Текст книги "Мы все из одной глины. Как преодолеть трудности, если ты необычный"

Они ездили сначала на площадке. Потом Артем ездил по городу. Параллельно он учил правила. Потом он завершил эти курсы, и, когда я уехала, нужно было просто сдать экзамен.

Но… заинтересованность в этом тогда была уже только у него одного…

Была интересная история с гитарой.

Артем – музыкант. Талантливый необычайно. Он очень любит гитару, и Света сказала, что любит играть на ней по вечерам. А когда он приехал ко мне, гитара осталась в его родном городе. Это было недалеко, и мы со Светой решили сделать ему сюрприз и привезти эту гитару. Договорились со всеми, с водителем автобуса и осуществили.

Реакция была неожиданная: вместо радости мы услышали возмущение: «Как вы могли трогать мою гитару?! Как вы посмели это сделать?»

Он был рассержен, обижен и ошарашен нашим поступком. Объяснить, что нами двигали самые лучшие намерения, было нереально.

Он сердился на нас три дня.

Унес гитару в свою отдельную комнату, и когда я спросила Свету, можно ли попросить его поиграть, она ответила: «Ни в коем случае! Никогда! Он вообще ни для кого никогда не играет, только сам себе в своей закрытой комнате, и не зли его, пожалуйста, этими просьбами! Всё равно бесполезно, а его можно реально очень этим довести! Просто будет истерика и все!»

Я испугалась, приняла это к сведению и смирилась.

В конце концов, кому как не матери знать своего сына?

С трудом простив нас за прикосновение к своей гитаре, Артем больше не возвращался к этой теме, и я, конечно, тоже.

Мы отдыхали, работали, жили.

Пришло время уезжать. Светы с нами не было. Я собирала ему в дорогу все сувениры, камни, подарки, – все, что ему нравилось. В отдельности в углу лежала уже зачехленной священно – неприкосновенная «немая» для меня гитара, ни одного звука которой я, увы, так и не услышала.

В это время в комнату зашла жена нашего помощника. Она спросила:

– Артем! Как ты? Уезжаешь? – и тут она увидела гитару. Я не успела ей ничего сказать, как она попросила: – Слушай, Артем! Сыграй мне на гитаре, а? Ты ведь играешь?

Артем напрягся и сказал:

– Ну, нет! Я вообще не люблю так играть людям, я больше себе.

Но не тут-то было.

Несмотря на то что я злобно таращила на нее глаза, подавала ей разные знаки руками и пыталась отвлечь ее внимание, та продолжала усиленно просить, уговаривая:

– Ну, Артем! Ты что? Стесняешься, что ли? Не стесняйся! Я так люблю гитару, у меня была первая любовь – парень мой! Он так классно играл на гитаре – знаешь, он играл вот это! – и она стала напевать что-то. – Ля-ля-ля… Можешь это сыграть?

И тут к моему полному недоумению и почти священному ужасу Артем расчехлил гитару, достал ее и стал… играть.

Да-да, сначала он сыграл то, что она просила, потом то, что она попросила потом, потом то, что ему нравилось и захотелось сыграть. И только после того, как мы услышали гудок приехавшей за нами машины, он прервался, зачехлил инструмент и понес его к выходу.

Сказать, что у меня был шок, это ничего не сказать. Все это время у меня в голове шел мучительный процесс переосознания всего, что было.

Я начала понимать, что чужие установки и запреты на что-то новое были приняты мною за аксиому, а они были ложны. Я сожалела, что даже не попыталась попробовать поменять и это, и еще что-то, о чем мне сказали: «Нельзя!»

Я поверила, что НЕЛЬЗЯ никогда! Я поверила, что НИКОГДА – это навсегда. И я сожалела, что упустила время в этом вопросе.

Я была очень огорчена УПУЩЕННЫМИ ВОЗМОЖНОСТЯМИ и одновременно потрясена ВОЗМОЖНЫМИ ПЕРСПЕКТИВАМИ.

