Текст книги "Штормило! Море волнующих историй"

– Э, да ты у нас наблюдательный, как Шерлок Холмс! – одобряюще похлопала я по плечу ненавистника щей. – Ну на, держи.

– Лего! – взвизгнул Влад, извлекая из-под нарядной обёртки коробку с конструктором. – Самолёт! Я о нём сто лет мечтал!

 
                                    * * *
 

Я смотрела вслед мальчику, улизнувшему от меня из коридора в гостиную.

Влад не ускакал вприпрыжку.

Он именно улизнул.

Сделал это плавно, как бы увернулся.

Этим телесным кульбитом выражалась максимальная Владова скорость. И коробку с самолётом он не прижимал ручонками к груди, как делают многие дети на свете в момент получения желанного подарка, а волок, зажав под мышкой, накреняясь немного вбок под тяжестью крупной добычи. Эти жесты, продуманные, осмотрительные, лишённые детского восторженного задора, добавляли ему много-много лет.

А голос, низкий, одышечный, и вовсе делал Влада похожим на маленького старичка.

 
                                    * * *
 

Я вгляделась в своё отражение в зеркале, висящем в тесном коридоре.

Зеркало ничем не удивило.

Тот же пучок на затылке.

Под левым глазом чуть подтёкшая, растворённая попавшей в глаз снежинкой дешёвая чёрная тушь.

– Мари-и-и на… – произнёс моё имя с очень длинным «и» вошедший в квартиру Вовка.

И это долгое «и» сделало звучание имени особенным.

Я вздрогнула от этой неожиданно блеснувшей своей мысли о том, что особенными делают наши имена люди любящие.

– Здравствуй, Володя, – улыбнулась я.

– С Владом уже познакомилась?

– Конечно.

– А почему здесь стоишь? К ёлке идём! К ёлке!

 
                                    * * *
 

– Вот так ёлка! – искренне удивилась я. – Никогда такую не видела.

– Мы её из картонной коробки сделали, – сидя на ковре перед горой рассыпанного лего, важно сказал Влад, – жалко живую губить.

– Конечно жалко!.. А ваша ёлка просто чудо.

Я подошла поближе, чтобы рассмотреть кособокое картонное творение, неряшливо выкрашенное в буро-зелёный цвет и уляпанное сверху бумажными снежинками, вырезанными из тетрадных страничек в клеточку.

Я представила себе, как Вовка, набегавшись с фотоаппаратом по редакционным делам, садится вечером на диван рядом с больным сыном, в одиночестве прождавшим его весь день, берёт ножницы, бумагу и чикает, чикает, чикает…

Сердце моё наполнилось мучительной, но сладкой болью. Коллега открылся с другой стороны. Володино отцовство меня умиляло.

– А я долго думал, чем тебя удивить, – вышел из кухни Вовка, – решил, что яблочный штрудель со щепоточкой корицы, с капелькой мёда в новогоднюю ночь самое то.

– И с ванилью! – поднял вверх указательный палец Влад.

И мы втроём рассмеялись.

 
                                    * * *
 

О чём-то громко срежиссированным весельем базлал телевизор.

Мы сидели втроём за столом, хохоча ни о чём, ели утку, приготовленную по-китайски.

Утку предлагалось кушать с рисовыми блинчиками, завернув туда брусочки свежего огурца и стебельки порея.

Ели креветки, поданные Вовкой с чесночным соусом; аккуратно пробовали очень острую баклажанную закуску.

Владик, поклевав, как птичка, выпорхнул из-за стола и, усевшись на ковёр по-турецки, зашуршал, забряцал детальками лего. Да так у кучи и остался, потеряв интерес к отцу и ко мне, им не званой гостье.

Мы с Вовкой дули шампанское и без злорадства сплетничали о своих журналистских собратьях, вспоминая смешные случаи и переделки, в которые все мы время от времени попадали.

Потом Вовка подарил мне шерстяные носки, которые я сразу надела.

А ещё кучу снимков.

Вовка запечатлел меня за работой то склонившейся над рабочим столом, то с диктофоном в руке, то сидящую на планёрке.

Это были живые фото.

Сделанные исподволь.

Других таких у меня не было никогда.

И уже не будет.

