Текст книги "Мои дорогие мальчики"

Лена Добужинская
Мои дорогие мальчики

© Е. В. Добужинская, 2018

© Издательство «БОС» (дизайн, корректура, печать), 2018

* * *

Елена Владимировна Добужинская родилась в Москве. Окончила Химико-технологический институт имени Д. И. Менделеева и с 25-ти лет проработала в МИ С И (теперь МГСУ) почти полвека. Кандидат технических наук, доцент.

В юности мечтала стать актрисой и больше никем. Мечте не суждено было осуществиться. Отец, Добужинский Владимир Иванович, племянник великого художника Мстислава Добужинского, человек незаурядный и яркий, умница, крупный советский чиновник, а значит, чистый продукт советской власти, считал актерство делом несерьезным и безнравственным. Поэтому использовал свои могущественные связи, в том числе и в театральном мире, чтобы дочку, отличницу, в театральные вузы не приняли. Так и случилось.

Преподавательская работа стала для Лены Добужинской сценой, творчеством и смыслом жизни.

Писать книги начала поздно, после смерти любимого мужа. Именно тогда оставила университет – лекции читать не захотела. Не стало радости. Пропал кураж. Неожиданно для всех и для себя оказалась в Доме кино, где проработала несколько лет в качестве главного администратора. Тоже неплохой опыт.

Написала и издала в издательстве Franc-Tireur USA три книги:

«Моя жизнь – любовь», «У памяти хороший вкус» и «Мои дорогие мальчики».

Там, в Америке, книги Лены Добужинской рекомендованы для семейного чтения и рассылаются в библиотеки.

И вот теперь (все-таки мечты сбываются) «Мои дорогие мальчики» выходят в свет в России.

«Попутное чтение»

Журнал «Знамя» № 10/2014,

колонка главного редактора

Лена вспоминает о Гене. Вдова – о своем покойном муже, писателе Геннадии Абрамове (1941–2011).

Я с ним не то чтобы дружил, но мы знались в течение трех десятилетий, и могу подтвердить: человек был и умный, и тонкий, и чуткий, и энциклопедически образованный, и неизменно добротворный. Замечательный, если уж одним словом. Из самых лучших.

И вот это как раз, боюсь, помешало ему, как должно утвердить свое имя в литературе. Такое она, увы, поле, что без амбициозности и воловьего, ничего и никого вокруг не видящего упорства не выживешь. «Все зависит от силы пробоя», – говаривал наш с Геннадием Михайловичем давний приятель, и так ли он был неправ?

А Гена весь ушел в любовь и виноватился – Лена об этом вспоминает, – когда слишком надолго, ему казалось, изменял любимой женщине с неподдающейся повестью. Или с романом.

Так что и эта книга вышла не как обычно у писательских жен – о книгах, о литературных связях и взаимоотношениях, о друзьях и недругах, – а о любви. Слава Богу, взаимной.

Творческую биографию писателя по воспоминаниям Лены Добужинской не восстановишь. А вот позавидовать – и ему и ей – можно.

Сергей Чупринин

главный редактор журнала «Знамя», писатель, литературовед, критик и публицист, член Союза писателей СССР

Предисловие

Памяти моего мужа,

писателя

Геннадия Абрамова

Дорогие читатели и друзья

Геннадия Абрамова!

26-го октября 2011 года Геннадий Михайлович умер после долгой, тяжелой болезни.

Я, его жена, в неоплатном долгу перед вами, потому что это вы своими потрясающими письмами, добрыми словами, глубоким прочтением его книг давали ему силы жить и работать.

За последние годы, уже тяжело больной, он сделал столько, сколько за всю свою предыдущую писательскую жизнь. С трудом добираясь до компьютера, Гена писал книги и всё, что написал, было издано в Америке его издателем и другом.

Низкий вам поклон, мои дорогие! Вы все подарили Гене минимум два года жизни, а мне – счастье быть с ним.

Не стало прекрасного писателя и удивительного, необыкновенного человека.

И вот теперь перед вами книга, написанная мной. В ней все имена и события – подлинные. Главные герои этой книги – наш сын, наши внуки, наши старинные друзья и новые, пришедшие на помощь в самые тяжелые дни и ставшие нам близкими и родными.