Мы спустились вниз к машине, которая должна была везти Артема домой. Он нес гитару и сумку, я несла сумку, и водитель нес сумку – вещей было много (цветные камни для поделок, сувениры, вещи, подарки).

Водитель сел за руль. Мы остались одни.

Я вспоминала всю нашу с Артемом большую маленькую жизнь за это время…

Вспомнила его необыкновенную любовь к природе, и как природа, горы и море ему помогали вдохновиться или успокоиться. Как он чувствовал все живое и оберегал это.

Вспоминала его первые живые положительные реакции на новое: переходы от непринятия и возмущения до радостного удивления и даже тихого смеха…

Вспоминала наши конфликты: когда я конфиденциально попросила инструктора по вождению попросить Артема во время разговоров посмотреть ему в глаза (хотела поменять и это), а инструктор сказал ему: «Лена просила, чтобы я попросил тебя смотреть в глаза!» И Артем очень обиделся, возмутился и, придя с вождения, сидел в углу и ничего не ел и потом долго ворчал. Я вела беседу. Объясняла…

Он мог обидеться на незапланированный заранее поход или поездку, и я подробно объясняла, что это нормально, объясняла как ребенку спокойно с примерами. Но здесь тоже нужно было найти грань – объяснить как ребенку, а относиться как к взрослому!

И он начал понимать, а когда не понимал, я напоминала наш разговор: «Помнишь, мы это разбирали? И ты сам согласился, что это нормально – вот сейчас такой как раз случай! Он поначалу обижался и злился на неожиданный приход кого-то, но постепенно начал понимать, что люди эти несли не только дискомфорт, а от каждого лично ему была польза и немалая (я все время просила людей, которые приходили, что-то подарить ему, сказать, ободрить, похвалить).

И я вспоминала его слова: «Я понял, что люди не такие плохие, как я думал».

Водитель сел за руль, мы остались одни.

И тут меня ждало еще одно потрясение и еще одно разрушение стереотипа.

Я читала, и Света говорила тоже (и иногда поведение моего родственника это подтверждало), что аутисты как бы бесчувственны. Не имеют эмпатии (чувства сопереживания), не выражают эмоций и безразличны даже к самым близким для них людям: родственникам, маме, отцу и прочим. Я свято верила в это.

И тут вдруг я услышала, как Артем сказал: «Лена! Спасибо за все, что вы сделали для меня! Вы так много сделали для меня. Мне кажется даже, что никто так много не делал для меня. Я вас никогда не забуду!»

И мне второй раз подряд пришлось испытать то самое чувство почти шока, которое было после игры на гитаре.

И я поняла тогда точно и, надеюсь, навсегда: ЕСТЬ ЧУЖИЕ ВЫВОДЫ И ЧУЖОЙ ОПЫТ, А ЕСТЬ НОВЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ И ВСЕГДА ЕСТЬ НОВЫЕ ШАНСЫ. И МНЕ НИКОГДА НЕ НУЖНО ЭТИМ ПРЕНЕБРЕГАТЬ В УГОДУ ЧУЖИМ ВЫВОДАМ И ЧУЖИМ УСТАНОВКАМ.

Чуду есть место всегда!

И эти мои последние выводы были тут же подтверждены.

Я приехала в Москву. И в Москве я узнала, что пришел ответ на еще одно мое взывание к небу: когда я не могла уехать в Москву и просила Бога помочь мне с сыном, я говорила так: «Я не могу сейчас быть со своим сыном, но я сделаю для чужого сына всё так, как для своего, а Ты, Господь, если можно, помоги мне с моим и сделай Сам хоть что-то!»

Знаете, я много раз хотела сделать сама хоть что-то. Но так как я не понимала проблемы, и мой настрой и моя мотивировка часто были не теми, то у меня мало что качественно выходило…

Приехав, я спросила своего сына: «Как дела?» И тут я слышу: «У меня есть знакомая, и она уговорила меня ходить работать с одной компьютерной программой по повышению самооценки, и вот я хожу к ней, и мы работаем над этим, чтобы я менялся»… МЕНЯЛСЯ! БАБАХ! Звук литавров!

