Текст книги "Штормило! Море волнующих историй"

Красный подарочный пакет с изображением Деда Мороза, который на тройке коней взмывал в звёздное небо, Татьяна поставила в шкаф до конца уроков.

И о презенте забыла.

А собираясь домой, всё-таки вспомнила, открыла. В пакете лежала фетровая шляпа.

Татьяна примерила её и снимать не захотела.

– Как я тебе? – имея в виду новый головной убор, спросила Пискарёва у приятельницы Тани, которая дожидалась её в вестибюле.

– Как английская королева! – восхищённо выпалила та.

Тетерев
Рассказ

«Я не верю словам», – сказал я.

И оглох на целых четыре дня…

В тот год мне исполнилось тридцать.

 
                                    * * *
 

А в тот день, когда мне исполнилось четырнадцать, случилось вот что…

С утра я нагладил белую рубаху и сделал звук приборчика за ухом (знаете, такие бывают у слабослышащих людей?) громче обычного, чтоб расслышать поздравления.

«Женечка! – умилённо сложила ладошки лодочкой наша молодая симпатичная географичка, когда я вошёл в кабинет. – Мы поздравляем тебя с днём рождения!.. Ой, а что это там… на твоей парте? Видимо, подарок?!

Я посмотрел в свой угол, на последнее место в крайнем ряду.

На парте стояла коробка.

В таких, в хозяйственных магазинах, хранятся люстры, чайники, кастрюли.

 
                                    * * *
 

Коробка эта (я заприметил сразу!) была перевязана зелёной ленточкой нашей рыжеволосой красавицы Марины, которая многим мальчишкам очень нравилась. И мне Марина нравилась тоже.

Я оторопел.

Замер на месте.

«Ну что ты застыл как вкопанный, – рассыпалась смехом учительница. – Давай же, иди, разворачивай!»

«Давай, открывай», – вкрадчиво шепнула красавица.

«Чё мнёшься, Тетерев?» – подзадорил недруг Бурылов.

«Тетерев, мы ждём», – снова вступилась Марина, теперь уже требовательно, и, картинно скрестив на груди длинные тонкие руки, в упор уставилась на меня медового цвета крыжовинами.

Этот демонстративный Маринкин жест сбил меня с толку.

Но голос… Маринин голос… такой настойчивый, побудил меня к действию.

Я подошёл к коробке.

 
                                    * * *
 

Марина…

Девочка, похожая на щенка золотистого ретривера.

Я обожал смотреть на неё.

Марина входила в класс, садилась на стул и, машинально вытягивая из портфеля разные принадлежности, обводила глазами пространство подле себя, всякий раз ища, во что бы вцепиться взглядом.

И каждый раз находила.

Поводом притяжения Маринкиного внимания могла послужить даже мелочь: новая тетрадка с красивой обложкой у приятельницы; сикось-накось застёгнутые пуговицы на рубашке у одноклассника; гора прозрачных карамелек-гостинцев у учительницы на столе…

И эта мелочь, найденная Мариной, всегда была поводом поговорить.

Марина смотрела на собеседника очень проникновенно. Деликатно вела разговор о предмете её заинтересованности.

Её лицо, одухотворённое беседой, неярко ровно светилось.

Всё заканчивалось тем, что Мариша узнавала, где продаются яркие тетрадки; заботливо перестёгивала пуговицы у смущённого парня; либо угощалась фруктовой ледышкой, предложенной ей географичкой.

Но ещё миг…

И Марина теряла интерес к происходящему.

Гасла.

До последней искры.

Но искорка взрывалась вдруг, срывая Маринку с места, и она мчалась восвояси по своим делам, мелькая ягодицами, накаченными спортивной акробатикой и обтянутые тесной юбкой.

И эта способность меняться сразу, в одну секунду, целиком и полностью – всегда меня впечатляла.

Особенность эта была похожа на повадку щенка умной жизнелюбивой собаки.

На Марину я мог смотреть вечно.

 
                                    * * *
 

Да и Марине нравилось смотреть на меня!

Я уже сказал, что внимание этой девочки могла привлечь даже мелочь.

А уж тем более я, Тетерев (как называли меня одноклассники за врождённую тугоухость и вживлённый кохлеарный имплантат за левым ухом).

