Текст книги "Повелитель вещей"

Наблюдая за тем, как он, ее несостоявшийся бог и муж, мерит бурную реку времени яростными саженками, Анна все яснее осознавала свою ошибку, когда, мечтая о замужестве, чуть не поменяла одну клетку на другую: из огня да в полымя. И дело не в мясе или сыре, которые исчезли из магазинов (будь он другим, она легко обошлась бы молоком и хлебом), и не в том, что прежняя жизнь прямо на глазах ломается, идет наперекосяк – а в том, что она не согласна провести остаток жизни среди призраков. Только уже не материных, а его собственных, с которыми он, наверстывая упущенное, будет разбираться до конца своих дней.

А еще через полгода, держа на руках живое и теплое «бревнышко» (в начале девяностых новорожденных по-прежнему пеленали туго), Анна, оглядев свою горькую историю новыми глазами, поняла, что она, в отличие от него, уже наверстала.

Память о тех далеких днях накрыла ее во сне – жгла, как колючее шерстяное одеяло, если с вечера полениться и не вдеть в пододеяльник. Она проснулась совершенно разбитая, с тяжелой головой. Обрывками сна из ночного бытия выступали неодушевленные предметы: белый носовой платок, каким та страшная женщина брезгливо вытерла руки; чайная ложечка, которой отец ее будущего сына помешивал в пустой кофейной чашке; вертолет в убранной на антресоли коробке; ангел с бронзовыми крыльями; сетка с сочными оранжевыми апельсинами – за каждой вещью стояло что-то особенное, важное; ей даже казалось, будто все, что собралось в ее сне, складывается в логическую последовательность; наяву сонная цепочка распалась. Хватаясь то за неглаженое белье, то за не вымытую с вечера посуду, Анна постаралась убедить себя в том, что сон не математическая задача, логики искать не стоит.

С этой здравой мыслью она вернулась к себе в комнату, достала из потайного кармана сумки вчерашние чеки и, придя к итоговой цифре, ужаснулась – осознав, в какое топкое забрела болото, пойдя на поводу у «вещизма». Но виновата не она, а те, кто придумывают хитрые карты, нарочно, чтобы содрать бешеные проценты. Ладно с богачей, которые и так-то сорят деньгами направо-налево. Но кто им дал право притеснять простых, таких же, как она, тружеников, которые живут от зарплаты до зарплаты?.. Мысли путались, метались в поисках выхода. Но пока шла к метро, она сумела их распутать: «Чем ломать голову, подойду к Василию… или к Виктории Францевне». Уж они-то наверняка знают, во что это бешенство выльется лично для нее…

Вооружившись пылесосом и мокрой тряпкой, Анна подходит к бухгалтерии, открывает дверь – и прямо с порога понимает, что выбрала не лучшее время. В бухгалтерии снова спорят. Вздохнув, она думает: «Ладно. Пускай сперва доспорят». Какая разница, о чем?.. О каких-то жертвах и палачах.

– Вы, дорогой Василий, как себе это представляете? По-вашему, сколько должно пройти поколений, чтобы такие смертельные раны затянулись? Без шрамов, без следа, будто ничего не было…

Прислушиваясь краем уха, Анна обтирает мокрой тряпкой цветочные горшки – если их не обтирать и не мыть поддоны, на подоконниках остаются желтоватые пятна, такие въедливые, что никакой тряпкой не возьмешь…

– Знаем, знаем! Любимая тема для вас и ваших либеральных единоверцев: четыре миллиона доносов! Ну и где они, эти мифические доносчики? Сто лет как кости их истлели… – Василий замолкает, словно задумывается. – Говорите, весь советский народ делится на палачей и жертв… Окей, давайте проверим… Вот вы, Анна Петровна?

– Я? – Анна испуганно оборачивается.

– Вы, именно вы. К кому себя причисляете? К жертвам или, простите за грубость, к палачам?

– Я… ни к кому…

– Заметьте, не я это сказал, а она – простая русская женщина. Ради которой этот ваш бардак и задумывался. Ах, ну да! Вы ж хотели как лучше! Может, и хотели, а что в результате? Развалили великую страну! Кстати, я, – Василий картинно тычет себя в грудь указательным пальцем, – по этой вашей градации несомненная жертва. Мироздания, рухнувшего в тартарары.