Милые, дорогие моему сердцу люди!

Спасибо вам!

Моя благодарность вам – безмерна!

Ваша

Лена Добужинская

– Валера, здравствуй, мой дорогой. Давно тебя не видела. Как чувствуешь себя? Все в порядке?

– Спасибо, Леночка. Вроде, сносно. А ты как? Чем занимаешься?

– Вот про это и хочу поговорить. Есть время?

– Для тебя время есть всегда.

– Спасибо.

Я в скайпе. Разговариваю с замечательным человеком, большим другом нашей семьи, очень близким и дорогим.

Валера – искусствовед, сценарист, ученый, исследователь, «киношник» от Бога, пишущий человек и, вообще, большая умница. После смерти моего любимого мужа Гены Валера, пожалуй, единственный человек, с кем я могу разговаривать почти как с Геной. Обо всем. Не боюсь быть непонятой, и это, оказывается, очень для меня много значит.

– Валерочка, давай обсудим кое-что.

– Конечно.

– Ты не поверишь, но я пишу книгу.

– Вот это да! Как называется?

– Очень, я бы сказала, амбивалентное название. «Мои дорогие мальчики».

– Хорошо назвала. Ты, конечно, хулиганка, но мне нравится. Чем могу помочь? Я, вообще-то, сомневаюсь в том, что ты нуждаешься в помощи.

– Нуждаюсь, нуждаюсь. Понимаешь, не хочу, чтобы получились мемуары, а пишу все-таки воспоминания. Нужно придумать форму.

И я вот что придумала: я буду писать большое, длинное письмо ТЕБЕ, человеку, который много лет был рядом с нами, все про нас знает и всех нас любит. Как тебе такая идея?

– Неплохо. Дерзай. Не сомневаюсь, это будет интересно. Ты справишься. Уверен.

– Тогда я начинаю?

* * *

Валера, я напишу тебе про нашего Диму, моего замечательного сына и твоего большого друга. Ты помнишь это ведь именно он впервые привел тебя к нам домой и ты остался с нами навсегда. Я напишу тебе про Гену, нашего дорогого, удивительного Гену. Вот уже два года, как его с нами нет, но он есть, никуда не ушел, и это длинное письмо к тебе он тоже, конечно, прочитает. Я напишу про тех, кто много лет был рядом с нами, кто участвовал в формировании и становлении Димы и помогал ему стать тем, кем он стал, одним из самых известных кинопродюсеров России. А значит, я напишу и о тебе, потому что твою роль в Диминой и нашей жизни невозможно переоценить.

Всё. В голове полный сумбур. Мысли лезут друг на друга, торопятся, толкаются. Просятся на бумагу.

Обнимаю тебя, мой дорогой.

Димочка

Мой семилетний сын Дима сидел в коробке из-под телевизора, сложившись в клубочек, и плакал. От обиды.

Пару часов назад я довольно ощутимо шлепнула его по мягкому месту. Достал, что называется. С тех пор он со мной не разговаривал, не смотрел в мою сторону и плакал так горько, как будто с ним случилось непоправимое несчастье.

Сначала он ничего не понял и какое-то время без слез изумленно смотрел на меня своими огромными «с волокитой» голубыми глазами. А когда осознал, что я его наказала таким небывалым способом, обида захлестнула его, слезы полились градом, он их даже не вытирал. Потом началась истерика, и я, конечно, испугалась и попыталась его успокоить. Но не тут-то было! Он не подпускал меня к себе, отталкивал и кричал: «Не подходи ко мне! Я тебя ненавижу!»

Дело принимало нешуточный оборот. Никогда раньше я его не била, даже не замахивалась, считала, что детей бить нельзя, категорически. Всегда можно как-то договориться, переиграть, отвлечь, рассмешить, в конце концов. И мне, как правило, это удавалось. Но в этот раз я сплоховала. Наверное, потому, что сама по какой-то причине была в неважной форме. В общем, виновата.

Дима просидел в коробке несколько часов, мириться не хотел, но и «ненавидеть» меня долго у него не получалось. Время от времени судорожно всхлипывал, смотрел исподлобья и говорить со мной отказывался.