Несмотря на прозвище, я не был в классе изгоем.

Одноклассники привыкли к моей особенности, и вполне нейтральное обращение «Тетерев» никогда не съезжало к обидно-уничижительной кличке «глухая тетеря».

Скажу больше, Маришу привлекал не только мой «дефект», который тянул за собой особую манеру произносить слова, которые как будто извлекались из механического нутра говорящего робота… не только это.

Вообще-то, к слову сказать, тетерев приходится какой-то далёкой роднёй самой чудо-птице, павлину.

К чему юлить?

Я не дурён собой: голубоглаз, русоволос.

Я выше своих одноклассников, шире в плечах, умнее… Мой недруг, Бурылов, напарник Мариши по акробатике, по-подростковому глупо ревнует меня к своей рыжей партнёрше.

Не зря.

 
                                    * * *
 

Я бережно развязал на подарочной коробке зелёный Маришин бант.

Открыл коробку.

Там лежал бумажный свёрток.

Я раскрутил его. В свёртке был свёрток. Потом ещё и ещё…

Я, разумеется, чуял подвох. Но тем стремительнее работали мои пальцы, и тем ожесточённо азартнее крутил я бумагу, желая добраться до сути.

И суть себя предъявила.

То был мой старый кроссовок, неделю назад потерянный в раздевалке. И, как рыба на суше, разинувший «рот».

Бурылов громко заржал.

Толпа поддержала.

– Извини, – оправдывалась после учительница. – Я ничего не знала.

– Ты знала! – пылая щеками, зажал я Маришу в углу. – Зачем подначивала: «Открой да открой!»?

– Ладно, Тетерев, забудь, – примирительно приобняла меня Мариша. – Это же шутка… Просто слова.

С тех пор я понял, слова могут быть подарочным бантиком на коробке, в которой хранится обман.

 
                                    * * *
 

Я был вторым и последним сыном в семье.

Отец мой, мастер резьбы по дереву, знал отрывки из сказок Пушкина наизусть.

Он учил их, вырезая огромные сказочные панно для детских садиков, лагерей и поликлиник.

Такие картины, с котом учёным на цепи, с русалкой на ветвях и Черномором – в советских детских учреждениях были повсюду.

Многие из них – моего родителя рук дело.

И пока мой малообразованный отец орудовал инструментом, он подспудно зубрил наизусть стихотворные творения Александра Сергеевича.

Ему это нравилось.

Кстати, гений Пушкина как раз и помог распознать мою врождённую тугоухость, почти глухоту.

 
                                    * * *
 

«Твой брат, грудной младенец, только под сказки Пушкина и дрых, – сидя с нами, уже взрослыми, на кухне с бутылкой водки на столе, который раз рассказывал нам отец одну и ту же историю и тыкал пальцем в сторону брата. – Проснётся было среди ночи, я к нему. Я вашу мать всегда жалел… Так вот, возьму на руку горлохвата этакого и давай трясти. Трясу и приговариваю: „Вот мудрец перед Дадоном стал и вынул из мешка золотого петушка“… Глядишь, братец твой уже сопит в обе дырки!»

На этом моменте своего рассказа отец всегда тяжело вздыхал и восполнял наши рюмки.

«А ты, Женька – другое дело, – теперь отец тыкал пальцем в мою сторону. —

Помню, ты уже на ножках стоял. Бывало, посажу тебя на колени, давай про петушка рассказывать, а ты ужом вьёшься, сползаешь. Не слушаешь… Думали, думали мы с вашей мамой: почему ты Пушкина не любишь, – да и понесли тебя в поликлинику, врачам показывать. А там – вон какое дело».

В первый раз я услышал эту отцовскую историю, будучи младшим школьником.

И так мне было совестно перед Пушкиным, что я зарок дал: читать его как можно чаще.

Так что кое-что из Пушкина я помню «назубок»!

 
                                    * * *
 

Мои родители любили друг друга.

А любовь творит чудеса.

Моя болезнь тем более их сплотила.

Конечно же, отцу с матерью пришлось пройти «огонь, воду и медные трубы», под которыми подразумеваются и бесконечное хождение по врачам; моё вынужденное нахождение в садике для глухих и слабослышащих детей; моя непростая операция по вживлению кохлеарного импланта в левое ухо и коррекционный класс начальной школы.