Знаете, для кого-то это могло быть обычное явление. Ну, правда, что тут такого? Сейчас вообще модно ходить на курсы разного рода, проходить коуч-обучение или что то подобное, но…

Но меня может понять только тот, кто хорошо знает аутистов. Когда их невозможно сдвинуть на что-то новое, что-то поменять или чем-то заинтересовать. А уж когда они уже сказали: «нет!»… Это ох и ах… Это очень нет.

Приехав, я стала додавать. Додавать то, чего не давала сыну раньше. Я решила, что могу. Что хуже не будет. Додать любовь. Додать внимание. Понимание. Принятие. Сочувствие и сопереживание. Додать свои уши – чтобы не только говорить самой, а посидеть и послушать то, что иногда не хочется, потому что устаешь от однообразия или чего-то еще.

Додать то, что даже не приходило раньше в голову додавать. Я додавала до того момента, пока он сам не сказал мне: «Все! Хватит!»

Мы начали встречаться, да-да, отдельно, как на свидании, на нейтральной территории. Это были заправки BP, ему они нравились. Мы сидели в кафе на заправках и общались. Он рассказывал новости и недоверчиво поглядывал на меняя, ожидая обычной реакции: непринятия, осуждения, поучения, как жить. Но я прочитала книгу Ю. Б. Гиппенрейтер «Общаться с ребенком. Как?», прочитала все про активное слушание – как помочь собеседнику высказаться до конца, и делала все правильно. Вскоре недоверие Тимофея стало уменьшаться, от поездки к поездке, от одного кафе к другому.

Почему кафе? Потому что в тот период это было самая безопасная нейтральная территория, и он сам ее выбрал.

Я должна рассказать об интересной особенности аутизма, которую лично заметила, а перед эти прочитала в книге «Услышать Голос Твой»

Кэтрин Моррис. Если человек с особенными потребностями аутического спектра преодолевает какую-либо одну установку, которую раньше, казалось, невозможно было сломать, или сделает дело, невозможное для него раньше, то происходит удивительное: от радости или от чего другого, я не знаю, но у него происходит прорыв еще в двух областях. Если образно говорить – только как пример – что он не брал в руки чашку, ложку и вилку, то если он каким-то невероятным образом всё-таки взял вилку (может быть, после большой, специально проведенной для этого работы), то он после этого с легкостью берет чашку и ложку. По крайней мере, у меня так и происходило, и не раз.

Например, Тимофей очень боялся ходить платить за заправку в BP, я уже не говорю о том, чтобы общаться там с барменом в кафе и что-то покупать. И вот в один из наших приездов на BP произошло следующее: я сидела в машине и, держа деньги на заправку, сказала: «Что-то болит спина, даже трудно вставать из автомобильного кресла». Сказала просто так. Совсем ничего не желая, как факт. Тимофей молча взял деньги и ушел к кассе. Я сидела немножко ошеломленная и ждала, что будет. Он вернулся, и в руке у него было капучино, который я люблю. Молча отдав мне кофе и сдачу, он сел рядом. Молчала я, молчал он.

Я тронулась, и вдруг он сказал: «Не знаю сам, что со мной, но мне захотелось это сделать, и у меня получилось. Я сам не понимаю, как это получилось. Сначала было страшно, но потом я решил попробовать». В тот момент я даже не могла ничего ему сказать. Я только пробормотала немножко искусственным голосом: «Да, здорово, да, классно, Тима. Ты молодец». А он продолжал, сам удивляясь себе, повторять, налезая своим текстом на мой и почти меня не слушая: «Как это у меня получилось, я сам не понял».