В нем был очень силен «эдипов комплекс». Я была ЕГО и только его. В основном по этой причине я долго не выходила замуж после развода с его отцом, почти шесть лет.

Каждого молодого мужчину Дима принимал в штыки. Как соперника. Как врага. Не собирался мной делиться ни с кем. Я была его собственностью. А я и не возражала. Знала, так ощущают себя и свою любовь к матери почти все мальчики этого возраста. Книжек всяких про это начиталась. Вот только будешь жить по книге – умрешь от опечаток. Сейчас была явная опечатка, и что было с ней делать, я не представляла. Растерялась совсем.

Через много лет уже будучи студентом, Дима говорил друзьям, когда бывал мной недоволен (я сама это не раз слышала): «Меня мать в детстве била». Он не простил мне тот единственный шлепок никогда.

Сейчас мой Димочка уже очень взрослый мужчина. У него самого двое детей, мальчики двадцати одного года и шести лет. Потрясающие! Один другого лучше!

Но иногда мне кажется, что я вижу его тогдашние из коробки, полные слез, голубые глаза. И значит это, что он опять мной недоволен или обижен. И опять не собирается ни с кем меня делить! Всё этот чертов Эдип наделал!

А тогда мои бесполезные попытки успокоить Димочку, приласкать, обнять ни к чему не привели. Я уже сама была готова ревануть дурным голосом. Но… как же все-таки замечательно временами устроена жизнь! В самый безнадежный, критический, можно сказать, момент раздался звонок в дверь нашей огромной «коммуналки», и вошел Гена с цветами, конфетами и своей удивительной улыбкой, способной развеять любую печаль.

Гена

Он вошел в комнату с коробкой и Димой в ней, внимательно на все это посмотрел и попросил меня ненадолго выйти. Я не хотела, упиралась. Тогда он мягко и сильно взял меня за плечи, поцеловал и выставил за дверь, которую тут же закрыл перед моим носом.

Через несколько минут стало тихо, Димочка больше не плакал, и мне разрешили войти. Они оба сидели в коробке друг против друга и шептались. Я решила: обо мне и какие-нибудь гадости. Но, оказалось, Гена шепотом рассказывал Диме про жирафа, который хотел достать луну.

– Достал?

– Что?

– Луну.

– Кто?

– Жираф.

– Конечно. Жирафу достать луну – раз плюнуть. Он же очень высокий.

– И он плюнул и достал?

– Ну вот, ты и сам все рассказал. Молодец!

По Диминой мордашке уже несмело гуляла улыбка, извивалась между слезинками и по дороге их высушивала. И, в конце концов, улыбка осталась, а слезы ушли. Наверное, высохли совсем.

Как, интересно, Гена это сделал? Что такого он сказал Димочке, что тот перестал плакать? Почему я так не умею?

Все последующие сорок лет нашей с Геной совместной жизни я только и делала, что задавала себе эти вопросы по разным поводам: как он это делает? Как ему всегда удается быть спокойным, мудрым и справедливым? Почему Димочка его всегда слушается? И почему я так не умею?

* * *

Мы знали друг друга с первого курса института. Он ухаживал за мной, но как-то сдержанно, ненавязчиво, и с любопытством наблюдал за тем, как я справляюсь с кавалерами, коих было вокруг меня немало. На фоне шумной, веселящейся студенческой, как теперь говорят, тусовки, он очень выделялся. Был несуетлив, любим однокашниками, и его всегда внимательно слушали. Классно играл в футбол, собрал великолепную футбольную команду, и играли они, как правило, во время сессии. Таким образом расслаблялись. Экзамены сдавали всегда легко, без троек. Никогда никаких проблем с учебой. Как успевали? Понять невозможно.

Дружить умел по-настоящему, друзей своих любил, был добр и внимателен к девушкам, ко всем одинаково. Кроме меня. Меня он любил. И когда в 19 лет я выскочила замуж за Диминого отца, не показал никак своего огорчения, был по-прежнему со мной приветлив, но никогда больше не проявлял своих чувств. В нем было море достоинства.

Знаю только, что все семь лет моего замужества и следующие шесть, когда я жила вдвоем с Димой, он не терял меня из виду и много чего про меня знал. Потом жизнь свела нас снова. Навсегда.