Однако старания моих терпеливых родителей сделали своё дело.

В средних классах я уже мало чем отличался от других детей.

Напротив, я обладал преимуществом!

 
                                    * * *
 

И преимущество это услужливо предоставил мне мой дефект. Дело в том, что вживление импланта, конечно, умная технология.

Но не панацея от глухоты.

Аппарат лишь улучшает слух.

Но не заменяет человеческое ухо.

Как не могут заменить 2—3 десятка электродов в приборе 20 тысяч волосковых клеток в ушной улитке.

Посему я был вынужден осилить следующий список умений: я научился читать по губам; знал язык тела, язык жестов и азбуку пальцев.

 
                                    * * *
 

Но и этим дело не закончилось.

Знаете, бывают такие дети, которые, например, рождаются физически слабыми и больными, а потом превращаются в именитых спортсменов?

Так было и со мной.

Мой изъян родители шлифовали как могли. В какой-то момент они приняли решение учить меня иностранным языкам.

Весьма успешно!

Я мечтал стать переводчиком, разъезжать по разным странам, купить дом на берегу океана, ножичком вырезать из деревяшек фигурки (чем каждый день занимался с отцом) и желал жениться на Маринке.

 
                                     * * *
 

«Ну, это уже чересчур!» – глядя на Маринкину красоту, думал я.

Ту деньрожденскую коробку с бантиком я давным-давно забыл.

И простил Маринку.

Так прощают любимого щенка, когда тот возьмёт да напакостит, сгрызя ваш любимый ботинок. «Чего уж там?» – думаете вы и целуете пса в лобик.

Так и я относился к Маринке.

А она вместе с Бурыловым готовилась поступать в цирковое. Они с утра до ночи репетировали свои этюды.

Марина иногда приглашала меня в зал как зрителя.

Говорила, что ей нужно привыкать к вниманию публики.

Я приходил.

Бурылов злился.

И яростно зашвыривал Маринку на плечо; бросал на пол; безжалостно крутил её вокруг себя, имитируя в своём акробатическом этюде безумную страсть.

Однако мы были юны.

И наши чувства были сродни красивому пейзажу в тумане. Туман должен был осесть, раствориться, распылиться, чтобы картина стала отчётливо ясной.

Так и случилось.

Мы: я, Марина и Бурылов – разъехались в разные стороны.

Вернее так, я начал учить языки в университете, а Маринка с Бурыловым уехали в другой город поступать в цирковое.

 
                                    * * *
 

Прошло пять лет.

Я закончил университет. И отличное знание языков, а также мой врождённый недостаток, превращённый в достоинство, сделали своё дело.

Помимо иностранных языков, я знал язык тела.

И потому легко отличал ложь от истины. Я часто видел, как люди лгут друг другу в лицо. Как изворачиваются, юлят.

Но всякий раз, когда неправда «колола глаза», я вспоминал Маринку, свой четырнадцатый день рождения.

«Тетерев, это просто слова», – сказала мне она тогда.

«Видимо, в нашем мире людей так положено», – думал я и смирялся.

Тем не менее моя обострённая интуиция в распознании не просто речи, а человеческого нутра действовала на моих работодателей магически.

Я поднимался вверх по служебной лестнице, не надрывно пыхтя и сутулясь, а посвистывая, откинув лёгкий пиджак на плечо.

 
                                    * * *
 

Я очень много летал.

Самолётное кресло казалось мне теперь привычней домашнего.

Но я не желал с этой мыслью мириться.

Я думал о доме.

Моя тоска по постоянному пристанищу вылилась в привычку каждую свободную минутку вырезать из деревяшек разные фигурки. Мне не терпелось жить оседло, в домике с маленькой мастерской.

С хозяйкой в доме.

Её-то в поле зрения пока не наблюдалось.

Я нравился женщинам.

Но их любовь была казённой, штампованная по одной колодке.

 
                                    * * *
 

По вечерам, ложась спать в номерах гостиниц, я отключал свой имплантат.

Хотел быть в полной тишине.

Но однажды, едва я успел проснуться и включить прибор, как раздался телефонный звонок.

«Ну, здравствуй, Тетерев», – прозвучало в трубке. Я сразу узнал Маринкин голос.