Таких случаев становилось все больше. Он привык ездить только одной дорогой, и меня это раньше ужасно раздражало. Всегда все одинаково. Я кричала, злилась, ехидничала, насмешничала, обвиняла и пыталась сломать. Мои потуги были всегда напрасны, он только напрягался, закрывался еще больше и на мое насилие отвечал еще большим отчуждением. Сейчас я практически ничего не меняла в нем, я давала, что могла, принимая его первый раз в жизни таким, какой он есть. И через некоторое время произошло следующее: мы ехали обычной дорогой, и вдруг он повернул и поехал не прямо, как всегда, а объехал слева по другой улице. Повода для этого никакого не было, не было пробок, и я спросила: «Зачем?» Ответ меня потряс: «Я решил сделать что-то по-новому. Попробовать поехать другой дорогой. Может быть, я смогу…» У меня опять была огромная пауза, я понимала, что происходит что-то нереальное для меня и него, что-то, что я не могла сломать столько времени, происходит само по себе без всякого вмешательства.

Эти победы измененного поведения для кого– то наверняка покажутся чем-то неважным. Меня поймет только тот, кто сталкивался с проблемами аутического спектра.

Я хочу описать еще одно важное для меня изменение. Тимофей с детства не называл меня мамой, только «Лена». И никакими силами, уговорами или обвинениями невозможно было заставить его это изменить. Старались все: мои родственники, друзья, верующие люди из церкви, посторонние люди. Результат был нулевой. Я смирилась. Честно говоря, мне самой было не очень важно, что он не называл меня мамой – но почему-то это было важно другим людям. И периодически я спрашивала его: «Тебе что, трудно называть меня мамой при всех хотя бы один раз?» Ответа не было. И вдруг через какое-то время произошло следующее. В подъезде я встретила родственника своей соседки, это был молодой парень, который очень странно себя вел. Каким-то измененным голосом он, не зная меня, позвал:

– Лена, Лена. Вы Лена? – и потом что-то пробормотал.

Я подошла и спросила:

– Вы меня звали? Что вы хотели?

Он ответил теперь уже агрессивно:

– А чем ты мне можешь помочь?

Я, увидев неадекватность поведения, подумала, что он, возможно, находится в измененном состоянии от алкоголя или наркотиков, и спросила спокойно:

– Может, тебе помощь нужна? Ты случайно не пьешь?

И вдруг он стал почти кричать:

– Да кто ты такая, чтобы мне здесь указывать? Тебя даже сын мамой не называет!

Эта история не оставила во мне никакого эмоционального следа, ни обиды, ни огорчения, было небольшое удивление, откуда он знает, но узнав, что это родственник моей соседки, я все поняла. Вечером этого дня я говорила с Тимофеем по телефону и совершенно случайно речь зашла об этой соседке. По-моему, в связи с тем, что мы хотели оставить ей какие-то ключи. И я упомянула, вспомнив недавний эпизод: «Да, кстати…» И рассказала этот случай. Вечером на следующий день мне пришла смска: «Мама, не можешь положить мне сто рублей на телефон? Утром я отдам». Без комментариев.

Теперь я хотела бы упомянуть его отношение к религии. Мы ходили в православный храм, потом он ходил в воскресную школу все детство, читал Библию. Потом произошло следующее. Когда он собрался поступать после школы не в институт, а на работу в метро, я взбунтовалась и взбунтовала все свое окружение. Мне очень хотелось, чтобы все люди, которых я и он знали, и особенно в церкви, доказали ему, как он неправ, и что ему необходимо поступать в какой-либо вуз, а не «заниматься глупостями».

Но я добилась только одного – он перестал ходить в церковь и общаться со всеми, кто заставлял его поступать в институт. Так, своим собственным насилием я в то время лишила его и духовной опоры. Я не понимала тогда, что он сам не видит возможности поступить, не верит в себя, боится, а вместо помощи от меня получает только упреки и обвинения, которые еще больше усугубляют его страхи и загоняют в угол. А поскольку я не видела на его лице никаких явных эмоций, то ложно трактовала это как упрямство и нежелание учиться. То есть невозможность я принимала за нежелание. Я не понимала, что он не может, я была уверена – он просто не хочет. Гнев, обвинения и упреки в то время были моими частыми реакциями на все выше написанное. А его реакцию на мой гнев – поджатые губы, еще более неподвижное лицо – я принимала за еще большее упрямство. У меня в голове даже не могло уложиться то, что он рассказал мне потом: как больно, страшно и одиноко было ему в такие моменты, как никто его не мог понять и как часто он думал в тот период о том, чтобы исчезнуть. Все это было закрыто от меня за семью печатями. Мое собственное представление о том, как нужно и что нужно «как у всех», не давали мне покоя, заставляли быть еще более нетерпимой и агрессивной ко всем особенностям и любым нестандартным реакциям с его стороны.