* * *

– Смотри, по-моему, это Генка.

– Где?

– Да вот, стоит за столиком и продает книги.

– Не может быть!

Мы с моей закадычной подружкой шли в метро по таганскому переходу. За раскладным столиком, на котором стопками лежали книги, действительно стоял Гена и курил в рукав.

– Дайте, пожалуйста, эту книгу.

Гена, не глядя, придвигает книгу мне.

– Нет. Пожалуйста, эту же, но другой экземпляр.

Гена удивленно смотрит на нас.

– Боже мой! Что ты здесь делаешь? Почему ты здесь?

Он радостно улыбается. У него необыкновенная улыбка, открытая и очень добрая.

– Вот это да! Рад вас видеть. Какие красавицы!

– Ты не ответил. Почему торгуешь книгами? В институте своем больше не работаешь? Почему?

Я забросала его вопросами. Гена, как всегда, говорит в свойственной ему манере, неспешно, тихим голосом: «Я тебе попозже расскажу. Давай как-нибудь встретимся и обо всем поговорим. У меня к тебе тоже есть вопросы. И немало. Хотя кое-что я о тебе знаю. Вот телефон, я там каждый день после пяти».

– Хорошо. А это мой телефон.

– Не надо, твой телефон я знаю.

– ???

– Не удивляйся. Я много о тебе знаю.

– Зачем?

– Поговорим при встрече. Ладно?

Мы ушли. Радостное настроение от его улыбки долго еще не покидало нас, но и легкое беспокойство и удивление тоже. Почему он, инженер с очень серьезным образованием, работающий, как я знала, в одном из самых престижных засекреченных институтов Москвы, торгует книгами в переходе метро? Что у него случилось?

Я была полна решимости позвонить ему и все выспросить и даже не задавалась вопросом, почему мне это важно. Важно, и все!

Прошел год прежде, чем я позвонила Гене, и то случайно. За этот год случились всякие события, определившие мою жизнь таким образом, что мне было не до него, и вообще, ни до кого. Я рассталась с человеком, которого любила, и была глубоко несчастна. Именно так я себя ощущала, поэтому никого не хотела видеть и тем более делиться с кем-то своим горем. А Гена, конечно, и без всякого моего рассказа мгновенно все бы про меня понял. Ему бы особенно и спрашивать не пришлось, сам бы все увидел. Он и раньше все про меня понимал. Потому что любил.

В этом, собственно, весь фокус. Гена понимал про меня все и всегда. Всю жизнь. Я еще только собираюсь что-то сказать, а он уже знает что, о чем, про кого. Можно не продолжать, даже не интересно. Между нами была такая связь, которая возможна только, если два человека направлены друг на друга, бегут друг другу навстречу и ЛЮБЯТ, любят так, что связь становится неразрывной, взаимопонимание полным, почти абсолютным. И тогда Бог ставит на таких людях свою отметку как награду за умение любить и жить для другого человека. Думаю, мы с Геной оба были отмечены Богом, особенно он. Я просто не сомневаюсь в этом!

Коммуналка

Мне было 30 лет. Мы с моим семилетним сыном жили вдвоем в коммунальной квартире с многочисленными соседями, каждый из которых заслуживает отдельного рассказа. Паноптикум, вообще-то.

Через стену от меня жила тетя Катя. Ей было восемьдесят лет, она не ходила пешком, только бегала. Все ещё работала, представьте, уборщицей на фабрике! В восемьдесят-то лет! Почти всю жизнь она прожила в этой квартире, которая, как она сама говорила, «в мирное время» принадлежала семье, где тетя Катя работала кухаркой. После переворота 1917-го года квартиру у хозяев, конечно, отняли, комнаты перегородили, получилась классическая коммуналка. И тете Кате оставили крохотную комнатку, метров восемь.

Зато в этой комнате была печка с изразцами. Она отапливала и мои две комнаты тоже. Печку можно было топить, что тетя Катя время от времени и делала с большим удовольствием. И тогда у нее и у нас становилось тепло и уютно, как никогда не бывало при обычном паровом отоплении.