С тех пор я очень боялся пропустить её звонок, раз и навсегда избавившись от привычки оглушать себя на ночь.

Нас закружило.

Мы встречались в разных городах и странах: там, где заставали нас её цирковые гастроли либо моя работа.

 
                                    * * *
 

Мы гуляли по улицам Хельсинки, покупая на набережной копчёную миногу и держа её как мороженку, задорно съедали рыбину наперегонки.

В Амстердаме мы лопали сыр, нарезанный для дегустации, и, перепробовав десятка полтора, уходили, так ничего и не купив.

В Риме мы праздно шатались по музеям.

А в Барселоне ходили на футбол.

Нам было радостно и душевно вдвоём.

И моё желание не расставаться с Мариной особенно обострялось перед очередной предстоящей разлукой.

«Ещё чуть-чуть потерпи. Это мои последние гастроли», – всякий раз говорила она.

Я ей абсолютно верил.

Она не лгала.

 
                                    * * *
 

Но позже выяснялось, что гастроли всё-таки не последние.

Марина в телефонную трубку, сбивчиво (приплетая директора цирка, мировую экономическую ситуацию и своё настроение), торопясь и волнуясь, убеждала меня ещё чуть-чуть подождать.

Я всё понимал.

Хотя моя мечта о домике на берегу океана опять и опять летела как «фанера над Парижем».

«Ничего. Мы ещё слишком молоды. Всё успеем», – говорил я скорее себе, чем Марине.

И смирялся.

Впрочем, иногда я всё-таки вновь настораживался, как будто кто-то колол меня в самое сердце.

«Как Бурылов? – сердито спрашивал я в телефонную трубку, свято помня о том, что Марина с моим школьным недругом продолжает крутить акробатические этюды.

«Жениться собирается», – равнодушно отвечала Маринка.

Я «в тряпочку» замолкал.

 
                                    * * *
 

В тот год мне исполнилось 30.

Как и Маринке.

И те гастроли точно были последними.

Я присмотрел уже домик. С маленькой мастерской. На берегу океана.

Я сидел и ждал Марининого звонка.

Но мне позвонил Бурылов.

 
                                    * * *
 

– Привет, Тетерев, – сказал он мне. – Как живёшь?

Я вздрогнул.

– Где Марина? – торопливо перебил его я.

– Маринка? Это она попросила меня тебе позвонить. Не жди её. Она не приедет, – с лёгкой ироничной расслабленностью сообщил мне Бурылов.

– Что с ней? Она заболела? – почти кричал я в телефонную трубку.

– Ну, Тетерев… успокойся, – с усмешкой в голосе советовал Бурылов. – Её здоровье в порядке… Впрочем, ты знаешь, её сегодня тошнило. Беременный токсикоз, знаешь ли, не шутка.

– О чём ты? – не сразу понял я.

– Я говорю о том, что мы с Мариной ждём ребёнка, – хладнокровно резанул мне словами по сердцу победитель Бурылов.

– Но ты жениться хотел… Марина мне говорила… – что-то противно-невнятное промямлил я.

– Хотел. На Марине, – резко осёк меня Бурылов. – А ты крал её у меня. Много лет крал.

– Но она любила меня, – достал я «козырь из рукава». – Я это видел.

– В том-то и дело, что видел, – всё-таки снизив накал презрения в голосе, чуть тише произнёс Бурылов. – Но только когда по телефону с человеком говоришь – его не видишь… Неужто Маринку не знаешь? Пока ты с ней рядом – она тебя любит. Сама себе верит…

Чуть отдалился – она уже не твоя…

Маринка «лила тебе в уши сироп», а сама была со мной.

Рассказать, каково мне было?

Я ведь всё про вас знал.

А ты не знал ничего. Счастливый…

По телефону ты не мог уличить Маринку. В твоём распоряжении были только слова. А что такое слова? Звуки! Пустые звуки… Маринка водила тебя за нос. А ты хоть бы хны… Верил! А знаешь, почему? Потому что ты… ты… просто глухая тетеря!

 
                                    * * *
 

«Я не верю словам», – сказал себе я.

И оглох на четыре дня, вырубив имплант под самый ноль.

Я лежал и думал о том, почему Бог дал людям возможность говорить неправду?