 
                                    * * *
 

Я подарила Вовке тёплый шарф, зная его привычку ходить с голой шеей. Вовка погладил шарф рукой, как котёнка. И мне, под воздействием шампанского, казалось, что шарфик вот-вот замурлычет.

Я почувствовала, как тяжесть предновогодних недель легла мне на плечи. Сытость клонила в сон. И я, ничуть не смутившись своей внезапной усталости, прилегла на диванчик, там, где сидела.

И вот уже сплошным потоком шума, не облачённые в слова, текли из настырного телевизора размытые звуки.

Вдруг слово «втроём», наделённое совсем новым смыслом, смело вынырнуло у меня из-под сознания. Так неожиданно и мощно перед «Титаником» нарисовался судьбоносный айсберг.

«Втроём. Я, Вовка, Влад», – читалось сквозь туман.

Но мой «Титаник» стушевался.

Решать, как быть со словом «айсберг», он не желал.

Схитрил.

Растаял.

И я, в полусне, в полунеге, мечтала только об одном. О том, чтобы плед, клетчатый и тёплый, покрывающий кресло, взметнулся бы над комнатой, будто ковёр-самолёт, и лёг на моё озябшее тело.

И плед взметнулся и лёг. Володя накрыл меня им.

 
                                   * * *
 

Проснулась я рано.

Окно было тёмным.

На фоне этой темноты вдалеке исправно дымили две заводские трубы, выпуская на волю расплывчатые перистые облака «сладкой ваты».

Одно облако было голубым.

Другое – розовым.

Город уже не спал. Миллионы утренних звуков, издаваемых в эту секунду человечеством, сливались в общий вселенский гул.

От этого гула, от вида «сладкой ваты», от того, что я проснулась на чужом диване, в джинсах, в водолазке и в шерстяных носках, накрытая чужим пледом, душу мою охватила смута.

Я чувствовала себя виноватой.

Как будто сделала что-то плохое.

«Но что? – мучительно думала я. – Вечер прошёл пристойно. В чём же дело?»

И тут я представила себе вот что…

Сейчас проснётся Вовка. Нальёт мне кофе. Принесёт на блюдечке кусочек яблочного штруделя. С корицей и капелькой мёда… И, конечно, с ванилью!

Я буду есть и пить. А Вовка будет смотреть мне в глаза. Ловить каждое моё слово.

А я… Что я?

 
                                    * * *
 

«А я сейчас же должна отсюда свалить», – решила я, резко скинула с себя плед, поднялась с дивана. Стянула носки, сунула их в сумку, стоящую в коридоре, оделась и очень тихо вышла из приютившей меня в новогоднюю ночь Вовкиной квартиры.

Я агрессивно шагала по городу.

А слово «втроём», словно вирус, подхваченное мной накануне, свербящей ноющей болью оседало глубоко в ушах и в раздражённом горле.

Я трясла головой.

Плевала в снег заражённые слюни.

Я хотела от слова «втроём» поскорее избавиться.

«Вовкина забота блестит, как липкая паутина на дереве, – зло думала я, – а я – безмозглая Муха-Цокотуха, пляшу под дудку Вовки-паука за яблочный пирог… А паучок уж потирает лапки: «Попалась, милая… попалась».

Мне стало жаль себя.

Я подозревала Вовку в нечистоплотных помыслах. Мне казалось, он хочет использовать меня как бесплатную няньку для своего больного сына.

Зачем я связала себя знакомством с этим человеком?

Ведь Володька мне даже не очень-то и нравился.

 
                                    * * *
 

– Ты фотки свои у меня оставила, – сказал мне Володька, позвонив днём.

– Извини. Я спешила, – выкручивалась я, – у меня статья срочная.

– Ладно… У тебя будет повод зайти ещё раз.

– …Ты извини… мне писать нужно.

– Влад привет тебе передаёт.

– И ты ему передай.

О Владе я старалась не думать. Мысли о больном бледном мальчике с горбом на груди вселяли в меня ещё большую панику, чем мысли об его отце.

Я решила спасаться.

 
                                    * * *
 

Я отыскал начальника. Им оказался мосластый высокий англичанин.

Под козырьком бейсболки его глаза (уже давно не молодого человека) метали гром и молнии. Начальник яростно «собачился» с трудягами местного «разлива» на их языке. Те слушали молча, рассеянно поглядывая на уложенную ими (похоже, не вполне искусно) тротуарную плитку.

Я поздоровался.