Тетя Катя фантастически вкусно готовила невиданную еду из того «мирного времени». Не жалела на это своих скудных денег, бегала к метро в магазин «Дары природы», покупала там рябчиков, куропаток, ощипывала их, потом что-то такое с ними производила, что даже едой не назовешь, так это было вкусно!

Я подсматривала. И кое-чему научилась. Однажды я увидела, как она в кастрюлю с кипящим куриным бульоном бросила массивную пробку от старинного стеклянного графина. Это еще зачем!?

Заинтригованная столь необычным поварским приемом, я взяла ручку, бумагу и, обложившись учебниками по химии, задумалась. В конце концов, я разгадала загадку совместимости курицы с частью графина и даже написала несколько химических реакций, объяснивших мне этот удивительный процесс и вполне удовлетворивших мое любопытство. Но откуда неграмотная, расписывающаяся крестом тетя Катя могла понимать суть процесса размягчения старой, жесткой курицы, так и осталось загадкой. Просто она долго жила на свете. Вот и весь ответ.

Самое увлекательное зрелище было, когда приходила Пасха! Тесто для куличей тетя Катя месила до тех пор, «пока не слипнутся половинки». Она так говорила. Зато, что это были за куличи! Вы таких не пробовали! А сама творожная пасха просто таяла во рту. Это был сладкий поцелуй Бога! Не будь я комсомолкой, воспитанной советской властью, после тети Катиной пасхи – самое время было поверить в Бога.

Еще одно кулинарное чудо – пирог с визигой! Но это было так необычно, что удивительный вкус этого пирога я, пожалуй, предать словами не сумею. Пирогом угощали всех соседей, даже горьких пьяниц, без разбора. Потому что – Пасха! И каждому должен достаться кусочек радости.

Справа от меня, тоже за стенкой, жила Прасковья Спиридоновна, лет 75-ти. А с двадцати лет она болела послеродовой депрессией. И с частыми приступами болезни именно я получала от нее по полной программе. Почему-то по ночам она передвигала мебель. Уму непостижимо как она, субтильная женщина, умудрялась делать это! Мы с Димочкой, конечно, не спали и гадали: что же такое происходит у нас за стенкой? Утром выяснялось, что делается все в отместку нам, потому что мы стучим в ее стену тяжелыми предметами. А мы сначала спали как сурки, а когда у соседки справа начиналась перестановка мебели, сидели тихо как мыши.

Рядом с Прасковьей поселилась семейная пара. Он был сапожник, со всеми вытекающими последствиями. По выходным его жена бегала за ним с огромным кухонным ножом с намерением убить и, думаю, сделала бы это, если бы не соседи. Они совершенно всерьез воспринимали происходящее, толпой бегали за «сапожниками», пытаясь убийства не допустить. Потом кто-нибудь звонил в милицию. Милиция приходила минут через пять (она находилась в соседнем доме). Жена сапожника умоляла милиционера мужа не забирать, давала ему денег, и спектакль благополучно завершался счастливым концом.

Нинка, сорокалетняя старая дева, женщина некрасивой наружности и дрянного характера, много лет состояла на учете в психоневрологическом диспансере и вела себя соответственно. Она никогда не улыбалась, была злобной, грубой, разговаривала исключительно матом, и поэтому мой Димочка не всегда мог ее понять.

Вот в таком окружении рос и воспитывался мой сыночек, и я до сих пор иногда удивляюсь, как это он вырос умным, интеллигентным и добрым человеком.

И только с одной совершенно замечательной женщиной, моей дорогой Ритой, мы крепко дружили, вдвоем держали круговую оборону, поддерживали друг друга как могли и сохранили наши нежные отношения до сих пор.

Жила она с дочкой, которая была ее постоянной заботой и несчастьем. Оля была неуправляемая, взбалмошная, уже в 13 лет напропалую гуляла с мальчиками подозрительного поведения. Мы с Ритой предполагали, что она с ними спала. Домой приходила к утру, если приходила вообще. Позже все наши печальные предположения подтвердились. Оля рано забеременела, потом оказалась в тюрьме, где и родила девочку. В графе «отец» – прочерк. В конце концов, в возрасте 25-ти лет погибла, выбросилась из окна.