Почему мы не общаемся азбукой Морзе?

Что отстучал – то принял.

«А, может быть, потому, – размышлял я, – чтобы у отца и матери глухой тетери была возможность превратить своего ребёнка хотя бы в тетерева? Ведь они явно лгали мне, когда говорили, что я такой, как все».

 
                                    * * *
 

Я повысил звук импланта.

Купил дом и золотистого ретривера. Пусть будут.

Потом приволок ствол огромного дерева, чтобы вырезать из него девушку.

Начал работу.

Вот только с лицом случилась загвоздка. Кроме Маринкиного – я ни одного женского лица толком не помнил.

А Маринкино видеть не хотел. Щенка довольно.

 
                                    * * *
 

Однако однажды я встретил девушку Таню.

И сразу её узнал!

 
Итак, она звалась Татьяной.
Ни красотой сестры своей,
Ни свежестью её румяной
Не привлекла б она очей.
Дика, печальна, молчалива,
Как лань лесная боязлива…
 

Лицо этой девушки вдруг вырисовалось передо мной как единственно верное. Единственно значимое.

Единственно любимое.

Я понял, что раньше был слеп.

Такое бывает?

 
                                    * * *
 

Татьяна живёт в моём доме.

Она в нём хозяйка.

По вечерам мы подолгу сидим на диване. А золотистый ретривер вьётся у наших ног.

Я порою гляжу на молодого сильного пса и думаю: «Да, и эта страничка была в моей книге жизни. К счастью, страницы принято перелистывать».

Теперь мою книгу пишет Татьяна.

Боюсь ли я, что в ней окажутся фальшивые слова?

Ничуть.

Да, слово калечит. Но слово и лечит.

У каждого человека своя метода.

…А Александру Сергеевичу нижайший мой поклон. И уваженье.

Сутки в раю
Рассказ

Над райским садом взошло солнце.

Белая цапля резко повернула голову в сторону неожиданного зрелища. Внезапно прекратила важное шествие по свободной своей траектории, так и забыв вернуть на землю чинно закинутую в воздух когтистую лапу.

Стояла, смотрела, что будет.

 
                                    * * *
 

В десятке шагов от настороженной птицы на садовой скамье полулежала женщина.

Её глаза были закрыты.

Тело, казалось, окоченело. Губы синюшным овалом вещали недоброе.

Но цапля отвела безучастный взгляд.

«Чё за тётка здесь валяется? – наверняка мелькнула мыслишка в маленькой аккуратной головке надменной птицы. – Валяются тут все кому не лень… кошёлки всякие».

 
                                    * * *
 

Доподлинно не известно, что на птичьем языке означает слово «кошёлка».

В действительности дело было так: на скамье полулежала полная женщина лет шестидесяти с одутловатым лицом в старомодном кримпленовом платье, заляпанном мелкими жёлтыми розочками, предательски выставляющее напоказ хозяйские венозные ноги.

 
                                    * * *
 

В отличие от цапли, солнце, не прекращая привычного карабканья к зениту, к несчастной женщине «в отключке» проявило благосклонность.

Оно прикоснулось к Антонине тёплой рукой.

Золотой материнской ладошкой любовно пригладило взмокшие от боли «химические» волосы.

В ответ на добрый посыл Тонины руки оттаяли, а ноги потеплели.

Антонина открыла глаза.

Сердце женщины метнулось в пятки.

Оно уж не помнило пытки, не плакало, не болело. Только дрожало.

 
                                    * * *
 

Ещё бы. Пред Тониным взором явился дворец!

Так Антонине в тот миг показалось.

Тоня сгруппировалась. Вернула онемевшее тело в более-менее выгодное положение для рассмотрения своего неожиданного окружения.

«Ну, или типа дворца», – сидела и думала Тоня, вглядываясь в витиеватую надпись над главной ажурной аркой.

– Рай-центр, – медленно вслух с недоумением в голосе прочла Антонина, – что за Рай-центр такой? А по виду дворец восточный с цветными куполами и колоннами. Камнями и стразами всё вон украшено.

 
                                    * * *
 

Тоня огляделась по сторонам, поняла, что сидит на скамейке.

Вокруг блаженствовал сад.