На неуверенном английском объяснил, что вчера заселился во-о-он в ту квартиру, и ткнул я пальцем в сторону окна своей холостяцкой дыры.

– Окей, окей, – одобрительно покачал головой начальник, в секунду сменив гнев на милость.

– Вообще-то, SOS! – не согласился я. И с жаром поведал о том, что меня одолел лишайный котёнок, что я не хочу подцепить ненароком заразу и на дух не переношу уличных кошек.

Начальник слушал.

Кивал головой.

– Существуют ведь специальные службы, – ободрённый его внимательным к себе отношением, закруглил я свой пылкий монолог, – пусть работники такой службы приедут, утилизируют котёнка куда надо – и дело с концом.

– Не надо службу, – отрезал начальник, – дорого. Я сам с котёнком справлюсь. Один на один.

– И как же? – заинтригованный таким решением, полюбопытствовал я.

– А-а-а, – англичанин махнул рукой в сторону эвкалиптовой рощи, – вывезу подальше, и «концы в воду».

– Ну, как знаете, как знаете, – нехотя поддержал я решение начальника, – а когда?

– Так прямо сейчас, – сказал он мне и, широко гребя в воздухе длинными мощными руками, резко куда-то пошагал.

Минут пять спустя, сидя на балконе, я наблюдал такую картину. Начальник в резиновых санитарных перчатках по локоть выманивал из гущи олив облезлого котёнка (того самого, с розовым хвостом). Он крутил у животного перед носом кусочком, очевидно, чего-то вкусного.

Котёнок купился.

И тут же был сцапан.

Посажен в холщёвый мешок!

 
                                     * * *
 

Я проснулся ночью.

Не сам.

Я был разбужен.

Надрывный кошачий вопль был тому причиной. Звук раздавался из-за балконной двери.

В ночи я припомнил Стивена Кинга, его «Кладбище домашних животных» и неумело перекрестился.

«Нет, – думал я, покрываясь испариной, – это не ты, мой маленький розовохвостый друг. Ты в эвкалиптовой роще. Конечно, уже не живой… Давай, покойся с миром».

Но хайластое животное покоиться не желало.

Я подошёл к двери.

Глянул в стекло.

Это был он!

Мой голохвостый выходец из ада!

 
                                    * * *
 

– У-ф-ф-ф! – работник ветеринарной клиники, жгучий красавчик-качок в бирюзовом спецкостюмчике, «как чёрт от ладана», отпрянул от больничной кушетки, на которую я вытряхнул лишайного котёнка из картонной коробки. – Да у него же хвост как будто поросячий!

– Ага, – кивнул я, – а можете ему хвост кошачьим сделать?

– О… Это дорого вам обойдётся, а усыпить могу почти даром… Так что делать будем?

– Лечить, – твёрдо и скоро сказал я, чтобы не успеть передумать.

Ветеринар подробно пояснил, на что мне придётся раскошелиться. В лечение «поросячьего хвоста» входила госпитализация, лекарства, кормление.

– На всё готов, – нетерпеливо махнул я рукой.

И направился к кассе.

 
                                    * * *
 

Я переехала к Вовке полгода спустя.

Как будто случайно.

Помню, июнь пришёл с ливнями.

Листья на высоких тополях, растущих у моей трамвайной остановки, уже достигли пика своей краткосрочной жизни.

Плоские лопасти их тел, уже запылённые едва наступившим летом, милосердно омывали дожди.

Но я не тополь.

Обильные осадки действовали на меня губительно.

Арендованная мною квартира, и без того затхлая и сырая, всю зиму терзавшая меня холодрыгой, весной и вовсе «разродилась» мышами.

По ночам грызуны шебуршались, пища и дерясь за найденные крошки.

Я холодела от ужаса, боясь, что они вскарабкаются мне в кровать.

– Так мыши вроде по кроватям лазить не умеют, – сказала мне Вера, когда я, прося совета, как быть, пожаловалась ей на своё житьё-бытьё, – у них лапы вроде как не приспособлены вверх карабкаться. Иначе б мыши на деревьях жили.

– Дай бог, дай бог, – сильно сомневаясь в Вериной логике, тяжко вздохнула я. – Знаешь, Вера, я решила снять получше квартиру… Филина меня жалует. Деньги я подкопила… Готова рассмотреть предложения. Не знаешь, к кому за советом обратиться?