Бедная моя Рита! Внучку воспитала замечательную, как и следовало ожидать.

Димочка Риту очень любил, как и она его. Когда мне надо было уйти, я могла спокойно оставить ребенка на Ритином попечении, и ей это было только в радость.

– Тетя Рита, а у вас есть макароны по-флотски?

– Конечно, есть. Тебе дать сейчас?

– Да. И, пожалуйста, много.

Дима был очень худенький, плохо ел. Отказывался от всякой еды, никаких деликатесов не признавал, фрукты не любил, даже конфеты ел без всякого удовольствия.

Я расстраивалась, у меня всегда была проблема, чем его кормить. И только макароны по-флотски, огромные, как водопроводные трубы, перемешанные с вареным фаршем и жареным луком, он мог есть всегда. Правда, любил он Риту не только за это. Просто отвечал любовью на любовь, немножко приправленную макаронами.

Настоящее Димино воспитание началось, когда в нашем в доме прочно поселился Гена.

Гена

Мои родители уехали отдыхать и попросили меня пожить у них. Я была рада немного отдохнуть от своей коммуналки, понежиться в комфорте, тем более что они оставили мне «кремлевку».

Сейчас объяснить, что такое эта самая кремлевка, трудно и даже странно. Современные люди рискуют не понять, потому что такое уродство могло существовать только при тоталитарном режиме советской власти и имело целью насаждать неравенство, зависть и злобу. Разделяй и властвуй!

«Кремлевка» полагалась избранным, большим начальникам, которые, как правило, были номенклатурой премьер-министра, как мой отец, или «самого», для того, чтобы сделать этих людей абсолютно зависимыми от власти. Она давала немыслимые привилегии: элитные санатории, прекрасное медицинское обслуживание, бесплатные лекарства и экзотические продукты питания.

Всего этого не было у обычных людей, в обычных магазинах и аптеках. Простые люди никогда не видели таких больниц и санаториев, не ели такой еды. Некоторые, правда, догадывались. И эта власть не боялась почему-то своих обделенных благами подданных! И если сегодня молодым людям рассказать про эту советскую аномалию, тебя не поймут и не услышат. Жизнь другая.

А тогда, давно, более сорока лет назад, у меня в родительской квартире был полный холодильник «кремлевских» продуктов, и мне совсем не хотелось есть их одной. Кто-то должен был разделить со мной трапезу. И этим «кем-то» оказался Гена. Не прошло и года, когда я ему, наконец, позвонила. Он оказался совсем рядом, в одной остановке на метро, и уже через полчаса был у меня.

Мы сидели за уставленным родительской, очень красивой посудой, столом, с салфетками в серебряных кольцах и подставками под вилки и ножи.

Меня всю жизнь учили держать нож в правой, а вилку в левой руке, я многое знала про то, как вести себя за столом. Об этом всегда заботился мой папа – гурман и знаток этикета. И меня тогда совершенно поразил Гена, который очень красиво ел и с таким умением обращался со всеми многочисленными предметами, выставленными мной на стол из желания поразить его воображение, из вредности и глупости.

Я знала, что он вырос в совхозном бараке, в очень бедной семье, был седьмым и последним ребенком, а шестеро, что были перед ним, все умерли. Он жил вдвоем с мамой, которая, потеряв всех детей кроме него, всегда смертельно за него боялась. И поэтому он бегал от ее опеки, но никогда не обижал и очень ее любил.

Я смотрела, как Гена ест, подкладывала ему, подливала и тогда начала понимать, что бывают, оказывается, на свете врожденная интеллигентность, красота и изящество. Это было открытие!

Мы просидели так со свечами допоздна и говорили, говорили… И было нам обоим бесконечно интересно друг с другом. Очень поздно, только-только, чтобы успеть нырнуть в метро, Гена ушел и оставил мне свои рассказы.

Уже несколько лет назад, еще в институте он начал писать, но до этого дня я ничего не читала. Поэтому, может быть, не ждала увидеть чего-то интересного и оставила у себя его рассказы больше из вежливости.

Я убрала со стола позолоченную посуду, вымыла ее и пошла спать. В постели лениво взяла в руки напечатанные на машинке листки, начала читать и… в эту ночь не спала ни одной минуты.