– Каким это боком, Васенька? В девяностых вы в школу еще ходили.

– Вот именно! Ходил. И мечтал. Вырасту, стану…

– Космонавтом. – В дверях возникает секретарша начальника. – Или нет, погодите, сама догадаюсь. Оператором башенного крана. А чо, прикольная работенка, дед у меня полжизни отмантулил.

– Смейтесь, смейтесь, растравляйте старые раны… Я, да будет вам известно, в корабелку думал поступать.

– Отличный план. Наш Вася – главный по корабликам! – Секретарша кладет на стол Виктории Францевне пачку документов: – Антон Ефимыч просит побыстрее, – и уходит, балансируя на тонких каблучках.

Василий вытягивается в струнку. Дурашливо отдав честь, кланяется ей вслед.

Давая волю раздражению, Анна думает: «Кто дал ему право называть меня простой женщиной – меня, учителя с многолетним стажем…» Она уже рада, что не поступила опрометчиво, обратившись к нему за советом. «Паяц. Негодный мальчишка. Такого мне насоветует, потом всю жизнь разгребать – не разгрести…»

Дождавшись обеденного перерыва – улучив момент, пока главный бухгалтер Виктория Францевна еще не ушла, – Анна подходит к ней со своим вопросом. Ее охватывает робость. Ведь речь не о ее – личных – деньгах, а о чужих, банковских, государственных, которые она преступно растратила – и теперь ей страшно в этом сознаться.

От суммы, которую она, волнуясь и от волнения забыв упомянуть про карту, произносит шепотом, брови главного бухгалтера ломаются домиками и ползут вверх.

– У вас… – Виктория Францевна спрашивает участливо, – неприятности? Кто-нибудь заболел? Мать?

В ответ Анна с готовностью кивает. Не потому, что надеется избежать ответственности, – но ведь мамочка и вправду нехороша.

– Понимаю и искренне вам сочувствую… Все мы рано или поздно через это проходим. Лекарства, больницы, сиделки… Сейчас не лучшее время для матпомощи, но я, разумеется, попробую. Переговорю с Антоном Ефимовичем. Попытаюсь согласовать. – Виктория Францевна помечает у себя в блокноте. – А уж пойдет ли он на это – одному богу известно.

– Богу? – На мгновение Анне чудится, будто она стоит перед старым советским телевизором.

К счастью, Виктория Францевна понимает ее по-своему:

– Вот и правильно. На бога надейся, а сам не плошай. Нельзя в вашем положении унывать. Надо взять себя в руки и держаться…

«Все-то она знает – что можно, что нельзя». Как и другие, не относящиеся к делу мысли, эта раздраженная мысль мелькнула и ушла.

II

Время от времени, словно всплывая из виртуальных глубин на поверхность, он приглядывался к своей затурканной матери – к ее вязкой неосмысленной жизни, до краев наполненной ежедневными делами и хлопотами; взятые вместе, они не приводят к результату, к какой-никакой, но все же осознанной цели. Жалкая реальность бесцельного существования – вот самое страшное, что он не желал вслед за нею повторить. Годам к восемнадцати сделал окончательный вывод: человек, не имеющий ни малейшего понятия о том, что такое компьютер, с грехом пополам ладящий с мобильным телефоном (притом старым, кнопочным, из первых моделей), – о каком стратегическом уме тут можно вести речь! Ладно, Павлик останавливал себя – он, выросший сын, благодарен ей за все, что она для него сделала. Что могла, то и сделала. Пусть бы только отстала, не лезла с нравоучениями. На ее счастье, ему хватает ума не париться, относиться к ним как к белому шуму, пропускать мимо ушей. Если отвечать – коротко. Или молчать.

Разве он виноват, что мать не понимает юмора! Тупая учительская привычка: все сказанное принимает всерьез. В этом ее коренное отличие от бабки. Уж та-то как скажет – а потом думай-гадай над ее словами. Верти их, лукавых, так и эдак.