Теперь, когда я стала меняться и когда пошли перемены, меня саму очень часто удивлявшие, сын стал рассказывать о том, что было в тот период.

Как он нашел людей в метро, которые его приняли таким, какой он есть. Как эти люди, особенно одна из них, которая была в то время начальницей станции метро, дала ему то, что не могла дать я. И как именно ее он называл мамой, как он написал в телефонной книжке «Мама», имея в виду ее, Людмилу Банцекину, потому что она понимала и принимала его всего и помогала ему понять мир. Как, когда она заболела, он чуть не умер сам, потому что другой опоры в тот период в жизни у него не было.

Как она учила его простым элементарным вещам: не раздражаясь на его вопросы и непонимания, учила как ребенка и многому научила. И как интересно, что ее бывшая профессия – педагог в детском саду.

Как один раз я застала его у открытого окна зимой (он хотел заболеть и умереть), и я сама сходила с ума от его многочисленных странностей и не могла понять, что делать. И слушая его речь «если моя мама умрет, я тоже умру», хотела, чтобы мы скорее умерли вместе от боли, не видя выхода.

«За что? Почему он такой ненормальный?» – орала я небу в тот период. Интересно, что около девяти раз я показывала его специалистам, и все говорили, что все хорошо. Я вспоминала, как он любил темноту, не смотрел в зеркало и делал все, что мне не нравилось. Как священник сказал: «В нем бесы» – и дал молитву, я честно все читала по три раза в день. Но перемен не было, и я опять смотрела на него, не понимая, что с ним делать. Как другой священник сказал: «Если он ненормальный, то и причащаться нельзя». Как одна женщина, подруга, вздохнула за дверью, думая, что я не слышу: «О, какое же это у Леночки несчастье, какой ужас». И после этих слов я чуть не покончила с собой.

Спасибо вам, дорогая Людмила, что в тот период вы взяли на себя ту роль, которую тогда не могла исполнить я. Я благодарю вас за то, что вы спасли моего сына от многих страшных вещей. И своей честностью и добрым отношением, показывая ему путь правды, невольно оберегали от всего, что могло бы его погубить. Пусть Бог вас благословит.

И я часто мучалась от чувства вины, не могла себе простить многие вещи, не могла принять себя. Долго-долго не могла. Однажды, когда мне было особенно мучительно и чувство вины загоняло меня в депрессию, я пошла в неизвестную мне церковь, специально туда, где меня не знали, и попросила священника помолиться за меня. Я сказала:

– Ничего не могу с собой сделать. Чувство вины просто съедает. Я вспоминаю все, что я делала с ним неправильно, как он, оказывается, мучился, и я готова убить себя за это. Я не могу себя простить, просто не могу.

И священник спросил:

– Какое сегодня число?

Я ответила (я хорошо помню это число):

– 29 января.

Он сказал:

– Повтори за мной: «Двадцать девятого января я прощаю себя». Бог простил тебя, и ты ДОЛЖНА простить себя, иначе ты пойдешь против Бога, а это грех.

Я молчала и только всхлипывала, но он заставил меня.

– Повтори! – настойчиво сказал он. – «Сегодня, двадцать девятого января, я прощаю себя».

Я повторила.

Он сказал:

– Молодец. Теперь, когда эти мысли опять полезут в твою голову, все, что тебе нужно, это вспомнить, что двадцать девятого января ты себя простила, и вслух сказать это.

И знаете, каким бы невероятным это кому-то ни казалось, это сработало. Я пришла домой, и как только вечером внутри меня зародился депрессняк и те же мысли, я сказала вслух то, что просил священник. Мне помогло. Я сидела ошарашенная от того, что такое простое средство помогло.