– Ко мне обратись, – вздёрнула носик Вера.

– К тебе? – ничуть не удивилась я Вериной компетенции на рынке недвижимости. Она знаток в каком угодно деле. – Обращаюсь!

– На фига тебе снимать квартиру? – состряпала скептическую гримасу всегда критически настроенная Вера.

– Как на фига? – не поняла я, куда клонит корректорша. – Не хочу быть съеденной мышами заживо.

– Ой, да не будут тебя мыши есть! Костями подавятся! Я вообще не о том, – перешла на шёпот Вера, предварительно оглянувшись назад и убедившись, что наш разговор никто не слышит. – А Вовка на что? Парень молодой, холостой. С квартирой! Видно, что ты ему нравишься… Бери его в оборот. Дескать, готова быть вашей, Владимир, на веки… И всё! Дело сделано. И мышей кормить не придётся.

– Да? Прямо так и сказать: ваша на веки? – внезапно одухотворилась я очевидной Вериной идеей.

– Да. Так и сказать, – довольная тем, что я вняла её поучительности, подтвердила корректорша, – всему тебя учить надо.

– А Влад? – схватилась я за самый веский аргумент, который был, на мой взгляд, непреодолимым препятствием в этом деле.

– А что Влад? – Вера наклонилась ещё ниже. Близко-близко к моему лицу. Теперь её шёпот звучал почти зловеще. – Влад – не жилец! А ты за Вовку замуж выйдешь, квартиру в центре города в придачу иметь будешь… Тебе сколько лет? Кто тебя замуж, кроме Вовки, возьмёт? Ни кожи, блин, ни рожи… неряха бесхозяйственная… одни конфеты вон жрёшь!

– Постой, Верочка, постой… Что ты про Влада такое сказала?! Как не жилец? Что ты говоришь-то такое?

– То! Ты как будто с Луны свалилась! Не знала, что у Влада сердце больное?

– Знала.

– А что болезнь его смертельная, знала?

– Нет, ничего такого не знала.

– Так знай! И о себе уже подумай, дура!

 
                                    * * *
 

Этот разговор вскипятил мои чувства.

Я не могла писать.

Не могла пялиться в монитор.

На улице шёл сильный дождь.

Я шагнула из-под подъездного козырька в самую гущу ливневых струй. И сразу почувствовала озноб.

Небесная вода, не по-летнему холодная, неласково окатило тело снаружи, принеся с собой ощутимое облегчение.

Однако в груди полыхало.

Я, словно тлеющая головёшка, на которую туристы хлобыстнули воды, чтоб затушить лесной костёр, оставалась гореть изнутри.

Видел Бог, я не жаждала облегчить свою участь за счёт тяжелобольного ребёнка.

Напротив.

Разговор с корректоршей расположил меня к Володе со всей широтой души милосердной русской женщины. Я его пожалела.

Я вдруг внезапно поняла, что жалость выше, тоньше, благороднее любви. И там, где любовь покорно «сложит лапки», простое человеческое сострадание, воспрянув духом, сделает невозможное.

Я приняла решение, что мне нужно многое обсудить с Володей.

А главное – что происходит с Владом.

И если Верины сведения о том, что он болен смертельно, безоговорочно подтвердятся, то я задам контрольный вопрос: когда?

 
                                    * * *
 

Влад умер скоро.

Полгода спустя.

В пригородной электричке.

Мы хотели вдвоём погулять по зимнему лесу. Воздух был влажный, как будто бы в комьях: то пустой, то рыхлый. Такие смутные тёплые дни случаются в марте.

Но шёл декабрь.

И мы не усидели дома. Нарушив запрет Володи (он был тогда в Москве) не совать нос дальше детской дворовой площадки – рванули за город.

Там, в пышно наряженном хвойном лесу, находилась конюшня. И можно было покататься верхом на лошадке, предварительно накормив её морковкой, яблоком или кусочком хлеба.

Втайне от всех я часто возила сюда мальчишку. Узнай Володя, что я это делаю, он бы, наверно, «истёр меня в порошок».

Владу вредил не только стресс, но даже слабенькое волнение.

Однако у меня была своя метода Владова оздоровления. Я, бывшая лыжница, жилистая и вёрткая, верила в могущество самоисцеления.