В бабке ему всегда мерещилось второе, а то и третье дно. С самого детства, когда они оставались вдвоем, он следил за нею, как за сильным противником, за которым нужен глаз да глаз (словно в хорошо продуманной и просчитанной игре, где на стороне противника действуют скрытые, но в любой момент готовые обнаружить себя силы, – сравнение с компьютерной игрой пришло позже, когда он сам, безо всяких посторонних подсказок, понял, как это работает: пальцы бегают по клавишам, пока ты с неослабевающим вниманием следишь за игровым полем). За теми, кто выскакивают наперерез.

Когда бабка отдавала приказ: «Гулять», – даже тогда можно было ждать подвоха: сколько раз он уже стоял в прихожей в пальто и валенках, оставалось надеть шапку и повязаться колючим шарфом, но прогулка ни с того ни с сего отменялась, поступал другой приказ: «Раздевайся», – и пока он, кряхтя и наступая себе на пятки, стягивал негнущиеся валенки, бабка, не проронив больше ни слова, уходила к себе.

С матерью ничего подобного не было и быть не могло. Мать – пикча, плоская картинка: сколько ни смотри, не изменится – какая есть, такой всегда и будет (мать он по-своему жалел).

А еще ему нравилось бабкино лицо. Непреклонное. Он понял это раньше, чем узнал, что такое слово существует, – с бабкой у него часто так бывало: то, что потом оказывалось важным, он уяснял для себя, прежде чем находил для него правильное название. Вернее, так: когда название вдруг появлялось, он, дернув плечом, его опознавал – как нечто, давно и прочно знакомое, но до поры до времени выступавшее под аватаром. Иногда слабым, даже ему под силу сладить, крикнув ей в ответ что-нибудь злое: «Сама убирайся, злая мачеха!»; иногда мощным, могучим, ему казалось, неодолимым. Как бабкино: «Нельзя».

В детстве этот могучий аватар караулил границы парка Победы, за которые он не вправе заступать, как ни злись, ни топай ногами (потом-то смирился, уже не топал), – и ведь не спросишь: «Почему?» – бабка все равно не ответит. Надо затаиться, ждать, следить за ее лицом. Будто она не злая немощная старуха (вечно что-нибудь у нее болит и ноет), а сосуд, высокий, наполненный до горлышка. Как в сказке про Лису и Журавля. Его задача – стать журавлем. Но не тем, которым мать все уши прожужжала, сравнивая с убогой синицей: дескать, уж лучше синица в кулаке, чем журавль в небе (он думал: «Тебе лучше, ты и держи, а мне – нет»), а другим, с длинным и тонким клювом, который ни в каком небе не летает, но зато знает, как добраться до содержимого сосуда. (Лиса, конечно, мать, единственное, что она умеет, – вылизывать тарелки; что ей на тарелку положат, то она и вылижет.)

Впрочем, лисами в его представлении были все: школьные учителя, одноклассники – особенно одноклассники, задававшие глупые вопросы в надежде проникнуть в компьютерное братство журавлей. Куда, по его глубокому убеждению, заказан вход всякому, у кого нет длинного тонкого клюва, – им, сущим дуракам, невдомек, чем за это приходится расплачиваться: категорическим запретом слизывать все самое сладкое и вкусное – скажем, то, что, выходя из дома, видишь там, за оградой: горку, качели, песочницу, в которой копошатся другие дети, лепят куличики – а ты, маленький журавль, идешь следом за бабкой к пустырю.

Что кроме способности всюду проникать у его длинного клюва есть и другие преимущества, он осознал, когда пошел в первый класс. Клювом можно нацелиться прямо в глаз обидчику. Даже если тот сильнее и выше ростом. Если хорошенько нацелиться – тот сразу все поймет. Так он делал не раз, пока не добился своего, – даже самые непонятливые и тупые, окруженные подлипалами, отстали; сделали вид, что не замечают стеклянной стенки, которую он воздвиг между ними и собой. Возомнили себя победителями. Впрочем, что возьмешь с дураков, у которых нет бабки – в смысле такой, как у него.

Если он кого-то и любил – только ее, бабку, и, не будь она женщиной, хотел бы походить на нее.

