала на Чистых прудах одного забавного человечка. Подстелив под себя полиэтиленовую скатерть, он сидел на скамейке, укутанный в толстое шерстяное пальто, похожее на плед.

Я гуляла по аллее вдоль пруда – и вдруг вижу это чудо в перьях. Сидит с книгой. Вязаную шапочку надвинул на брови. Читает быстро-быстро страницы две-три, потом возвращается к началу, достает из кармана какой-то круглый предмет с кнопкой – и опять читает прочитанное. Большую половину его скатерти, расстеленной на скамейке, занимали прозрачные пакеты с книгами. На меньшей половине скатерти сжался, скукожился, а может – сосредоточился, не знаю, вот этот человечек в пальто. И такой он был милый, странный, уютный, нелепый, что я не выдержала и пошла с ним знакомиться. С этим у меня проблем не бывает. С незнакомыми людьми поговорить – да хлебом не корми!

– Добрый день, – говорю, – можно мне тут присесть?

– Да-да, добрый, можно, – торопливо отвечает он, не поднимая глаз, и опять хватается за круглый приборчик с кнопкой. И опять читает прочитанное.

– Как поживаете? – спрашиваю.

– Еще немного, еще чуть-чуть… – бормочет дяденька.

Ну, думаю, это вряд ли, что еще чуть-чуть. Скорее всего, важная и трудная работа у него, раз такой он весь сосредоточенный, аж кончик носа дергается.

– Вы читали Чехова? – вдруг спрашивает он.

– Читала.

– Нравилось?

– И такое бывало, – улыбаюсь я и думаю: посмотрит ли он хоть раз в мою сторону?

– Говорят: гений, гений… – бурчит дяденька недовольно. – А где?

– Что – где? – не понимаю я.

– На какой странице? – И он вдруг резко повернул ко мне свое маленькое лицо с аккуратными морщинками вокруг синих глаз. – Вы кто будете?

– Алина. Гуляю, воздухом дышу.

– Вот вы молодец, детка, что гуляете, а я вот битый час ломаюсь тут и уже дышать не могу. Воздухом. – И он с грустной миной полез в один из пакетов, пошарил и вытянул следующую книгу.

И все сначала. Читает, перечитывает, приборчик с кнопкой, тяжелый вздох.

– А что это у вас? – не на шутку заинтересовалась я. – Что вы делаете?

– Считаю. Это – секундомер. А это – Чехов. Я тридцать раз просчитал «В овраге» и не могу поймать…

– А что вы… ловите? – удивляюсь я.

– Я ловлю момент истины, – грустно пояснил он мне, очевидно, полагая, что я его понимаю.

– Чехов никогда не описывал корриду, – пытаюсь я вернуть его на землю.

– При чем здесь коррида? – Он наконец вгляделся в меня внимательно и будто даже вынырнул из великих глубин, в коих барахтался до моего появления.

– А при том, что «момент истины» переведен с испанского: это когда специально обученный человек попадает острием своего смертоносного оружия в уязвимое место специально обученного быка, и последний начинает умирать.

– Да что вы! – Дяденька потрясен. – А почему же все пишут книжки, статьи, делают телепередачи с таким… хм… убийственным названием? Вы замечали – сколько этих моментов истины в заголовках?

– Конечно, замечала. Но я не из тех, кто любит писать в дорогую редакцию. Образование – дело личное.

– А надо, надо писать! – Он вдруг совсем опечалился. – Писать!.. Это страшное дело.

– Почему же? – Я поняла, что он уже перескочил на какую-то другую тему. Мне стало еще интереснее.

– Вот мне заказали сценарий. Я их по жизни написал тучу. Но тут понадобился такой сценарий, чтобы все близко-близко к истории нашего дорогого Отечества, документально, как у Чехова в рассказах о мужиках и бабах, но с элементами триллера, и чтобы все плакали от разных чувств. Понимаете?

– Наверное, понимаю. Но не вижу проблемы. Нормальный заказ. Надеюсь, вы вовремя сдадите текст, – утешаю я его.

– Нет, не понимаете, – вздохнул он. – Вы, наверное, никогда не писали ни прозу, ни драматургию.

Я промолчала и стала что-то искать в своей сумочке, чтобы отвлечь дяденьку от расспросов о моей основной профессии. В магазинах города активно продавалась моя новая книга.

Он уже не мог остановиться. Какая-то беда переполняла его сердце и рвалась наружу.

– Я с секундомером, тридцать раз, очень внимательно прочитал гениальный, как сказал мне заказчик, рассказ Антона Павловича «В овраге», от которого я и без секундомера плачу, как обиженный ребенок, – и ни разу не поймал момента, где у Чехова начинается драматургическое, каноническое, обязательное в любой завязке вдруг!.. Вы понимаете? Чехов пишет без вдруг! Или я полный идиот.