Пальмы стояли в точности такие, как в телевизоре, с сухими мёртвыми стволами, а сверху – их живые зелёные метёлки цедили сквозь листья пронзительную синеву.

Чуть поодаль – размытой малиновой дымкой, на фоне пирующей зелени, аккуратно неся драгоценные головы, проплывали розовые фламинго.

 
                                    * * *
 

– Добрый день! Простите, вы Антонина Петровна? – Тоня от неожиданности вздрогнула.

Пока она разглядывала волшебных розовых птиц, к ней бесшумно приблизился человек.

Человек этот, в жёлтых шароварах и с чалмой на голове, напомнил Антонине этикетку от пачки индийского чая. Только нарисованный человек сидел на слоне, а живой – стоял перед Антониной, чем немало её удивил.

– Добрый день! Вы Антонина Петровна? – на чисто русском языке повторил свой вопрос смуглолицый «погонщик слонов».

– Да, я Антонина Петровна, – выдавила-таки слова из непослушного горла оцепеневшая Тоня.

– Деева?

– Деева.

– Тогда пожалуйте за мной, – услужливо сделал радушный жест в сторону дворца белозубый незнакомец в чалме, – добро пожаловать в Рай-центр!

– Да как так-то? Я ж не одета! – в панике заметались мысли в Тониной затуманенной голове.

– Вы прекрасно выглядите, Антонина Петровна, – как будто прочитал Тонины мысли её провожатый, – пожалуйста, пройдёмте, прошу вас.

Тоня послушно побрела по мозаичной, пролитой солнечным ливнем, сверкающей дорожке, ведущей прямо во дворец.

 
                                    * * *
 

Антонина шагнула под своды центрального купола.

Её поклоном встретила девушка. Босая, в бирюзовом сверкающем сари, с орхидеями в тёмных гладких, красиво уложенных волосах.

Девушка надела на Тонину шею венок из райских цветов. Тут же перед Антониной возник поднос с ледяными пурпурными напитками в запотевших высоких стаканах.

Тоня аккуратно взяла стакан.

 
                                    * * *
 

– А теперь я попрошу вас присесть за столик, – жестом пригласил пройти вглубь зала Антонину её проводник, – давайте я провожу вас.

«Вишь ты, будто я дама какая, – не переставала удивляться Антонина, – стул передо мной двигают. Хоть бы кто из знакомых меня сейчас видел».

Больше Тоня ни о чём не успела подумать.

Она даже не успела спросить у провожатого, кто к ней подойдёт и зачем, как тот поспешно удалился прочь.

Антонина осталась сидеть за столом одна в состоянии лёгкой растерянности.

– Ну что же, делать нечего. Подожду, – решила Тоня, – и отглотнула из стакана пурпурного напитка.

 
                                    * * *
 

Странно, но кроме этой самой «лёгкой растерянности», никаких удручающих чувств Антонина в тот момент не испытывала.

Она не ужасалась тому, что информация о прибытии ею в столь сказочное место её головой абсолютно потеряна.

Тоню отнюдь не пугало то, что с ней сейчас происходит. Скорее, удивляло.

Тоня, затаив дыхание от внезапно свалившейся на неё атмосферы роскоши, благоговея, рассматривала всё вокруг.

 
                                    * * *
 

Холл казался огромным, наполненный дневным светом, воздухом, запахом сада.

На прозрачных стеклянных столиках, выгнув на показ тела-лепестки, блаженствовали в томлении цветочные экзотические композиции.

Люстры, свисая с потолков, играли с солнцем многометровыми гирляндами хрусталя.

Чуть поодаль господствовал рояль.

Белый.

 
                                    * * *
 

В холле Тоня была не одна.

Небольшими компаниями то там, то сям за столиками сидели люди. По-летнему одетые, весёлые, загорелые.

Тоня прислушалась.

До её ушей долетали обрывки фраз, сказанные на незнакомых ей языках, смех, звон коктейльных бокалов…

«Чудно всё это», – подумала Тоня и смахнула со лба «росинки» накатившего пота.

 
                                    * * *
 

– Здравствуйте, Антонина Петровна, – мужчина примерно Тониного возраста с зачёсанными назад слегка волнистыми волосами, как и провожатый в жёлтых шароварах, появился перед Антониной внезапно.

Таких мужчин Антонина на свой незамысловатый манер называла «франтами».