Уж, по крайней мере, не на отца. О котором он в раннем детстве мечтал, когда видел чужих отцов, идущих – каждый – со своим сыном. Все представлял, как это – идти по улице рядом с отцом?.. Мать темнила, бормотала всякие глупости: «Папочка сейчас далеко, но ты, сынок, не сомневайся, твой папочка про тебя помнит». А он, дурак, верил. Пока не догадался спросить у бабки. И в ответ получил: «Нет у тебя отца. Так и заруби себе на носу: нет и не будет».

Зарубил. И с этих пор больше не думал. Как рукой сняло.

Пока отец не позвонил – сам. Предложил встретиться. Сказал, что хочет кое-что обсудить, но разговор не телефонный. Мол, если не возражаешь – завтра, у метро, рядом с киоском «Союзпечать».

– А как я… вас узнаю? – Язык не повернулся назвать на «ты» (потом злился на себя. Вышло глупо, по-деревенски – как-то раз бабка обмолвилась: в деревнях родителям выкают. А с другой стороны, тоже мне, родитель, явился не запылился, двадцати лет не прошло. Если быть точным – восемнадцати).

Вы-отец ответил:

– Не беспокойся, я сам тебя узнаю.

Он удивился, но не стал ломать голову: какая разница – как.

К метро он явился заранее, минут за десять, – пока шел, прислушивался к себе: волнуюсь или нет? – вроде бы нет. На всякий случай, чтобы тот не возомнил о себе (дескать, стоило свистнуть, и вот он я), решил обождать в сторонке.

Отец подъехал на крутой тачке, которую – у метро нельзя парковаться – оставил за углом. Он сделал вид, что отцовской крутости не заметил. Пусть не думает, что на него можно произвести впечатление такими вещами. Скорей всего, вы – отец это понял – смотрел робко, перекладывал из руки в руку брелок с ключами, переминался, одергивал рукава кожаной куртки; сперва долго оправдывался, говорил, что понятия не имел о его существовании.

– Если бы я знал, что у меня растет сын…

Он слушал, поводя журавлиным клювом, и думал: «Если предложит деньги – возьму», – но оказалось, вы-отец хочет отмазать его от армии (типа сделать подарок на совершеннолетие). Кстати, матери и в голову не пришло пошевелиться, обеспечить ему отмазку от армии.

Сам он службы не боялся – классные компьютерщики нужны везде. Тем более в армии; а с другой стороны, кто их знает, этих армейских идиотов, воображающих, будто они самые умные; загонят к черту на рога, в какую-нибудь, он кривился, пехоту, и ползай потом в грязи; еще и пристрелят по ошибке – такое тоже случается, тот же бардак, что на гражданке.

Но когда дают – глупо не взять. Отец обещал и, надо же, обещание исполнил: видимо, перетер с кем надо, сунул кому там в этих случаях полагается. Однако благодарность он чувствовал не за отмазку, а за науку: в жизни полно такого, к чему, задавшись целью, следует идти не прямо, а обходным путем. Какого хрена долбиться клювом в стену, если можно тупо купить?.. Потом отец пару раз звонил, предлагал куда-нибудь сходить – в кино или на концерт. Или – отец отчего-то замялся – на футбол. Он сказал, что футболом не интересуется, да и вообще…

Короче, бабка оказалась права: нет отца и не будет.

На его памяти бабка, ни разу не лиса, всегда была старой. Одинаково худой и морщинистой, физически неловкой, слабой, неумелой, но в то же время сильной и собранной – не в том смысле, который вкладывает в эти слова его плоская, неанимированная мать. А в том, что составлена из разных аватаров, которые незаметно для него (он не улавливал моментов перехода) могла менять по своему усмотрению. Представиться злой ведьмой; или старушонкой, которая всех троллит; или – вдруг – Снежной королевой, понятно, уже состарившейся. Сам он, конечно, Кай, но не из сказки, где его спасает глупая Герда (та сказочная девчонка говорит голосом матери, волнуется и растягивает слова, особенно когда читает дурацкие стихи). В каждой девчонке своего возраста он подозревал тайное желание проникнуть в его снежные чертоги, растопить ледяное великолепие виртуального мира, состоящего из двоичных логических конструкций и холодных цифр, и тем самым лишить его главного: филигранного – кристаллического – зрения, позарез необходимого тому, кто пишет компьютерные программы.