«Было бы желание жить», – твердила я с отчаянной надеждой. И терпеливо учила Влада радоваться жизни, впуская в неё чудеса. А для этого нужно было покидать квартиру.

Влад был мне благодарен.

 
                                    * * *
 

В то утро Влад надел тёмный старенький свитерок.

– Это что у тебя в руках? – спросила я его, подкатывая рукава. Мальчишке приходилось покупать одежду на много размеров больше, чтоб уместить его большое сердце.

– Я коняшку нарисовал. Розовую. И вырезал, – сказал мне он, – хочу на свитер прицепить.

Влад протянул мне бумажную лошадиную голову, к которой с обратной стороны была прилеплена скотчем булавка.

– Красавчик, – щёлкнув булавкой и приколов голову, одобрительно кивнула я, – пошли мыть морковку.

Потом, выйдя из дома задолго до отправления электропоезда, мы с Владом побрели на станцию.

– А я ещё манго взял, – сообщил довольный Влад.

– Ещё чего! Я манго коней кормить не нанималась! – в шутку возмутилась я несправедливому распределению продуктов. – Манго – это деликатес. Я его только тебе покупаю. А Звёздочке манго нельзя. В манго косточка. Сам съешь.

– Нет, – не огласился Влад, – я манго тебе отдам. Ты косточки выколупывать умеешь.

К перрону из глубины тоннеля, как большая глазастая змея, выползла электричка.

Тревожно протрубила.

Мы с Владом зашли в полупустой вагон, плюхнулись на свободные места.

Сиденья порадовали нас подогревом. И Влад, утомлённый долгой ходьбой и нутряным теплом электрички, притулившись боком ко мне, быстро уснул.

Задремала и я.

А когда открыла глаза, увидела, как мелькнула жёлтым вокзалом наша конечная станция.

Я аккуратно приподняла голову мальчика.

«Влад, Влад… – мягким в умилении голосом позвала его я. – Слышишь, Влад…»

Влад не ответил.

Фраза художницы в бордовой кофте, рисующей небо, о мальчике Ангеле в тёмном свитере с розовым пятнышком на груди, стоящим у меня за спиной, рубанула мне по темечку топором.

Чудом не убила.

Едва оклемавшись, я со всей очевидностью поняла: это случилось.

Влад не дышал.

Он умер.

 
                                    * * *
 

Инга… Её колени, голые и круглые, посиневшие от холода, напоминали две перезрелые тёмно-розовые сливы с тонкой кожицей. В них так и тянуло впиться губами.

Вместо этого я щёлкнул фотоаппаратом.

– Э, ты чё делаешь? – развязным тоном хабалки возмутилась она. – А ну вали отсюда, папарацци недоделанный!

Девицы в её окружении дружно заржали. А я пошёл по своим делам от греха подальше.

Трибуна стадиона за нашим училищем сегодня была полна. Студенческое соревнование по баскетболу вот-вот должно было начаться. И девицы зябли, поёживаясь от колючего осеннего ветра.

Та, что с синими коленками, стараясь согреться, подтянула длинные ноги к животу, плотно их сведя, и, обхватя руками, так, чтоб джинсовая ультра– мини-юбка не выдала белья.

Я не стерпел и снова щёлкнул.

Она угрожающе, глядя мне в глаза, выпустив из рук колени, вскинула вверх средний палец.

Но тут раздался сигнал. Матч начался.

И она, сразу забыв про меня, согласно новому порыву холодного ветра, конвульсивно повела плечами, поглубже закуталась в куртку «на рыбьем меху».

А я же, как человек, которому администрация училища навязала роль фотокорреспондента, принялся за скучную работу.

 
                                    * * *
 

Конечно, я знал её имя.

Инга слыла первой красавицей в нашем потоке. Она была похожа на девушку из иностранного журнала. Меня сбивала с толку внешность Инги. Я не мог понять, что делает она здесь, в стенах кулинарного училища?

Я как мог домысливал её выбор.

Иногда ночные фантазии уносили меня далеко, и я представлял, что Инга под хлопанье фейерверков и всполохи конфетти в блестящем белье выпрыгивает из торта.

Как иначе было связать Ингу с едой?

Вот и сегодня я сидел на трибуне, то и дело погладывая в её сторону. Инга, окружённая свитой размалёванных ПТУшниц, и знать не знала, о чём я мечтаю сейчас.