Лощёный, в безупречном костюме, наверняка купленном в одном из тех магазинов, витрины которых давят на прохожих людей сверху вниз, унижая их недоступным величием своего дорогого нутра.

Однако и у «франта» имелся изъян.

Его нос показался похожим Антонине на рыхлую, в рваных рябинках картофелину.

В сочетании с «серебром» в волосах, размыто-голубым платком в нагрудном кармане и кожаными перчатками (в такую-то жару!) нос выглядел комично.

Тоня не к месту хохотнула.

Но сию же секунду одумалась, застыдилась.

 
                                    * * *
 

– Антонина Петровна, я присяду?

– Ой, ну конечно, конечно, – бестолково заёрзала на стуле Антонина. Она даже порывалась вскочить из-за стола, чтобы как-то оказать радушие визитёру. Но тот вовремя её остановил, положив руку на Тонино плечо.

– Хотел поинтересоваться, как вам тут? – присев за столик, холодно полюбопытствовал мужчина.

– Ну как? Нормально… Красиво кругом… Я такую красоту только по телевизору видела.

– Может быть, хотите чего-нибудь выпить? Стаканчик воды?

– Так я пила уже… Меня компотом напоили.

– Может быть, всё-таки чай или кофе?

– В такую-то жару?

– Ну, хорошо… Тогда немедленно приступим к делу.

 
                                    * * *
 

«Утяжелённые» нотки, внезапно появившиеся в голосе мужчины, мгновенно разбили вдрызг Тонино беззаботное настроение.

Антонина насторожилась, почуяв недоброе.

– Итак, – глуховатым, слегка надтреснутым голосом продолжил Тонин собеседник, – Антонина Петровна, вчера вечером вы присели на дачное крыльцо, чтобы перевести дух после тяжёлого и нервозного трудового дня… Вы это помните?

– Помню.

– Отлично. Движемся дальше, – скупо, без эмоций продолжил визитёр, – а помните, как потом в ваш мозг… Далее, если вы позволите, я вас процитирую. Итак, говоря вашими же словами: «в ваш мозг вонзилась стальная спица». Все верно?

Мука недавних воспоминаний всей тяжестью мира легла вдруг на Тонины плечи.

– Нет… Не спица… Раскалённый шампур, – выдавила из себя Антонина. Венка в её виске застучала вдруг слишком часто.

– Допустим, Тонечка. В ваш мозг вонзился раскалённый шампур… Вы хорошо это помните?

– Да-да. Очень хорошо это помню, – выпалила Антонина раздражённо: дробь у виска продолжалась. – Разве такое забудешь?

– Это инсульт. Ваш «раскалённый шампур» – это боль. С вами случился инсульт.

– Инсульт значит… всё ж таки торкнул.

– Торкнул, Антонина Петровна. Всё-таки торкнул… Ну а потом? Что было потом? Вы помните?

– Потом? Нет… Что было потом, я не помню.

– Потом вы умерли, Тоня.

 
                                    * * *
 

– Так что ж, я мёртвая, что ли? – Антонина сидела теперь совсем жалкая, бледная, тёмный овал замещал её рот. – Чё, хоронить теперь меня надо?

– Не совсем, – мягко, словно лавируя межу вопросов «лоб в лоб», уходил от прямых ответов мужчина, – вы как бы умерли, но не совсем.

Правильнее будет сказать, что вы находитесь в состоянии клинической смерти, – голос Тониного собеседника зазвучал чуть более оптимистично, как будто бы «клиническая смерть» – это так себе проблема… Дескать, есть и похлеще… Например, смерть настоящая. А «клиническая» – просто тьфу! Плюнуть да размазать. – Время в земной жизни и здесь, у нас в Рай-центре, величины отнюдь не равнозначные. Клиническую смерть испытал не один человек. Таковых множество. И смерть этих людей длилась чуть больше минуты. Иначе возвращение в земную обычную жизнь стало бы для них невозможно. Это происходит вследствие биологического устройства человечества…

Тонин собеседник выдержал паузу.

– Вам, Тонечка, кажется, что прошла уйма времени после того, как так называемый «шампур» пронзил ваш мозг. Но вы заблуждаетесь. Согласно привычным вам земным меркам, не прошло ещё и сотой доли секунды.