Когда какая-нибудь очередная училка (и откуда они, эти унылые тетки, только берутся!) заводила заезженную пластинку про долг перед Родиной – дескать, Родина о вас заботится, воспитывает, учит, дает бесплатное образование, – он долго, класса до пятого, недоумевал: о чем она балаболит? И кому это – вам? Лично он никакой этой вашей Родине ничем не обязан. Если кто его и воспитывал – бабка, а не эта хваленая Родина-мать.

Встреча с нею – жалкой, поверженной, сокрушенной, предлагающей на продажу осколки и остатки своего былого великолепия, став для него сокровенным переживанием, – случилась в один из воскресных дней, когда мать, по заведенному бабкой обыкновению, повела его гулять. Но вместо обычной прогулки по ближайшим к дому окрестностям они, обогнув парк Победы, направились в эскака; загадочное слово, которое ему ни о чем не говорило, обернулось чем-то похожим на отдельный (сам по себе) огромный, шумный город, чьи жители заняты торговлей: одни – покупатели, другие – продавцы.

В тот день на улице стояла весна; остатки зимы ежились темно-серыми пятнами на светлом, прямо на глазах подсыхающем асфальте. Мать их не замечала: ступала как придется. Ему же эти серые, словно набухшие влагой пятна представлялись дивно заманчивыми, и, отставая от матери на полшага (на длину ее руки – мать держала его за руку), он выписывал замысловатую кривую – с непременным заступом на каждое проступающее на асфальте пятно.

За отклонением от прямой траектории всякий раз следовал короткий рывок – мать дергала его, словно возвращала на путь истинный, и он (в прямом смысле) разрывался между этими двумя путями: материнским и своим. В отличие от него мать шагала прямо, устремившись к важному для нее событию, которое до этого дня откладывала. (Через много лет, вспоминая тот день, он, как ни старался, не мог вспомнить, к чему она так стремилась: хотела купить себе что-нибудь из одежды? Может быть, даже и купила – юбку или кофту… Но на жестком диске его памяти ничего похожего не осталось: открывая это файл специальной, одному ему известной комбинацией клавиш, он не находил ни лица, ни голоса – только зеленый китайский пуховик и вязаную шапку, бесформенную, будто навсегда прилипшую к материной голове.)

На подходе к СКК («Эс-ка-ка? Это, сыночка, такой спортивно-концертный комплекс. Для концертов и разных спортивных соревнований. Раньше здесь соревновались спортсмены и выступали популярные певцы». Мать, в отличие от бабки, отвечала на его вопросы по-учительски подробно, даже с избытком; но понятнее не становилось) его внимательный, рыскающий глаз обнаружил странных людей: по большей части стариков и старух, выстроившихся в закругленную линию вдоль фасада. Перед каждым на расстеленных на асфальте клеенках были разложены такие же странные вещи, манящие своей оторванностью от текущей мимо жизни. Не в силах воспротивиться их беззвучному неотчетливому зову, он встал поперек дороги и уперся как осёл.

Этим «сущим ослом» его то и дело награждала бабка, когда, следуя за нею к пустырю, он замирал как вкопанный: чтобы, дождавшись ее – с поджатыми губами – кивка, подобрать с земли мятую жестянку с цветной наклейкой; или веточку, которую кто-то отломил и бросил; или потерянную неизвестно кем и когда пуговицу – и пока не нагнулся и не подобрал, держал очередное сокровище в поле зрения (или, как он это называл, «при себе»).