Я же мечтал о конце баскетбольного матча.

Когда с чувством выполненного долга я, наконец, пойду домой, а там закроюсь в тёмной комнате и проявлю фотоплёнки.

 
                                    * * *
 

Три дня я набирался храбрости.

Три дня ходил по коридорам училища, будто неприкаянный. А завидев её, пылал ушами и ретировался, некстати вспоминая пословицу «на воре и шапка горит».

«Я не вор! – срывался я в истерику в назидание предательски алеющим ушам. – Наоборот! Хочу подарок сделать».

Но в следующий раз при виде Инги уши накалялись пуще прежнего, до мелкого покалывания в горячих раковинах. Я шёл в туалет и с осторожностью заглядывал в зеркало, опасаясь увидеть по сторонам головы бордовой змеи спиральной плитки.

Потом крутил кран, выпуская холодную струю. И поочерёдно совал в неё уши. И мне уже мерещилось, что уши мои – вовсе не уши. А змеи, которые шипят и ссорятся.

Змей приручить я так и не смог.

Куда там!

Но к ней подойти решился.

– Это тебе, – сказал я Инге, улучив тот момент, когда рядом с ней не было свиты. – Я проявил твои фотографии. Вот… возьми… посмотри. Вдруг понравятся.

– А, это ты, папарацци, – ничуть не удивившись, взглянула на меня Инга. – Ну, давай, раз принёс.

Я отдал Инге конверт, и она, не раскрывая его, сунула снимки в сумку, болтающуюся у неё на плече. И ни слова больше не говоря, ушла по своим кулинарным делам.

А я пошёл в туалет мочить в воде уши.

 
                                    * * *
 

Далее события разворачивались с чрезвычайной скоростью.

Инга, привыкшая к грубым ухаживаниям гопников, сильно впечатлилась моим чувственным подарком. Думаю, снимки ей понравились. Иначе как объяснить её порыв? Она предложила мне встретиться.

– А куда ты хочешь пойти? – спросил я девушку, мгновенно сделавшую меня счастливчиком.

– У нас что, белый танец? Дамы приглашают кавалеров? – грубо одёрнула меня Инга.

– Может, в кино? – скороговоркой выпалил я, боясь, что спесивая красавица передумает.

– Скучно, – сделав недовольную физиономию, разочарованно вздохнула Инга.

– В парк?

– Холодно.

– …Ну, давай домой тебя приглашу.

– А кто у тебя дома?

– Нет никого. Я один живу.

– Один? – округлила глаза Инга. – Веди!

 
                                    * * *
 

– А где предки твои? – гостья с любопытством осматривала мои двухкомнатные «апартаменты» в хрущёвской пятиэтажке, без тени смущения «суя нос в каждую дырку».

– Мать в Москве… За москвича замуж вышла.

– За москвича? – Инга снова округлила глаза и плюхнулась на диван.

– Ну да, за москвича, – сосредоточенно думая о том, чем занять гостью, рассеянно шаблонно отвечал я на её вопросы, – мама в народном ансамбле на аккордеоне играет… Была на гастролях в Москве. Ну, и познакомились.

– А ты? – Инга настойчиво потрошила моё прошлое.

– А что я? Сперва с бабулей жил… Потом она умерла… Сундуки, ковры, комод – это бабушкины вещи, – как бы извиняясь за «нафталиновый» интерьер своего жилища, пояснил я.

– А мне нравится, – неожиданно заявила Инга.

 
                                    * * *
 

Я пошёл на кухню, чтобы приготовить чай. Инга же, попросив включить ей телевизор, бесцеремонно вытянув вдоль дивана свои бесконечные ноги в телесных «капронках» с люрексом, с удовлетворённым видом уставилась на экран.

Когда я вернулся с вазочкой сухого печенья и сахарницей, гостья моя как будто даже удивилась моему появлению.

– А… ты? Чай уже готов?

– Да, присаживайся.

– А можно я печеньки лёжа есть буду?

– А чай?

– А к чёрту чай!

 
                                    * * *
 

– Вот что-то я не понимаю, – оторвавшись от «Клуба кинопутешественников» и надкусив печеньку, присела-таки на диван Инга, – вот ты, Вовочка, такой приличный мальчик, а учишься – где попало.

– Почему где попало?