Но помогло не только это. В этот период я перестала бороться с Богом. До этого я периодически боролась с Ним, предъявляла к Нему претензии, плакала и кричала в небо: «Как Ты мог со мной так поступить? Как Ты мог дать мне такое испытание, которое я не в силах выдержать? Со всеми людьми у Тебя никогда не было ошибок, потому что Ты совершенный, но оказывается, одна ошибка у Тебя всё-таки есть – это со мной. Говорят, что Ты даешь всегда по силам, но на этот раз Ты ошибся и дал мне не по силам. Я не смогу это вынести. Зачем Ты открылся мне? Зачем Ты сказал, что я избрана? Чтобы подсунуть мне потом эту бяку с моим ребенком? Это что, честно?

Вот такие и подобные у меня были речи в тот период. Мне хотелось умереть, хотелось исчезнуть, хотелось заболеть (делать самой с собой что– то, приводящее к смерти, я боялась, всё-таки я была верующая, а самоубийство – это грех, но мне хотелось исчезнуть быстро, безболезненно и желательно безгрешно). Чтобы вместе со мной исчезла эта невыносимая боль и это невыносимое чувство вины, когда душа задыхается от осознания ошибок прошлого. Так я боролась с Ним довольно долгий период, все время жалуясь и предъявляя претензии и все время желая умереть. А смерть все не приходила. Я ждала какую-то болезнь, которая заберет меня естественным образом, но была на редкость живучая и здоровая. Я даже пыталась не есть, но есть все время хотелось, и мне не удалось даже как следует попоститься.

Потом мне надоело бороться, я устала. Устала от борьбы, устала от напряжения, устала от своих обвинений, устала от всего. И я смирилась. В одно утро я встала и сказала Ему: «Все, я больше не буду умирать. Буду жить. Но я не знаю как. Я не знаю, что мне делать. Не знаю теперь, что говорить, что планировать, я ничего не знаю. У меня теперь ничего нет: никакой мечты, никаких планов, я ничего не понимаю. Но если я буду жить, и Ты чего-то от меня хочешь, Ты скажи мне хотя бы, чтобы я знала. Намекни, что ли! Я буду слушаться. Я смиряюсь. Ну? Давай! Давай! Говори, я буду ждать!» И я стала ждать. Через день мне позвонила моя знакомая и предложила приехать в мастерскую, «где ребята с гораздо более сложными особенностями, чем у твоего сына», – сказала она.

Я рассказываю неровно, рассказываю, как могу. Иногда я забегаю вперед, иногда возвращаюсь. Я понимаю, что трудно бывает уловить, что за чем, и вместе с тем, когда идет какая-то беседа, так ведь тоже бывает, человек, желающий поделиться, не всегда говорит от и до правильно написанную повесть. Поэтому я волнуюсь и еще раз заранее прошу простить меня за скачки из одного прошлого в более дальнее прошлое, а потом в более ближнее прошлое и наоборот. Я верю, что те, кому это может пригодиться, возьмут из этого что-то полезное, а ненужное смогут забыть.

Хочу добавить про свои отношения с высшей силой. Через некоторое время после того, как я смирилась, меня посетили сомнения. Сомнения заключались в том, что мне уже не 18 лет и, возможно, у меня просто не будет времени, чтобы что-то сделать хорошее, богоугодное. Я же еще предъявляла претензии Ему в том, что я не поняла смысл сказанных Им слов насчет моего сына: «Это твой крест». Сначала я обвиняла: «Это ведь Ты Сам создал меня такой непонятливой. Я сначала не поняла ничего про крест. И если Ты знал, что у меня такие мозги, которые не понимают, а мои мозги Ты Сам тоже создал, Ты мог бы мне говорить несколько раз, пока я не пойму».