 
                                    * * *
 

Антонина после известия о собственной смерти, казалось, и впрямь замерла на время: сидела немая и неподвижная, как статуя, обречённая демонстрировать горе.

Привыкала к подлинному своему состоянию.

Но когда мысль о смерти, подобно чужой чёрной птице, более-менее «угнездилась» в Антонинином зыбком сознании, до Тони наконец дошла суть дела.

Она в беде!

– Дак что ж ты меня терзаешь? Неужто в тебе совсем жалости нет? – в голос взревела она, в запале напрочь забывшая о вежливости, без приглашения перешедшая на «ты». – Говори давай: где я?!

– Тонечка, ты застряла между мирами. Ты уже не жива. Но пока не мертва, —

так же поправ церемонией вежливого обращения, сухо, по-деловому, пояснил ситуацию Тонин собеседник, – теперь нужно решить, куда тебя дальше двигать.

«Туда?» – мужчина, вопросительно глядя на Тоню, поднял вверх указательный палец.

«Или обратно?» – теперь указательный палец опустился вниз.

 
                                    * * *
 

– Миленький мой, да конечно же обратно! – Тоня отпихнула стул и, прям-таки напролом мощными ручищами двинув изящный столик, отделяющий её от объекта устремления, ринулась к собеседнику, грохнулась перед ним на колени.

Стул, мощно отброшенный Антониной, противно заскрежетал стальными ножками о мраморный пол.

Режущий ухо отвратительный звук, сдобренный воплями растерянной Тони, да и сама зрительная картина – не вполне вписывающаяся в атмосферу дворцового холла, конечно, привлекли внимание зевак.

 
                                    * * *
 

Люди зашушукались.

Бармен уже бежал к Антонине со стаканом воды в руке.

– Миленький мой! – продолжала вопить Тоня. – Конечно же, обратно! Я домой хочу! У меня дочка там. Хоть и взрослая она, но без меня ей плохо будет. Ради дочки пусти домой!

– Антонина Петровна, придите в себя, – седовласый Тонин собеседник с побагровевшим от напряжения лицом со всех сил пытался вволочь Тонино громоздкое тело на прежнее место.

Наконец, ему удалось это сделать.

– Пожалуйста, не спешите. Давайте всё обсудим, – примирительно настаивал мужчина, – а то, как говорится у вас, в вашем земном мире, «поспешишь – людей насмешишь»… Поглядите-ка вокруг, на нас же люди смотрят! Что они о нас с вами подумают? Что скажут?

 
                                    * * *
 

Удивительно, но мысль о том, «что люди скажут», мгновенно отрезвила Антонину.

Не прошло и минуты, как она уже в достойной позе восседала на стуле, на её лице уже не было ни слез, ни соплей.

Разве что химическая завивка, поутру не обласканная хозяйской массажной расчёской, да распухшее от рыданий лицо выдавали треволнения Антонины.

– Итак, уважаемая Антонина, разрешите представиться, – Тонин собеседник выдержал паузу.

Видимо, для того, чтобы Тоня успела сосредоточиться.

Антонина уже держала себя в руках и с нетерпением ждала, что скажет нежданно-негаданный её знакомый.

– Министр греховных дел. Прошу любить и жаловать, – отрекомендовал себя он.

– Чё? Чё?

Тоня, несмотря на патовую ситуацию, не сдержалась, хохотнула, тряхнув телом, обтянутым чёрным кримпленом в жёлтых розочках.

– Чё за Министр греховных дел?

– Вот именно, Министр. А если быть более точным, Министр греховных дел.

– А звать-то тебя как? Министр?

– Так и зовите.

– Имя, что ли, такое?

– Считай, что и должность, и имя. Коротко и ясно.

 
                                    * * *
 

– Я б на вашем месте, Антонина Петровна, на другом сосредоточился, —

на столике перед Министром неведомо откуда, как показалось Антонине, вдруг очутилась книжица, сильно напоминающая историю болезни, такими забиты стеллажи в государственных поликлиниках.

Книжица эта, по-видимому, много лет назад сделанная регистраторшей из дешёвого блокнота, как и положено «Истории», была распухшей от вклеенных внутрь неё в разное время и разными людьми каких-то уже порой пожелтевших бумажных листов.