То, что я прочитала, произвело на меня оглушительное впечатление! Это была потрясающая проза! Пронзительная, мастерски написанная, событийная, с бесконечной выдумкой и наполненная добром и сочувствием к человеку вообще и его собственным героям в частности. Это были работы зрелого мастера и очень доброго человека.

Весь день я ни о чем больше не могла думать, только о том, как я расскажу ему о своих чувствах, о том, как я потрясена всем, что прочитала. С трудом дождалась вечера. Наконец, позвонила ему и попросила прийти. Я так волновалась, что ни о какой позолоченной посуде и мысли не было! Скорей бы его покормить после работы и говорить, говорить про его рассказы, про него самого, расспрашивать, тормошить и узнавать как можно больше!

Мой напор, мое волнение резко контрастировали с тем, как он говорил, особенно, как слушал. Гена внимательно на меня смотрел, улыбался своей ласковой улыбкой и слушал. Как же он умел слушать! Меня всегда поражало это, всю нашу с ним жизнь! Я сама так и не научилась слушать как он, хотя старалась научиться. Видимо, надо было быть Геной, чтобы так уметь. И не только уметь, а так уважать своего собеседника и так хотеть его понять.

– Ты потрясающий читатель. Я даже не мог надеяться на то, что ты так меня прочитаешь.

– Никакой я не потрясающий читатель. Это ты потрясающий писатель. Я давно не видела такого замечательного русского языка, и, пожалуй, не встречала в литературе столько добра, понимания и сочувствия.

– Спасибо. Ты устроила мне праздник, у меня крылья растут. Я счастлив. Но уже поздно, ночь на дворе, и я, кажется, опоздал на метро.

– Оставайся. Давай я постелю тебе, не идти же пешком, далеко все-таки.

– А это можно?

– Почему нельзя? Можно, конечно. Вот полотенце, папин халат и тапочки. Иди в ванную.

Я постелила ему в столовой, но, конечно, знала, что он ко мне придет. Не могу сказать, что была к этому готова. Я еще не понимала его тогда по-настоящему.

Его сдержанность и деликатность были особенные, совсем не такие, как у всех прочих людей, и надо было соответствовать, а я вовсе не была уверена, что смогу.

Он пришел часа через два. Все это время я слышала, как он ворочался и тихо дышал. Гена присел около меня на край кровати, и я увидела дрожащие губы, взяла в свои руки его холодную трясущуюся руку, притянула к себе и просто-таки засунула под одеяло. Его бил такой озноб, что понадобилось немало усилий, чтобы его согреть и немного успокоить.

Мы были тридцатилетние, взрослые люди, и я думала, кое-что понимали в любви. Но оказалось, что это я кое-что понимала, а что понимал Гена… Тогда казалось – ничего. Прошло какое-то время, пока он пришел в себя, преодолел страх, и вдруг, стал нежным, ласковым и сильным.

Наша первая близость была прекрасна. Присущая ему деликатность во всем и в любви была главной. Для него было самым важным, чтобы хорошо было мне. Это было самым важным всю нашу жизнь: чтобы мне всегда было хорошо с ним, во всем и в любви в первую очередь.

Потом мы долго, молча лежали обнявшись. Боялись спугнуть возникшее у обоих хрупкое ощущение счастья, и оба чувствовали, как оно вырастает в полной тишине, крепнет и объединяет нас.

– У тебя, конечно, были женщины до меня?

– Были, это громко сказано. Была.

– Долго?

– Да. Лет шесть.

– А почему ты на ней не женился?

– Я однажды сказал себе, что женюсь только тогда, когда земля закачается у меня под ногами.

Больше я никогда не задавала ему никаких вопросов, касающихся других женщин.

Утром Гена ушел домой, но осталось чувство, будто и не ушел. С тех именно пор, с той нашей первой ночи ощущение его постоянного присутствия никогда не покидало меня. Он всегда был рядом со мной, даже, когда был далеко.

Даже сейчас, когда его уже нет в живых, он здесь, рядом со мной, нежный, тонкий, справедливый и очень умный, и очень образованный, мой дорогой, удивительный, мой неповторимый, мой любимый Гена.