Потом я все-таки смирилась и сказала: «Я знаю, что я во всем сама виновата, я плохо Тебя слушала, я не хотела Твоей воли, я не искала ее и не желала знать. Всю эту часть молитвы «Отче наш», где слова «да будет воля Твоя» я произносила механически, и меньше всего Твоя воля интересовала меня в вопросе с моим ребенком. Но теперь я все это признаю, и у меня есть надежда только на одно – на Твою милость. Даже Давид, когда убил человека, но попросил прощения, был прощен на 100 %, и от Вирсавии был рожден Соломон. Я не убивала, Господи, физически, но убивала морально. Слава Богу, что мой сын жив, это милость Твоя, и я надеюсь на еще одну милость. Дай мне второй шанс, научи меня, и я все исправлю. Я буду послушна».

Потом у меня возникли сомнения, что мне не 18 лет, и у меня не будет жизненного времени, чтобы это исправить, не будет сил. Я снова начала впадать в уныние уже по этому поводу, но тут кто-то неслучайно принес мне книгу проекта Владимира Яковлева «Захотела и смогла», где женщины после пятидесяти пяти только начинают свою шикарную карьеру и добиваются в этом нереальных успехов. Например, одна женщина, Рут Флауэрс, пошла учиться на диджея в 68 лет, а сейчас эта Мами Рок (сценический псевдоним), которой уже больше 75 – один из самых знаменитейший диджеев мира. Чандро Томар из индийского штата Уттар-Прадеш взяла впервые в руки оружие в тире в 68, а в течение следующих десяти лет выиграла 25 чемпионатов страны и заразила этим спортом всю деревню.

Прочитав про этих прекрасных женщин, я поняла, что умирать рано. Мне было еще далеко до их возраста, и у меня были все шансы сделать что– то такое, о чем я раньше не мечтала. И хотя я еще не знала что, но зато теперь я уже не хотела рисковать и делать это по своей воле. Страдания научили меня верить, что с Ним и по Его воле у меня получится все гораздо лучше и для меня, и для окружающих. Поэтому у меня были все шансы стать счастливой. Внутри я уже подготовилась делать что-то хорошее, но внешне, увидев себя утром, я опять расстроилась. В то время я выглядела, наверное, внешне на 109 лет, лицо мое было часто расцарапано от внутреннего беспокойства. Один раз мне даже знакомый сказал: «Лена, ты все время сидишь и царапаешь лицо. Ты это замечаешь?» Я искренне ответила: «Нет». А сейчас мне очень не понравилось то, что я увидела в зеркале.

Я пошла в парк и в уединенном уголке стала молиться: «Бог, мне не нравится то, как я выгляжу. С такой мордой я не смогу исполнить ничего хорошего из того, что мы с Тобой задумали. Если бы я сама увидела человека с разодранным лицом, я бы отсела от него подальше. Сделай меня красивей и моложе, Ты ведь Всемогущий. И я в Тебя верю. Во имя Иисуса», – на всякий случай добавила я, так как в одной умной книжке прочитала, что всегда надо молиться во имя Иисуса, как Он и просит в Евангелии. Через некоторое время случайно-неслучайно я встретила свою подругу из салона красоты, и она почти насильно затащила меня к себе, подкрасила и подстригла. Мне понравилось. Я уже с удовольствием смотрела на себя в зеркало по утрам. Глаза стали светиться. «Да, я красивая», – подумала я первый раз. А через несколько дней после этого мне дали в парке, где я молюсь иногда, вместо сдачи печенье с бумажкой-пожеланием, где я прочитала: «В любом возрасте можно стать моложе». Да!

Бог поддерживал меня везде, где только можно и как только мог.

Сейчас я возвращаюсь к нашей истории создания спектакля «Мы все из одной глины». Я остановилась, наверное, на том, как все начиналось в театре А.Б. Джигарханяна. Поначалу писался сценарий, еще не было режиссера, из артистов были только артисты-аутисты из подвальной мастерской, и еще был азарт и желание доказать. Доказать режиссеру-кроту, который не поверил, доказать спонсору, который пока ничего не дал, доказать себе и другим. Вот такая в чем-то даже не очень божественная мотивировка. Пишу правду.

Первый читатель – дорогой ПАВЕЛ БАК. Спасибо вам за вашу поддержку и веру в меня. Вы и мои верующие друзья одни из первых услышали пьесу и сказали: «Делай обязательно».