Дядечка поежился, поплотнее закутался в свое пальто-плед и устремил прямо в пруд загоревшийся взор. Видимо, надеялся остудить его в ближайшей проруби. День был теплый, лед пошел пятнами, похожими на проталины.

– Вы чересчур самокритичны, – встряла я в его мероприятие, опасаясь, что пруд растает раньше срока и выйдет из берегов, кипя и булькая.

– …даже в «Даме с собачкой», даже в ней, – продолжал он свою невероятную исповедь, – нету никакого вдруг, потому что сначала появляется она, а потом он. Вот если бы сначала он, а потом вдруг она…

– Они появляются одновременно, в соседних предложениях. А на другой странице, при посредничестве белого шпица, начинается ваше вдруг, – попыталась я еще раз.

– Ничего подобного, уважаемая, ничего подобного! – воскликнул он и для достоверности протянул мне одну из книг, разбросанных по скатерти. – Вот, читайте!

Книга послушно раскрылась прямо на «Даме с собачкой».

– Я уже читала, – сказала я, но книгу взяла и полистала. Томик был проложен белыми бумажками-закладками с неразборчивыми карандашными пометками.

– Ничего, кроме банального курортного романчика, там не начинается! – кипел дяденька. – И будь в те времена попроще с разводами и общественным мнением, то всю их новоявленную любовь в кратчайшие сроки можно было считать новопреставленной. Вот так-то!

– Вы уверены? – серьезно спросила я.

– Конечно. А вы сами, сами-то – что вы знаете о любви на курорте, о любви в семье, о вздохах на скамейке? Что в ней вообще осталось, кроме обычного везде и всегда сопротивления окружающей среды? Вы знаете хоть один сюжет, в котором интрига держалась бы на любви как таковой? – И он опять посмотрел мне в лицо, очень грозно.

– На курортах я пока не любила, в семье – было дело, даже несколько раз. На скамейке – не помню. Ах да, была и скамейка, – честно перечисляла я, не зная, чем успокоить несчастного сценариста, вдруг дошедшего до чудовищного открытия, что бывают гениальные произведения без правил.

– Мы с вами и сейчас – на скамейке, – сказал он и неожиданно улыбнулся.

– И никакого вдруг, – согласилась я.

– Опять вы меня не поняли. Да я старая развалина, а вы молодая и красивая, и между нами не может быть никакого вдруг, потому что вас явно интересует секс, а мне он не очень нравится как пустая трата времени и сил. Вот и вся любовь! – хихикнул он.

– Вот это да! – Я была потрясена. Он, оказывается, не только воду в пруду взорами кипятил, он, оказывается, успел рассмотреть меня и даже сделать верные выводы.

– Съели? – опять хихикнул он. – Вы небось из Храма топаете?

– Вот это да! – повторила я. – Небось. Топаю. Как вы догадались?

– Вот уж бином Ньютона… Явно брючная дама, но сегодня под пальто надета юбка, в сумке головной платочек, правила соблюдаете. Глаза как заплаканные. О! Я знаю, зачем вы туда ходили. – И дяденька поднял руку.

– Очень обяжете, если скажете – зачем, – попросила я.

– Очередную головную боль себе выпрашивали. Уверен. Вы решили, что мужики все кончились, и пошли просить Всевышнего подбросить вам что-нибудь из неприкосновенного запаса, – торжественно объявил он.

– Да-а… – вздохнула я. – Вот как я, оказывается, выгляжу сегодня…

– И не скажите, что я ошибся.

– А я не знаю. Может, вы и правы. Начитались тут Чехова с секундомером. От таких литературно-математических занятий чего только не сделается с человеком. – Я поправила юбку, застегнула сумку и встала. – Спасибо, голубчик. От всей души желаю вашему сценарию вдруг появиться на свет.

– Берегите голову, – ответил он и привстал, прощаясь.

Это было, Анна, как раз накануне большого выхода Степана Фомича. Оставалось несколько мгновений.

На треснувшую личную жизнь наложилась треснувшая радиотворческая: коммунисты, окончательно приватизировавшие мою любимую радиостанцию «Р», начали выкидывать меня с работы, то есть из любимого эфира. Целый год выкидывали, по частям. Медленное четвертование. Незабываемое ощущение. Казнь. Наяву. Без наркоза.

И вот наконец произошло. Меня выкинули с радио. Меня подобрал, умирающую от безысходного горя, мой старинный друг и эфирный партнер Степан Фомич, и мы поехали путешествовать – на несколько лет. Он сказал, что, оказывается, любит меня. И хочет. Я забыла всех прочих мужчин. Прочие – все, включая гениев, – безнадежно стали мамонтами. Мои молитвы были услышаны».