– Ну, в училище в нашем, в отстойном… в кулинарном… Ты чё в нём забыл? – мешала мне соображать шевелением хищных губ въедливая Инга. – У тебя же мать артистка. Москвичка!

– А что мать? Она всегда на гастролях была. Меня бабуля воспитывала… В школу пошёл, сам собой распоряжаться стал… На фотокружок записался, – старался я «держать лицо» перед гостьей, формулируя мысли так, чтобы удовлетворить любопытство собеседницы, – когда бабушка умерла, мне пришлось самому еду готовить… мне это понравилось, поэтому я пошёл в кулинарное училище. А ты почему там учишься?

– А я с подружкой за компанию, – отмахнулась Инга, отвечая на мой вопрос с той интонацией, которая давала понять, что эта тема разговора ей скучна. – Где я ещё могла учиться?

– Как где? – вцепился я в Ингино безнадёжное «где?». – Ты хоть понимаешь, ты хоть знаешь, какая ты красивая?

– Теперь знаю. Я это по фоткам твоим поняла.

И я в первый раз за наше знакомство увидел смущение на лице драгоценной девушки.

 
                                    * * *
 

Через неделю Инга снова была у меня.

Теперь к её приходу я подготовился и испёк бисквит.

Гостья, сильно удивившись домашней выпечке на столе, скороговоркой, не придавая веса словам, пробурчала с набитым ртом что-то про то, что дома её вкусняшками не балуют, что мамаша её на всю голову больная и что возвращаться к себе ей вообще неохота.

Меня сильно тронуло её признание.

А кроме того, я не желал в глазах Инги оставаться «тепличным» ребёнком. И выпалил, что однажды моя мать-артистка (ещё до московского мужа) привела сюда, в бабушкину квартиру, любовника для постоянного проживания и что нам приходилось абы как ютиться в двушке вчетвером.

Выслушав мою тираду, Инга, рассмеявшись, назидательно, как сопливого мальчишку, щёлкнула меня по носу пальцем, заявив, что я жизни не нюхал и что моя трагедия – ну просто детский сад!

 
                                    * * *
 

А ещё через неделю Инга поселилась у меня.

И я под издевательское улюлюканье гопников со слесарного отделения каждый день дожидался любимую у дверей училища, и мы, опьянённые неожиданной близостью, жались друг к другу и, крепко обнявшись, брели домой.

Я сгорал от любови.

И Инга была очарована.

Ведь дома её ждала тарелка горячего супа. В постели – я, сын московской артистки. А в сумочке на ремне – её красивые фотографии.

Всё для неё.

Инга купалась во внезапно свалившихся ей на голову обстоятельствах, как бездомный щенок, которого взяли да приютили.

Злые языки упрекали Ингу в корысти.

Но кто упрекнёт в неискренности бродячего когда-то собачонка, который заходится в приветственном лае, лижет руки и нос спасшему его хозяину?

И какой хозяин будет от ласк уворачиваться?

 
                                    * * *
 

Родился Влад.

Земля покачнулась. Дни слились с ночами.

Из той своей жизни я мало что помню, худую бледную Ингу с огромными блестящими в горе глазами, уродливый бугор посредине тщедушного тельца, молочную кухню.

Инга казалась сильнее меня. Я восхищался её твёрдости. Но однажды мне пришлось позвонить моей матери. Это был жест утопающего человека, который за соломинку хватается.

Мать приехала.

Я помог Инге собрать дорожную сумку. Мы вышли с нею из дома.

Я её проводил.

В наш дом она не вернулась.

 
                                    * * *
 

Марину я никогда не любил.

…добрая тихая девочка.

Но я её не любил.

Слишком жилистая, слишком плоская… Водолазка эта её, чёрная, сильно подчёркивала первые морщинки под глазами.

Про нас с Маринкой песня есть: «Вот и встретились два одиночества, Развели у дороги костёр. А костёр разгораться не хочется – Вот и весь разговор».

Сорок лет – мучительный возраст.

– Я стал похож на мёртвого пирата, который приведением скитается по кораблю. Фильм такой есть, – пожаловался я на свою незавидную участь приятелю, когда мы сидели с ним вдвоём в полутёмном тихом баре, – хочу яблоко съесть, выбираю самое красное, самое спелое. Кусаю, а вкуса не чувствую – пресная мякина, хоть сплюнь. Душой и телом я стал вялый.