Бабка глядела в другую сторону, делая вид, что не замечает, – но потом, когда они подходили к дому, у самой парадной, тыча пальцем в урну, отдавала приказ: «Всё сюда». Эту урну он люто ненавидел, но делать нечего: бросал. Однако не «всё», а утаивая по мелочи (в рукаве, за голенищем валенка, в глубоком кармане), воображая себя узником фашистского концлагеря – игра, в которой бабке отводилась незавидная роль охранника; цель игры: обмануть, пронести утаенное в барак (как «наши» в телевизоре, пока дураки-фашисты хлопали ушами). Если бабка забывала ощупать его карманы, пошуровать за голенищами или пошарить под рукавами – победа оставалась за ним. Теперь сокровища надо было спрятать: сунуть под матрас, или на дно коробки с игрушками, или запихнуть в дальний ящик письменного стола, огромного, занявшего чуть не половину комнаты, покрытого шершавой, неприятной на ощупь зеленой тканью, которую мать называет сукном, – короче, туда, где они пребывали в безопасности. Бабка у него в комнате не убирала, она нигде не убирала, только в своей: вооружившись сухими тряпками, стирала пыль со всех видимых поверхностей, включая толстые тяжелые рамы – оправы старинных портретов; заберется, кряхтя, на стул, дотянется и трет.

Что касается матери, ее он ни капли не боялся с того самого раза, когда, перестилая его кровать и сунув руку под матрас, она наткнулась на тайник с пуговицами, и тут он так заорал: «Не тронь! Мое!»

Своей подобранной с земли коллекцией, состоящей из пронесенных мимо бабкиных ощупываний и проверок сокровищ, он любовался втайне – улучив момент, когда бабка утыкалась в телевизор, а мать что-то там делала в кухне или в ванной, – и крайне осторожно, только бы не выдать себя, не стукнуть и не скрипнуть. Нарочно оставлял дверь приоткрытой, чтобы не проворонить, услышать их шаги. Потом, налюбовавшись всласть, перепрятывал: из-под матраса – в коробку, из коробки – в темные глубины стола.

Но лишь теперь, увидев странные, разложенные на рваных клеенках предметы, он осознал, до чего же убоги и жалки его домашние сокровища. И понял, что, отдавая строгий приказ «Всё сюда», бабка была права (она, старая ведьма, всегда и во всем права).

От вещей, собранных у подножия СКК, исходило что-то необычайно сильное. Как радиация. Будто их подобрали на каком-то огромном пустыре (ближайшая аналогия, пришедшая в голову много позже, – Чернобыль) или на далекой, пустынной, пронизанной жесткой солнечной энергией планете, куда летали те самые советские герои-космонавты (не то живые, не то из книжек), про которых рассказывает мать.

Еще не отдавая себе отчета, какие здесь открываются сияющие, космические перспективы, он ощутил острое желание всё себе присвоить. Стать их единовластным владельцем и повелителем. Название игры пришло потом – а пока он смотрел туда, где вместе с понятными пуговицами (в неисчислимом, глаза разбегаются, количестве) жались друг к дружке белые эмалированные кастрюли – с темными, если подойти и заглянуть внутрь, донцами (словно прежние хозяева не уследили за сказочной – про волшебный горшочек – кашей, а она, вместо того чтобы хлынуть через край, возьми да и пригори); горки разноцветных катушек; разномастные фарфоровые статуэтки (особенно его изумил мальчик в белой рубашке с красной тряпочкой на шее, который, надув щеки, играет на дудочке; оказалось, что не просто мальчик, а юный пионер, а дудочка не дудочка, а пионерский горн); плюшевые медведи, почему-то сплошь рыжеватые; девчоночьи куклы, все как одна растрепанные – на их свалявшиеся волосы было больно смотреть; тарелки, сиротливые блюдца, разлученные со своими подружками – чашками; вилки-ложки-ножи; кожаные очешники – среди них точь-в-точь такой же, как у бабки; полукруглые, как у них на даче, замки с тяжелыми гроздьями ключей…

Мать тянула его за руку, под своды круглого здания – но он, сущий осёл, стоял. Пока она, махнув рукой, не сдалась и заговорила вместо них, немых. Растягивая по своему обыкновению слова, мать словно читала ему вслух советскую сказку: почем эта фетровая шляпа? А ригельный замок? А вышитый подзор? – и по влажному туману, застилающему ее глаза, он уже понимал, что дело идет не о покупке, а о том, чтобы назвать эти вещи их правильными, настоящими именами (так, как они назывались там, на пустынной, миллионы лет назад исчезнувшей планете, откуда все эти вещи доставлены на Землю); их названия он запоминал мгновенно и намертво – тем самым словно присваивая себе.

В тот день он присвоил себе немало: перочинный нож с кружевным налетом ржавчины; керосиновую лампу с продольной трещиной на узком стеклянном горлышке, украшенном следами гари; синий, в мелких трещинах чугунок; тяжелый черный утюг с выдавленным по обоим бокам узором; резной подстаканник без стакана; красный вымпел с пионерским, пламенеющим, как маленький костер, значком; куклу-неваляшку с вживленным в ее нутро пищиком – от восторга он даже присел на корточки, когда старуха ее качнула (как же ему хотелось изловчиться и тоже качнуть!).

Мать держала его за руку и терпеливо объясняла: «как это работало», «зачем» и «для чего».

Впрочем, та экспедиция – поход по следам великой Родины – не ограничилась воображаемым присвоением. Кое-что ему все же перепало. В ответ на его упорное нытье мать купила и подарила ему настольную игру.

Играми распоряжался старик в сером, распахнутом на груди тулупе. Собственно, игр было три. Первая называлась «Красные и белые» – по ее картонной коробке порхали веселые самолетики с красными звездами на крыльях; снизу, из-за колючей проволоки, в них целились мелкие, как мухи, враги. Вторая, «Химическая война», напугала его огромной, до неба, фигурой дядьки с дырками вместо глаз и таким же круглым, в мелкую клеточку то ли носом, то ли ртом (в ту пору он понятия не имел ни о каких противогазах).

В третьей, «Дадим сырье заводам», – ее в конечном счете и купили, – действовали его сверстники, юные пионеры, собирали утиль (еще одно восхитительное слово, значение которого мать объяснила ему тем же вечером, когда они, поужинав, сели наконец за игру). Чего там только не собирали: самовары и примусы, горы каких-то рваных тряпок, ржавые куски железа, латунные кровати, бутылки, газеты и журналы – словом, все, что можно найти на огромном пустыре той неведомой жизни, в которой его безвестные сверстники действовали смело и свободно, без оглядки на своих бабок. Не говоря уже про матерей.

Он играл, исподтишка поглядывая на мать, радуясь избавлению от тягучего ежевечернего чтения – но эта радость довольно скоро прошла: надоело катать в руке и бросать бумажный кубик, к тому же еще и криво-косо склеенный (как ни кинь, западает на один бок – на «шесть»), и передвигать с места на место плоских бумажных пионеров – притом что от тебя от самого ничегошеньки не зависит: сколько выпало очков на кубике, ровно столько ты имеешь право сделать шагов.

Лет через пять, обнаружив в глубине антресолей плоскую коробку (раньше мать всегда лазала сама, но в тот год, как раз накануне праздника, она заболела гриппом, лежала с высокой температурой), он, шаря во тьме слепыми пальцами, принял ее за коробку с елочными украшениями и спустил, недолго думая, вниз. На другой день, когда матери вроде бы полегчало и она стала наряжать новогоднюю елку – тут-то все и выяснилось: «Ой, сынок, это же, помнишь, та старая игра!» – разумеется, помнил. Потому и забрал, унес к себе в комнату – хотел спрятать куда-нибудь подальше, но потом все-таки открыл. Зачем? Наверное, чтобы вспомнить детство. Не в общих чертах, как оно обычно вспоминалось, – а в мельчайших деталях: вернуться в тот давний весенний день, когда мать под видом обыкновенной воскресной прогулки отвела его на вещевой рынок. Рынок прежних вещей.

Сейчас, расставив на игровом поле фишки, он глядел на них глазами опытного геймера и видел не плоские бумажные фигурки, а скрытую суть той, теперь уже давней истории, ее двухуровневую конфигурацию. Первый уровень: обломки его бывшей Родины, разложенные на рваных клеенках перед входом в СКК, – к ним, обломкам и осколкам, относится и сама купленная и подаренная ему игра. Цель которой, собственно, и состоит в том, чтобы собирать осколки и обломки.