Как то пережёванное яблоко. Хочу пойти куда, а ноги не несут. Иду работать – скучно. Я стал нелюдимым, старым, злым. Что скажешь, что со мной? Может, мне жениться?

– Женись. Но не ищи любовь, – глубокомысленно изрёк приятель, – за любовь баба с тебя «три шкуры сдерёт». Чтоб женщина любила, надо быть умным, красивым, богатым… Женись на той, что пожалеет. Жалость ничего не стоит. Её бесплатно раздают… Через жалость излечишься.

 
                                   * * *
 

– Инга, тебе нужно остаться в больнице, – тогда, много лет назад, сказал я своей возлюбленной.

Она лежала на спине, бледная, как луна. Молчала. Я осторожно, как к драгоценности, прикоснулся к её огненным, почти красным волосам.

– Тебе отдохнуть нужно… Выспаться. Просто выспаться! Ты снова станешь весёлой, как раньше. Помнишь, как ты со своими подружками-ПТУшницами хохотала надо мной. Там, на стадионе? Ну, помнишь?

Инга молчала.

Её мать передала дочери в наследство тяжёлое психическое заболевание.

У старой карги недуг проявился поздно. И разум не сильно глумился над ней, наслав на голову старой ведьме воняющих чертей.

И та, ворча сама с собой, днями напролёт тёрла суровой тряпкой стены и пол, злясь, что повсюду в квартире следы от говённых копыт.

А с Ингой всё было непросто.

Болезнь ребёнка сгустила её недуг, пустив под гору колесом. Врачи считали Ингу сумасшедшей. Опасной. Твердили, что место ей только в больнице. Не дома!

В конце концов, они меня убедили.

Я каждый день был рядом. Инга меня знать не знала. Я гладил её волосы, сжимал её плечи, тряс, вцепившись в казённый халат… Зря.

Рассерженный санитар выдирал её из моих объятий. Грозил пожаловаться врачу.

 
                                    * * *
 

Шло время. Но время Ингу не лечило. Совсем наоборот.

В один из дней врач запретил мне свидания. Тогда, чтобы выжить, я пригласил Марину в дом.

И мы втроём (я, Марина и Влад) отпраздновали Новый год.

Марина…

Тогда, десять лет назад, после смерти сына я предал её. Уехал в Москву, там работал фотографом в глянцевом журнале. Весьма успешно.

В столице у меня жилище, оно мне вспоминается из-под крыла забивающего уши свистом приземляющегося самолёта.

Вот оно.

В центре неоново-светящейся сетки-матрицы.

Это столичная высотка.

А в ней, как дева в башне, тоскует та, моя почти пустая холостяцкая квартира, одетая в скупой, не любящий людей хай-тек. Здесь, в этом доме, я многим женщинам дарил красивые фотографии.

Всё хорошо, вот только как же быть с яблоками? Когда-то я почувствую их вкус?

 
                                    * * *
 

– Вам нужно ошейник питомцу купить, – сказал ветеринар, суя мне в руки блестящего чернотой, недовольного бесцеремонным к себе отношением, вьющегося ужом котёнка, – побежит на улицу, блох нахватает. У нас хорошие ошейники. Противоблошные.

Я впихнул котёнка в сумку, чиркнул молнией.

– Давайте ваш ошейник, – смиренно огласился я.

– Ассортимент на витрине, – поставил меня перед выбором доктор, – какой хотите?

– Но тут все со стразами, с блёстками, – недовольно пробурчал я, – у меня ж мужик!

– Розовый возьмите. Он без блёсток, – посоветовал ветеринар.

– Того краше! – возмутился я.

– Зря вы так, – не согласился мой собеседник. – Чёрный цвет с розовым хорошо сочетается.

– А!.. Давайте розовый! – обречённо махнул я рукой.

 
                                    * * *
 

Перед отъездом я решил наведать Ингу.

Мой родной город встретил меня первым снегом.

Я, с непокрытой головой, в куртке нараспашку, скользил тяжёлыми ботинками по липкой лесной тропинке. Там, между соснами, белой пугающей тряпкой зиял больничный забор.

Инга меня не узнала. Я гладил её волосы, сжимал её плечи, тряс, вцепившись в казённый халат… Зря. Рассерженный санитар выдрал её из моих объятий. Грозил пожаловаться врачу.