Осознав, кáк эта двойная конструкция работает, он ощутил нетерпеливое жжение в пальцах. И шум в ушах – будто кто-то дает ему мощную подсказку: вот удобно и прочно закольцованная схема, на основе которой он может создать новую (мир еще не видал таких!) компьютерную игру. А если получится, продать.

Если – это так, на всякий случай. Как поплевать через левое плечо. Ведь там, за горизонтом идеи, маячили большие деньги, с которыми можно развернуться по-настоящему: доказать всем, не только дуракам-одноклассникам, на что способны истинные журавли.

Потом, когда из первоначальной задумки вышел пшик, он понял, какую допустил ошибку: не надо было торопиться, называть игру заранее – такому богатому названию позавидует любая лиса. И из зависти отвергнет. Пустит полтора года его усилий псу под хвост.

Впрочем, на то и существуют лисы, чтобы хитрить, выдумывать тысячу причин, лишь бы все обесценить: окей, допустим, идея неплохая, рабочая, но все-то остальное – пустышка, невнятная заготовка, ни тебе целостного видения, ни продуманных, логически обусловленных состыковок, ни (черт бы ее побрал!) играбельности – дурацкое слово, из которого, ему казалось, высокомерным презрением торчали ржавые грабли – на них, не наработав практического опыта, он, по мнению завистника-эксперта, якобы и наступал.

Постукивая по столу пальцами, эксперт накидывал вопросы. Основные игровые механики? Ах, еще не продумали. Тук-тук. А прокачка? Что и как будет развиваться в вашем, скажем прямо, гипотетическом персонаже по мере прохождения игры? Надеюсь, тут-тук, вы понимаете, чем сложнее и многоуровнее прокачка, тем больше времени игрок проведет в игре. Кстати, об игроке. Чем он будет заниматься, когда закончит развивать своего игрового персонажа? И напоследок, уже отвергнув представленные на его суд наработки: «Что касается идеи… Убей бог, не понимаю, на кого это все рассчитано?» А потом с эдакой усмешкой: «Не иначе на домохозяек – кому, кроме возрастных теток, интересны эти ваши примусы и керогазы…»

Короче, хиханьки да хаханьки (под видом опыта и глубокого знания рынка), которые ему, черпая полными ложками, пришлось глотать и переваривать. Но тогда, в одиннадцатом классе, пока другие протирали штаны, готовясь к выпускным и вступительным экзаменам, он, не ожидая такого подлого, несправедливого исхода, парил в эмпиреях, до каких его одноклассникам, как до неба: то взлетал, то падал – и опять взлетал, впервые в жизни переживая этот невыразимый человеческими словами восторг, когда тупишь (осёл ослом) перед очередной нерешаемой проблемой. День, два, неделю – а потом вдруг (вот именно вдруг, в этом-то все и дело!) откуда-то сверху, ниоткуда будто чья-то мощная рука открывает портал и приходит оно – единственное, простое и очевидное решение, словно проникает в голову, вглубь, в лобные пазухи. (Первое время, насмотревшись дурацких сериалов, он всерьез грешил на вмешательство внеземных сущностей – инопланетян.)

За эти редкие минуты космического восторга он отдал перспективу дальнейшей учебы в вузе, объявив матери, что никуда поступать не будет, – короче, сложил все яйца в одну корзину, можно сказать и так, но в его-то случае не простые, а золотые, хоть со всего размаха хлопнись, хрен разобьешь.

Надо ли объяснять, что никакие восторги не отменяют упорного земного труда – изо дня в день, из месяца в месяц, когда идешь – один, наугад, на ощупь, в тумане расплывчатых догадок, – убеждая себя в том, что до горизонта уже совсем близко, рукой подать, а потом – бац! – и как башкой в стену: одному, как ни старайся, всего не перелопатить. Чтобы продвинуться и более-менее уложиться в сроки, необходимо привлечь специалистов. Как минимум художника-аниматора, знающего толк в компьютерной графике, а лучше бы – и второго программиста, которому можно передоверить хотя бы часть черновой работы, чтобы не погружаться в частности, не входить в мелкие детали, отвлекаясь от главного.